Текст книги "Немецкая романтическая повесть. Том II"

Автор книги: Иозеф Эйхендорф

Соавторы: Генрих фон Клейст,Клеменс Брентано,Ахим фон Арним
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

С такими уверениями он без помех увлек ее за собой, незаметно для малыша, по знаку, поданному Бракой. Малыш уже два раза оглядел свет в малом виде, и он понравился ему гораздо больше, чем действительный мир, а еврей тем временем, беседуя с Ценрио, работал над изображением бежавшей Беллы. Ценрио просил еврея объяснить все же ему, как можно оживить подобный слепок.

Еврей сказал: – Как думаете вы, государь мой, почему бог сотворил людей, после того как все остальное было уже сделано? Очевидно потому, что это заключалось в их природе, когда она была создана мыслью божьей. И если это заключается в их природе, то это и остается в их природе, и человек, созданный по образу божию, сам может творить подобное, если он только знает те слова, которые бог произносил при этом. Если бы у нас был еще рай, то мы могли бы наделать столько людей, сколько в нем нашлось бы комков земли, но так как мы изгнаны из рая, то наши люди настолько же хуже, насколько глина нашей земли хуже райской глины.

С этими словами старый еврей закончил свою работу, дунул на статую, написал у нее на лбу слово, скрыв его под локонами, и перед ними предстала вторая Белла, которая благодаря волшебному зеркалу знала все, что до той минуты было известно Белле, но не имела никаких собственных страстей, кроме тех, что были заложены в мыслях еврея; ее создателя, а именно высокомерия, сладострастия и скупости, то-есть трех грубых, извращенных воплощений прекрасных духовных влечений, каковы и все пороки; то, что они обнаруживались в ней без всякой духовности, отличало ее самое от еврея, как и вообще от всех людей, которых, однако, она так удивительно могла вводить в обман, как та старинная картина плодов вводила в обман птиц, слетавшихся к полотну, чтобы лакомиться ими. Так лакомились этой статуей и Ценрио и старый еврей; каждый из них напечатлел ей поцелуй, перед тем как подвести ее к малышу, который, наконец, насмотрелся досыта и под руку со своей Беллой направился домой через вечернюю сутолоку продолжавшей веселиться толпы, в которой уже то тут, то там сверкали ножи подвыпивших крестьян. Брака, как и малыш, не заметила подмены Беллы. Втроем они поужинали в полном молчании, вполне естественном после шума и пестроты такого необычайного дня. После ужина в комнату вошел Медвежья шкура с расцарапанным лицом и сказал:

– Это проклятая госпожа Ниткен так меня отделала. Полюбился я пьяной чертовке так, что отпустить меня не хотела, а у меня-то какие новости есть порассказать! Она разболтала мне, что у эрцгерцога виды на нашу барышню, – уж очень он настойчиво о ней расспрашивал.

Тут голем Белла, знавшая про настоящую Беллу лишь до того момента, как она поглядела в зеркало, громко воскликнула:

– Как я рада! Теперь у меня будет от него ребенок, который освободит мой народ.

Брака испугалась такой откровенности, а малыш вскочил с бешеным криком:

– Значит, ты знаешь об этом, Белла, и любишь его?

– Разумеется, – отвечала голем Белла.

Малыш стал рвать на себе свои просяные волосы и чуть было не задохся от уязвленного самолюбия; наконец он излил свою скорбь в следующей речи, построенной по всем правилам риторики, преподанной ему его учителем:

