Текст книги "В Маньчжурских степях и дебрях
(сборник)"

Автор книги: Иоасаф Любич-Кошуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Глава IV

Дверь в фанзу отворилась тихо, почти неслышно; из-за края двери выглянуло серовато-желтое, будто вылинявшее лицо с маленькими с припухлыми веками глазками, без жизни и блеска.

Глазки забегали по фанзе с предмета на предмет, остановились почему-то особенно долго ни одном из окошек, заклеенном промасленной бумагой… В этом окне бумага была прорвана.

Лицо было точь-в-точь как лицо китайского болванчика, выточенное из желтой старой кости или слепленное из лакированной терракоты.

За порог из-за двери шагнул невысокого роста человек в синей засаленной китайской курме и быстро, все продолжая оглядываться по сторонам, подошел к тому окошку, где бумага была прорвана.

Долго, не отрываясь, глядел он в окно, потом отошел от окна и сел на кан.

Опять он бросил быстрый взгляд по фанзе и вдруг встал и направился к двери, оставленной им при входе отворенною. Осторожно, крадучись, подошел он к двери будто в фанзе спал кто-то и он боялся разбудить…

Вытянув шею и опершись рукой о притолоку, он высунул голову за дверь, повел шеей из стороны в сторону и тихо, весь съежившись, потянул дверь к себе.

Затворив дверь, он так же крадучись, чуть слышно ступая по глиняному полу, направился к кану.

Он остановился около кана, полуоткрыв рот, повернув чуть-чуть голову в сторону двери. Глаза не мигали, две большие толстые морщины легли поперек лба над слегка приподнявшимися бровями.

Он прислушивался.

Смутно в фанзу доносился какой-то шум, глухой и неясный. Казалось, далеко где-то, в ущельях гор, между скал громыхая и стукаясь один о другой, перекатывались тяжелые камни.

Он повернулся и снова подошел к окну.

Так же, как и в первый раз, заложив руки назад, он прильнул лицом к промасленной бумаге.

До самого горизонта тянулась гладкая песчаная с чахлой травой степь. Солнце уже почти ушло за горизонт за невысокие горы. Захватив полнеба, горела заря.

Поднимая облака розовой пыли, через степь на расстоянии не более версты от фанзы, медленно вытянувшись длинной извивающейся лентой, то тяжело поднимаясь на возвышенности, то словно вдруг проваливаясь с усиливавшимся грохотом вниз в лощины, двигались одно за другим десятки орудий и сотни зарядных ящиков.

Орудиям и ящикам, казалось, не было конца… За пламенем заката трудно было разобрать то место в горах, откуда выползали эти орудия и ящики вперемежку с конными фигурами в синих плащах.

Словно из-за огненной завесы выступали грозные, неведомые, закованные в сталь чудовища. Когда орудия, выбравшись на ровное место, сворачивали влево вдоль гор, ярко на солнце красным отблеском сверкали их щиты.

Еще когда Рябов шел по степи, то издали, завидев фанзу и тянувшийся в отдалении обоз, по этим щитам и по синим плащам он сразу разобрал, что орудия – японские.

В нем тогда же мелькнула мысль о дозорах, которых он, быть может, не заметил, о передовых разведочных отрядах.

Он вздрогнул невольно и вперил глаза в даль степи. Но там только сверкали жерла орудий.

Он подумал было, что одинокая фанза может привлечь внимание японцев…

Но эта мысль была мгновенна, как вспыхнувшая и погасшая искра.

Сейчас же другая мысль загорелась в нем широким пламенем, охватившим всю душу.

Точно в душе вдруг занялась заря, и та первая мысль потонула в ней и истлела сразу.

– Сам Бог!..

Глаза заблестели… Казалось, пламя, охватившее душу, влилось в глаза, разлилось по всему лицу…

Кроме как в фанзе, все равно спрятаться было негде.

Сам Бог послал эту фанзу.

Он вспомнил, что одежда на нем китайская и, стало быть, он мало рисковал бы, оставшись открыто в степи.

Он все еще не мог привыкнуть к этой одежде, к тому, что он только извнутри русский, а снаружи китаец.

Когда он уходил в свое опасное предприятие, товарищи говорили ему:

– Рябов, ты бы крест снял: может, как выскочит.

А он отрицательно покачал головой.

С крестом он расстаться не мог.

И чем дальше уходил он в глубь Манчжурии, тем большее значение приобретал в его теперешней жизни этот небольшой тусклый медный крестик.

