Текст книги "В Маньчжурских степях и дебрях
(сборник)"

Автор книги: Иоасаф Любич-Кошуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

Глава VII

Рябов, наконец, остановил лошадь.

Фанза далеко осталась позади. Прямо перед ним теперь возвышалась большая серая скала. Рябов заехал за скалу в тень.

Он понимал, что попал как раз в район, занятый неприятелем, может быть даже в тыл неприятелю.

Вся местность, вероятно, кишела неприятельскими разъездами и дозорами.

Укрыться в степи было негде… Да он и не хотел укрываться…

За скалой он не остался долго…

Он дал только передохнуть коню и сейчас же опять погнал его дальше в степь.

В седельном кобуре он нашел заряженный револьвер и пачку патронов.

Когда он сунул руку в карман и ощутил под пальцами рифленую рукоятку револьвера, сразу в нем вдруг заговорила опять жажда крови.

Он вынул револьвер и осмотрел его.

Револьвер был маленький, сразу видно, что не казенный. Японец должно быть приобрел его сверх установленного вооружения за собственный счет.

Но все равно, хорошо было и это. Он сожалел только, что не захватил винтовки. Но он подумал сейчас же, что в его положении револьвер, пожалуй, лучше винтовки.

И когда он подумал о том, как он пустит револьвер в дело, будто огненное жало лизнуло сердце.

Тоски уж теперь больше не было в сердце, будто он вырвал ее вместе с крестом. Сердце окаменело, стало словно не человеческое, а звериное.

Он даже рад был бы встрече с японцами, даже искал их.

Если бы он взглянул на себя в зеркало, он не узнал бы себя: лицо у него похудело и пожелтело, как у больного… Он и правда сознавал смутно, что у него не хватает чего-то…

Даже жутко ему стало вдруг. Кругом него степь, пустыня… Песок, камни, чахлая трава. Кое-где белеют скалы.

А он бродит по степи как волк, как дикий зверь. Бледные запекшиеся губы шевелятся слабо и трепетно…

– Только попадись! Только попадись!

Глаза бегают по степи.

А в душе шевелится ужас перед тем, перед будущим…

Он зарыл крест… Но там же он и душу зарыл… Зарыл самого себя…

И теперь уж он совсем другой… Будто ничего в нем своего уж не осталось…

А кто его довел до этого?

Лихорадочно горят глаза, трепетные губы шепчут:

– Только попадись, только попадись…

И вдруг совсем недалеко от себя, не дальше, как в полуверсте, он увидел двух конных японцев, стоявших на небольшом пригорке.

Японцы словно из-под земли выросли.

Должно быть, они выехали на этот бугорок из какой-нибудь лощины. Один японец смотрел в бинокль.

Дикая, торжествующая радость вспыхнула в Рябове. Сразу в голове созрел план.

Он остановил лошадь и махнул японцам рукою, указывая им в то же время назад, в ту сторону, откуда ехал.

Уж его-то японцы могли принять за кого угодно, только не за русского!

Он сделал все, что мог, на что у него хватило хитрости, чтобы дать понять японцам, что он хочет сообщить что-то очень важное… Может быть, о русском отряде, который он видит вдали. Японцы, вероятно, так и поняли его жесты. Они съехали с пригорка и направились к нему. А он не тронулся с места. Он их поджидал, не переставая жестикулировать, маня их к себе.

О, как он их ненавидел в эти минуты!.. Он ненавидел их еще больше, чем тех двух убитых около фанзы.

Будто это не люди подъезжали к нему, а злые, нехорошие звери, которых нужно уничтожать.

Один японец был офицер…

– Его первого, – решил он…

Ему приятно было сознавать, что японцы подъезжают к нему, ничего не подозревая.

Офицер держал в руках бинокль. Поводья его лошади висели свободно, заброшенные за луку.

Винтовка у другого японца была за спиной. Японцы принимали его, должно быть, либо за своего шпиона, либо за хунхуза, либо за добровольного шпиона-китайца.

Теперь уж все человеческое в нем сгорело… И когда он рассмотрел лица врагов, не искаженные тем чувством, которое клокотало в нем, он почти перестал владеть собой. В груди словно не хватало воздуху.

Злобное чувство претворилось в настоящий огонь, в огненное дыхание.