– Зачем оторвала ты меня для людской жизни от покойного лона моего прежнего мира своим адским искусством? Без обмана светили на меня солнце и месяц; в спокойной задумчивости стоял я там днем, а вечерами складывал свои лепестки на молитву; я не видел ничего дурного, потому что у меня не было глаз, я не слышал ничего дурного, потому что у меня не было ушей, но довольство всем, что я в себе чувствовал, делало меня таким уверенным и богатым. Мои глаза я выплачу и лишусь их, со своей жизнью я расстанусь и вечно буду искать ее, но это искание будет тебе мукой; ты будешь думать, что я далеко, а я буду возле тебя. Ты не можешь меня разрушить так же легкомысленно, как, играючи, ты сотворила меня; я останусь у тебя, буду удовлетворять твои корыстолюбивые желания, доставляя тебе деньги, буду добывать тебе сокровищ, сколько ты потребуешь, но это будет тебе на гибель. Ты захочешь отбросить меня от себя, уничтожить меня, но я все-таки останусь при тебе, я приворожен к тебе до тех пор, пока какая-нибудь другая, еще более коварная, чем ты, меня не перекупит. Горе всем грядущим поколениям! Ты ввергла меня в этот дьявольский мир, из которого я не освобожусь до дня последнего суда.

Толем Белла совершенно в тон настоящей Белле заговорила о своей нежности, которую она продолжает питать к нему, несмотря на всю любовь свою к эрцгерцогу. Малыш удивленно посмотрел на нее и сказал:

– Может быть, ты меня опять обманываешь, Белла; кто знает, о чем ты на эту ночь договорилась с эрцгерцогом? Дай мне доказательство твоей искренности. Луна сияет, по дивной прохладе мы к утру доедем до деревни, где тихо обвенчаемся, и как муж с женой вернемся в Гент, чтобы вслед за тем навсегда его покинуть и избавиться от происков льстивого эрцгерцога. Мы отправимся в Париж, и свой военный талант я предложу в распоряжение королю французскому, который знает цену храбрым людям, хотя бы они и были низенького роста.

Голем Белла молчала: у нее не было ни желания отвечать, ни готового ответа на этот случай. Малыш истолковал ее молчание в свою пользу, и, когда Брака хотела еще вставить несколько слов с своей стороны, он выхватил шпагу и поклялся омочить ее в крови, если старуха будет противодействовать его счастью. Брака затряслась от страха и больше ни куска не могла проглотить. Малыш велел Медвежьей шкуре укладываться и нанять извозчика до ближайшего села за любую цену, так как в Бёйке по случаю ночных месс не нашлось бы ни одного священника для совершения брачного обряда. Из страха перед пьяной хозяйкой Медвежья шкура взялся за дело с величайшим усердием и не проронил ни слова. Карета была подана, и все уселись в нее, прежде чем госпожа Ниткен успела хоть что-нибудь заметить. Чтобы избежать всяких бессмысленных криков с ее стороны, ей швырнули тройную плату, и странная компания, состоящая из старой ведьмы, мертвеца, принужденного притворяться живым, глиняной красавицы и молодого человека, вырезанного из корня, сидела в торжественном и сосредоточенном настроении, лелея высокие мечты о счастьи жизни, ожидающем их впереди, о сокровищах, геройских подвигах и чаевых деньгах, на которые Медвежья шкура немало рассчитывал по случаю праздничка. Сколь напрасно мучает нас отношение наше к тому или другому человеку! Представим себе, что он – мертвец, комок земли, корень, – и наша печаль и наш гнев рассеются, как и всякая скорбь о нашем времени рассеялась бы, если бы мы только сознали наконец, что мы лишь грезим.

Когда в бурную ночь случится вдруг на цветочной грядке, что две разъединенных цветочных чашечки склонятся одна к другой и не узнают друг друга, пока снова не выглянет месяц, то радость немеет, и только кузнечики поют о том всю долгую ночь до утра, когда их сменят птицы. Эрцгерцог хотел мстить за измену своей любви и потому оставался глух ко всем беспокойствам Беллы, которая не знала, что с ней происходит, когда он тайком привел ее к себе в комнату и уложил в свою постель. Оба они заснули, как вдруг их пробудило пение: De profundis clamavi ad te, Domine: Domine! exaudi vocem meam[1]1
  «Из глубины воззвал я к тебе, господи: господи! услышь голос мой!» (начало 129-го псалма). М. П.


[Закрыть], раздававшееся из церкви неподалеку, пение, к которому присоединились голоса толпы на улицах, не поместившейся внутри церкви. Была светлая летняя ночь, и оба они подбежали к окну. Только теперь Белла очнулась от своего самозабвения:

– Великий боже, неужели уж такая поздняя ночь? Как доберусь я до своей постели? Где я, что случилось, что будет со мной?

