Текст книги "Изгнанница (СИ)"

Автор книги: Инна Левина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

Глава 9

С того времени, когда меня взяли в готовящийся спектакль, многие из нашего класса, и из старших тоже, стали поглядывать на меня с интересом. Мне, в общем‑то, было бы это неважно, но такое внимание злило моих «недругов» – Ирмину и ее подруг, и я чувствовала, что что‑то затевается… Сейчас или позже, но что‑то стрясется.

Однажды утром к нам в спальню прибежали две девочки из соседней «певческой» спальни.

– Слушайте! – закричали они. – У нас объявилась доносчица – Виэлья. Теперь ей – война. Никто с ней не говорит, никто не помогает. У артисток мы уже были, они знают.

Несколько девочек подбежали к ним и начали выспрашивать, в чем дело. Стелла даже не повернула головы, продолжая причесываться, а Лил, наоборот, подошла поближе и стала слушать. Мне пора было идти умываться, пока не начали вставать в пары на завтрак, и я слушать не стала. Когда вернулась, «певицы» уже ушли. Перед завтраком, пока не пришла госпожа Нилль, я потихоньку спросила у Стеллы – что за война такая.

– Ну, что за война, – думая о чем‑то своем, отозвалась она. – Нельзя с ней говорить, нельзя на уроках подсказывать или, допустим, дать перо, чернила. Никто ей не займет умывальник, не передаст хлеб или тарелку в обеденной. Обычное дело. Раз она – шептунья, так доносчиц называют, значит, поделом.

Пока мы шли на завтрак, я размышляла над всем этим. Виэлья сидела на уроках на соседнем ряду. Я с ней раньше почти никогда не разговаривала, однажды передала ей на уроке от одной девочки записку, и еще как‑то раз помогла поднять свалившиеся на пол учебники. Виэлья иногда посматривала иной раз на меня искоса, как‑то испытующе, но ни разу не сама со мной не заговорила. Чем‑то она напоминала Гилассу, рост у нее тоже невысокий, волосы светлые, только тусклые и бесцветные какие‑то. За завтраком сегодня Виэлья сидела на краю скамьи, все отодвинулись от нее, она глядела в тарелку, а глаза у нее покраснели, наверно, плакала. Мне стало жаль ее. Доносить – это, конечно, гадко, но она уже, наверняка, раскаивается.

На первом уроке Виэлью вызвали отвечать, и пока она показывала на карте Черные горы, бывшую территорию Тиеренны, одна из девочек облили чернилами ее балльник. А после второго урока кто‑то взял и разрезал низ ее школьной сумки, и все книги, свитки и перья вывалились на пол. Пора было спешить, нас итак задержали на истории, а нам надо было переодеваться для урока гимнастики, не отдельного, для танцовщиц, аобщего для всех. Никто не подошел ей помочь, а некоторые девочки, выходя из классной комнаты, даже толкали ее. Виэлья, присев, собирала вещи, и я увидела, как на руку ей упала прозрачная слеза. Я решила, что так себя с ней вести – это уже подло, не разговаривать – одно дело, а вот обижать, портить вещи – это уже совсем некрасиво, тем более, когда все против одного. Пожалуй, даже не столько мне было ее жаль, сколько за себя стыдно. Я помогла ей поднять оставшиеся вещи, она посмотрела на меня затравленно, но поняла, что я ей не враг, пробормотала «спасибо» и побежала в гимнастический зал. На этом уроке многие девочки перешептывались и поглядывали на меня возмущенно. А после обеда, когда дежурная воспитательница ушла, к нам в спальню прибежали почти все прочие из нашего класса – и «певицы», и «артистки».

– Как тебе не стыдно, – набросилась одна на меня, – не поддерживаешь друзей, эх ты…

– Ты предательница, – торжествующе заявила Ирмина. – Раз не поддерживаешь класс – значит, и тебе объявим войну.

– Вот именно, и ее надо так же наказать. Небось, и сама доносчица, – громко сказала ее подружка, Даннира.

Лил испуганно поглядела на меня, а Стелла шагнула вперед и заявила:

– Чепуха, это вообще дела певиц, а мы можем поступать, как хотим. Мы с доносчицей, понятно, говорить не будем, но и наказывать, если кто‑то с ней заговорит, нельзя.

Тут все зашумели. Я сказала, стараясь говорить погромче:

– Виэлья, конечно, виновата. Но разве это честно, что все – против одного?