Все кругом было чужое, и степи, и люди, и деревни, и реки, и леса, и горы. Каждая песчинка в степи была чужая.

Все чужое! Даже небо, даже солнце!

Иногда ему казалось, что своего в нем осталось только душа да этот крест.

Крепко тогда прижимал он крестик к груди… На глазах выступали слезы.

Он решил заночевать в фанзе.

Солнце ушло за горы. В фанзе заметно потемнело, а скоро и совсем стало темно. И в степи тоже было темно.

Тяжелые колеса орудий уже грохотали где-то далеко, словно орудия провалились сквозь землю и с каждым мгновением проваливались все глубже.

Рябов лег на кан навзничь, заложив руки за голову.

У него не было никакого оружия, кроме небольшого ножа. Нож этот он держал всегда в рукаве курмы.

Так, обыкновенно, носят ножи китайцы.

Чтобы не мешал нож, он вынул его из рукава и положил сбоку около себя на кан.

Ни один звук не доходил теперь в фанзу извне, словно Рябов погрузился в могилу. В темноте перед ним слабо белела только бумага на окнах.

Рябов закрыл глаза. Весь день он был на ногах и весь день в тревоге. Правда, и теперь еще мог набрести на фанзу какой-нибудь неприятельский разъезд.

Но Рябов мало об этом думал.

Соображение о разъезде выплыло в сознании смутно и неясно, как отголосок прежних страхов и опасений, и потонуло в душе, опустилось куда-то глубоко на дно, как тяжелый камень.

За сегодняшний день он страшно устал и намучился. И когда он вытянулся на кане во весь рост, через секунду он испытывал такое состояние, будто и сам он вместе со всеми своими страхами опускается куда-то глубоко-глубоко в тишину, в покой, в безмолвие. Веки сами собой наползли на глаза.

Кругом было тихо.

И вдруг в тишине, где-то совсем недалеко, тут же в фанзе, затрещал сверчок.

Через минуту Рябов уж не мог сообразить, когда он в первый раз услышал сверчка: сейчас ли затрещал сверчок или уж давно трещать.

Широкая тихая радость разлилась в нем… Будто она спала в нем, а сверчок ее разбудил, и она пробежала трепетом по всему телу. Радость словно вошла в кровь.

А сверчок все продолжал трещать.

Трюк-трюк, трюк-трюк.

В сознании родились вдруг какие-то звуки, далекие и неясные. Чудилось, будто кто-то идет к нему издали с тихою лаской и шепчет что-то.

Что это?

Сверчок ли это или ворота скрипят?

И вдруг так ясно, как вьявь, увидел он перед собой пожарный сарай в своем селе, и у ворот этого сарая сторожа с балалайкой.

Сторож настраивает балалайку, подвертывая колки, и от времени до времени трогает струны пальцами.

Трюк-трюк, трюк-трюк.

Дымом запахло и с дымом вместе блинами.

Потом перед глазами мелькнуло светлое поле с черными проталинами, с черной, будто углем запорошенной дорогой.

Блеснуло голубое небо… Жаворонок запел.

Далеко остались степи Манчжурии, будто их никогда и не было вовсе и нет теперь.

Все глубже, глубже погружается он в покой и тишину, словно прячется в себя, уходит в свою душу…

А сверчок все трещит…

Теперь уж, кажется, он кричит громко, настойчиво, будто зовет кого-то издали.

– Иди, иди! Проснись!

И издали плывут знакомые звуки, знакомые картины. Тоненьким голоском заржал жеребенок, тарахтит телега.

Дорога у них в деревне шла около речки. Вон она баба стоит около берега, подоткнув подол, по щиколотки, в воде, колотит белье пральником. Звонко стучит пральник.

Дьячок сидит около моста под ракитой с удочкой.

Ишь как сверкнуло! Рыбу выхватил.

Трюк-трюк, трюк-трюк!..

Или это не рыба?..

Все смутнее и неопределеннее становится мысль. Звуки и образы тускнеют. Вечер наступил.

А! Ишь как сыростью тянет. Перепел крикнул и умолк. Далеко в поле простучали колеса… Пахнуло спелой рожью. Мгновенно заплескала река о берег.

Все тише кругом.

Где-то слышно, как запирают ворота и говорят про что-то, а про что – не разберешь – глухо и неясно…

Совсем незаметно наплыл сон, будто темная бесшумная волна перекатилась через Рябова.

