Текст книги "Стиль модерн"

Автор книги: Ирэн Фрэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

Все это напоминало авантюру, да так оно, наверное, и было, потому что Мэй и Макс не хотели повторять обычную прогулку туристов, и еще меньше ту, что предлагали молодым парам во время медового месяца. Они предпочитали идти наугад, бродить, переходить через десятки мостов, забавляться их именами, забывать их, теряться среди улиц. Все задерживало их внимание: блуждающие коты, лодочники – их было гораздо меньше зимой, когда они покрывали гудроном кили своих барок, – торговцы стекла, ювелиры.

Они поднялись к себе, усталые, но убежденные в том, что не исчерпали вкус к шатанию, которое и возобновили на следующее утро. Их воображение поражала театральная афиша на стене около «Фениции» или похоронная гондола, рассекающая зимние воды. Снова, прижавшись друг к другу, они путешествовали по нереальной стране, потому что город представлял собой гигантское отражение в водном зеркале. С покрасневшими щеками они останавливались у «Флорана» выпить шоколаду, заказывали коктейль в «Гарри баре», снова путались в улочках, думая, что находятся в двух шагах от «Риальто», в то время как были на Академии, и хохотали.

Не считая собора Святого Марка, у них было еще одно уже знакомое им место – крошечный порт гондол около Большого канала, где поставленные до весны барки были накрыты зелеными чехлами. Даже когда им казалось, что заблудились, они всегда натыкались на этот порт и, подчиняясь странному предопределению, притягивающему их сюда, решили дать свое название этому месту, окрестив его Зелеными Гондолами. Именно здесь вечером второго дня первая трещина пробежала по их только что обретенному счастью.

Они отдыхали в маленькой таверне, откуда, попивая кофе, наблюдали за улицей. С каждым часом все больше чувствовалось приближение карнавала. Они уже встречали венецианцев в костюмах, которые возникали, как призраки, на перекрестках в черных плащах, треуголках и кружевных полумасках. Другие, только что накупившие серпантина и конфетти, не отказывали себе в удовольствии пригоршнями разбрасывать его. В магазине напротив кафе женщины горячо обсуждали костюмы, ощупывая ткани. Магазин был ярко освещен, придавая тканям новые краски.

– Какие ткани! – воскликнула Мэй. – Венецианцы знают в них толк.

Макс покачал головой и нахмурился, будто пытался прогнать смутные воспоминания.

– Я хочу купить какую-нибудь маску!

– Нет! – резко ответил Макс. – Надо жить с открытым лицом. Я боюсь маскарадов.

Немного удивившись, она, тем не менее, продолжила:

– Но согласитесь, венецианцы великолепно владеют искусством карнавала…

– Да, они особенно талантливы в устройстве праздников. До войны здесь так развлекались, как теперь им и не снится. Мою мать иногда сюда приглашали. Возвращаясь, она мне все рассказывала. Я был тогда маленьким, и у меня было ощущение, что она приезжала из волшебной сказки.

– Но все можно возобновить. Здесь или в Париже. Там теперь устраивают разнообразные праздники.

– О нет, это совсем не то – какие-то непонятные эксцентричные выходки, которые хороши для всякого художественного сброда. А здесь когда-то были невероятные празднества. Например, у маркизы Касати. Однажды она пригласила тысячу человек. Выкрасив собственными руками золотом обнаженное тело одного из своих возлюбленных, она заставила его выступить в роли греческой скульптуры на крыльце палаццо. Две сотни чернокожих изобразили сцену их убийства на ступеньках причала. После этого другой ее любовник, в смокинге, вплавь тянул ее барку через Большой канал до площади Сан-Марко, куда за ней следовала процессия приглашенных. Там их встречали в добром здравии двести чернокожих с факелами, со звонкими трубами. Были там и сокольничие, гладиаторы, держащие на поводу огромных леопардов… Нет, моя дорогая, вы не можете себе представить те времена!

– Но вы и сами их не застали, – возразила Мэй. Подумав минуту, она добавила с нежностью: – Вы ни на кого не похожи, Макс. Вы сожалеете о том времени, но, с другой стороны, сами не хотите ощутить на себе его очарование… Пожалуйста, позвольте мне купить одну из этих масок на память, только как воспоминание.