Японцы уж были в пяти шагах от него. Он видел, как офицер вздрогнул, встретив на себе его взгляд. Будто офицер и правда увидел перед собой зверя.

Он видел также, что офицер, кажется, хотел ему сказать что-то и не мог. Будто слова, готовые сорваться с губ, тоже испугались его, Рябова.

Тогда, выхватив револьвер, он бешено крикнул:

– На!

И выстрелил в офицера.

Офицер упал с лошади.

Другой японец схватился за саблю. Но он успел выдернуть саблю из ножен только до половины…

– Ешь! – крикнул Рябов. – На!

И новый выстрел.

Лошадь под японцем взвилась на дыбы. Японец выпустил поводья и стал валиться на бок.

Рябов плохо видел его из-за шеи лошади.

Тогда он выстрелил в лошадь, прямо ей в грудь подряд два раза.

Одну секунду лошадь держалась на ногах, потом сразу всем телом грохнулась назад на спину, придавив собой всадника.

Рябов во весь дух понесся прочь, в сторону, направляясь опять к белевшей вдали скале.

Он не соображал теперь, та ли это скала, где он отдыхал час тому назад, или другая. Он хотел только где-нибудь хоть на время спрятаться.

В нем проснулась осторожность.

Выстрелы могли услышать другие разъезды или дозоры. Могли прискакать на выстрелы.

Если бы японцы нашли его у двух трупов, вряд ли они держались бы так беззаботно, как эти двое.

Доскакав до скалы, он спрятался за нею, стал в тень и вынул револьвер и патронташ с патронами.

Он зарядил револьвер. Руки у него, когда он вкладывал в барабан патроны, чуть-чуть дрожали.

Один патрон даже выскользнул из рук и упал на землю. Он соскочил на землю, чтобы поднять патрон, и долго не мог поднять: патрон все выскакивал из пальцев.

Глава VIII

Рябов так и не поехал дальше от этой скалы.

Был уже полдень, в степи становилось жарко. Рябов сел под скалою в тень «на минутку» и сейчас же его потянуло в сон…

Страшная слабость охватила тело.

Будто он целый день сегодня без отдыха делал какую-то тяжелую, непосильную работу.

Незаметно он уснул.

Проснулся он от сильного толчка в плечо. Он открыл глаза и увидел над собой занесенную ногу в узком коротком сапоге со шпорой.

Он вскочил.

Перед ним с револьвером в руке стоял офицер в японской форме и шесть японских спешившихся кавалеристов. За ними в стороне виднелись лошади, которых держали в поводу еще двое японцев…

Во всем теле Рябов испытывал разбитость и слабость. Казалось, бушевала внутри его буря и измучила, и истерзала его, перетряхнула весь организм.

Сон не подкрепил его ни капли… Что-то смутное, нехорошее, тяжелое осталось после сна.

Казалось, все, что случилось с ним сегодня, случилось именно не на яву, а во сне, и было действительно так тяжело и скверно, что и могло только случиться во сне.

Ему иногда случалось видеть скверный сон и в первые мгновения пробуждения, когда сон еще не совсем прошел, испытывать как раз такое чувство…

Тоскливое, мучительное чувство… будто сон еще продолжается и наяву и переходит в действительность.

Тупо он глядел на японского офицера.

Через секунду он пришел в себя.

Его не спасла ни курма, ни китайская коса. Японец может быть видел, как он разделывался с их товарищами. Стали искать по степи и, на конец, нашли; может быть, тот японец, кого он считал убитым, оказался только раненым.

Его подобрали, а он рассказал про Рябова.

Рябову связали руки.

Он не сопротивлялся. Нашло на него вдруг какое-то равнодушие, какой-то полустолбняк.

Только когда его привели в фанзу, ту самую, где ночевал он сегодня, и заперли там, опять потихоньку все в нем забунтовало и забурлило.

И это для него было тяжелей всего. Внутри снова поднялась буря, будто горячие волны заходили… Будто шквал бился в груди. А грудь уже была разбита и измучена.

Он лег на кан, стараясь ни о чем не думать, закрыл глаза и переплел на лбу и над глазами пальцы…

Но покоя не было. Нельзя было успокоиться, заглушить в себе эту бурю.

И он стал метаться на кане и просить смерти.