Эрцгерцог слишком был влюблен в нее, радость любви была слишком нова для него, чтобы омрачать ее воспоминанием о ее лживости.

– Ты ведь навсегда теперь со мной, мы не расстанемся друг с другом, как тело и душа? – воскликнул он.

– Неужели это правда? – чистосердечно спросила Белла: – тогда я очень счастлива!

Эрцгерцог удивился: – А как же твой предстоящий брак с Корнелием? или ты хочешь отказаться от него?

– Но разве я не принадлежу тебе? – спросила она. – Разве у меня не должно быть от тебя ребенка, который поведет мой народ на родину?

– Кто твой народ, милая девушка? – спросил эрцгерцог; – не обманывай меня; все обличает в тебе княжескую кровь, но я хотел бы знать, была ли справедлива к тебе судьба и правда ли ты княжеского рода.

– Мой отец был Михаил, князь Египетский, – взволнованно сказала Белла, – я – последний отпрыск древнего рода, который, то победоносный, то гонимый, претерпел много превратностей судьбы, но всегда сохранял свою независимость: так говорил мне отец. Я – последнее дитя моего рода; мой отец умер жертвой преследований, обрушившихся на наш народ; древнее предсказание гласит, что ребенок, рожденный от меня и властелина мира, поведет последние несчастные остатки наших гонимых подданых к благословенному Нилу.

– Я вполне доверяю твоим словам, – ответил Карл, – только скажи мне: как ты, носительница такой великой идеи, могла объединиться против меня с твоим маленьким приятелем? Как могла ты отдаться мне ради того, чтобы устроить ему назначение? Сейчас, когда гляжу на тебя, стоящую передо мной прекрасною и непорочной в сияньи месяца, я готов не верить ушам своим; но ведь я это слышал, когда сквозь дверь украдкой любовался твоей красотой и, наслаждаясь ею, мечтал о мести; но прелести твои покорили меня, и теперь я признаюсь тебе в своей ярости.

Белла не понимала его, он казался ей воплощенной добротою. Она смеялась над его подозрительностью и с такой естественностью рассказала ему про то, как Брака уговорила ее уступить странной прихоти малыша; тут же она доверилась ему, взяв с него слово никому не сообщать об этом, тайну происхождения малыша. Эрцгерцог, в одну ночь вырванный из привычной, естественной последовательности жизни и перенесенный в чудесный мир наслаждения и тайных сил, погрузился в глубокую, сосредоточенную задумчивость; его душа, словно звезда, вознеслась над миром, вместе с которым он рос до сих пор; все его будущие поступки и слова приобретали для него особое значение. Он обладал важной тайной, которую решил свято хранить, не доверяя ее даже своему Ценрио; его серьезно заботило, как ему быть в дальнейшем со своей любовью.

– Разве ты не испытываешь счастья, как я? – спросила Белла; – все так мне удивительно, и я не понимаю даже, как все это могло случиться! Ведь у меня и в мыслях не было, что я могу быть с тобой; и вот, как в лунном свете ясно блестят паутины в деревьях, а там, в темной дали нельзя различить снастей корабля, так ощущаю я высокий путь перед собой и все же не предчувствую того, что предстоит мне в ближайшие дни. Малыш будет злится, если заметит, что я вся отдалась тебе; все наше богатство зависит от него, и он откажет нам в нем; можешь ли ты тогда прокормить меня?

Слеза скатилась из глаз эрцгерцога: – Ах, милое дитя, я очень ограничен в средствах из-за суровости моих родителей; безумная страсть к лошадям ввела меня в большие долги; моим наставникам запрещено впредь давать деньги мне на руки, но они должны сами оплачивать мои расходы. Но для тебя я достану денег, пусть даже под залог моего будущего царства.