Она так ласково с ним говорила, что он уступил:

– Ну, если только на память… Но поклянитесь, что вы ее не наденете!

Мэй пообещала. Пока она бегала к продавцу масок, он заказал себе еще чашку кофе, продолжая наблюдать за ней. Она выбирала очень долго, поднимая маски к свету, сравнивая их, откладывая. Это начинало его раздражать. Какой смысл сравнивать их, если они так похожи между собой? Если бы она покупала что-то из тех странных вещиц, которыми торговал соседний продавец… Чтобы справиться со своим нетерпением, он подошел к окну, разглядывая его лоток. Там были синие и красные полумаски, украшенные перьями, и весь набор современных персонажей, навеянных кино и кубистической живописью. К этим вещам уже склонялся чей-то силуэт, рука в черной перчатке приподнимала их, остановив наконец свой выбор на трагическом и обреченном лице с вытянутыми до предела глазами, с тяжелым блеском черной краски. А над жестокой линией бровей в виде прически возвышалась модная в последнее время, голубая с золотом шашечница, образующая шлем.

С соседнего лотка Мэй подавала знаки мужу, и он тотчас вышел.

– Вот эта, Макс, как вы считаете?

Но его гораздо больше интересовала соседняя покупательница, которая тем же движением, что и Мэй, подняла маску к свету портового фонаря.

– Как хотите.

Он машинально вынул несколько монет. Рядом тоже платили.

– Вам нравится, правда? – продолжала Мэй. – Посмотрите, как сделано, ну посмотрите…

Он заставил себя взять в руки маску, кивнул, и опять обернулся. Торговец пересчитывал монеты. Покупательница удалялась. Она откинула шляпу и шла с развевающимися по ветру волосами.

– Это невозможно, – вслух подумал Макс. – Она меня ненавидит, она меня преследует.

– Кто? О ком вы говорите? – недоумевая, спросила Мэй.

Он не ответил ей и потом весь вечер был в плохом настроении.

К счастью, на следующий день они уезжали. Макс заказал гондолу, чтобы добраться до вокзала, но она опаздывала, и он нервничал. Мэй стояла у окна, разглядывая лагуну сквозь готическую розу. Казалось, что на ее ресницах дрожат слезы. Он вышел на лестничную площадку, высматривая в гостиничном холле, не появился ли гондольер. Впрочем, со вчерашнего дня здесь ничего не изменилось: репортеры, развалившиеся в креслах, были все в том же ожидании. Он вернулся в комнату.

– Как странно, – вдруг сказала Мэй.

Он подумал, что она говорит о гондоле:

– У этих итальянцев нет чувства времени. Если он не появится через пять минут…

– Нет, Макс, я говорю не о гондоле. Идите посмотрите сами.

Он бросил рассеянный взгляд за окно:

– Ну и что?

– Да посмотрите же лучше, видите? Порт почти пуст, а вон яхта, которая только что причалила. Яхта в это время года!

Макс подошел к окну. Большое белое судно стало на якорь у подножия «Даниели», а рядом с ним он заметил спешащего гондольера.

– А вот и наш человек. Поторопимся, дорогая. Нам нельзя больше терять ни минуты.

Они не успели выйти, как необычный шум поднялся в холле. Мэй наклонилась, глядя сквозь решетку:

– Похоже, репортеры оживились.

Макс подошел к жене. Люди, находившиеся в салоне, толкаясь, сновали между выходом из отеля и лестницей.

– Уж не нас ли они ждут! – пошутила Мэй.

Макс не поддержал ее веселости:

– Мы не можем опоздать на поезд из-за подобных глупостей! Идем. Вызовем лифт.

– Мне бы так хотелось в последний раз спуститься по этой лестнице!

– Идите, если вам так нравится. Но поторопитесь.

– Я приду раньше вас, – бросила она игриво.