Он шептал:

– Лучше смерть, лучше смерть…

Бессильно перекатывал он голову из стороны в сторону и при всяком положении казалось ему, что лежать так неудобно. В локтях и под коленами была ломота.

Он встал с кана и заходил по фанзе.

Но и ходить было тяжело. Ноги подгибались сами собой. Вошел офицер, чтобы допросить Рябова; офицер знал по-русски. – Ты русский?

– Русский, – ответил Рябов.

– Что ты тут делал?

Рябов сказал прямо и просто:

– Шпионил.

Офицер улыбнулся.

– Ты знаешь по-японски?

Рябов отрицательно качнул головой.

– Нет?

– Не знаю.

– Как же ты пошел на это дело?

Рябов промолчал.

Офицер предложил ему еще ряд вопросов.

– Сколько вас у Куропаткина?

Рябов опять промолчал. Только в глазах его мелькнул злой огонек.

– Ждете ли вы подкреплений?

Рябов нахмурился и ответил, отводя глаза в сторону:

– Об этом лучше не спрашивайте: все равно не отвечу.

Он чувствовал, как в нем бунтовала злоба. Но уж душа не могла вместить ее… Душа разрывалась на части.

– Ваше благородие, – сказал он совсем другим тоном, каким-то больным голосом, – дозвольте мне сесть.

Офицер мотнул головой на кан.

– Садись!..

Рябов сел.

Сгорбившись и сложив руки на коленях, он заговорил слабо, исподлобья мигнув веками:

– Завтра, либо нынче, меня под расстрел… Ваше благородие, я закопал тут около фанзы крест. Скажите, чтобы его выкопали и мне отдали.

Опять слабо мигнули его веки.

Он остановил глаза на офицере. Теперь ему ничего не нужно было, кроме этого креста. Когда он вспомнил о нем, он увидел его вдруг как вьявь… Маленький медный стертый тусклый крестик на шнурочке с двумя узелками.

Даже сейчас буря, колыхавшая душу, утихла…

И он выкрикнул громко, почти с мольбой:

– Отдайте, ваше благородие!

– Хорошо, – сказал офицер.

Вечером ему принесли крест.

Он надел его и лег опять на кан.

Необыкновенно легко и спокойно стало ему сразу… Ненависть и злоба – все улеглось…

Все успокоилось.

Под каном затрещал сверчок.

Рябов точно голос друга услышал, точно родную песню… Светлое спокойное выражение разлилось по лицу. Душа, истерзанная злобой, стала как храм, где зажгли святой огонь… И огонь этот пробился наружу и озарил лицо.

Опять, только затрещал сверчок, как в прошлую ночь, понеслись над ним далекие знакомые звуки, далекие образы…

Когда на утро его повели «под расстрел» и против него выстроился взвод с заряженными винтовками, а потом подошел к нему офицер переводчик и спросил, не имеет ли он что сказать перед смертью, он ответил, остановив на офицере горящий взгляд:

– Умру за Россию!..

Глаза его блестели почти восторженно.

В лице у офицера вдруг дрогнуло что-то, будто внезапно родилась мучительная боль в душе, будто вдруг ему стало жаль Рябова.

Но он быстро овладел собой.

Хмуря брови, он сказал Рябову:

– Но ведь у тебя есть родственники?.. Мать…

Рябов закусил нижнюю губу и мигнул коротко веками. Взгляд у него стал растерянный, даже будто немного испуганный.

– Может, матери что передать? – продолжала офицер.

Веки у Рябова замигали быстро-быстро, углы губ опустились и сразу глаза стали полны слез…

– Скажите, – заговорил он, – пусть она вспомнит, как я был совсем маленький, шнурок у меня на кресте оборвался, а она связала двумя узелками… Так он, мол, и умер с этим крестиком… Как все было, так и скажите!..

Он замолчал. Опять также растерянно глядел он на офицера.

– Больше ничего? – спросил офицер.

Рябов продолжал молчать.

– Ничего?..

– Нет, – сказал он.

Грудь его тяжело поднялась и опустилась. Прямо глядя на офицера, он крикнул:

– Стреляйте!

Этот крик, казалось, вырвался изнутри его. словно оторвался от сердца.

Офицер заговорил потом, что о Рябове известит товарищей его по полку, сказал, что умирают так только герои…

Голос у офицера дрожал, слова путались.

