Текст книги "В Маньчжурских степях и дебрях
(сборник)"

Автор книги: Иоасаф Любич-Кошуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

III

Ну, стало-быть, летим… да… Гляну, вниз– аж голова кружится, – до того высоко.

А ничего, все хорошо видно.

Китайцы это, значить, чай пьют, косы заплетают, японцы – какие рис сажают, какие на плацу: раз-два, раз-два… Левой… левой!.. Кру-гом!.. – строго учатся, словесность проходят:

– Кто у нас царь?

– Микада!

Какой, конечно, правильно говорить, какой соврет.

– Кто царь?

А он – луп-луп глазами.

Сейчас ему в морду – раз…

Все как следует.

Хорошо. Дальше, больше… Хунхузы пошли… Пустопорожние места… А то и так – ничего не видно, одна темь… Гляжу потом – дорога. Паровозы свистят, колеса стучать: дыр-дыр-дыр, дыр-дыр-дыр.

Гляжу – наших везут.

Сидят себе, голубчики, ножки свесили.

Кричу:

– Не робей, ребята!

А они:

– Гляди, гляди!..

Вижу шапки долой крестятся.

Ах, – думаю, – да ведь я на чорте…

Одначе – ничего. Бог пронес. Думаю, какой еще из ружья пустить. Нет, ничего, все благополучно…

Дальше, значит. Байкал перелетели… Глянул вниз – рыбы видимо невидимо– стадами ходить. Сомы, осетры, белуга.

Эй, – думаю, – нам бы это теперь, да на сковородку, да с маслицем. И в прок посолить можно… Насушить тоже.

А она… Поди… Смеется… Ей Богу. Т. е. рыба.

Выставилась из воды:

– Гы-гы-гы, гы-гы-гы…

Как человек.

Плюнул я… Дальше!

Вижу… Господи Боже мой!.. Уж и дома…

Этак лесок, этак стадо ходит…

Я сейчас в лесок… Спустился… Слез с чорта.

– Ну, – говорю, – как теперь быть?

– А очень, – говорит, – просто.

И сейчас – хлоп… Опять маленький стал. Меньше котенка. – В карман– говорит, – можно?

– А щекотать не будешь?

Думаю:

«В самом деле завозится – щекотно… Да…»

– Не будешь?

– Никак нет.

– Ну, садись!

Подставил ему карман. Бац… Смотрю уж в кармане. Пошел я. Конечно, карман немного оттопырился, однако пошел. Думаю, в случае ежели спросят, скажу, кисет с табаком.

Вышел, значить, из лесу, тут сейчас дорога. Пылища– страсть. Только ветра нету. Тихо. Направо – рожь, налево– гречиха. В цвету вся… белая-белая. Осьминник так или полдесятины. Пчелы над ней.

– Гу-у-у…

Гудут… Жаворонки это:

– Чиви-чиви…

Поют. А кругом тихо-тихо. Лежит на дороге пыль – так и лежит; ни ветер ее, ничего.

Слышу: громых, громых…

– Но-о!

Едет кто-то.

Остановился. Смотрю – батюшка… Шляпа это соломенная, ряса парусиновая… Зонт между коленями. Огромадный зонт: разверни – прямо палатка… Сам правит. Увидел меня…

– Тпру!

Дернул за левую вожжу, свернул немного в сторону, сам перегнулся на мою сторону с тележки… Этак руку к глазам… Прищурился… смотрит.

– Сорокин, ты?

– Я-с, – говорю. – Хлеба изволили выехать поглядеть?

– Да, – говорит.

И вижу порылся, порылся в кармане, вытащил из кармана пучочек.

Смотрю – гречиха…

– У меня, – говорит, – ранняя.

– Дозвольте, – говорю.

Гляжу, – и то. Совсем почти готова, хоть коси.

– Ну, – говорит, – прощай, Сорокин! Опять поставил лошадь, как надо, задергал вожжами.

– Но!

Громых – громых. Поехал дальше.

И я тоже дальше пошел.