Макс не расслышал. Он был уже в лифте – узкой, покрытой позолотой кабине. Спустившись всего на один этаж, лифт остановился. Макс сдержал ругательство. В кабину медленно вошла женщина – сначала он почувствовал только запах духов, а потом поднял голову. Ее осанка, глаза, особенно ее волосы, такие светлые, такие шелковые, – это была она, Лили, на этот раз с головы до ног одетая в белое – атлас, соболь и креп. Шея, уши и руки в перчатках сверкали от бриллиантов, а на руках сидел черный кот. Это была она – и не она. Это была и та, другая, забытая, оставшаяся в прошлом. И когда они встретились взглядами, ему показалось, что он прочел там жажду мщения, желание победы, разрушения, как на той жестокой маске, которую, она купила. Она уже не была видением, призраком – она стояла рядом, и он ловил запах ее духов, ее дыхание рядом со своим лицом. Она была здесь, но кем она была на самом деле, что она искала?

Он сразу вспомнил Лонг-Айленд, пляж с деревьями, выходящими к морю, Стива, который его тогда успокоил. Стив, где он сейчас? Приедет ли он, как обещал?

Он не заметил, как лифт спустился, не видел, как она вышла. Он не мог пошевелиться, пока Мэй не появилась перед ним.

– Лили Шарми, – выдохнула она, – я ее видела, с ее котом! Она ехала в лифте вместе с вами? Она действительно очень красива, гораздо лучше, чем на фотографиях! Она жила здесь, рядом с нами…

Макс не двигался, глядя на нее пустым взором. Она решила, что он не понял:

– Да, Лили Шарми, кинозвезда, которая собирается выйти замуж за Фатми-пашу, египетского принца! Это он только что пришвартовался на яхте…

Мэй внезапно замолчала. Макс был мертвенно-бледен, его била дрожь.

Теперь уже ей пришлось его торопить. Он успокоился только на вокзале, когда они устроились в своем купе. Но в глубине души росла тревога, и, пытаясь обмануть жену, он долго разглагольствовал о той угрозе, которую представлял собой Муссолини.

Глава двадцатая

Как только лайнер «Париж» отошел от набережной Нью-Йорка, Стив понял, что бежит из Америки. Это выглядело довольно нелепо – в то время, когда многие европейцы, изгнанные нищетой и голодом из Польши или России, искали спасения за океаном, он, Стив, возвращался к своему безумному, почти детскому воспоминанию – во Францию. Он стремился к обещанному там празднику, новым дворцам, только что открывшимся дансингам, на Ривьеру, где доллар открывал все двери, позволял испробовать как новомодные сумасбродства, так и те, что были от сотворения мира. Он мечтал начать все сначала.

То, что Стив не погрузил на корабль свою «Пирс Эрроу», яснее всего свидетельствовало об измене Америке. Еще полгода назад он оставил ее в «Небесной долине», рассчитывая по прибытии во Францию приобрести новую красивую европейскую модель.

Плавание прошло без приключений, во всяком случае для Стива. Для других пассажиров жизнь на борту трансатлантического лайнера, как и всегда, давала повод к пикантным поворотам событий. В этом сузившемся мире назревали драмы, скрывались неожиданные перипетии. Вдоль никогда не кончавшихся коридоров судна шептали признания в любви и плоские шуточки, в неподходящие часы закрывались в каютах, декорированных Лаликом, потом шумно врывались в залы для танцев. Моцион, теннис, волейбол на палубе, костюмированные балы, конкурсы шимми, коктейли, пиршества французской кухни, цветы и шампанское в течение дня – невозможно перечислить все радости плывущего караван-сарая.

За одинокими юными девушками можно было начинать ухаживание сразу после отплытия. Они были красивы в своих льняных юбках, вздымаемых ветром, и бесконечно грациозны вечером, когда спускались в торжественных нарядах по большой лестнице в столовую. В большинстве своем это были француженки. Но их грудь была почти незаметна под платьем, линия бедер стерта в угоду моде, выпуклая спина слишком открыта, а короткая стрижка лишила изысканного жеста – в мгновение ока красиво изогнутыми пальцами поправлять чешуйчатый гребень в глубине волос. Стив, ослепленный сверкающим солнцем, целые дни проводил на мостике, рассматривая в бинокль пенистые вершины волн, потом, наклонившись над пучиной, заглядывал в бурлящее жерло машинного отделения, отдавался ритмичному дыханию котельной, ходу корабля. И память о Файе возвращалась к нему во всем своем сиянии.