Может, он понимал, что говорит то, чего не следовало бы говорить.

Опять восторженно загорелись глаза у Рябова.

– За Россию! – крикнул он.

Ведь он и правда ушел в эту свою экспедицию, чтобы умереть за Россию, разбитую, измученную постоянными неудачами.

Тогда в нем именно было такое желание: отдать свою кровь за кровь, пролитую на редутах и в траншеях Манчжурии…

Умереть или отмстить.

Но отмстить не удалось.

Раздался сухой трещащий залп двенадцати винтовок. Брызнул огонь из стволов.

Рябов как сноп грохнулся на землю…

В окопах

I

Батареи японцев прекратили огонь.

Их пехота была уже близко у русских окопов… Стрелять становилось опасно.

Наступила минута затишья.

Защитники окопов отчетливо в промежутках между орудийными выстрелами со стороны фортов слышали топот бегущих ног: ту-ту, ту-ту – словно несколько человек вооруженных палками колотили вразброд по туго натянутому ковру, выбивая пыль.

Крики «банзай» затихли.

А до сих пор «банзай» висело немолчно в воздухе… Точно солдаты, не оборачиваясь, хотели крикнуть оставшимся позади них орудиям:

– Мы здесь, мы здесь…

Точно подавали о себе голос…

Теперь временами вспыхивали только отдельные голоса, визгливо впиваясь в воздух, дребезжа, как тонкое стекло…

– Р-ро-та-а!..

Ротный командир слегка откинулся назад корпусом, смотря прищуренными глазами на бегущих японцев…

Минутная пауза. Тишина в окопе. Ротный словно прицелился в японцев.

– Пли!

Из окопа брызнул огонь. Крики в рядах японцев оборвались, заглушенные залпом, будто грохот залпа сдул их.

Синеватый легкий дымом заклубился вдоль окопа.

– Р-ро-та!..

Опять пауза.

И снова резкий надорванный голос:

– Пли!

Ротный словно вырывает из себя это «пли», бросая его навстречу японцам.

Словно сам он живое оружие, и каждый выстрел, каждое это «пли», частица его самого, частица его нервов, напряженных до последней степени.

С воем проносится над окопом тяжелая бомба, посланная с фортов.

Ротный выпрямляется.

Будто это не бомба пронеслась сейчас над ним, а где-нибудь поблизости, где-нибудь на холмике появилось начальство.

Он даже ус закрутил.

– Рота!..

Уверенней, тверже звучит его голос.

Бомба разорвалась.

Из окопов даже видно было, как столбом поднялась пыль там, где она лопнула.

Ротный вскакивает на парапет и кричит:

– Пачками!

Опять гудит бомба…

Вслед ей трещать из окопа частые, будто в окопе разгорелись жарко сухие дрова, выстрелы…

Теперь уж не слышно топота ног нападающих.

Огненные струи из стволов винтовок вонзаются в воздух, меркнут, опять блестят. Они кажутся неугасаемыми, выскакивая из стволов на мгновенье и опять прячась в стволы, чтобы сейчас же снова сверкнуть.

Синий дымок становится гуще.

На многих винтовках давно уж нет деревянных накладок: они давно, еще во дни первых боев, пришли в негодность, растрескались, расшатались и износились в конец.

Под пальцами левой руки слышно, как начинает нагреваться ничем незащищенный ствол.

Быстро прогревается ствол.

Даже почти с уверенностью можно сказать, после которой пачки, даже после какого патрона к стволу будет больно прикоснуться.

Многие стреляют с упора, положив винтовку на край бруствера, придерживая ее снизу под шейкой приклада, чтобы только не отдавало.

Все эти дни прошли в жарких перестрелках.

Многим пришлось сделать по нескольку сот выстрелов… И эти толчки в плечо, после каждого выстрела, сначала совсем незаметные, так что, казалось, винтовка совсем не отдает, вызывали теперь в плече боль, как будто отбиты были все мускулы… Плечо саднило и ныло, уже от одного прикосновения приклада.

Но нельзя было не стрелять.

Все ближе мелькают синие мундиры.

Маленькие фигурки перепрыгивают через рытвины, через камни. Иногда их затягивает пылью и дымом когда между ними рвутся снаряды.