Засыпая, он опять услышал сверчка.

И казалось ему, что он маленький лет девяти-десяти, и лежит на печке, а под печкой трещит сверчок.

Глава V

Он и проснулся с этою мыслью, что он лежит на печке у себя в хате.

Потом набежали другие мысли сразу, как ветер.

Сердце сжалось томительной, долгой болью. Тоска глубокая и широкая, как море, всколыхнулась в душу.

Он чувствовал, что уходит из него что-то, что было ему дорого, как жизнь.

Тогда он съежился, подогнул колени, так что колени пришлись ему почти у живота, закрыл глаза и охватил голову руками.

Ему захотелось страстно, мучительно до боли почувствовать себя опять маленьким, каким он был лет двадцать тому назад, и вчера перед тем, как заснул.

Он нарочно и положение такое принял сейчас на кане, и глаза закрыл, и голову стиснул руками, весь трепеща одним желанием.

Но все равно душа его опустела. Из неё ушло все, что ласкало его вчера. На глаза набегали слезы.

Он прислушался, не трещит ли сверчок.

Теперь он хотел хоть этого, хоть того только, чтобы затрещал сверчок.

Но он лишь прислушивался; глаз он не открыл. Он знал, что очарование исчезнет совсем, как только он увидит внутренность фанзы.

И вдруг ясно и отчетливо он расслышал за стеной фанзы конский топот.

Тогда он вскочил с кана.

Нечаянно он задел за нож, и нож звеня упал на пол.

Он подхватил его и подбежал к окну.

Было уже утро.

В дырку в оконной бумаге он увидел четырех японских кавалеристов. Они направлялись через степь прямо к фанзе. Порой копыта их коней звучали глухо, когда они выезжали на места, сплошь засыпанные песком. Тогда и кони шли тише, натягивая поводья, поводя головами, вытягивая шеи.

За спинами кавалеристов поблескивали тонкие коротенькие стволы винтовок.

Японцы были всего шагах в пятистах от фанзы. Проехав шагов сто еще вперед, трое из них остановились, а один продолжал подвигаться вперед легкой рысцой.

Желтая редкая пыль клубилась слабо под ногами его лошади. Слышно было, как звякают от времени до времени удила и стукается что-то через ровные промежутки металлическим стуком – должно быть приклад винтовки о луку седла.

На мгновенье Рябов задумался. Потом сунул нож в рукав курмы и опять лег на кан навзничь, разметав руки и закрыв глаза.

Он притворился спящим.

Сейчас у Рябова не было ни капельки страха. В нем была одна только злоба на японца. Зачем они японцы? Зачем их Япония и эта Манчжурия!..

Злоба еще сильней заклокотала в нем; жгучим до боли огнем пробежала от сердца до крови по жилам и опять впилась в сердце.

Если бы не было Японии, не было бы и войны, потому что не с кем было бы воевать. Так ему тогда казалось.

Он стиснул зубы. И по мере того, как приближался лошадиный топот, все сильнее разгоралось в нем злобное чувство. Каждый шаг лошади, каждый стук её копыт отдавался в нем.

Он шептал трепетно, шевеля немного побелевшими губами:

– Поди, поди…

Топот прекратился.

Он слышал, как фыркнула лошадь и потом стук сапог, когда всадник спрыгнул с лошади.

Он придал лицу спокойное выражение, полуоткрыл рот и стал дышать ровно и тихо.

И когда он приготовился так, казалось ему, что он притаился сам в себе со своей ненавистью к японцу, как дикий зверь, чтобы, когда нужно, кинуться на свою жертву.

Скрипнула дверь.

Через секунду по полу раздались шаги, и Рябов почувствовал, как японец взял его за плечо и встряхнул, силясь приподнять в то же время.

Японец говорил вместе с тем что-то, но он не знал по-японски и почти не слышал его голоса.

Японец встряхнул его еще раз. Пора было проснуться.

И он проделал это, как будто бы действительно только что проснулся.

Он сел на кане, поставив ноги на край кана, и стал протирать глаза, зевая и ёжась как бы от холода.

Японец стоял прямо перед ним у самого кана.

Вдруг Рябов изо всей силы ударил его ногой под живот и в ту минуту, когда японец качнулся, вскочил и схватил его за горло. Вместе они упали на пол.

Японец умер у него под пальцами. Он задушил его.