Пассажиры первого класса удивлялись, почему такой еще молодой и красивый, явно богатый человек с такой легкостью отказывается от тысячи и одного удовольствия на этом корабле, созданном для наслаждений. Тем не менёе никто ему не докучал. Даже вечером, во время чая, когда корабельный оркестр играл новые и неудержимые мелодии – «Валентина», «Чай на двоих», – и тогда его оставляли в покое. Отстраненный, а затем внезапно зажигающийся взгляд ограждал его от всех.

В Гавре Стив первым прошел таможню, первым сел на поезд. Восемь лет вдали от нее. Восемь лет без нее, и теперь, когда вернулся во Францию, сам не зная зачем, он никак не мог поверить, что эти годы уже не вернуть. «Я ее найду, – говорил он себе. – Найду, потому что я вернулся».

Он закрыл глаза. Ему не хотелось смотреть на деревенские поля. Достаточно было знать, что он во Франции. Пробиваясь вместе с потоками воздуха в купе, влажные запахи Нормандии оживляли в нем сотни малейших воспоминаний, которые, соединяясь, поправляли друг друга и, как и на корабле, воссоздавали ощущение присутствия Файи. Например, у нее была странная привычка, от которой она не могла избавиться: легким движением языка, несмотря на все свое кокетство, не переставая слизывала помаду. Благодаря этой единственной детали Стив снова вспомнил форму ее губ, их нежность. Потом последовали воспоминания о лице, волосах. Тело… А каково оно, тело другой женщины, которая теперь копировала Файю? Повторяла ли она так же верно гибкий наклон бедер, порывистое устремление ног, когда Файя открывалась для любви?

Стив приехал в Париж в пятницу вечером и не стал звонить Максу. Он не предупредил его о точной дате своего приезда и мог еще немного насладиться одиночеством. Перед тем как пойти в «Ритц», он решил прогуляться по улицам Парижа. «Свидание с глазу на глаз», – шептал Стив по-французски, и в этих словах было что-то от влюбленности. Улицы ослепили его и ошеломили. Тем не менее и толпа, и шум были не такие, как в Нью-Йорке. В его памяти Париж остался умирающим военным городом приглушенных цветов 1917 года. И вот он снова блестел. Конечно, ему было еще далеко до американских городов, но Париж тоже зажегся электричеством, был в движении, правда, по-своему – выверенно, элегантно. Его роскошь отражалась в зеркалах, светящихся витринах, огромных оконных проемах на геометричных бетонных зданиях, где на скромных фризах красовались стилизованные розы, как когда-то на самых дерзких платьях Файи.

Пошел дождь. Вечер опускался на город. Стекла отражали последние лучи солнца, и Стиву внезапно показалось, что весь город – от фасадов зданий до витрин парфюмерии, от выставленных за стеклом ювелирных украшений до торговцев безделушками на улице – окрасился цветами новизны.

Он миновал Оперу и быстро дошел до «Ритца». И когда переступал порог отеля, у него возникло сомнение, действительно ли он так уж хочет ехать на Ривьеру. Правда, через несколько часов, когда ему доставили багаж, он не стал его распаковывать. Чтобы отдалить момент окончательного решения, Стив начал читать французские журналы. Потому что уже давно не получал новостей о Лили Шарми.

Но пресса его разочаровала. От «Мон Синэ» до «Комедии», от «Фемины» до «Синэ-Мируар» – все хранили молчание о Лили. Но Париж не переставал развлекаться. Журналисты восхваляли современных героев, а вкупе с ними Жанну д’Арк, святую Терезу, Эйнштейна, Бергсона. Объявлялось об открытии необычной Выставки декоративного и индустриального искусства, рекламировались мебель из драгоценных пород дерева, ювелирные изделия, ценные меха и новые духи, названные как модные романсы или на восточный лад – «Шалимар», «Любовь-Любовь». Увидев некрологи, Стив не мог сдержать порывы ностальгической грусти: Форе, ушедший в прошлом году, Бакст, художник «Русского балета».