Белла поцеловала его в глаза и поклялась, что если она проявила такую озабоченность о своем будущем, то тут она лишь вторила своей тетке, говоря же чистосердечно, ей тягостно все это щегольство, что она видела вокруг себя в Генте, ее наряды мучают ее, и каждый час ее жизни ведь был отведен ненавистным для нее занятиям. – Зачем мне нужно говорить по-испански и по-латыни? К чему мне заучивать: amo – я люблю, amas – ты любишь? Ведь я знаю только одно, – что я тебя люблю и ты меня любишь.

Они нежно обнялись, как вдруг за дверью раздался голос Ценрио; он говорил им, что Адриан спешно уезжает, потому что он открыл удивительное сочетание светил на небе. Вслед за тем послышался сильный кашель Адриана, принц втолкнул Беллу в соседнюю комнату, ту, где лежал раньше больной малыш, а сам поспешил укротить пыл упрямого Адриана. Но наставник его был совершенно вне себя: он клялся, что в эту ночь зародился чудесный сын Венеры и Марса и ему необходимы его книги, чтобы продолжать свои наблюдения; уверенный, что эрцгерцог столь же заинтересован его наблюдениями, он почти не слушал его возражений. Как истый наставник, он не допускал, чтобы его ученик мог думать по-иному, чем он, и пользовался им для своих собственных целей. Принц же был всецело предоставлен его прихотям и потому должен был в конце концов послушно одеться, чтобы возвратиться с ним в Гент. Ему очень бы хотелось заглянуть в соседнюю комнату и попрощаться со своей милой Беллой, но он боялся выдать этим связь с ней ее родственникам, ибо впопыхах Ценрио не успел ничего сообщить ему ни о дальнейшей судьбе голема Беллы, ни об отъезде его соседей. И этот день, когда его сердце упивалось радостями первой любви, он не хотел осложнять никакими заботами. Весь мир по-новому раскрылся перед ним, он не думал ни о лошадях, ни об охотничьих собаках, впервые зазвучала нежная струнка его сердца, отзвук которой на склоне его лет в лагере под Регенсбергом еще пробудила в нем своей игрой красавица-арфистка, когда болезнь и тоска о несбывшихся любимых мечтах уже отдалила его от мира. Быть может, никогда не стал бы он тем вечным искателем, хватающимся за все, домогающимся всего, если бы судьба не порвала так быстро эту связь, которая могла бы удовлетворить всю его душу.

Когда затих шум его отъезда, во время которого Белла едва посмела проводить его взглядом сквозь мутное оконное стекло, корабль закачался в темноте, белые паруса расправились, и гребцы всколыхнули наконец воду.

– Ах, – подумала она, – могучая сила снастей, скрытых раньше от нашего взора, уже так скоро обнаружилась, разлучая нас! проявится ли также когда-нибудь невидимая сила, которая вновь соединит нас?

Насытив и подкрепив свою душу мыслями о нем, она тихонько отворила дверь в соседнюю комнату, где вместе с Бракой должна была она спать, и удивилась, видя, что окна отворены, постели не оправлены, а дорожных сундуков нет на месте. Она подошла к постели старухи, кликнула ее сначала тихо, потом громче, но все молчало, и теперь при свете месяца она увидела, что от их присутствия не осталось и следа, кроме грязной воды в умывальнике и нескольких мокрых полотенец, развешанных на стульях. Белла никак себе этого не могла объяснить, но и страха при этом никакого не испытывала. Наконец тихо и нерешительно прошла она в третью комнату, занятую Корнелием, но и здесь не нашла никого. Только теперь она встревожилась своим одиночеством: она никого ведь не знала в доме, кроме противной госпожи Ниткен; но она предпочла бы тайно бежать, чем обратиться к ней за помощью.

Случай, однако, привел ее самое к Белле. Двум старичкам-дворянам захотелось повеселиться с девицами за вином и игрой, а у госпожи Ниткен не оказалось других свободных комнат, кроме тех, что были ранее заняты семейством Браки и эрцгерцогом. Она вошла со свечой, чтобы прибрать их, и, увидав Беллу, в страхе отступила перед ней, как перед привидением.

– Что с вами, госпожа Ниткен? где моя мать? – спросила Белла.