Наверно, я сказала что‑то не то. Все заговорили еще громче, а на меня многие смотрели враждебно или даже злобно. Только и слышался змеиный прямо какой‑то шепот «эльфийка», «предательница».

– Все должны ей объявить войну, – закричала Ирмина с подружками. Она говорила громко и возмущенно, словно я ее обидела, но я чувствовала, что на самом деле она довольна, почти счастлива, что так все вышло.

– Это ваше дело, а нас зачем впутывать? – сердито повторила Стелла.

– Ты что, правил не знаешь? – напустились на нее. – Кто доносчицу поддержит, тому тоже война.

Тут вернулась госпожа Нилль и засуетилась, начала выгонять чужих из нашей спальни. Когда мы легли отдыхать, она оставила дверь открытой и пригрозила – если услышит, что кто‑то говорит, выведет в коридор.

С этого дня со мной никто не говорил, кроме Стеллы и Лил. Остальные или молчали, просто не замечая меня, или старались сказать что‑нибудь злое, а то и сделать какую‑то пакость. Я заметила, что даже Виэлью они меньше обижали теперь – как будто запасы злобности у них разделились на двоих. Мне было очень тяжело. Я чувствовала вокруг себя холод, пустоту и злобу, мне казалось даже, что это ощущение не душевное, а физическое. Лил переживала за меня, а Стелла ругала:

– И зачем тебе это понадобилось? Она тебе даже не подруга, а так.

Я попыталась объяснить ей, что дело не в Виэлье, а во мне, что мне стало очень стыдно – помогать всем травить одного. Стелла только покачала головой неодобрительно:

– По – моему, это еще глупее. Есть правило, кто доносит – того наказывают, и это справедливо. А ты пошла против всех, и по каким‑то выдуманным причинам.

Лил смотрела то на меня, то на Стеллу, видимо, пытаясь понять, кто прав. Ничего не решив, она молчала и печально вздыхала.

Я подумала, что мама в таком деле поступила бы также. До выходных я не могла спросить у нее совета. Только старалась вести себя, как она – молчать, не отвечать на насмешки, не смотреть по сторонам, ходить, не опуская глаз и головы, хотя мне и хотелось спрятаться от всех.

Очень тяжело было в обеденном зале и на уроках (на репетициях было немного проще – туда из нашего класса приходили четыре «танцовщицы», и все). Все время на меня сердито смотрели, или пересмеивались, или просто делали вид, что меня нет, что я для них – пустое место. В спальне хотя бы этого было меньше, к тому же, Лил и Стелла старались меня поддержать и приободрить, как могли. По вечерам мы уходили в соседнюю комнату, садились за дальний стол и разговаривали, обсуждая репетиции, Ирмину, будущие каникулы – все подряд. Эти разговоры, когда я могла хоть немного забыть об общей неприязни, были мне необходимы, иначе, наверно, я бы совсем пала духом.

Я старалась как можно чаще бывать на репетициях или в библиотеке – подальше от моего класса, злых взглядов и ехидных слов.

На репетициях постановщик все объяснял нам подробно и «довольно толково» – так сказала Стелла, когда пришла однажды посмотреть. Кроме того, мне очень нравился один его прием, хоть и простенький, но действенный. Он нам велел по очереди садиться в зал и смотреть, как танцуют остальные. Поскольку наши партии были похожи, только с некоторыми вариациями, то очень хорошо можно было представить, как ты сама выглядишь на сцене. Конечно, нам было любопытно побывать и на других репетициях, и мы, с Лил и Стеллой, несколько раз пробирались потихоньку за кулисы. Это мы делали и раньше, но мне никогда до того не приходило в голову размышлять об актерах. Удивительно вот что – артисты изображали королей, воинов и великих волшебников, но для постановщика, да и вообще для каждого, кто был рангом повыше, чем актеры, они были почти никто. Их ругали, выгоняли за кулисы, если те пытались пререкаться, могли и прибить, если постановщик совсем разгневается. И сами актеры тоже удивляли. Вот они изображают какого‑нибудь властелина, у них и движения царственные, и смотрят надменно. А потом они приниженно хихикают, когда постановщик замахнется на них или скажет что‑нибудь грубое, да и сами за кулисами – сплетничают, ругаются, пакостят друг другу. Не понимаю, как это уживается в одном человеке – испортить другому в костюмерной красивые туфли или измазать перед самой примеркой изнутри чернилами парик – чернила, когда парик надевают, тут же текут по лицу – а потом выйти на сцену и изобразить благородного воина или нежную принцессу. Но, самое‑то непонятное, очень похоже изображают, им веришь.

