Текст книги "Изгнанница (СИ)"

Автор книги: Инна Левина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Глава 17

Я проснулась среди ночи – сердце отчего‑то испуганно билось. Показалось, что часы в коридоре пробили как‑то особенно громко, они меня и разбудили. Метель метет по – прежнему, разве что чуть – чуть слабее, иногда виднеется среди крутящихся темных хлопьев снега полная красная луна.

Мне ужасно хотелось пить. Почему‑то страшно сейчас выходить в коридор – но жажда мучает так, что невозможно терпеть. Я надела теплую длинную кофту. В коридоре гулял над полом неприятный сквозняк и как‑то странно пахло – то ли прелыми листьями, то ли водой из‑под увядших цветов. В конце коридора – свет. Я догадывалась, что так и будет. Но сегодня этот свет был каким‑то красноватым, он то горел, то затухал. Наверно, не надо было туда идти, но и жаль было отказаться от приключения и не узнать еще одну тайну Театра. Как тревожно этой ночью было идти по открывшемуся в стене ходу, казалось, ведущий меня огонь вот – вот погаснет.

И вот – зал. На сцене никого нет, темно, только волнами проходит от края до края сцены неровный свет. Я ждала, сжав крепко ручки кресла. Наконец это движение прекратилось, сгустилась какая‑то темная, зеленоватая мгла. Над ней тут и там появились блуждающие огоньки – как над болотом. А затем все это исчезло, появился обычный свет, и я увидела сцену. С потолка свисали длинные плети растений. Между ними были такие, которые будто бы составлены из мелких голубоватых шариков. И плети, и бусы казались стеклянными, но при этом – живыми, они словно дышали потихоньку и даже шевелились. Декорации на заднем плане и, насколько я могла увидеть, сцена, состояли сейчас из больших серых и голубых квадратов, как клетки шахматной доски. По поверхности квадратов шла рябь, как будто они сделаны из воды и дует ветер.

Артисты, в костюмах стального или черного цвета, расширяющиеся у колен и у плеч, тоже походили на шахматные фигуры, они и двигались, как неживые, хотя при этом – очень грациозно. Между ними плыли серебристые шары, то и дело разбивающиеся на отдельные капли цвета ртути, которые медленно опускались на пол, растекались узором на поверхности квадратов и уходили куда‑то вглубь, превращаясь в юрких рыбок. То одна, то другая клетка становилась неожиданно багровой, а рябь на поверхности поднималась волной.

Я не понимала, что происходит на сцене, что говорят актеры. То ли сюжет был очень сложный, то ли совсем бессмысленный. В зале пахло так же, как всегда – декорациями, пылью, тайной. Но Театр сегодня совсем другой. И мне стало жаль его, как старого, заболевшего друга. Может быть, когда‑нибудь все будет, как раньше… И вдруг на середину сцены вышла женщина в длинном светлом платье. Она запела, и как это было дивно! Я закрыла глаза и слушала, слушала, словно пила ноту за нотой эту сладостную, свободную, томительно – прекрасную мелодию. Это не человеческий голос, а птица, такая свободная и сильная, она распахнула крылья и летит выше и выше, и крылья все больше и больше. И мне хотелось и плакать, и закружится, и тоже взлететь. Я сейчас умру, если не взлечу, просто сердце разорвется…

Потом музыка оборвалась, и певица исчезла… Актеры снова начали ходить по сцене и говорить бессмысленные слова – а я ушла. Мне хотелось запомнить ее голос навсегда. И еще подумалось: вот если бы научиться танцевать вот так – чтобы показать это томительное, летящее чудо… Но я не умела так танцевать, и не думала, что кто‑то сможет научить меня.