– Ах ты, господи Иисусе, – завздыхала старуха, – что же это я так испугалась? Верно, вы что-нибудь забыли тут, милая барышня? Ай-ай, это надолго вас задержит! Далеко ли вы уже отъехали? У меня ведь все было бы в полной сохранности, будь то даже целая мерка чистого золота.

Белла не могла взять себе в толк ее слов; она спросила опять о своей матери, куда та уехала, и была немало смущена, когда госпожа Ниткен заявила ей, что ничего о том не знает. Вспомнив при этом о допросе, учиненном ей эрцгерцогом, старуха смекнула, нет ли тут какой-нибудь тайной договоренности с ним, и так как она маловато получила с него, или вернее с Адриана, который распоряжался деньгами, то постаралась воспользоваться своим открытием, чтобы вознаградить себя за убытки.

– Эх, – сказала она в заключение, со странной суровостью посмотрев на Беллу, – вот уж не ожидала я такого дурного поведения от такой приличной барышни! Чорт возьми, я не потерплю, чтобы из-за этого страдало мое доброе имя, девичья скромность должна быть на страже; не избежать тебе публичного наказания в предупреждение другим!

Белла вся задрожала от стыда и досады. Она больше ничего не видела и не слышала; только что она была счастлива, и вот ее, беспомощную, неискушенную жизнью, поносят, как презренную тварь; ей прямо не верилось, что она та же самая, прежняя Белла, – так ужасалась она своему положению. Не несчастье, но позор, казавшийся ей таким близким и неизбежным, – вот что лишало всякой уверенности благородную ее душу; плача, она опустилась на стул.

Госпожа Ниткен ждала, когда отчаяние еще глубже овладеет душой Беллы, чтобы подготовить ее к предложению остаться здесь для развлечения двух старых почтенных особ. Услышав это, Белла не заподозрила ничего дурного и, думая, что она должна будет им только прислуживать и подавать на стол, охотно согласилась на это, чтобы, избегнув всяких дальнейших оскорблений, на следующий день возвратиться к старой Браке. И, затаив пока свои обиды, она решила потом отвести свою душу старой Браке.

Госпожа Ниткен была очень довольна таким любезным согласием Беллы. Увидав Беллу, оба старичка глаза вытаращили на дивную ее красоту и стали извиняться, что вошли в ее комнату: кто мог бы ожидать найти в распоряжении госпожи Ниткен такую юную, цветущую красавицу? Когда же Белла рассеяла это заблуждение, робко заметив, что она приставлена им прислуживать, то носы и щеки обоих старичков покраснели от мгновенно охватившего их любовного жара и ревнивой боязни, что не он, а другой ухватит этот лакомый кусочек; каждый из них поднял брови и стал замышлять разные хитрости, как бы устранить другого, заплатив лишнее госпоже Ниткен или иным способом. Покуда они попивали вино из высоких бокалов и играли в шашки, то один, то другой пользовался моментом, когда противник обдумывал ход, чтобы украдкой перекинуться словечком с госпожей Ниткен, которая, в блаженном ожидании все большей и большей надбавки цен на бедную Беллу в этом аукционе, выдумывала всякие препятствия для обладания ею. Белла была слишком умна по природе, чтобы не видеть опасности, какой подвергается ее любовь и свобода; старички уже позволяли себе с ней некоторые вольности, и она стала обдумывать способы ускользнуть из дома. Но что ни приходило ей в голову, за ней слишком зорко смотрели, и ей нельзя было ни под каким предлогом покинуть комнату.

Чем больше пили старички, тем больше расходились; они говорили о своих военных подвигах и уже начинали пререкаться друг с другом. Хозяйка опасалась, как бы не схватились они за свои старые ржавые шпаги и не перебили ее чашек и стаканов; поэтому она очень обрадовалась, услыхав под окном бродячих музыкантов, часто посещавших в те времена ярмарки в Нидерландах, которые распевали под стук ступок и рашперей, и позвала их зайти. Веселая толпа в масках и широких плащах вошла в комнату, оглядела присутствующих и, видя, как два старичка нежно взирали на юную девушку, запела о счастьи старости, которая еще может любить и быть любимой:

 
Дедушка, тебе ль не люб
Сок кроваво-алых губ?
Меду подмешай в вино,
Будет сладостно оно;
 
 
Пусть огонь горит живей,
Им амура отогрей:
Глянь, малыш беспутный вот
На ходульках к нам идет!
 