Выхожу на луг. Вижу сено ворошат. Бабы это, девки. Песни поют. Далеко слышно…

Навстречу воз едет. На возу мальчонка сидит в одной рубашонке.

Мужик идет около воза с граблями. За возом жеребенок бежит шершавый, шершавый… Пылит, окаянный, а сам:

– Э-ге-ге-ге-ге…

Так и звенит на весь луг.

Слышу:

– Сорокин!

Скрипел – скрипел воз, остановился… Жеребенок сейчас к матери под пузо… Дрыг-дрыг хвостом. Хвостик то вот этакий… Свалялся весь.

– Сорокин!

Гляжу, наш же мужик.

– Здравствуй.

– Здравствуй!

А жарко… Жарко так, что просто страсть.

– Ну, и денек! – говорю.

– Да, – говорит, – хороший денек.

– Только косить.

– Уж – говорит, – и скосили и просушили.

Вон как! Молодцы ребята. Да… Ну, тоже:

– Прощай!

– Прощай!

Дальше пошел. Вышел на выгон… Гуси это сидят по берегу около речки. Из воды белый камень виден. Баба стоит в воде, подоткнувшись, около камня; белье пральником на камне колотить.

«Стук стук, стук стук…» – только и всего. Все равно, как кто верхом едет. Ничего больше не слышно.

– Эй, тетка!

Гляжу перестала колотить, вылезла на берег, заслонилась от солнца…

С пральника вода течет, ноги голые, руки голые; из-под платка волосы выбились.

Гляжу, моя ж баба и есть…

– Где был?

– К барину ходил, насчет осинок…

– Ну!..

Махнула рукой под носом… Ну знаете, так вообще. Что у ней носовой платок что ль! Поправила платок, заправила волосы за уши.

– Позволил?

– Позволил… Тоже насчет овса говорил… Скосить и связать…

Оглушительный взрыв…

Солдаты выскакивают из землянки и бегут к орудиям.

Оказывается, японцы в ночной тьме подобрались почти к самым окопам и наткнулись на мину.

Сверкают лучи прожекторов.

Видно, как неприятель бежит назад.

– Эх-ма, да не дома, – говорить один из слушателей Сорокина и пускает вслед японцам гранату.

Фантазия у Сорокина неистощима. Но все его рассказы непременно вертятся около одного… С разными вариантами он постоянно рассказывает все об одном и том же: как он то верхом на черте, то по ветру, то еще новым каким способом летал домой.

Со стороны могло даже, пожалуй, показаться, как это Сорокину не надоест говорить вечно об одном и том же, а его слушателям – почти умолять его рассказать чуть не в двадцатый раз об этом одном и том же.

В боевом огне

I

Дробь выстрелов не умолкала ни на минуту.

Иногда в том или другом месте боевой неприятельской линии выстрелы становились гуще, точно там закипал огненный шквал, и через минуту в трескотне беглого огня определенно и ясно звучали гулко правильные залпы. Это значило, что японцы заметили какую-либо нашу часть, выдвинувшуюся вперед, очутившуюся как раз у них на цель… на открытом месте, Резким, отчетливым, угрожающим звуком рвались залпы…

Японцы не могли видеть нас. Но они знали, что лес впереди них полон нашими стрелками.

Пока еще с нашей стороны не было ни одного выстрела…

Лес еще молчал.

Он стоял темный и мрачный… Тихо шевелились верхушки деревьев… Серый, густой туман дымился между деревьями.

Нервно, лихорадочно сыпались в лес выстрелы с японской стороны…

Казалось, японцы хотели засыпать пулями весь лес, истребить в нем все живое… Казалось, им была дорога каждая минута, каждая секунда, и они торопились сделать как можно больше выстрелов, – пока еще враг не показался из лесу.

Конечно, они стреляли наудачу.

Точно сбитые градом или сломанные ветром падали сучья, ветки и листья.