Когда я лежала в кровати, завернувшись в одеяло, то решила, что никогда уже не спущусь и не пройду потайным коридором. Что‑то совершенно безумное было в сегодняшнем представлении… Кроме только того момента, когда пела та женщина. Оказывается, искусство может дать почувствовать неведомое, скрытое даже от тебя. Если чувства и ощущения, которые в себе и не подозреваешь – что‑то чудесное, свободное, летящее от одного света и силы к еще большей силе и ярчайшему свету, то это – великое волшебство. Но, получается, искусство может показать и нечто ужасное, на грани сумасшествия, темное и запрятанное глубоко, как угрюмые подземные потоки. И тогда вот это, темное, страшное и дикое прикасается к твоей душе. Этого я не хочу… Если бы можно было кому‑нибудь рассказать о потаенной жизни Театра… Да и вообще, столько вопросов теперь у меня, столько сомнений, а поделиться не с кем. Слишком все это неопределенно даже для меня, слишком необычно.

К Стелле меня приглашали почти каждый выходной, по крайней мере, раз в две недели. Мы втроем сидели в гостиной или уходили в ее комнату, и там обсуждали, что кому удалось узнать за это время. Я читала книги в библиотеке училища, Стелла – в своей новой школе, а Райнель – в городской библиотеке. Пока наши усилия почти ничего не принесли. Единственно, Райнель раздобыл сведения, что до того, как Марна изгнали из Тиеренны, он жил в Фарлайн и там тоже создал театр. Но что именно за театр и как создал – может, построил здание, может, собрал бродячую труппу – было непонятно.

Все в эти дни было чудесно: прогулки в парке около дома Тирлисов, разговоры за обедом, игры в путешествия или в прятки и еще одна прогулка, вечерняя, когда Райнель провожал меня в училище. Снег скрипел под ногами, когда мы шли по маленьким переулкам, гулко стучали каблуки на промерзлом камне вычищенных широких улиц. Холодный воздух и алмазный блеск снега под светом газовых фонарей, шаги Райнеля рядом – все это помогало забыть и призрачные спектали, и неразрешимые пока что вопросы…

Когда я возвращалась в училище и все ложились спать, я иногда потихоньку пробиралась в соседнюю комнату, вставала коленями на стул и смотрела, как летают серебристые снежинки, а свет фонаря блестит на их ломких краях, как мерцают снежные искорки на сугробах. На черных ветках лежали белые шарфы снега, и все было тихо и спокойно – и в мире, и на душе. Я смотрела в окно и думала о брате Стеллы. Я и сама не знала точно, что чувствую к Райнелю. Может быть, он мне как друг, может, как брат. И я не знала, что он думает обо мне… но уверена, что он относится намного нежнее, чем можно было отнестись просто к подруге сестры. А что из этого всего выйдет в будущем– я пока не хотела задумываться.

Нерселен сказал, что премьера «Войны трех царств» должна быть в начале весны, значит, до нее еще около двух недель. Я совершенно не боялась, хотя знала, что многие придут посмотреть на «волшебную лань». Уже несколько недель у меня снова появилось чувство, что время остановилось. Все было безмятежным, привычным, неизменным – запутанные, с невысокими потолками коридоры училища, подруги, учителя, неяркое зимнее солнце, голубоватые сугробы, хрупкие, прозрачные сосульки. Даже ветер, который уже был предвесенним, немного тревожным, обещавшим запах растаявшего снега, все равно, казалось, говорил только о неизменном.

Но вот, в какой‑то из дней я неожиданно почувствовала, как меняется что‑то. Не здесь, но связано это со мной. Это чувство тревожило, но я понимала, что ничего не могу сделать – где‑то, на какой‑то несуществующей башне спали остановившиеся часы, а потом неожиданно в них что‑то звякнуло, распрямилась какая‑то пружина, и они пошли; первые минуты их стрелкам мешала паутина и забившаяся за долгие месяцы пыль, а потом они стряхнули этот хлам, и начали отсчитывать время деловито и без остановки.

Я старалась понять, чего же мне ждать от будущего, но предчувствия ничего не говорили, только поселилось в душе ощущение, что пусть и не будет беды – но что‑то непоправимо изменится. Но, думала я, бывает ведь, что меняется к лучшему. С другой стороны, казалось, что лучше того, что сейчас, ничего быть не может. Буду танцевать, меня возьмут в Театр, не надо будет беспокоиться о будущем, о том, как прожить.