Он не помнил, как это вышло. Не помнил он также, сопротивлялся ли японец или нет. О себе, о том, что японец может сопротивляться и ранить его как-нибудь, он тогда не думал. И лица японца он не видел тоже. Он сознавал только, что нужно как можно сильнее сдавить ему горло.

Наконец он разжал руки. Японец был недвижим.

Он выпростал из-под него его винтовку осмотрел наполнен ли магазин, и подошел к окну.

Те остальные три японца еще стояли на том месте, где остановились.

Они отлично были ему видны.

– Если бы сразу двух, – подумал он.

Он хорошо знал, как бьют эти японские винтовки. Если бы все три японца стали в линию один за другим, он при хорошем прицеле повалил бы их всех одним выстрелом.

Но японцы стояли кучкой: двое рядом лицом к нему, третий немного в стороне к нему боком.

Рябов перебежал к другому окну, проткнул в бумаге стволом винтовки щель и потом повел стволом вниз, раздирая бумагу.

Пригнувшись немного, он глянул, прищурив глаз, в образовавшуюся бойницу.

Разрывая бумагу в окне, он соображал, нельзя ли отсюда ударить из винтовки наискось по тем двум, что стояли рядом, так чтобы пуля захватила сразу обоих.

Он ошибся, однако в расчете. Японцы все равно и отсюда были ему видны так же почти, как из первого окна. Расстояние между окнами было не велико.

Рябов даже глянул в сторону направо: будь там еще окно, у него, может быть, и вышло что-нибудь…

Затем он опять перешел к окну налево.

В это время японцы съехались теснее. Они говорили о чем-то все разом. Глухо доносились их голоса.

Рябов положил винтовку на край подоконника и осторожно продвинул ее вперед до самой спусковой скобы.

Окно было невысоко от пола… Став на колено, стрелять можно было с упора, как с прицельного станка.

На подоконнике винтовка лежала совсем неподвижно. Охватив шейку приклада правой рукой и придерживая правую руку около кисти левой, он прицелился.

Стальной ствол винтовки сверкнул ему прямо в глаза серебряным блеском, когда он приложил приклад к плечу, и потух. Только одна мушка чернела на конце ствола.

Опять до него донеслись голоса японцев.

В какого?..

Японцы шевелились, заезжая один за другого. Лошади их дергали головами, мотали хвостами. Должно быть их кусали оводы.

Вдруг один выдвинулся вперед. Чёрненькая точка на конце ствола стала как раз у него против груди. Рябов нажал на спуск. Резко, как кнут по сырой земле, хлестнул выстрел.

Он видел, как японец припал головой на шею лошади, закрыв лицо ладонями. Должно быть, он повысил немного или в тот момент, когда спускал курок, японец нагнулся. Пуля попала ему в лицо.

В ту же минуту остальные два японца схватились за винтовки. Винтовки сверкнули в их руках сначала с боку с левой руки мгновенным как молния блеском, потом загорелись, остановившись неподвижно над головами лошадей.

Светлый белесый огонь двумя тонкими длинными струями сверкнул из стволов винтовок.

Рябов чуть-чуть посторонился.

Он слышал, как у него за спиной посыпалась со стены штукатурка. Пули прошли насквозь стену фанзы и ударились о противоположную стену. И сейчас же до него донесся сухой звук двух выстрелов: звуки выстрелов долетали до фанзы почти одновременно с пулями и одновременно с тем, как со стен посыпалась штукатурка.

Стены фанзы не представляли никакой защиты от японских пуль. Но он все равно отскочил от окна и стал с боку у правого края оконной рамы.

Опять за окном раздались выстрелы, опять посыпалась штукатурка. Пули пронизывали фанзу, как картонную коробку.

Единственное преимущество Рябова перед японцами было в том, что они его не видели. Они должны были стрелять наугад или целить по окну. Но теперь он стоял не у окна.

Прислонив ствол винтовки к раме окна, он снова прицелился… Но он не выстрелил, а опустил винтовку и, перебежав через фанзу, спрятался за кан. Внезапно в голове у него мелькнул совсем особый план обороны… Что-то хитрое и вместе злое сверкнуло в его глазах.

За каном он мог считать себя совсем в безопасности. Стену и кан даже и японская пуля вряд ли пробила бы. Кан был сложен из кирпича и очень широк.

Сидя за каном с поджатыми по-турецки ногами с винтовкой на коленях, он медленно тер ладонь о ладонь, точно растирал что-то между ладонями. Смотрел он вниз и улыбался чуть-чуть. Глаза у него искрились, будто разгоралось в них что-то слабыми, мелкими вспышками.