Последний раз заглянув в «Мон Синэ», Стив собирался уже отложить журнал, как его внимание привлекла рубрика мелким шрифтом на второй странице. Это было что-то вроде почты читателей, где под странными псевдонимами – Мими Блондинка, Цветок Синэ № 2, Клошетта Любовная, Ее-Рот-Для-Поцелуев, Джим Настик, Андрези, Альмерио – верные абоненты задавали самые разные вопросы о жизни звезд, на которые очень добросовестно отвечал репортер Сильвио Пелликуло. Его спрашивали, в каких фильмах играла Мизидора, почему она больше не снимается, кто был партнером Делии в «Султанше любви», дату рождения Родольфо Валентино, адрес Чарльза Ванеля, адрес одного продюсера в Константинополе. Предлагали сценарии, просили о встрече. Ответы Пелликуло были иногда загадочны: «1) 2) нет. 3) однажды». Или: «Немного позже, чтобы вы поняли, чего я хочу». «Решено». «Невозможно», «Сделано». «Я соглашаюсь с большим удовольствием, но, что касается женщин, не знаю».

Поскольку вопрос читателя не фигурировал в журнале, трудно было угадать за этими лаконичными формулами, что именно имел в виду Пелликуло. Но его осведомленность о жизни артистов была потрясающей.

Стив подумал немного, наблюдая в окно за голубями на Вандомской площади. Написать ему, а почему бы и нет? Но какой выбрать псевдоним? Его вилла в Лонг-Айленде – Валь Парадиз.Он взял перо и за несколько минут составил следующую записку по адресу Сильвио Пелликуло – «Мон Синэ», 3, улица де Рокруа, Париж, десятый округ:

«Уважаемый месье,

не будете ли вы так любезны сообщить мне новости об одной бывшей танцовщице Файе, которая выступала перед войной в балете „Минарет“? В прошлом году она начала блестящую карьеру кинозвезды под именем Лили Шарми, но последнее время о ней нет никаких известий.

Валь Парадиз».

* * *

Поспешно бросив послание в почтовый ящик, Стив вышел прогуляться. Переходя через площадь Конкорд, он заметил группу людей, которые собирались перед массивной дверью. Это была рекламируемая Выставка декоративного и индустриального искусства. Охваченный любопытством, он тоже купил билет.

В первой экспозиции, размещенной в Гран Пале, дома высшей моды были представлены безумно дорогими нарядами. Несмотря на инфляцию, дома моды только множились: Молине, Пату, Роша, Жоржетта, Николь Груль, Мадлена Вионнэ, Мэгги Руфф, наконец, Шанель,чье имя он видел этим утром в рекламе: ее расхваливали в «Вог». Были выставлены даже платья в духе кубизма художницы Сони Делонэ. На верхнем этаже в восьмиугольной комнате показывали самые модные французские духи. Но, как и всегда, их смешанные ароматы вызвали у Стива резкий приступ тошноты, и он вышел на улицу, чтобы продолжить прогулку по выставке. Оригинальная архитектура павильонов поразила его своими геометричными линиями и фризами с морскими коньками, розами и ланями.

Кричащая роскошь царила повсюду. В павильонах стояла мебель только из редких пород деревьев: вытесанные в геометрические формы наросты сандала, туя, клен, брахистегия, орех. Кресла были обтянуты кожей акулы, крокодила и тропических змей. Самые твердые камни – малахит и ляпис-лазурь – часто соединялись в инкрустациях с хрупкостью бледной живописи на светлом фоне. Эта пышная утонченность граничила с извращенностью – даже веера, разложенные на трельяже, переплеты, мундштуки – все свидетельствовало об умирающей роскоши. В стиле холлов с угловыми диванами чувствовалось желание сохранить видимую строгость линий – металл, литое или прессованное стекло, гладкая поверхность, – но украсить ее при этом самыми резкими сочетаниями цветов: ярко-синим в соединении с темно-коричневым, фиолетовым с оранжевым, цветом хины, перемешанным с тропическими зелеными и лимонно-желтыми на очень нежных розах янтарного цвета.

