Текст книги "В Маньчжурских степях и дебрях
(сборник)"

Автор книги: Иоасаф Любич-Кошуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Раненый

I

Когда в него ударила маленькая японская пулька, в левую ногу, немного повыше колена, он потерял равновесие и скатился вниз.

Падая, он схватился рукой за ветку боярышника, и теперь эта ветка была в его руке.

Он лежал навзничь, откинув руку с боярышником назад вытянув здоровую ногу и согнув раненую; крепко растопырив прижимал он ладонь к раненому месту. Средний палец был весь в крови. Темным, все расплывающимся пятном проступала кровь сквозь сукно под рукой. От сукна кровь переходила на ногти и концы пальцев.

Будто он только что раздавил между пальцами спелую вишню.

Он дышал часто и быстро, бледный, с полуоткрытым ртом, опустив веки… Потом он поднял веки, и веки у него словно застыли; глаза округлились, не мигая, вытаращившись страшно, с выражением страдания и боли. Неподвижно, как у мертвого, остановились в самой середине белков помутившиеся зрачки.

Побелевшие губы растянулись, облегая плотно выступившие теперь между ними, крепко стиснутые зубы; а на щеках, в углах губ, кожа собралась в складки.

Он испытывал невыносимую боль во всем теле. Во время падения он расшибся о камни. Рана меньше давала себя чувствовать, чем те ушибы и ссадины.

Он продолжал держать в руке ветку боярышника, зажав пальцы в кулак, так что ногти впились в кожу на ладони. Временами он чуть-чуть ослаблял пальцы и опять медленно начинал сжимать их, надавливая все сильнее на ладони.

Дышал он теперь тяжело, сквозь губы, и при дыхании у него немного отдувались углы губ, и дыхание выходило со свистом, как из лопнувшего меха.

– Пе-рва-я!..

Он вздрогнул и задержал дыхание. Веки мигнули, и потом глаза снова широко открылись, и белки глаз, словно это был не живой человек, а восковая фигура, перекатились в сторону, в то время как тело оставалось неподвижным.

Зрачки были теперь почти в самых уголках глаз и опять, казалось, застыли.

Он вспомнил, как в тот момент, когда он покатился вниз по откосу на соседний холм с грохотом въехала артиллерия.

Ему даже бросилась тогда в глаза высокая фигура фейерверкера на передней лошади. Снизу он не видел пушек и остальной прислуги. Даже лошади фейерверкера он не видел. Он видел только самого фейерверкера, – его широкий большой: лоб, шапку, сдвинутую на затылок, круглое красное лицо с рыжими усами.

Он помнил еще, что в руке фейерверкера была плеть, и он держал ее, занеся высоко над головой, подавшись всем корпусом вперед и держа повод в руке, зажатой в кулак, почти над самым подбородком.

Того, как фейерверкер хлестнул лошадь, он не видел: в это время он перекувыркнулся через голову.

Теперь пушки, стало-быть, были уже на позиции.

Оглушительный выстрел раздался у него над головою.

Плавно, расплываясь все шире, захватывая все большее пространство, сталь оседать дым книзу.

– Вторая!..

И раньше, когда он лежал неподвижно над откосом, не прекращался беглый ружейный огонь с нашей стороны из кустарников, но он только сейчас, только после этой пушечной пальбы расслышал опять ружейные трещащие выстрелы.

Но слух уж не воспринимал их полностью. Казалось, наверху, где залегли стрелки, разложили гигантский костер, и это, именно, не ружейные выстрелы доносятся оттуда, а трещат дрова, как трещат дрова в печи, когда из печи с громким треском выскакивают угли, – трещат и разгораются, все больше охватывая пожаром весь холм.

– Первая!

У него мелькнула мысль: «Нужно перевязать рану».

Но для этого нужно было сесть.

Потихоньку стал он вытягивать больную ногу, подгибая в то же время здоровую.

Потом оперся рукою о землю и сел.

На минуту он прикрыл глаза.

Он чувствовал, что на дальнейшее у него уже нет сил.

Все силы ушли на то, чтобы принять сидячее положение.

И он сидел, вобрав голову в плечи, открыв рот, опустив и закрыв глаза…

Бессильно, как плети, повисли вдоль тела его руки.