Один раз, после репетиции, мы шли из со Стеллой и Лил в обратно училище. Я рассказала им про эти свои мысли об актерах. Лил, подумав, сказала:

– Артисты на сцене ходят в костюмах, говорят слова за королей или героев. Поэтому нам и кажется, что они на самом деле такие же. Это же театр.

– Да, конечно, но ведь они играют так убедительно – как в это не поверишь.

– Я думаю, – сказала Стелла, – что они так хорошо представляют себе свою роль, что сами себя обманывают. К тому же, есть у них определенные приемы… Вот им и веришь. Так и должно быть.

Подруги, конечно, были правы, но все‑таки оставалась какая‑то тайна. Неужели можно так притворяться? Показывать такие чувства, каких в тебе совсем нет?

Вечером, накануне выходного, когда все почти разошлись, я сидела одна за столом и думала – сказать маме или нет о том, что случилось, что я теперь в ссоре почти со всеми девочками. Поразмыслив как следует, я все‑таки решила промолчать, потому что маму все это очень огорчило бы. Совесть укорила меня – получается, я скрываю от нее. Но, подумалось сразу, ведь и она не говорит мне, наверно, полностью все. Многие важные вещи, например, то, что наша семья когда‑то жила в Ургеле, мама никогда раньше не рассказывала. И разве только это? Например, мамины сны на ее совершеннолетие – она мне так и не рассказала ни одного, кроме того, про Ургел, сколько я ни спрашивала. Может быть, когда у тебя появляются от близких людей тайны и ты сама решаешь, как поступать – это и есть взрослая жизнь? Может быть… Но мне это не нравится.

А про актеров, точнее, о своих наблюдениях над ними, я маме рассказала. Мне было важно, будет ли она объяснять эту актерскую странность, как Стелла и Лил, или согласится со мной, что актеры – это загадка. Но мама не сделала ни того, ни другого. Она строго посмотрела на меня и сказала:

– Мне жаль, что ты так плохо думаешь о людях, Растанна. Постарайся уж в будущем искать в людях лучшее…

– Но если они…

– Добрый человек ищет доброе, злой – злое. Ищет – и находит, – сказала мама таким тоном, что спорить сразу расхотелось.

Прошла еще неделя. Я никак не могла дождаться, когда же, наконец, начнутся каникулы. Однажды утром, когда мы пришли на завтрак, я заметила, что Виэлья сидит между Ирминой и Даннирой, да и прочие девочки из «певиц» с ней говорят, передают, если надо, тарелку или хлеб. Она мельком поглядела на меня и отвернулась. Значит, ее простили. Но мое положение ничуть не изменилось, со мной никто не разговаривает, как и раньше, кроме Лил и Стеллы. Когда мы вставали после завтрака, я вдруг увидела, что Даннира наклонила недопитый стакан так, чтобы остатки чая пролились на мое платье.

– Ах, стакан упал, – притворно запричитала она, а «певицы» громко засмеялись. Виэлья смеялась вместе со всеми, глядя на меня. Мне хотелось плакать, глаза защипало, и я изо всех сил заставила себя успокоиться, чтобы никто не заметил слез. Стелла протянула мне салфетку, и я кое‑как промокнула мокрое пятно на коленке.

– Вот видишь, не стоила она твоей помощи, – зашептала Стелла мне на ухо, когда мы шли с завтрака. – Знай теперь, что никому зря войну не объявят – видишь, что она за человек.

Потом, в спальне, я все думала об этом, и мне было очень горько – это ведь несправедливо, что человек, за которого ты заступился, потом начинает вместе с прочими травить тебя. И все же, думая обо всем этом, я поняла, что еще раз поступила бы также. Пусть этого никто не понимает, но я уверена, что права. Если бы я преследовала бы ее вместе со всеми, то просто не смогла бы потом себя уважать.

И все же я не выдержала – в первый же выходной рассказала маме о том, что случилось. Мама слушала меня, нахмурившись и опустив глаза.

– Да, ты права, и ты поступила справедливо. Но постарайся теперь как‑то помириться с девочками – мне очень печально, что ты с ними в ссоре.

– Я и сама хочу, но что могу поделать…

– Веди себя как ни в чем не бывало – а если кто‑то заговорит с тобой, обращайся дружелюбно и не припоминай никому плохого. Скоро каникулы, за лето все забудут, все выровняется…

Забывать стали даже раньше, чем начали каникулы, потому что произошло нечто, сильно взбудоражившее и испугавшее все училище.