Устав от впечатлений, Стив, постояв перед призмой павильона Бриллиантов, повернул в сторону площади Конкорд. Он уже подходил к мосту Александра III, когда заметил на причале три яхты, разукрашенные в стиле кубистов. На центральной возвышался человек в белом, поражавший своей тучностью. Заинтересовавшись, Стив спустился на набережную, но, взойдя на борт яхты, остановился, смущенный своим порывом.

– Не беспокойтесь, – сказал мужчина, увидев его. – Эти яхты – часть экспозиции. А вы, месье, американец, судя по тому, как одеты.

Стив смущенно оглядел свои брюки для гольфа и жаккардовые носки.

– Американцам не присуще чувство вкуса, – продолжал мужчина. – Ваши женщины не умеют одеваться. Увы, скоро мы сможем то же самое сказать о француженках…

Стив решил представиться:

– Стив О’Нил, из Филадельфии.

– Вы превосходно говорите по-французски. Это оправдывает ваше одеяние, лишенное изящества. А я Поль Пуаре. – И он подал ему руку.

Стив оцепенел. Пуаре! Перед ним стоял человек, одевавший Файю, окутывавший ее тело драгоценными тканями, такими, какие теперь уже и не встретить. Когда он, Стив, видел эти платья, у него не было другого желания, кроме как скинуть их; «скомкать» – говорила она с очаровательной гримасой укора.

Кутюрье не заметил его волнения.

– Меня также называют Пуаре Великолепным. Я таким и останусь, даже когда разорюсь. Поскольку мое падение будет таким же эффектным.

– Но ваша яхта очаровательна и оригинальна.

– Неужели? Вы первый, кто мне сказал об этом. Вы иностранец и поэтому говорите иначе, чем все эти гадюки, которые меня окружают. Следуйте за мной, месье.

И он повел Стива внутрь яхты.

– Это судно называется «Орг а ны». Два других соответственно «Наслаждения» и «Страсти». Знаете почему?

От Пуаре тяжело пахло духами, и под низкими потолками яхты Стив начал задыхаться.

– Нет, – пробормотал он.

– Вот видите, месье, вы говорите на нашем языке, а не знаете! Орг аны, наслажденияи страсти —три французских слова, которые свой мужской род в единственном числе заменяют на женский во множественном!

В Пуаре удивляло странное сочетание громады и утонченности. На первый взгляд он, со своим гигантским животом, выпиравшим из белого костюма, в гетрах, съезжавших с его слоновьих ног, мог бы сойти за карикатуру на нувориша. Но его манера говорить, его старомодная вежливость, его жесты, тщательные и осторожные, выдавали эстета. Ему давно перевалило за пятьдесят, и в то же время он кипел энергией. Он приподнял густые брови, посмотрел на Стива выпученными глазами и указал на пуф в салоне:

– Присядьте на минутку.

Стив подчинился. Невидимые снизу, расположенные под карнизом электрические лампочки мягко освещали салон, и забывалось, что ты находишься внутри судна. В обстановке, так же как и в самом Пуаре, удивительным образом смешивались старое и новое. На шоколадном ковре он поставил мебель, сваренную из стальных труб, но дополненную восточными диванами. Здесь были и подушки с золотыми кистями, и геометрическая люстра со стеклянными шариками, и перламутровые цветы в кубистских вазах.

– Все это было изготовлено в моих мастерских, – вздохнул Пуаре. – И все зря. Эта выставка – великолепный провал, а я так на нее надеялся! Только и приходят, что орды консьержек да привлеченные светом и шумом зеваки. Настоящие торжества не получились – все нужные люди уже разъехались по загородным домам. Или на Ривьеру. Остались только те, кто занимается модой, – я их слишком хорошо знаю, – а также нувориши, разоренные на девять десятых, иначе говоря, новые бедные!