«Нужно перевязать», опять мелькнула мысль.

Он зашевелился…

И сейчас же он почувствовал, что пальцы на одной руке у него слиплись от крови.

Он остановил глаза на ноге, где была рана. Почти до самой коленки расплылось по штанам бурое мокрое пятно.

И он вспомнил, как, когда он вытягивал больную ногу, и штаны тоже оттянулись под коленкой, в нем осталось после того ощущение, будто под коленкой мокро.

– Значит, навылет…

II

Перевязав кое-как рану, которая оказалась, действительно, сквозной, он потерял сознание от потери крови, от возни с бинтом, принесённым им еще из Харбина и находившимся у него постоянно в кармане.

Сколько времени пробыл он в таком бессознательном состоянии, он не помнил.

Он очнулся, чувствуя на своем виске что-то горячее, – словно он лежал около затопленной печки.

Он открыл глаза и сейчас же опять закрыл их: прямо в лицо ему светило солнце.

Он заметил, что лежит несколько в стороне от того места, где делал себе перевязку… Как он попал сюда, он тоже: не помнил. Вероятно, переполз как-нибудь, уже теряя сознание.

По-прежнему он испытывал слабость и боль во всем теле. К этому примешивалась еще жажда. Во рту было сухо, и само дыхание казалось горячим.

Голова горела…

Он повел глазами, медленно вращая белками с красноватыми жилками, в одну сторону, потом в другую, потом запрокинул голову.

Веки тихо наползли на глаза, Рот оставался полуоткрытым.

Он слабо, втянув в рот, прижал нижнюю губу зубами, и сейчас же губа, словно сама собой, высвободилась из-под зубов и отвисла.

– Воды…

Но он сам не услышал своего голоса… И он знал, что, если бы он имел возможность запросить громко, во весь голос, его все равно никто не услышал бы.

Но он опять повторил, почти беззвучно шевеля губами:

– Воды…

Облизнул горячие губы кончиком языка и прошептал еще тише:

– Хоть бы каплю…

Глаза совсем закрылись. Грудь задышала слабо, тихо. Еще больше запрокинулась голова…

Снова тихо зашевелились запекшиеся губы… Блеснули кончики белых зубов…

– Хоть бы росинку… Сестрица!..

Ему показалось в это мгновенье, что он на перевязочном пункте. Там много воды. Целые баки…

И он уж видел эти баки… И казалось ему – уже он слышит шум шагов… Вот-вот холодный краешек стакана коснется воспаленных губ…

Или, может-быть, воды принесут в корце?

Начался бред.

Но бред был мгновенный. Мысль о воде, мелькнувшая в мозгу, облеклась в формы и образы, но эти образы исчезли так же мгновенно, как мгновенно родились – вместе с другой мыслью:

«Скатился под откос… Один… никто не видит».

Он открыл глаза.

– Третья!

«А! пушки еще тут… Что же тот фейерверкер?»

И опять мысли о воде.

Земляк, хотя бы ты… Небось, есть у батарейного.

– Четвертая!

Как же это он не расслышал третью? Он вспомнил про дым после выстрела. Дым, как и в тот раз, клубился над оврагом.

Только теперь он был гуще, как туман.

Как же это он пропустил выстрел?..

А вот теперь слышит… Ого, как громыхнуло!..

Господи, хоть скорей бы кончилось…

Он приподнялся на локте, нагнул ветку чтобы не мешала видеть, что делается впереди, в поле, и поглядел туда.

Прежде всего он увидел налево черную волнующуюся линию трех или четырёх казачьих сотен, развернувшихся фронтом.

Казаки, должно быть, готовились к атаке.

На солнце, над их головами, такой же неровной колеблющейся линией блестели пики.

Острия пик то потухали, то вспыхивали. Раза два они загорались ровно по всей линии.

Лошади стояли одни спокойно, другие топтались на месте, выдвигаясь крупом назад из общей линии, опять равняясь, снова выпирая из фронта.

Хриплый, словно простуженный голос кричал что-то на фланг.

Впереди казаков дальше можно было рассмотреть неприятельскую пехоту.