Но падали и люди…

Трава обагрялась кровью, слышались стоны…

Приподнимаясь на локте, раненый воспаленным взглядом провожал проходивших мимо товарищей… Беззвучно, медленно шевелились побелевшие губы… Глаза точно становились больше, прозрачней, точно озарялись изнутри проникнувшим их на сквозь светом. Точно измученная душа билась в них, как в окна, и молила, чтобы и мир откликнулся на её страдание… и увидел ее в этих больших сияющих глазах и увидел сквозь них глубокую и жестокую муку…

– Подобрать!

Только всего!

Остановиться нельзя… Нужно идти. Только ненависть впивается в сердце… Мрачно вперед, между деревьями, смотрят из-под сдвинутых бровей хмурые глаза… Пальцы крепко сжимают винтовку…

Кажется, деревянная накидка ствола лопнет, как сухая щепка под пальцами.

Вон еще упал…

Пуля угодила прямо в сердце…

Навзничь грохнулся… Царапает грудь… Рубашка на груди и руки потихоньку покрываются кровью… Знает, что нет спасения… Только шепчет:

– Братцы, ах, братцы…

Мигает глазами… На ресницах слёзы.

Силится поднять голову – нет силы… Слышит, должно быть, как около глухо стучат сапоги… Ведет глазами кверху, чтобы увидеть кого-нибудь, какое-нибудь знакомое лицо, но перед глазами какая-то темная муть…

Снова шепот:

– Ах, братцы, ах…

Веки отяжелели, надвигаются на глаза, словно застывают… Что-то красное брезжит сквозь ресницы…

Что это?.. Листья!.. Точно кровь побежала по стволам деревьев под корой и разлилась в листьях, и листья дрожат и трепещут, кровавые как рубин…

– Этого оставить!..

Кого это «оставить»… Его или еще кого?..

Холодный ужас наполняет душу. Полуразверстые губы силятся крикнуть что-то… Все лицо подергивается… Вздрагивает все тело…

– Ах, братцы!..

Дальше, дальше…

Мимо раненых и убитых, мимо умирающих, перепрыгивая через убитых, подвигаются стрелки.

Слышатся слова команды; в солдатских рядах вперемежку со стоном раздаются там и сям отрывистые голоса:

– Не выдавай!

– Гляди друг за друга…

Точно с кровью вырываются эти слова из груди…

А впереди все валятся…

Вон одному ударило в плечо. Выронил винтовку, схватился за плечо, щупает пальцами около раны… На побледневшем лице выражение напряженного ожидания…

Вон один остановился, сел поспешно и стал снимать сапог.

Видно, что торопится… Дергает сапог, охватив одной рукой около каблука, другой – за носок.

Снял, наконец, и порывисто нагнулся… Грязная портянка вся в крови.

Также торопливо начинает разматывать портянку, подняв ногу и придерживая ее на весу, под икру, правой рукой.

Размотал и опять нагибается. Долго смотрит, потом осторожно ставит ногу на траву, пробует, может ли наступать.

А кровь так и льет сбоку около большего пальца…

Из рядов выскакивает солдат, подбегает к раненому.

– В ногу?

– В самый палец…

И раненый поворачивает ногу так, чтобы видно было рану. Потом взглядывает на солдата.

– Кабы малость полегче… Идти нельзя.

– Свести, может? – говорит солдат неуверенно и мечется на месте.

Глаза у раненого становятся хмурыми. Он машет рукой.

– Догоняй своих. Сам дойду.

Он строго смотрит на солдата.

– Ну?.. сказано тебе, Иван Петров!

И, нагнувшись, перевертывает портянку другой стороной, расстилает ее на земле и, осторожно придерживая рукой, ставит на нее ногу.

– Ну, народец-бормочет он.

И вдруг откидывается всем корпусом назад, прикрыв рану обеими ладонями… Нижняя губа закушена, лицо побледнело. Долгий свистящий звук, точно он всасывает что-то сквозь крепко стиснутые зубы, вырывается с одного угла рта, раздувая губы в этом месте.

– О, что б тебе! – шепчет он, – как огнем…

II

Иван Петров помог добраться одному раненому офицеру до перевязочного пункта.