– Но какой-то праздник все-таки предвидится – например, ночью на Сене…

– Шум, гам и тра-ля-ля! Те, кто его организует, ничего в этом не понимают. Представьте себе! Перед павильоном Нового Разума они оторопели и потребовали, чтобы Корбюзье прикрыл его изгородью, причем за свой счет! Францией управляют старики, которым нужны сельскохозяйственные выставки с бордо, гусиной печенкой и молочными коровами! Страна настолько от них зависит, что молодежь не может занять то место, которое ей обязаны…

Стив его едва слушал, думая, как перевести разговор на прошлое – на Файю, Лиану, Стеллио.

Тем временем в салон заглянули две модницы в коротких платьях. Кутюрье сразу вскочил:

– Что вам здесь нужно, милые дамы в странных одеяниях?

Они расхохотались:

– Это не наша вина, месье Пуаре, что ваши платья закручиваются в веретено, как только мы садимся за руль!

– Значит, вам надо нанять шоферов! Или ходить пешком! Во всяком случае, вам нет никакого оправдания, что вы выряжаетесь, как телеграфистки! Вон отсюда – никакого уродства в этих стенах!

Как только они исчезли, Пуаре упал на диван:

– Давние клиентки. Все одно и то же, месье, в искусстве кухни или одежды: нельзя отдавать моду в руки женщин. Вы видели этих! Они одеваются у Шанель. Аферистка!

– Но если их одежда…

– В таком случае пусть сидят на месте! У них новая мания: движение! Эмансипация, как теперь говорят! Они гораздо лучше выглядят неподвижными! Женщины до войны…

Стив хотел ответить, но Пуаре снова его перебил:

– Пойдемте на воздух. Если бы вы знали, как она их завлекает, эта Шанель. Она раздает им кокаин, и после они всем рассказывают, что ее платья – лучшие в мире! – И стал напевать:

Коко Шанель, кокотка,

продает кокаин всем шельмам в кокосовом орехе…

– Вы шутите! – оборвал его Стив.

Но Пуаре уже начал другую прибаутку:

У моей богатой подружки Мари нет ни мужа, ни друга

Вы знаете ее жизнь: ее отец умер моряком в Мармаре

ее мать – жена магараджи из Камарани.

Ее крестный отец – в Марэн,

а крестная мать – в Пави.

Не завидуйте Мари!

Случайно, когда кутюрье решил перевести дух, Стиву удалось вставить:

– Этот гобелен там внизу, в салоне… Замечательный…

– О да! Великолепный! Вы один из первых, кто это заметил. Обычно на него не обращают внимания. Однако через десять лет я смогу его продать на вес золота. Дюфи ^[77], сотканный по моему заказу в доме Бланшини…

Но Стив успел перебить:

– Не было ли у вас когда-то маклера по тканям по имени Стеллио?

– Стеллио? Не помню.

Стив настаивал:

– Стеллио Брунини.

– А! Брунини! Порядочный негодяй! Он меня предал.

– Предал?

– Надеюсь, вы не из его друзей? – побагровел Пуаре.

– Нет… Просто я познакомился перед войной с одним его другом – танцором из «Русского балета».

Неожиданно Пуаре мило улыбнулся:

– А, мой дорогой, вот почему вы любите все красивое! Люди вашего сорта всегда ко мне хорошо относились. В мире всему должно найтись место, не правда ли?

И уже снисходительно он продолжил:

– А этот Брунини… Он ушел от меня два или три года назад – я плохо помню даты. Знаете, я его не любил. Он был всегда молчалив, а я предпочитаю веселых людей. В остальном, как и все не верные мне люди, он немногого достиг. Говорили, что он работает в доме Сегель, там, где делают манекенов, чтобы демонстрировать на них платья. Кажется, он довольно быстро их покинул. Восковые манекены! Платья можно показывать лишь на женских телах, месье. Чтобы запели мои шелка, нужно их тепло, только женская кожа может оживить ткань… Женщина, платье – аура любви и чувственности! Изгиб бедра, грудь, вздымающаяся под кисеей… Но с этим покончено, с хорошими временами – мне об этом сказали банкиры. Покончено и с фантазией.

– Брунини тоже любил фантазировать. Почему же он не остался у вас?