В тот вечер, когда случилось ужасное происшествие, была сильная, какая‑то необычная гроза. Мы сидели перед ужином в комнате для занятий, но уроки никому не шли на ум – кроме Стеллы, конечно. Она спокойно листала толстый том литературной энциклопедии и делала какие‑то выписки, ни на кого не глядя. А мы все стояли у окна и смотрели на улицу.

Дождь начался перед обедом и лил не переставая. Белые всполохи молний то и дело освещали улицу, и часть пространства становилась ярко – белой, а часть оставалась непроглядно черной, все линии потерялись в этих двух цветах, и искаженная картина площади и домов за ней казалась зловещей. То и дело гремели резкие удары грома. Тийна, которая была еще бледнее, чем обычно – или так падал свет? – вполголоса сказала:

– В такую грозу всегда происходят ужасные вещи… Непременно что‑то случится, скоро увидите!

Стелла хмыкнула, но ничего не сказала. Тийна возмутилась:

– Неужели ты не веришь? А помнишь, осенью была такая же страшная гроза, и на следующий день Эггина из второго класса упала на занятиях и вывернула ногу?

Стелла вздохнула:

– Перестань говорить глупости, дождь как дождь.

– Нет, – торжественно заявила Тийна, – это необычная гроза.

Стелла пожала плечами и сказала:

– А падают люди и без грозы – и не только выворачивают ноги, так еще и ломают. И руки, кстати, тоже.

Кто‑то из девочек хотел было заспорить, но тут зазвенел звонок на ужин.

Мы ели кашу – унылую и почти не сладкую размазню. И вдруг заметили, что дежурные воспитательницы озабоченно переговариваются. Потом начали перешептываться ученицы старших классов, сидящие за дальними столами. А потом это перешептывание дошло и до нашего стола. Пропала ученица пятого, старшего класса! Она делала со всеми уроки после обеда, потом пошла в библиотеку – и больше ее никто не видел. Когда этот шепот стал уже чересчур шумным, начальница училища громко велела всем замолчать, пригрозив наказать переговаривающихся. Наступила тишина, только слышался стук ложек о тарелки. Но от такой тишины отчего‑то стало еще страшнее. Стараясь, чтобы это было незаметно, я оглядела девочек за нашим столом. Тийна посматривала на нас с укоризной – вот, мол, вы не верили, и что же? Стелла сосредоточенно смотрела в тарелку, но ничего не ела. Лилиана тоже не ела, а сидела, глядя то на одну, то на другую испуганными и удивленными глазами.

После ужина госпожа Тереол, дежурная, велела всем быстро умыться и сидеть в спальне или комнате для занятий, никуда не выходя. Сама же она удалилась в комнату напротив. Двери велела оставить открытыми – и в комнате для дежурных воспитательниц тоже не закрыла. Тийна и еще несколько учениц сидели за одним из столов и обсуждали происшедшее. Мы с Лил сидели напротив Стеллы, на моей кровати.

– Может быть, она убежала? – спросила Лил. По ее глазам было видно, что она очень боится и надеется, что все закончится хорошо.

– Зачем? – удивилась я. – Она же училась в последнем классе. Еще месяц – другой, и все… Если ей было тут так плохо, можно было уж немного дотерпеть.

– Да нет, не плохо, – тут Лил взволнованно наклонилась к нам, – может быть, у нее начался роман с кем‑нибудь? Ведь так бывает. В прошлом году, знаете, был такой случай. Одна девушка…

Стелла сказала задумчиво:

– Нет, здесь, может быть, и не в этом дело. Я раньше дружила с Рунией. Сейчас мы поссорились, но речь не о том. Осенью она простудилась и лежала в лазарете.

– А тут есть лазарет? – спросила я.

– Да, есть, на третьем этаже, там есть такой коридорчик… Мы туда не ходим просто так. Не перебивай, пожалуйста. Так вот. С ней в палате лежала одна девочка, из старших, не помню, как ее зовут. И она рассказала, что такое в Театре случается. Кто‑то пропадает.

Лил ахнула и прижала руки ко рту. Мне стало страшно.

– Говорят, раз в несколько лет, а иногда и чаще, кто‑то исчезает, – продолжала Стелла. – Никто не может сказать, когда и где именно они теряются. И что происходит с теми, кто исчез, тоже непонятно.

– А что говорят учителя и воспитательницы? – спросила я.