Офицер был ранен в руку одной пулей и другой в икру ноги. Когда к нему подбежал Иван Петров, офицер крикнул было ему:

– Пошел на место!

Но именно в этот момент пуля ударила ему в ногу… Сначала он не ощутил никакой боли, и только когда повернулся, чтобы идти, почувствовал, будто ему вдруг свело всю ногу от щиколотки до колена…

Он сперва так и решил было, что у него просто судорога…

– Пошел! – крикнул он еще раз Петрову, не двигаясь сам с места, так как не мог пошевелить ногой… Нога у него сразу отяжелела, точно налилась свинцом.

Он стоял и глядел на Петрова бледный, кусая губы, потому что ему было и больно, и досадно на Петрова, и эта досада и боль щипали и дергали нервы.

– Да вы глядите, у вас вся нога в крови! – крикнул Петров.

И он, забежав сзади офицера, присел на корточки.

– В щиколотку? – спросил офицер, нагибаясь сам и протягивая вниз руку.

– Никак нет – выше.

Офицер провел рукой по ноге снизу-вверх от щиколотки и вдруг отдернул руку.

– И то, – сказал он; —а мне казалось в щиколотку или под коленку.

Он еще раз тронул рану и сейчас же положил руку Петрову на плечо.

– Ну, веди!

Но в нем все равно остаюсь недружелюбное чувство к Петрову.

Он видел, как Петров то и дело подбегает к раненым, предлагая помочь дойти до лазаретной палатки.

Ему казалось, что Петров это делает из трусости – чтобы самому уйти вместе с раненым.

А потом Петров просидел бы где-нибудь позади до конца боя.

Он шел, опираясь Петрову на плечо, и думал:

«Экий подлец, – дождался-таки».

– Слушай, ты, – обратился он к Петрову, – рад, небось?..

И, покосившись на Петрова, добавил:

– Рад, что меня ранили?

– Никак нет, – ответил Петров. – Упаси, Господи, разве это возможно!..

– Ведь вижу я! – крикнул офицер и опять покосился на Петрова.

– Ну, говори…

– Никак нет…

– Что – никак нет!

– Как же я могу радоваться, ваше благородие!

– Рад, что ушёл из строя?

– Никак нет…

Несколько секунд они шли молча. Офицер тяжело дышал и раза два скрипнул зубами.

Раны начинали давать себя чувствовать.

Вдруг офицер увидел близко перед собой лицо Петрова. Петров, перегнувшись вперед, смотрел ему прямо в глаза.

– Ваше благородие!..

– Ну?

– Неужели ж вы думали…

Прямо, прямо в глаза смотрит Петров офицеру.

– Неужели ж вы…

Голос у него оборвался.

– Эх, ваше благородие.

В его голосе слышалась укоризна.

– А разве же я не вернусь в строй, как отведу вас? – продолжал он.

Он осторожно держал офицера за талию, соразмеряя свои шаги с его шагами.

– Где тебе! – сказал офицер и махнул здоровой рукой, – вот отведешь меня и сядешь где-нибудь под кустом.

Петров закачал головою.

– Никак нет, это уж ни как нет, разве это можно… Да у нас таких и нету.

Он все качал головою.

– Жалко мне, ваше благородие, как ежели кто упадет да стонет. Я даже скажу так хотел проситься в санитары… Но это оказалось нельзя… А я бы пошел.

Теперь они уже находились в сравнительно безопасном месте, в глубокой горной лощине. Пули летели через головы. Видно было, как, попадая в скалы на противоположной стороне лощины, они поднимали пыль. Казалось, скалы то там, то тут вдруг загорались невидимым огоньком и дымились.

– Погоди, – сказал офицер, чуть-чуть приподнимая руку с плеча Петрова – помоги мне сесть.

С помощью Петрова он опустился на землю. Нога и рука теперь у него горели, точно их жгло огнем. Он поглядел кругом и потом на Петрова.

– Тут где-то ключ был.

– Как же-с есть! – воскликнул Петров и сейчас же вскочил. – Сбегать?