При этих словах Белла сделала вид, будто хочет особенно угодить старичкам, подошла к музыкантам и, сказала, что хочет участвовать в их пеньи, а поет она хорошо, но только просит их одолжить ей костюм и маску. Госпожа Ниткен пришла в восторг, видя, что Белла так легко примирилась со своей судьбой.

– Станцуй, милочка, – сказала она, – так, чтобы юбки развевались над головой, а я поднесу гостям по стаканчику малаги.

Белла воспользовалась этой минутой, чтобы предложить одной из певиц драгоценное бриллиантовое ожерелье, которое Корнелий тогда нашел в сапоге и надел на нее, и попросить взамен дать ей скрыться под ее маской, оставшись самой на ее месте. Женщине весьма улыбнулось такое предложение, несмотря на то, что дело могло кончиться немалым скандалом; но музыкантов было шестеро человек, для которых драки были столь же привычным занятием, как причесывание для других людей, и сами они ничего не теряли, кроме старых лоскутов, а выручить могли много. Переодевание быстро совершилось за ширмой, и Белла успела исчезнуть, покуда оба старых влюбленных дурака глаз не сводили с ее богатого золотого чепца и ожерелья, сверкавших на замаскированной женщине; женщина плясала, и ее прыжки так увлекали их обоих, что один за другим они повскакали с мест и бросились ей на шею. В конце концов они так ее растормошили, что маска с нее упала, и оба старичка пришли в немалый ужас, увидев незнакомое, поношенное лицо, злобно над ними насмехавшееся.

– Куда девалась Белла, мошенники? – вскричала госпожа Ниткен, но вместо ответа тяжелый удар кулака сбил ее с ног. Оба старика бросились ей на помощь, но с ними расправа была еще короче; дюжие парни заткнули им рты, отобрали у них туго набитые кошельки, которыми они хотели расплатиться с госпожей Ниткен, заперли двери снаружи и убежали из затихшего дома, где раннее утро застало все в полном разгроме после этого сумасшедшего дня; они достаточно разбогатели, чтобы не бояться преследования.

Тем временем Белла с такой быстротой бежала по хорошо знакомой ей тропинке в Гент, что не прошло и часу, как совсем выбилась из сил и тогда укрылась за кустом терновника, чтобы немножко передохнуть. Пьяный народ, возвращавшийся с ярмарки, проходил мимо нее, но никто ее не замечал, только собаки обнюхивали и облаивали ее; но так как кустарник, служивший межевой границей, ее скрывал и множество костей выдавали также назначение этого места, то долгое время никто не обращал на нее внимание. Она впала в глубокий сон, от которого очнулась лишь на следующий вечер. Словно сведенная судорогой, она не могла все еще пошевелить ни одним членом, ни открыть глаз, но в отдельные мгновения слышала доносившиеся до нее с дороги разговоры. Она слышала лай собаки, подобно тому как в темную, туманную ночь сбившийся с пути корабельщик вдруг с удивлением слышит его с незаметно приблизившегося судна; теперь она слышала также и голоса людей и догадалась по тому, как они говорили, что то были два полевых сторожа из смежных деревень. Один сказал:

– Слышь, Петр, мертвая баба лежит на твоей полосе!

– Будь так, – отвечал другой, – и придется нам хоронить ее на наш счет, уж я вкопаю большой камень здесь в землю, и земля, значит, наша, а граница пойдет по ту сторону.

– Нет, чорт возьми! – сказал первый; – смотри, как понатерся, а еще молоко на губах не обсохло. Я бы охотно навьючил ее на вас, ну, да уж верно придется обеим общинам вместе заплатить за похороны; много с этим возни и расходов, дойдет дело до ссоры.