За день до генеральной репетиции нашего балета меня вдруг вызвали к госпоже Фарриста. Мне стало не по себе. Никакого дела у начальницы училища ко мне быть не могло. Значит, что‑то неприятное… Я поднималась по лестнице и перебирала все, что случилось в последние дни. Кое‑что было – в прошлые выходные опоздала на ужин, когда вернулась от Тирлисов; кто‑то из девочек, наверняка Ирмина или ее подружки, облили мне водой платье в умывальнике, я не видела, потому что смывала с лица мыло. Я набрала воды и плеснула наугад, довольно метко, и облила троих; конечно, одна и была зачинщица, она убежала, а две другие пострадали ни за что, но я перед ними извинилась, ведь это с моей стороны действительно было несправедливо.

Что же натворила еще… Ночью пошла пить воду, а потом не могла уснуть, но не легла, а сидела у окна и смотрела на звезды, довольно долго. Нет, все это, пожалуй, пустяки. За такое не стали бы вызывать. Я постояла у двери в кабинет начальницы училища. Но, стой не стой, а идти надо… Собралась духом и постучала. Помощница госпожи Фарриста сказала:

– Иди сразу, тебя уже ждут.

В кабинете за рядом со столом госпожи Фарриста сидел незнакомый человек. Худой, высокий, черноволосый. То есть, нет, не человек, конечно, а эльф. Он увидел меня и шагнул мне навстречу. Госпожа Фарриста подняла руку, как будто хотела ему сказать: «Подождите немного». Незнакомец остановился.

– Растанна, дорогая моя, я спешу порадовать тебя. Это – господин Вельнеддиг. Ты, конечно, видела свои документы, и это имя тебе знакомо…

Конечно, я их не видела.

– …посмотри на него внимательно, дитя мое, может быть, ты, наверно, уже догадалась, кто это и почему он хочет тебя видеть.

Господин Вельнеддиг смотрел на меня, и я видела, что он волнуется. Я не могла угадать, кто это. Может быть, какой‑нибудь давний мамин знакомый из Анларда, которого я не помню, и вот он нашел меня… У него был нос с небольшой горбинкой, черные глаза, а голос оказался очень красивым, только немного глуховатым, может быть, от волнения.

– Растанна, я приехал за тобой… То есть, если ты захочешь… Я– твой отец. Мы с твоей мамой потеряли друг друга, но вот теперь…

– Я думаю, – сладким голосом сказала госпожа Фарриста, – вам нужно побеседовать наедине. Вы можете пойти погулять, только к ужину надо вернуться. Растанна, надень плащ, а твой отец подождет тебя в вестибюле.

Мы вышли из кабинета и остановились у двери. Отец взял меня за руку:

– Послушай, я хочу сказать… Я очень жалею, что нашел тебя так поздно. И жалею, что не нашел вас еще в Анларде…

Я была совершенно растеряна. Конечно, я радовалась, но у меня все дрожало внутри, так я волновалась, и вдруг сказала, сама не ожидая, что заговорю именно об этом:

– А тот человек в коричневом плаще, я думала, это ты! Он напугал меня, ты что‑нибудь знаешь про него?

Ох, конечно, не об этом надо было говорить! Мы итак не знаем, с чего начать разговор… Но, как ни странно, отец кивнул, как будто он сразу понял, о ком я говорю:

– Это мой друг. Он – торговец, у него были дела в Тиеренне. Я попросил его разузнать о тебе… осторожно… Но он – человек простой, таится не умеет, вот и… Он очень основательный человек, и, с одной стороны, боялся что‑то напутать, с другой, решил разузнать все как можно точнее. Он мне даже написал, на какую сторону выходят окна твоей спальни и во что ты одета на прогулке, хотя таких подробностей я от него не требовал, разумеется.

Пока мы говорили, дошли до второго этажа.

– Ты подождешь меня внизу? Я сейчас.