Пехота отступала…

Вот ближайшие к казакам ряды пехоты остановились… Сверкнули штыки… И через секунду штыки затянуло синим дымком.

Раздался залп…

Опять сверкнули штыки, и из-за рассеявшегося дыма вырисовались спины отходивших врагов, мерно нога в ногу равняясь плечо к плечу.

Японцы, отступая, отстреливались.

– Первая!

Он видел, как шрапнель разорвалась над средними неприятельскими рядами, начавшуюся в рядах сумятицу, и снова потерял сознание…

Но, теряя сознание, он отчетливо расслышал впереди себя лошадиный топот. Как во сне, у него мелькнула мысль:

– «Пошли в атаку».

III

Пришел он в себя уже вечером.

Солнце садилось.

Кругом было тихо. Он посмотрел на холм, где стояла артиллерия, – никого…

Впереди – тоже пустое поле.

Его охватил ужас.

Значит, бросили… Может, искали, да не нашли. Может, считают убитым.

Значит, конец…

Значит, подыхать ему тут в овраге, как собаке…

Он попробовал встать и не мог. Попробовал ползти на четвереньках, но он полз в гору, туда, откуда свалился, и почувствовал сразу, что не в силах ползти в гору.

– О, Господи!

Он стоял на четвереньках, тяжело дыша, собираясь с силами. Потом схватился рукой за ветку, протянулся немного вперед и остановился опять.

– Нет, не могу…

Красные круги пошли перед глазами.

Он выпустил ветку и лег на спину.

– Умирать, так умирать…

Но сейчас же оперся обеими руками о землю и сел.

– Нет, что же это! Как же это умирать… За что?

Тихонько провел он ладонью по больной ноге. Кровь на штанах запеклась коркой; сквозь штаны он нащупал бинт. Бинт на ощупь был тоже, должно быть, в крови, и кровь на нем тоже засохла.

Но теперь кровь не идет больше. Все-таки ему удалось ее остановить.

Боли в ране он не ощущал почти никакой. Но страшно болею левое плечо, ломило грудь и спину.

Верно, сильно разбился он, когда летел по откосу по камням.

К плечу прикоснуться даже было больно. А тут еще слабость и озноб, как в лихорадке и по-прежнему – жажда.

Ему казалось, если бы теперь ему хоть два глотка воды, к нему опять вернулась бы сила.

Она ушла с кровью и пришла бы опять с водой.

Но он старался не думать о воде, потому что едва появилась эта мысль о воде, все в голове у него путалось. Глаза сами собой закрывались, и он чувствовал непоборимую потребность лечь навзничь и лежать так неподвижно, с закрытыми глазами и мечтать… Словно внутри его, в его душе притаились образы, которые были для него теперь радостью жизни и выплывали из души и становились перед глазами, едва он закрывал глаза.

Необыкновенно отчетливо и ясно он видел в это мгновенье совсем близко руку с засученным рукавом и со стаканом воды… На стенках стакана по стеклу выступила словно изморозь от холодной воды. Ярко блестит по краю стакана кругленький ободок…

Нет, не нужно думать об этом.

Это бред начинается… Потом опять будет обморок, может-быть, смерть. Разве он знает?..

Нужно отдохнуть немного и потом ползти. Ползти, пока не устанешь. Тогда отдохнуть, опять и опять ползти…

Чтобы хоть отчасти освежить рот, ему пришло в голову жевать листья. Листья отзывались горечью, но жажда, правда, будто уменьшилась немного.

В кустах, выше по откосу, послышался шорох…

Он прислушался… Шорох повторился. Кто-то осторожно подкрадывался к нему сзади.

Шагов он не слышал, – слышал только, как раздвигались ветки. Точно полз к нему кто-то по траве, отводя кусты руками.

И вдруг что-то шероховатое, теплое и мокрое коснулось его щеки.

Потом он ощутил на щеке горячее дыханье.

Превозмогая боль, он повернулся.

Перед ним стояла собака, мохнатая, с острой мордочкой и острыми, как у лисицы, торчащими ушками.

И он подумал:

«Это по мою душу…»

Потом он стал шептать то, чему еще в детстве научила его бабка, – полумолитву, полузаклинанье против разных злых духов, бродящих по земле в вечерний час.

Собака лизнула его в лицо.