– Слышь, старина, – сказал другой, – прежний наш сторож, рыжий Бенедикт, научил меня, что нужно тут делать; он говаривал так: найду я мертвеца, так сейчас же смотрю, какое у него лицо; ежели глядит он угрюмо, значит не хочет, чтобы у нас его хоронили; хорошо, воля его! сотворю крестное знамение над Шельдой, да и брошу его в нее: где прибьет его к берегу, там, значит, и место ему, – только смотри, паренек, чтобы никто того не видал!

– Слышь, Петр, а ведь он не дурак! взгляни, ежели по близости нет никого, так давай вместе подымем ее и снесем в воду.

Белла хотела закричать, но попрежнему не могла подать ни малейшего признака жизни; оба мужика уже ухватились за нее, но тут молодой сторож крикнул:

– Стой, клади ее скорей наземь! Чорт несет какого-то встрепанного молодца прямо к нам сюда с висельной горы, походим пока по лугам, через два часа смеркнется, и тогда нас никто не увидит.

С этими словами они разошлись каждый в свою сторону, а Белла от состояния несказанного ужаса перешла в состояние какого-то странного сна, в котором ей пригрезился отец, с дивной короной на голове, восседающий на египетской пирамиде, которую так часто он рисовал ей; но его ноги точно срослись вместе, а руки были положены вдоль тела, и она тихо спросила его:

– Ты уж не можешь протянуть мне руку, как в былое время?

– Нет, – отвечал он, – иначе я бы помог тебе, иначе я удержал бы тебя, раньше чем ты вырыла альрауна. Но радуйся, ты освободилась от него! Небо благословило тебя ребенком, который приведет на родину наш народ. Тебе еще предстоят страданья, но будь безбоязненна, как ночная роса, которая выступает навстречу солнцу и взирает на него, чающая, что оно возьмет ее отсюда.

Сонное видение исчезло, и она пробудилась. Солнце спускалось к закату; она уже могла встать на ноги, только все еще чувствовала усталость во всех членах. Медленно направилась она к городу и вздохнула, проходя мимо покинутого загородного дома, служившего верным убежищем ее юности; маленьким, тесным показался он ей теперь, и она поспешила к дому, из которого три дня тому назад выехала, волнуемая странными ожиданиями. Доверчиво постучала она дверным молотком, ей отворила знакомая служанка, и она кинулась ей на шею; но та отступила, не узнавая ее. Когда она назвала себя, девушка вскрикнула, уронила подсвечник и бросилась вверх по лестнице к хозяевам, громко крича:

– Господи Иисусе, Мария-дева! да ведь тут еще другая Белла!

Брака, Корнелий и молодая его жена, голем Белла, выбежали из комнаты взглянуть на гостью. Как описать их обоюдное изумление! Брака не могла прийти в себя; голем Белла смотрела равнодушно, слишком уверенная в себе, чтобы усумниться в своей личности. Белла плакала; в полном изнеможении от усталости, от голода, она почти не в силах была поднять глаза. Корнелий, который вдруг увидел себя обладателем сразу двух жен и совершенно не мог понять, как это случилось, раз женился он на одной, прыгал словно горящая лягушка, как это называется в фейерверке, от одной к другой, с руганью и проклятиями, сам толком не зная, что сказать. Служанка и Брака первые высказались за то, что наша Белла и была подлинная Белла, но Корнелий с жаром стал возражать им, потому что разнаряженная голем Белла нравилась ему больше, чем настоящая, одетая в лохмотья бродячей певицы. Белла скромно попросила лишь приютить ее на ночь и накормить, так как она изнемогает от усталости, а на другое утро, конечно, сможет двинуться дальше, если она их стесняет. Но даже этого не хотела допустить голем Белла, которая, как мы знаем, кроме немногих мыслей истинной Беллы, переданных ей зеркалом и как бы наизусть заученных ею, унаследовала настоящее еврейское сердце и теперь, опасаясь, что незнакомка оттеснит ее или же потребует на себя лишних расходов, вскричала: если она сейчас же не покинет добровольно их дом, если она намерена воспользоваться во вред ей своим мнимым с ней сходством, чтобы поделить с ней любовь ее мужа, то она собственными ногтями раздерет ее фальшивую, лживую физиономию.