– А ты знаешь где?

Петров стоял уже перед ним навытяжку.

С жалобным гуденьем вверху летели пули одна за другой и шлепались в камни.

И казалось – это не пули отбивают с треском от камней мелкие кусочки, а разбиваются о камни самые пули, как мелкие орешки с тонкой скорлупой.

– Знаешь где?

– Так точно.

Жалобно гудят пули над головой Петрова.

– Так точно, – говорит он.

– А где?

Петров поворачивается, протягивает руку в направлении к скалам.

– Вон, видите…

Маленькое облачко пыли поднялось на краю скалы.

– Видите, где сейчас вдарила?

И проговорив торопливо:

– Я сейчас, сидите пока, – он бежит через лощину.

III

Проворно и ловко карабкается Петров вверх по скалам.

Отчетливо видна его фигура на сером, слегка отливающем в желтизну фоне скал.

Рубашка на спине надулась пузырем, шапка сдвинута на затылок, за спиной винтовка.

Затвор винтовки и магазинная коробка блестят на солнце.

И когда Петров нагибается, солнце вспыхивает ослепительно ярко на затворе – точно затвор весь сделан из стекла.

Карабкается Петров по камням, а с ним рядом – его тень. Тень совсем почти лиловая и издали кажется неподвижной – будто она нарисована, будто кто-то кистью сделал это лиловое пятно на серых камнях.

По-прежнему, с жалобным гуденьем, несутся пули через лощину.

Одна, другая, третья… Точно запоздалые пчелы догоняют далеко ушедших вперед товарищей.

Скрылся Петров за выступом скалы, опять появился…

Сперва как свечка загорелся штык на солнце, потом постепенно и вся фигура выдвинулась.

Теперь уж Петров кажется совсем, маленьким – словно игрушечный…

Но все так же он ясно, отчетливо виден.

Видно, как он хватается то той, то другой рукой за камни, за корявую, чахлую поросль между камнями, как от времени до времени быстро заносит правую руку за спину и под приклад поправляет винтовку.

Напряженно, пристально следит офицер за Петровым.

А пули летят, летят…

Мучительно, тоскливо офицеру.

Вот Петров опять словно провалился.

Не задело ли его?

Минута, другая, третья… Нет, жив… Белеется что-то между камнями, что-то сверкнуло, словно кто повел маленьким зеркальцем против солнца. Сверкнуло еще… Опять вспыхнул штык.

Сразу, как на ладони, вырисовалась фигура Петрова.

Во весь рост вытянулся.

Показывает что-то сверху.

– Молодец! – шепчет офицер. – «Молодец», – хочет крикнуть он и чувствует, что не может… Во рту пересохло, и голос гаснет в гортани.

Точно совсем нет голоса, точно голосовые связки тоже засохли, потеряли упругость и эластичность.

Петров начинает спускаться.

Теперь он уж идет прямо навстречу пулям.

Вон одна шлепнулась у самых ног…

Видно, как закурилась пыль.

Офицер крестится.

– Господи, спаси его.

Еще одна… сбоку…

На щеках у офицера загораются красные пятна, глаза блестят лихорадочно.

Он сидит, опершись здоровой рукой о землю, прямо вытянув стан, не шевелясь, не двигаясь.

Еще пуля…

Он уже не слышит свиста пуль… Он видит только, как курится пыль то там, то тут по скалам, вокруг Петрова.

Опять…

Эта, должно быть, мимо уха: облачко пыли поднялось как раз за плечом Петрова на отвесной скале.

Еще ударилась пуля в том же месте.

Потом слева, потом над головой, опять над головой, только несколько выше.

Петров постепенно выходит из сферы боевого огня.

Пули уже не ложились возле него, как раньше, а делали перелет.

Офицер вздохнул свободно.

Когда Петров, спустившись, наконец, опять в лощину, подбежал к нему, он прошептал запекшимися губами, простирая к нему руку:

– Принес!

И сейчас опустил руку и спросил:

– Не задело?

– Никак нет, – ответил Петров. – А воды достал.