Он перестал шептать, вытер губы и сплюнул:

«Тфу!..»

Он заметил на собаке какую-то сумку и еще что-то, притороченное на её лохматой спине. Он смотрел на нее, молча, широко раскрыв глаза.

Собака повернулась и стремительно бросилась от него прочь.

Минуту спустя, она появилась опять в сопровождении санитара…

Собака была выдрессированная для разыскивания раненых, из санитарного отряда…

В её сумке нашлось и вино и все нужные для подачи первой помощи средства…

Раненого положили на носилки и отнесли на перевязочный пункт.

Царство мертвых

I

«О, Господи! хотя бы погасили эти прожекторы!»

Шмельков прикрывал глаза, чтобы не видеть того, что вырывали лучи прожекторов из окружавшей его тьмы… Но это было еще хуже.

Мутные круги колыхались перед глазами, выплывали, и таяли темные и светлые пятна… За ними где-то глубоко-глубоко, словно там разверзалась бездна, вспыхивали неясно и потухали тусклые искры.

Из мрака, рожденные этим мраком, выступали безобразные в кровавых пятнах головы, простирались руки… Окровавленный рот, один только рот, казалось, кричал о чем-то… И вдруг загорались глаза большие, выразительные и плакали… Опять тянулись руки, снова выплывали глаза, но уже с выражением дикой ненависти, опять проступали кровавые пятна.

Он старался настроить себя на иной лад. Представить себе, как молодецки шли его товарищи контратакой… И хотя они шли тогда этой контратакой без музыки, он пытался возобновить в своей памяти звуки военного марша.

Все равно!

На мгновенье перед ним, действительно, очень отчетливо вырисовывались фигуры солдат, спиной к нему, в серых шинелях с черными поясами… Солдаты бежали вперед…

Но серые шинели пропадали сейчас же. Вместо серых шинелей мелькали белые рубахи все с тем же кровавыми темными пятнами… Мелькали руки, то поднимавшиеся, то опускавшиеся… Выступал темный, будто на зеленую траву накинули черную кисею, пологий бугор и на бугре по откосу, тоже словно затянутые кисеей, фигуры в белых рубахах, неподвижный, скорченные с неестественно вывернутыми ногами и руками.

В последнее дело солдаты были ни в шинелях, ни в рубахах. Они были в мундирах.

Неприятель тогда бежал. Все место боя было покрыто трупами не в черных, а в синих мундирах.

Но когда он захотел представить себе идущих в атаку товарищей, почему-то он увидел их в серых шинелях и почему-то только на мгновенье…

Он отнял руку от глаз.

По-прежнему скользили лучи прожекторов по полю вчерашней битвы.

Трупы не были убраны.

Они лежали близко друг к другу. В некоторых местах они громоздились кучами.

Они то выступали ясно, как днем, то опять сразу исчезали в темноте, пока широкий луч прожектора, сделав полукруг, не озарял их снова…

– О, хоть бы скорей погасили этот прожектор!

С ужасом и трепетом он всякий раз ждал того момента, когда луч прожектора, уклонившись в сторону, лизнув далёкие вершины, замирал там на мгновенье и потом начинал передвигаться в обратную сторону…

Точно острый легкий нож приближался к его горлу, скользя по крутизнам, скалам, возвышенностям.

«Сейчас… сейчас… О Боже! Зачем эта пытка!»

Странный зуд начинался в крови, во всем теле точно кровь скипалась… Казалось, огненная струя пробегала от затылка вниз по позвоночнику и обратно.

Невольно закрывались глаза… Но и через закрытые веки блестел свет прожектора… Будто заря загоралась под веками.

И тогда он не мог удержаться.

Свет прожектора, казалось, разверзал веки, проникнув под них.

Вон они, эти трупы…

Неподвижным, как стеклянным взглядом смотрит он вперед. Жутко смотреть на эти трупы. Вон они… И по мере того, как скользить прожектор по трупам, тоска вливается ему в душу, колышется и глухо шумит, как море… Точно несется в нем стон долгий и протяжный: «а-а-а-а»…

А светлый луч все дрожит над трупами… Он прикрыл глаза ладонью.