– Хорош муж! – воскликнула она, угрожающе повернувшись к Корнелию; – ты все стоишь и не свернул до сих пор ей шею? Это доказывает мне всю твою подлость и твою связь с ней. Вот стукну я вас головами друг о друга, чтобы навек отбить у вас, прелюбодеев, охоту целоваться!

Корнелий, не на шутку испугавшись ее угроз, решил изобразить еще большую ярость, чем на самом деле испытывал, поднял свою палочку и закричал:

– Несчастная, поплатишься ты у меня за это!

Брака еле удерживалась от смеха, глядя на его дурацкую физиономию разъяренного рогоносца; но Белла уже успела украдкой сбежать вниз по лестнице, а Корнелий, ударив по перилам, отступил в комнату и сказал:

– Я-таки хватил ее разика два, будет всю жизнь помнить!

Голем поцеловала его в награду за это и назвала своим милым муженьком, а он и не догадался, что выгнал прочь дивную Беллу ради глиняной куклы, ибо, увы! в свадебную ночь голем Белла раздавила по неведению оба его затылочных глаза, так как не подозревала, что у него на затылке – глаза. Такие беды часто имеют место при наличии каких-нибудь необычайных свойств; я вспоминаю одного оратора, отличавшегося необычайным одушевлением, который совершенно лишился этого свойства, после того как слушатели в виде опыта однажды облили его холодной водой в самый разгар его вдохновения.

Белла решила теперь искать приюта у эрцгерцога; она уже издали узнала его замок, который возвышался над всеми другими домами, и хотя сильно билось ее сердце, и дрожали колени, и язык почти отказывался ей служить, все-таки ей удалось объяснить привратнику, что ей необходимо говорить с эрцгерцогом. Старик-привратник был всецело предан старому Адриану, который тщательно оберегал невинность своего принца в интересах его здоровья и долголетия. Он проводил Беллу в одну из комнат, а сам, не говоря ни слова, пошел к Адриану и донес ему, что какая-то подозрительная девица спрашивает эрцгерцога. Адриан только что расположился поужинать жирным жареным петухом в своем рабочем кабинете, где любил вечерком закусить в одиночестве; гневно нахмурив брови, он приказал ввести девушку. Войдя, Белла сначала встревожилась отсутствием принца, но вид крепкого, почтенного Адриана очень успокоительно на нее подействовал. Она взглянула на него и могла только произнести: – Любопытно, любопытно!

Она увидела жаркое и, не в силах бороться с голодом, пододвинула стул к столу, села против Адриана, отрезала себе кусок и принялась есть с аппетитом человека, два дня ничего не бравшего в рот. Адриан покачал головой, повторил в свою очередь: – Любопытно, любопытно! – затем предложил ей вареных плодов в виде гарнира и налил стакан вина.

– Странная ты девушка! – продолжал Адриан; – скажи, когда ты родилась? Я бы хотел исследовать твой гороскоп.

– Ах, государь мой, – отвечала Белла, – я хорошенько сама не помню, слишком я была глупа в то время.

– Любопытно, любопытно! – сказал Адриан; – но как же звали твоего отца?

– Ах, бедный мой отец, – сказала Белла, – если бы он сам знал это!

– Любопытно, любопытно, – сказал Адриан; – ну, да мне нет дела до твоих тайн.

– Но скоро ли придет эрцгерцог? – спросила Белла.

– Любопытно, любопытно, – сказал Адриан, – ты, верно, хочешь, чтобы я провел тебя к нему; этого нельзя.

– О, батюшка, – стала улещивать его Белла, – ну, сделай это! Я должна поговорить с ним, проведи меня к нему, он наверное обрадуется, я ведь так его люблю.

– Странная девушка! – прошептал про себя Адриан; – она смотрит на меня как на любовного гонца; как знать, если я сведу с ней моего легкомысленного принца, не привяжется ли он к ней; вряд ля еще долго удастся держать его в стороне от женщин, и сколько их только и ждут, чтобы совратить его, а эта, повидимому, еще совсем юна и невинна.