Ему действительно удалось добыть воды.

Вода из горного ключа была холодная и свежая.

IV

На перевязочном пункте, куда Петров доставил офицера, предварительно промыв и перевязав ему раны, царила паника.

Японцы обстраивали бараки с ранеными.

Впереди бараков не было наших войск.

Батальоны стрелков вели наступление, как уже было сказано, лесом, много левее бараков.

Но японцы, предполагая, очевидно, что наша боевая линия захватывает и небольшой низкорослый лесок, находившейся впереди перевязочного пункта, сосредоточили значительные силы и в этом месте.

Люди, приносившие раненых и пробиравшиеся к баракам именно небольшим леском против перевязочного пункта, подвергались обстреливанию.

Валились десятками.

Раненые получали новые раны.

Пули роем неслись дальше к скалам, и между ними задевая здоровых и раненых, и в самые бараки.

Японцам, вероятно, не был виден за лесом развевавшийся над походным лазаретом флаг с красным крестом.

Может-быть, они видели только мелькавшие между деревьями носилки, но за дальностью расстояния не могли разобрать, носилки ли это или наступающий неприятель.

Как бы то ни было – их огонь направлялся и сюда.

Благо еще, что пока не было орудийного огня.

Японские батареи были еще сбиты в начале боя, задолго до того момента, с которого начинается наш рассказ.

Наши стрелки шли в атаку уже на обессиленного неприятеля.

Петров устроил своего раненого за большим камнем, где он до некоторой степени был обезопасен от пуль.

– Плохо дело, ваше благородие.

В это время пуля ударила в камень сверху, скользнула и рикошетом, жужжа точно камень, пущенный из пращи, полетела в сторону.

– Видно, боком перевернулась, – заметил Петров.

Офицер посмотрел туда, куда рикошетировала пуля. Около него, шагах в десяти, стоял какой-то ящик с отбитыми верхними досками и торчащими во все стороны клоками мятой соломы и сена.

Пуля, действительно боком влипла в ящик.

– Черти! – выругался офицер про себя.

– А я так думаю, ваше благородие – проговорил Петров, – отходят они, видно.

И он повел глазами в сторону ящика.

– Ишь…

И потом опять продолжал:

– Отступают, потому что хвати-ка он хоть с отскоку да с первой ихней позиции – наскрозь бы.

Но офицера занимала другая мысль.

– По красному кресту бьют… Ах, что б их…

– Может, не видят.

– Чего?

– Я говорю…

И вдруг Петров весь словно просиял.

– Ваше благородие!

Голос у него зазвенел, глаза заблестели, лицо загорелось румянцем.

– Ваше благородие!

– Ну?

– Ведь бегал же я вам за водой.

Офицер посмотрел на него вопросительно.

– Бегал же, – продолжал Петров все тем же звенящим голосом.

– Спасибо, – сказал офицер.

– Я не про то.

Петров перевел дух.

– Я говорю насчет креста. Флаг с крестом нужно повесить повыше… Ваше благородие…

Снова ему точно захватило дыхание.

– Дозвольте попроситься.

Офицер остановил на нем долгий взгляд, потом медленно поднял руку, и перекрестил.

– Валяй…

* * *

Петрову, действительно, удалось укрепить флаг с красным крестом на гребне одной из скал, на вершине росшего там полусгнившего дерева.

Но этот подвиг, однако, стоил Петрову жизни.

Раненый двумя пулями он скатился со скалы, сильно разбившись при этом.

Однако, он нашел в себе силы спросить:

– А стрелять перестали?

– Отступили, – ответили ему. Петров, должно быть, не расслышал.

– Слава тебе Господи, – произнес он и перекрестился.

Потом он потерял сознание.

В засаде

I

– Зиновьев, стой!

И с этими словами поручик Крюков закинул поводья на луку седла и поспешно сошел с лошади. Когда он слезал с лошади, он все время смотрел в сторону, вниз и, очутившись на земле, в густой траве, доходившей ему до колен, сейчас же нагнулся, опершись ладонями о колени вытянул шею, сдвинул брови, приблизив лицо совсем к траве… Он что-то пристально рассматривал в траве.