И казалось, что он смотрит внутрь себя, в свою душу и улыбается самому себе, своим собственным мыслям.

За окном опять затрещали выстрелы…

Тогда он вскочил и крикнул громко, словно от страшной мучительной боли.

Потом снова сел, как сидел перед тем, подогнув ноги по-турецки и положив винтовку на колени.

– Погоди уж, погоди, – прошептал он.

Искорки в маленьких черных глазах разгорелись как уголь под пеплом, губы растянулись в долгую тонкую злую улыбку.

Приподнявшись немного, он глянул из-за кана в окно. Но в окно ничего не было видно. Только синело небо.

Он опять присел.

Японцы выстрелили еще несколько раз, и потом Рябов услышал, как затопотали их лошади.

Он вышел из-за кана и стал около окна…

Вытянув шею, заглянул он в дыру в оконной бумаге. Все шло, как надо…

Японцы, предположив, вероятно, что защитник фанзы убит, ехали без всяких предосторожностей рядом оба, держа винтовки поперек седла.

Они направлялись к фанзе…

– На сорок шагов, – сказал себе Рябов, – дальше не буду.

Он опять выглянул из-за рамы.

Японцы ехали, не убавляя, не прибавляя шагу… Рябов сознавал, что каждый шаг приближает их к смерти. Ликующая, дикая радость разлилась в нем. Кровь словно закипела.

Он поднял винтовку.

– На сорок шагов… на сорок шагов…

Он должен был сдерживать себя, чтобы не прицелиться и не выстрелить.

Будто кто изнутри его дергал под руку.

– Пора!.. Бей!..

– Нет, еще не пора, еще не пора!..

Он был, как в лихорадке. Щеки то краснели, то бледнели. Винтовку он то поднимал, то опускал… Дышал прерывисто, полуоткрыв рот…

Японцы подъезжали все ближе. Уж он мог разглядеть их лица.

– Пора!

Он прицелился.

Или обождать?.. Пусть подъедут поближе… Обождать или нет? О, Господи…

Сердце у него стучало громко, казалось ему громче, чем стучат по песку лошадиные копыта.

– Теперь пора…

Он сразу стал спокоен. Все в нем застыло и замерло в эту минуту. Он ступил шаг назад, стал прямо против окна в глубине фанзы и поднял винтовку.

Теперь не зачем было стрелять с упора. В нем будто вдруг силы прибавилось; винтовка будто влипла в руки, прилипла к плечу… Будто это не человек стоял, а каменная статуя.

Громко и гулко, потому что теперь он стрелял в закрытом помещении, хлопнул его выстрел.

Один японец упал. Другой повернул коня… Но Рябов уже дослал в казенник новый патрон.

Опять загремел, выстрел.

И другой японец грохнулся с лошади… Пуля попала ему в затылок и раздробила всю верхнюю часть черепа.

Рябов подбежал к окну схватился обеими руками за раму, распростирая руки вправо и влево, и закричал:

– Что!.. Ай не сладко!..

Оба японца лежали без движения… Они были убиты сразу, как молнией. И Рябов видел это, но все-таки не мог им не крикнуть этих своих слов.

Голос у него был резкий и отрывистый. Он будто не кричал, а каркал.

– О!.. То-то…

И подняв голову и глядя уже не на японцев, а вдаль, где синели горы, он крикнул опять, грозя кулаком:

– У, дьяволы!..

Глава VI

Рябов стоял на коленях у стены фанзы и копал в земле ямку своим ножом.

Он держал нож, захватив всю рукоятку в кулак, стиснув пальцы так, что на тыльной стороне руки напряглись жилы, и ударял ножом быстро раз за разом, вонзая его в землю по самую рукоятку. Лицо у него было мрачно, будто на лицо нашла туча, и горело такою же злобой, как за минуту перед тем, когда он готовился стрелять по японцам. Почти через равные промежутки сверкал нож. Казалось, Рябов не просто ковыряет затверделую убитую и утоптанную ногами землю, а ранит кого-то, кому-то наносит удары.

– Вот тебе! Вот тебе!

Как-то совсем неожиданно, внезапно, созрело в нем это желание закопать крест.

Местность около фанзы он хорошо заметил. Крест потом будет легче найти…

А теперь нужно вырыть ямку и закопать крест… Нужно, нужно!.. Непременно нужно.