И тогда трудно разобрать, бежит ли неприятель назад, остановился ли, или продолжаешь стремительно наступать… Маленькие фигурки видны смутно и неясно.

Но дым и пыль редеют.

Дым и пыль вместе с тем будто уходят назад, и из пыли выскакивают опять все те же маленькие синие фигурки.

В сердце закрадывается злоба…

И досадно, что спуск под скобой винтовки сначала нужно довести пальцем до «отказа» и потом уже нажать на спуск… Порывисто дергает палец за спуск.

«Вот тебе! На! Ешь!»

– Ешь, – действительно, бешено кричит кто-то в окопе.

Слышно, как рикошетируют пули, выпущенные наскоро, как попало, шлёпнувшиеся где-нибудь о камень в нескольких шагах впереди и потом с тоненьким жужжащим писком уносящиеся в сторону.

Впереди громовой взрыв.

Опять синие фигурки затянуло тёмно-жёлтой мутью…

Только ближайшие к окопу фигурки по-прежнему ясно видны.

Видно, как офицеры оборачиваются назад, слышно, как они кричат что-то, указывая на окоп саблями. Пригнувшись, выскакивают из дыма и пыли, как-то теперь по-особенному, скачками, будто из дома, объятого пламенем и готового сейчас рухнуть, фигурки.

Снаряд угодил как раз в цель…

Словно в кучу воробьев выстрелили из ружья дробью: в редеющем дыму видно, как бьются и, кувыркаясь, катятся с камней убитые и раненые… Их много.

– Пачками!

Голос у ротного окреп. Он словно подтянулся.

Крикнув, он вобрал в себя воздуху полной грудью и опять крикнул во весь голос, тараща глаза и отдувая щеки:

– Пачками!

Кажется, он хотел своим голосом усилить и без того бешеный огонь окопа.

Второй раз ему не зачем было командовать: солдаты и так его хорошо слышали… Но он уж не мог удержаться, чтобы не крикнуть, когда около него захлопали выстрелы.

Словно и правда, его голос имел силу убивать или, по крайней мере, помочь убивать.

Враг уж совсем недалеко.

Теперь он сгрудился в кучки.

– Банзай!..

Пока японцы бежали, как кому вздумается, врассыпную, карабкаясь по обрывам и камням, это «банзай» вспыхивало только временами, отрывисто, то там, то тут, сейчас же заглушаемое гулом орудий, треском ружейных выстрелов, грохотом взорвавшихся снарядов.

Будто огненные языки начинающегося пожара, выскакивали среди шума бури и гасли заглушаемые этой бурей.

И опять вспыхивали, потому что та же буря, заглушая их в одном месте, раздувала в другом.

Теперь отдельные вспышки слились и вспыхнули сразу ярким огнем:

– Банзай!.. Банзай-а-й!

Впереди одной из кучек бежал офицер, уже пожилой, с седой клочковатой бородкой, без фуражки, с окровавленной щекой.

Бежал он, наклонившись вперед, нагнув голову, прикрывая левой рукой согнутой в локте лоб.

В правой руке была сабля.

Он смотрел вперед из под руки и кричал что-то, должно быть, тоже «банзай», раскрыв рот во всю ширину… Длинные натянутые морщины шли у него по щекам, по сторонам рта, загибаясь к подбородку.

Непонятным и странным казалось, для чего он загораживал лоб рукой. Будто он боялся, как бы пуля не попала непосредственно в лоб.

Будто рука могла защитить его от пули.

II

Ротный командир, подняв левую руку и согнув ее так, что угол локтя приходился почти как раз против носа, положил на сгибе локтя револьвер и прицелился в седого офицера.

Странное дело! Он целил седому офицеру прямо в верхнюю часть лица, в лоб.

Но его вдруг словно что толкнуло.

Седой офицер загораживал лоб рукой. Он держал над лбом руку, как щитом, будто и впрямь от этого щита могла отскочить пуля!

Мгновенно он понизил револьвер.

Будто его спугнула эта рука, закрывавшая лоб…

Он потянул за спуск и выстрелил. Но японский офицер был еще далеко. Во всяком случае, нельзя по нем было бить наверняка из револьвера.

Он промахнулся.