Зиновьев, ехавший за ним сзади, тоже остановил лошадь и тоже посмотрел туда, куда смотрел Крюков.

Но он ничего не увидел в траве… Солнце поднялось уж довольно высоко, от кустарников на траву падали узорчатые тени, казавшиеся почти синими сквозь тонкий дымчатый пар, поднимавшийся от травы. Ярким пятном, такая же синяя, резкая, лежала на траве тень от склоненной фигуры Крюкова.

– Что там? – спросил Зиновьев.

В эту минуту Крюков повернул к нему лицо.

– Кровь, – сказал он и широко открыл глаза. Он умолк, смотря на Зиновьева немного тревожно, чуть-чуть открыв рот… Потом глаза его скользнули мимо Зиновьева, куда-то вдаль, брови опять сдвинулись, лицо приняло сосредоточенное выражение…

Он сомкнул губы, и видно было, как он стиснул зубы: желтоватые худые щеки в тех местах, где они прилегали к деснам, образовали складки – словно присосались к деснам.

Это была первая кровь, которую он видел здесь…

Он понимал, конечно, что прибыль сюда не ради прогулки, но сейчас его будто что толкнуло в грудь, когда он заметил дрожащую на тоненьком стебле совсем еще молодого ковыля эту яркую как рубин каплю крови…

Чья это кровь – их или наших – его не интересовало в эту минуту…

Его поразил только «вид этой крови».

Кровь была свежая и вся в свету солнца… маленький-маленький красный шарик… И на вершине шарика золотой искоркой горело солнце… Точно кровавый глазок смотрел на него из травы.

Зиновьев подъехал ближе.

– И то кровь, – сказал он. – А ну-ка дальше.

И, толкнув лошадь, продвинулся мимо Крюкова… Его лошадь шла по траве, качая головой, косясь исподлобья, и била хвостом по бедрам… Ее одолевали комары, сейчас же окружившие всадников, как только они остановились.

Крюков молча стал взбираться в седло.

– Вот еще! – крикнул Зиновьев, обернулся к Крюкову, оперся рукой о круп лошади и проговорил, блестя глазами, при чем губы его, когда он говорил, все время подергивала улыбка.

– Они?.. Крюков, ты как думаешь?

Слова у него словно путались в этой улыбке; в углах губ собралась слюна. Что-то почти радостное было в его лице; он коротко мигал веками и дышал с остановкой, будто чувство, наполнившее его грудь, мешало дыханию. Крюков по-прежнему был серьезен.

– Нужно идти по следу, – сказал Зиновьев.

Крюков наклонил голову.

– Конечно, пойдем, – произнес он. – Жаль только, что мы ничего не захватили с собой, кроме револьверов.

– Это ты про винтовки что ль?

– Да.

– Хорошо и револьверы.

Зиновьев говорил так, будто торопился. На минуту у него в глазах даже мелькнуло что-то, точно он опасался, как бы Крюков не вздумал возражать…

И Крюков заметил это и заметил потом, как опять радостно блеснули глаза Зиновьева, когда он согласился с ним, что нужно идти по следу. Будто он, Крюков, мог не согласиться…

Зиновьев сейчас же двинул лошадь вперед и уже более не поворачивался к Крюкову и ехал молча теперь впереди Крюкова, все время поглядывая то направо, то налево.

Через каждые три-четыре шага попадалась трава, обрызганная кровью.

В одном месте трава была примята. В траве валялась окровавленная тряпка.

– Тут, верно, делали перевязку.

Крюков и Зиновьев опять остановились.

– Лежка, – сказал Зиновьев, словно он говорил про раненого зайца.

Дальше уже пришлось ехать, руководясь исключительно лишь замятой и еще не успевшей как следует выпрямиться травой… По зеленому травяному морю точно бежала тоже зеленая, только немного потемней полоска, где, очевидно, прошел раненый.

Крови не попадалось больше.