Удары сыплются за ударами. Раз, раз. Земля твердая, как камень… Иногда и камни попадаются большие и маленькие…

Нож звенит и лязгает по камням. И тогда Рябов учащает удары. Кажется, огненные серебряные языки выскакивают из земли и опять уходят в землю.

Глухо звенит нож под землей, встречаясь с камнем… Песчаниковый камень разбился под ножом и рассыпался как ком затверделой грязи.

Рябов на минуту приостанавливает работу, поднимает голову.

Лоб у него весь в поту. Рукавом курмы он проводит по лбу. На спине намокшая от пота курма прилипает к телу; там между лопатками на курме темное в ладонь мокрое пятно.

Временами на Рябова во время этой работы находило какое-то странное состояние.

Голова будто пустела. Зачем он тут? Что он делает? Глаза не мигая глядели вперед, взгляд будто рассеивался по предметам.

– А! – загоралась мысль, – вот зачем… Крест…

Опять он нагибался… Почти отчаяние вспыхивало в лице и в глазах… И сквозь это отчаяние сверкала злоба…

Вот зачем! Вот зачем.

Раз… Раз…

А на десницах блестят слезы… И зачем все это… Зачем тут Манчжурия, а не родная деревня!

О, чтобы вас, нехристи!

Опять попался камень… Лязгнул нож. И кажется ему, что не в земле лязгнул нож, а в нем самом. Будто по сердцу царапнул… До последней степени напряглись и натянулись нервы… Точно кожу с него сняли, и каждое прикосновение жжет огнем.

Вот тебе, вот тебе!

Ямка уже давно была готова. Стоило только выгрести землю и осколки камней… Он все продолжал копать.

Самое ужасное для него было сейчас самое последнее: когда придет время опустить в яму крест. Иногда ему казалось, что время уже пришло.

Пора!..

И вдруг тоска разливалась в нем. И казалось ему, что все, что он делал до той минуты, вся его жизнь в Манчжурии совсем лишнее и ненужное…

Клубком к горлу подкатывались слезы…

Нет, еще рано… Надо глубже…

Слезы капали на взрыхленную землю… Нагнувшись опять начинал он свою работу…

Нет, теперь довольно… Пора!

Он бросил нож и стал выгребать землю… Он захватывал землю полными пригоршнями и высыпал около ямы.

Опять набежали слезы.

Теперь уж он не торопился…. Довольно… Нужно!.. Могут схватить, если увидят крест… Товарищи говорили. Разве он сам? Товарищи…

Ямка, наконец, очистилась.

Он заглянул в нее и вздрогнул от ужаса… Будто живого человека собирался закопать он, дорогого и близкого… Будто душу свою закапывал…

Опять разлилась тоска…

Нет, нужно… Пора! Он снял крест…

Крест у него был медный стершийся, на суровом шнурке с двумя узелками.

И как только увидал он его и этот шнурок с двумя узелками, еще больней ему стало, еще мучительней заныло сердце.

Будто он вдруг стал меньше, совсем, совсем маленьким, как в тот раз, когда он лежал на кане, а под каном трещал сверчок…

Мать вспомнилась… детство.

Лето… Пыльная улица. Петухи кричат…

Посреди улицы сидит Рябов, но не теперешний Рябов, не солдат и не шпион, а Рябов – мальчишка, в одной рубашонке, завязанной узлом на спине.

Тихо на улице. Жарко. В пыли воробьи купаются совсем близко около Рябова.

Нет, не нужно об этом думать…

Он опустил крест в ямку и стал быстро и торопливо закидывать его землей.

Конец… Все зарыто… Родина, детство… Все.

Он встал и выпрямился. Будто холодом охватило его сразу, будто все в нем застыло. И снова голова как опустела.

Что еще надо?.. Надо положить камень, чтобы легче найти. Камней кругом было много. Он взял один и навалил сверх ямки.

Потом он поймал одну из бродивших около лошадей, вскочил на нее и погнал прочь во весь дух.

На трупы убитых японцев он даже не взглянул. Одна только мысль владела теперь им.

Скорей, скорей отсюда…

Он весь дрожал… Он сознавал, что впереди его ждет ужас…

Ужас уж был в его душе, только глубоко-глубоко… Но он уже ощущал его… И когда он гнал лошадь прямо в степь, не зная, куда он ее гонит, он испытывал такое состояние, будто гонится за ним кто-то, от кого он не может уйти.

Но оставаться дольше на месте он не мог.