Мутное облако заволновалось перед глазами, и снова из глубины мрака, из бездны выплыли эти образы, горящие страданьем, ненавистью, тоской, обрызганные кровью…

И он уж начинал сознавать, что куда бы он не ушел, чтобы не делал, эти образы все равно останутся с ним, всегда, вечно.

Может быть это была больная мысль, но в нем заныло сердце и закипели слезы… он почти физически ощутил, как словно впилось ему что-то в сердце и сосет сердце… Будто пиявки, присосались к сердцу.

Если бы вырвать из сердца эту боль, эту муку!.. Но разве возможно вырвать!

Мало-помалу его охватило странное состояние… Казалось чужая жизнь поселилась в нем и живет за счет его жизни.

Крепко прижал он к груди ладонь и надавливая на грудь, провел растопыренными пальцами вверх-вниз и в стороны. «Господи, да что же это!»

Он открыл глаза.

Прожектор погас.

Кругом была тьма и тишина.

И вдруг до него долетел издали какой-то звук, определить которого он не мог. Что это? – застонал ли кто-нибудь или крикнут сдавленным голосом. Или это далекий выстрел? Может, еще какой другой звук…

Он насторожил слух. Но кругом опять было тихо.

Но неопределенный звук, долетевший издалека, не умер, а остался в нем. Он влил новую силу, зажег новым огнем образы, терзавшие душу… Они вспыхнули ярче, жизненней… Они застонали и заговорили. Не вспоминались, а зазвучали уже, как звучали в действительности, отдельные слова и целые фразы, еще вчера носившиеся здесь в буре боя.

Он задрожал… Казалось, огненное пламя проникнуло весь мозг, охватило сердце…

Вон они тут недалеко, переставшие вчера дышать с этими словами на устах…

Теперь трупов уже не было видно…

Из-за дальней горы брезжил слабый свет месяца, с моря по скалам наплывали волны тумана, окутывая все пространство перед ним непроницаемой мутной мглой.

Волны тумана подкатывались ему под самые ноги.

То там, то тут от общей массы тумана открывались бесформенные дымчатые клочья, тянулись вверх, колеблясь, дрожа, и плыли вперед, постоянно меняя очертания, проникнутые тусклым светом месяца.

Казалось неведомые существа поднимались из недр тумана, простирали руки и крылья, стремясь вверх или туда, куда катились туманные волны.

Море тумана жило и дышало.

Но было что-то тоскливое в этих серых фигурах, постоянно менявших формы…

Месяц, казалось, зажигал в них жизнь, еще более слабую и больную, чем его мерцание…

И чудилось, они просили и молили о жизни, но месяц, этот источник их жизни, был далеко-далеко…

Его свет едва боролся с темнотой ночи, и уже в нем самом догорала жизнь…

Его лучи теплились только тускло в воздушных существах, моливших о жизни.

Все новые и новые бесформенные клочья всплывали над морем тумана, вспыхивая в почти горизонтальных лучах месяца, дрожа, трепеща, редея, разрываясь, сгущаясь опять, опять тая…

Дыхание неведомой жизни, этот свет далекой планеты, струилось по всему полю битвы, загораясь минутами то там, то тут, вызывая неясные, смутные образы…

II

Издали снова донесся странный звук, ни то стон, ни то крик.

Голоса боя, говорившие в нем, проклинавшие, молившие о пощаде, призывавшие к мщению, на мгновенье умолкли; их, казалось, спугнул этот звук, вырвавшийся из волн тумана. Голова будто опустела.

По телу побежали мурашки.

Что это?

Звук раздался и замер. Будто кто-то высунулся из серой мглы тумана, крикнул и опять скрылся.

А может быть, это ему только почудилось– этот крик глухой и неясный… Может быть, это – нервы?

Он оглянулся кругом, пристально вглядываясь в туман.

Ничего не видно. Только один туман.

И вдруг ему почудилось, что кто-то идет к нему в тумане, прямо к нему.

Сердце стукнуло и остановилось. Не мигая, смотрит он вперед. Опять – туман, один туман. Казалось, кто-то встал из тумана, взмахнул руками: и опять ушел в туман.

В голове пронеслась мысль:

«Нет, человек не может быть таким высоким. Это – туман. Подул ветер и колыхнул туман. Нужно стоять, пока не придет смена, и ни о чем не думать».