– С ними ни в коем случае нельзя про это говорить. Они не ответят. Или даже могут наказать – за сплетни. Считается, что ничего такого не происходит.

– Но как же? – изумилась я. – Все слышали в столовой, что пропала ученица, и…

– А потом они скажут, что она заболела и побежала в лазарет, а назавтра ее забрали родители. Или что эта девушка решила бросить училище, но ничего никому не сказала, а ушла потихоньку.

– Но ее родители, ведь они придут и устроят скандал! – взволнованно зашептала Лил.

– Да, но кто об этом узнает? – пожала плечами Стелла.

– Но, может быть, все эти случаи… Может, там и правда все произошло так, как говорят? Забрали родители или что‑то такое, вполне объяснимое и нестрашное? – спросила я.

– Не знаю, – честно сказала Стелла. Потом она нахмурилась и задумалась. – Но это можно узнать! Мы расспросим старших о пропавшей ученице. Потом поговорим с ее подругами. Конечно, старшие не очень‑то любят говорить с нами, но я попробую… А дальше – узнаем, где она жила. И выведаем, кто из учеников живет поблизости, ну, если она живет в столице, конечно, а не в деревне какой‑нибудь… И расспросим их, приходила ли она домой, и что говорят ее родители.

Госпожа Тереол пришла намного раньше положенного времени и приглушила свет в газовых рожках. Кто не успел лечь в постель, раздевался в полутьме.

Утром никто из воспитателей не говорил ни слова о пропавшей ученице. Тийна не выдержала первая, и когда нас строили парами, чтобы идти на завтрак, спросила:

– А эта пропавшая девочка, она нашлась?

Дежурной воспитательницей была сегодня госпожа Нилль. Она была невысокая, немного суетливая и рассеянная; наказывала редко, но часто не за дело. Госпожа Нилль, в общем‑то, была совсем не злая, невредная, и мы ее совершенно не боялись. Правда, и не любили – она была к нам совершенно равнодушна, только старалась, чтобы мы не сделали ничего такого, за что нас следовало бы наказать (и ее, соответственно, могли бы поругать). Услышав вопрос Тийны, воспитательница ахнула, всплеснула руками.

– Что за разговоры? – засуетилась госпожа Нилль. – Никто не пропал, ничего не случилось, не надо болтать попусту!

Она погрозила Тийне пальцем, слегка подтолкнула какую‑то замешкавшуюся девочку, не нашедшую себе пару, и быстро повела нас на завтрак. Я шла вместе с Лил, а Стеллу поставили в одну из первых пар. Она повернулась и многозначительно посмотрела на нас. Мол, все так, как я и говорила.

Уроки шли, как обычно. На прогулке Стелла отпросилась в библиотеку. После обеда, когда девочки ложились отдыхать, она кивнула мне и Лил. Мы зашли в комнату для занятий. Стелла прикрыла дверь и сказала шепотом:

– Ну, что я говорила! Так и есть. Пропала, а старшим сказали, что она заболела, и ее увезли родители. Я говорила с одной девочкой и ее класса.

Мы переглянулись, но ничего не сказали друг другу. Все было непонятно… и немного страшно…

В ближайший выходной мама забрала меня с самого утра. Как же было хорошо идти с ней по утренней прохладе, когда еще роса на траве на редких газонах, и пахнет не нагретой солнцем пылью, а свежестью. Мы не пошли сразу в мамину комнатку, а немного погуляли в парке – не том, который около Театра, а маленьком, примыкающем к площади с фонтанами. Я забыла про всякие исчезновения, просто радовалась жизни, и все. Рассматривала цветы, болтала с мамой обо всем подряд.

– Как у тебя в училище? – спросила мама.

Я догадалась, что ей интересно узнать о моих репетициях и о том, как ко мне сейчас относятся девочки.

– С балетом все хорошо – господин Архшим нас всех хвалит, ну, и меня тоже, – сказала я. – Ну и с классом все уже не так плохо.

И это так и было, все обсуждали исчезновение старшеклассницы, и им стало не до меня, хотя, конечно, все было не так, как раньше, и многие по прежнему не разговаривали и не обращали на меня никакого внимания. Мама улыбнулась и крепко обняла меня.

– Я рада, что у тебя все получается с танцами. А твои отношения с классом… Потерпи, скоро лето, я куплю вторую кровать, и ты будешь ночевать у меня накануне выходного.

Я от радости прыгнула мама на шею. Наконец‑то!