Он видел только, как седой офицер мотнул головой в сторону, перестав кричать, о чем, однако, можно было заключить только по тому, что он сомкнул рот…

Этот кивок головой в сторону (пуля, должно быть, свистнула близко около уха) у седого офицера тоже, вероятно, вышел непроизвольно, как непроизвольно сощурил он вдруг глаза и, замявшись на секунду на месте, качнулся всем корпусом назад.

И должно-быть, поймав себя в этой слабости седой офицер, словно пришпорив себя, скакнул сразу вперед, отняв от лба левую руку и подняв ее над головой, и закричал опять, тряся над головой кистью руки.

И сразу, как он отделился от своей кочки, сейчас же, казалось, и голос его тоже вырвался из общего шума и крика.

– Банза-а-й!..

Казалось, нервная дробная судорога пробегает у него по лицу, или трясется у него голова от натуги, от того, что он старается кричать свыше сил.

Будто его маленькое тщедушное тело не могло вместить в себе этого крика.

И в эту минуту он показался необыкновенно противен ротному.

Он снова прицелился в него.

Он не слышал своего выстрела.

Он видел только, как седой офицер вдруг присел и схватился рукой за ногу около коленки…

Потом седой офицер сделал попытку, выпрямиться… Но, видно, рана была серьёзна… Седой офицер поднял руку с саблей кверху, вытянув руку во всю длину и, остановив глаза на одном из пробегавших мимо него солдат, опять открыл рот во всю ширину, тряся в воздухе своей саблей, как тряс раньше в воздухе кистью руки…

Потом его не стало видно…

Вперед него сразу забежало несколько человек.

Эти несколько человек легли все под выстрелами из окопов. Их сменили бежавшие еще дальше сзади вслед за ними.

Несколько раз между бегущими, когда пули валили на землю то того, то другого мелькала фигура седого офицера.

Он словно стоял на коленях на красном ковре…

Под ним была лужа крови…

Теперь он опирался левой рукой о землю. Правая рука по-прежнему была над головой.

Когда перед ним и вокруг него валились люди умолкая навеки, и крики «банзай» в эти мгновенья обрывались вдруг в передних рядах, его голос один раздавался отчетливо и ясно, пронзительный, немного визглявый и дребезжащий, будто в горле у него перекатывались металлические шарики, как в костяном свистке.

Пять или шесть человек, добежавших до окопов, были тут же заколоты…

Пространство между окопом и атакующими мало-помалу заполнялось трупами…

А седой офицер, стоя на своем кровавом ковре, продолжал выкрикивать, провожая глазами пробегавших мимо и оглядываясь назад, когда пробегавшие оказывались впереди:

– Банзай!.. Банзай…

Но назади уже дрогнули.

Как вздрагивает иногда один человек, так дрогнули эти многие сотни сразу, неожиданно.

Будто сам страх, до сих пор скрывавшийся где-то, показался и крикнул свою команду:

– Стой! Назад!

Но отделившиеся от общей массы, эти смельчаки или глухие, или слепые не слышали голоса страха… Они продолжали бежать вперед врассыпную, отделяемые друг от друга трупами выбитых из строя товарищей, спотыкаясь на эти трупы, перескакивая через них…

Может-быть, их вдохновлял седой офицер?

Вон он… Уж охрип, а кричит.

– Ваше скородие, дайте я его…

Ротный чуть-чуть подвинулся.

Мимо него, между ним и краем бруствера, согнув спину и втаптывая в магазин винтовки новую обойму, быстро переставляя согнутые ноги, скользнул рядовой Орефьев.

Потом он медленно выпрямил спину.

– Вон он… Ишь…

Он поднял винтовку…

Но сейчас же он опустил винтовку… Все пространство перед окопом было полно трупов.

Правда, несколько смельчаков, запав за камнями стреляли оттуда по окопу… Но эти уж не в счет. Главные силы отходили.

Посреди трупов стоял седой офицер. И он тоже угомонился. Уж он не кричал больше. Голова повисла, сабля выскользнула из руки.

Может-быть, пока Орефьев заряжал винтовку, его пристрелили; может быть, он просто ослаб; может-быть, истек кровью.

– Сдох! – сказал Орефьев и потом повернулся к товарищам и кивнул головой в сторону неподвижной, казалось, замерзшей фигуры: —Гляди-ка… Как живой…

Кое-кто высунулся из окопа.

Послышались замечания:

– Пра, как живой…

– Уходился.