И сейчас же новая, уже совсем нелепая мысль:

«А если его забыли… Поставили тут и забыли?»

Его охватил ужас.

Нет, ведь же, действительно, есть какая-то жизнь в этом тумане. Вот опять… Будто рука поднялась длинная, безобразная. Конечно, это все туман, его волнует ветер. Но он все равно вздрогнул и похолодел, когда увидел эту руку.

«Все нервы, эти нервы!.. Не нужно думать…»

Но как же не думать или думать, когда не владеешь собой, и мозг воспринимает сразу на веру все, что кажется глазам.

Вон опять… Широкий серый платок… Платок относит в сторону, платок постепенно развертывается.

Он закрыл глаза.

Он боится увидеть лицо, скрытое под этим плащом. Потом открывает глаза. Ничего нет. Только мутное, серое облачко. Но из облачка выплывает опять что-то, зарождается какая-то новая фигура.

«О, Господи! И зачем этот туман колышется?»

Снова он закрывает глаза.

А мозг усиленно работает.

«Да ведь это ж туман. В мире нет ничего. Кроме того, что мы видим. Это – мертвый туман».

Но он все равно вздрагивает и с закрытыми глазами. От одних этих слов: «мертвый», «в мире нет ничего, кроме того, что мы видим», холодеет сердце.

«Конечно, нет ничего! Нет ничего».

Но он чувствует, как у него начинают чуть-чуть стучать зубы.

«Ничего, ничего! – старается он втолковать самому себе. – Ничего!» – И поднимает веки.

Глаза лихорадочно пробегают все пространство перед ним.

Он уж ищет теперь сам ужаса.

– Как нет! Вон, вон…

А зубы стучать…

«Кто это!»

Крик готов вырваться из груди. Большое, большое лицо смотрит на него из тумана, желтовато-серое, с темными, словно заплывшими тенью глазами.

Но ведь не может быт такого большого лица!

Мысль эта, однако, мгновенна, как сверкнувшая и потухшая искра.

Нет ни большого, ни малого; ест только черты и формы.

О, какие у него глаза, темные, полные муки. А губы смеются. Зубы видны между губ. Потом глаза еще больше затянуло тенью, губы расплылись безобразно широко, и их тоже охватывает тень. Все лицо отодвигается, уходить в туман.

Мгновенье, и его уж нет.

Но в нем остался этот взгляд, полный муки, вселяющий ужас в сердце.

И он сознает, если еще раз выплывет из тумана это лицо, он не выдержит и крикнет, чтоб оно не появлялось больше, чтоб оно уходило к себе туда, откуда оно явилось…

И уж он шепчет:

«Уйди, уйди… к себе…»

И старая мысль:

«Куда к себе?…»

Опять холодеет сердце… Правда: куда?… Ведь это ж туман… Оно и ушло в туман, как вышло из тумана… Оно… Да, это лицо. Значит оно само по себе, а туман сам по себе. Но ведь его же нет! Ведь это он сказал про него «оно». А оно – туман.

Мысли путаются.

Снова – стон.

Теперь уже отчетливей и яснее… Опять колыхнулся туман, снова он видит, как движется в тумане что-то, направляясь прямо к нему.

Неужели это опять то, это лицо!

В висках у него застучало.

И откуда этот стон? И стон ли это?

Неопределенная фигура мелькнула в тумане и сейчас же пропала. Потом появилась опять, опять пропала. Нет, это идет кто-то… Кто-то еще новый выплыл из тумана.

Может быть это он застонал?.. Его начинает бить лихорадка.

Крепко смежил он веки.

Проходить секунда, еще секунда, еще…

И он чувствует, что уж не в силах стоять более с закрытыми глазами. Довольно! Теперь, вероятно, уж все пропало…

Он открыл глаза.

Прямо перед ним – окровавленное лицо, губы шевелятся, хотят сказать что-то: руки простерты вперед.

Он заметил только, что этот «новый», вырвавшийся из волн тумана, стоит на коленях.

Он хотел крикнуть, хотел бежать и не мог. Сердце вдруг словно перестало биться. Без крика, без единого слова он грохнулся на землю.