Пуаре опять помрачнел:

– Это верно. Он разбирался во всех тканях лучше, чем я, в сто раз лучше. Эти итальянцы! Он знал все: секреты клиентов, маленькие тайны дам, их любовников, записочки, которые они прятали у себя под муфтами рядом с платком и мятной водой. Сам не знаю, как я позволил ему уйти. У меня, должно быть, голова была занята другими вещами – скорее всего, праздником Нуворишей, где на столы приглашенных лился дождь из монет. Я все делал…

На горизонте собирались грозовые тучи, и павильоны на выставке осветились один за одним, потом пришел черед фонтанов и набережных Сены.

Пуаре продолжал свои рассуждения, возвышаясь на палубе, как капитан перед кораблекрушением, и его нельзя, было остановить:

– …Да, я всем занимался. Духи, созданные из экзотических листьев, бары в апартаментах, инкрустированные ванны. Еще до войны я сделал платье, освещенное изнутри электрическими лампочками. Я даже заставил женщин носить парчу, позаимствованную со стен соборов… А теперь мне говорят: «Хватит, Пуаре, перестаньте витать в облаках, ваши духи из листьев, ваши женщины в шароварах, в юбках-штанах – это сумасшествие; придумайте лучше хорошую пасту для бритья в тюбиках!» И прибавляют: «Месье Пуаре, научитесь считать!» Считать! В Доме моды все должно дышать свободой, это чувственная, полная неги жизнь… Даже мои счета выглядели красиво…

Он вытер лоб.

– Во всяком случае, я освободился от моей плохой советчицы – китайской статуи, которой молился каждый день. Я считал ее своим талисманом, а она принесла мне несчастье. Кстати, в тот же день, как я ее продал в музей в Нью-Йорке, ваша страна, месье, вступила в войну.

Он изменился в лице, взгляд стал лукавым.

– Но у меня остались маскарадные костюмы: мандарин, король негров, Навуходоносор. Есть и новые идеи: Муссолини, например. Это шокирует наших светских дам!

Он внезапно церемонно попрощался со Стивом, указав ему на трап.

* * *

Стив был уязвлен замечанием Пуаре по поводу своего костюма и на следующий день решил запастись гардеробом строго по европейской моде. Едва увидев доллары, ему согласились изготовить выбранные им костюмы в течение двадцати четырех часов. В тот же день Стив встретил в «Ритце» одного испанца, который только что разорился в Монте-Карло и хотел как можно быстрее продать свою машину – голубую «Бугатти» в надежде отыграться в баккара в Довиле. Стив завершил дело следующим же утром и, убежденный, что теперь вполне представительно выглядит, позвонил Максу.

Ему ответил женский голос с легким акцентом, звонкий и уравновешенный.

– Вы Мэй, не так ли? – спросил он по-английски.

– Совершенно верно. А вы Стив? – И тут же добавила, будто спешила, более серьезным тоном: – Я бы хотела с вами встретиться. Макс болен. Нервы. Он в больнице для душевнобольных. Провал Картеля левых. И эта старая история с женщиной. Нам надо поговорить.

Стив не смог вымолвить ни слова, пораженный такой откровенностью незнакомого человека.

Энергичный голос продолжал:

– Он мне много говорил о вас, и я уверена, что вы сможете помочь. Такая странная история… Врач сказал, что Макс выпутается из нее только при условии…

Она замолчала. Стив понял: она сомневается, стоит ли ему все рассказывать.

– В общем, – подытожила она, – его преследует навязчивая идея. Вы не могли бы завтра зайти ко мне к завтраку, скажем, в час дня?

У него не хватило времени для ответа, так как Мэй уже диктовала адрес. В заключение, перед тем как попрощаться, она добавила неожиданно взволнованным тоном:

– Знаете, я рассчитываю на вас. Мне действительно необходима помощь. Я беременна.

И повесила трубку.

На следующий день Стив приехал к условленному времени. Мэй сама встретила его. Несмотря на семейные проблемы, она сохраняла живость и пылкую непосредственность. Стив сразу же почувствовал себя непринужденно. Они сели за стол, разговаривая о разных вещах: о Париже, о Нью-Йорке и даже, за десертом, об ирландской колонии в Филадельфии.