Отец кивнул, и я побежала в спальню – надеть сапожки, капор и плащ. Когда мы вышли из училища, отец остановился и посмотрел на меня очень внимательно.

– Ты похожа… и не похожа…

– На маму?

– И на нее, но я думал о другом. Когда я искал тебя, то пытался представить, какая ты. У меня сложился мысленный портрет – очень неопределенный, разумеется, я думал, какие черты ты можешь взять от твоей мамы, какие – от меня.

– И получилось?

– Представить? Да, это у меня всегда отлично получалось… А угадать – нет. У тебя от мамы – только цвет глаз. Темные волосы – от меня, и подбородок, и, пожалуй, походка…

Мы дошли до кафе «У Мальнифа» – довольно дорогого, мы с мамой туда ни разу не заходили. Высокие спинки стульев, зеленые свечи, зажженные на каждом столике, на стенах картины, изображающие лето, лошадей, играющих на траве ребятишек.

– Ты любишь сладкое? Или лучше заказать что‑нибудь посущественнее? – спросил отец.

– Посущественнее, – согласилась я.

– Впрочем, потом можно и десерт, – решил отец и кивнул официанту.

К нам подошел официант и подал меню. Названия были замысловатые, и я выбрала то блюдо, где было точно сказано, что оно из мяса. Отец заказал себе что‑то с чудным названием. Он снова посмотрел на меня. Уверена, что он чувствовал то же, что и я – мы оба волновались, были смущены и не знали, как начать разговор. Он спросил о чем‑то маловажном – удобно ли мне, не дует ли из окна.

– Ты нас искал? – спросила я, наконец.

– Когда окончилась война, фарлайнцам запретили въезд в Анлард. Потом началась война с Аркайной, и о том, чтобы открыть границы, не было и речи… Примерно лет семь назад жителям Фарлайна разрешили ездить в Анлард, чем я немедленно воспользовался. Впрочем, тогда я немного успел, потому денег не было, чтобы жить в чужой стране долго. Я приезжал дважды за три года. Эрвиэлла рассказывала довольно много о своем маленьком городке, и я знал, где искать вас. Однако я только и смог выяснить, что вы уехали… но куда, почему – никто не мог сказать. Словом, я отступился от поисков – на время. Ну, а потом я… хм, стал несколько богаче… Смог заплатить профессиональным сыщикам, и те взялись разыскать вас. Впрочем, и им понадобилось немало времени. И вот, меньше года назад я узнал, где вы живете. Я немедленно сорвался с места и поехал – и опять опоздал. Дальше мои люди искали вас – сначала в Анларде, потом здесь, ну, и нашли, наконец… Однако я не смог выехать к тебе сразу, послал одного своего друга, чтобы он присмотрел за тобой. Если бы я успел раньше, я забрал бы вас с мамой к себе, нашел бы ей хорошего врача, и… – он замолчал.

– А почему вы потеряли друг друга? – я хотела было спросить «куда ты исчез из маминой хижины», но решила, что это прозвучит бестактно.

– Разве мама не сказала?

– Нет…

– Когда она в то утро ушла, я сидел и перебирал травы, размышлял, какие нужны для лечебного отвара. И неожиданно услышал доносившийся пока еще очень издалека стук копыт. Я вышел, как можно скорее, из хижины, и спрятался в кустах. Скоро всадники подъехали, я различил темно – зеленые плащи анлардских гвардейцев. Я постарался идти как можно тише и незаметнее. Необходимо было уйти подальше от хижины, чтобы, если бы я им и попался, они никак бы не догадались, что именно Эрвиэлла прятала и лечила меня. Разумеется, воины не должны притеснять гражданское население… Возможно, они бы и не причинили вреда Эрвиэлле, но кто их знает. Солдаты любой армии, в общем‑то, одинаковы, и, в сущности, анлардцы ничуть не хуже остальных… Словом, я постарался уйти как можно незаметнее и как можно дальше. Через два дня я наткнулся на отряд наших разведчиков…

– Фарлайнских?

– Да, фарлайнских. И, полежав в лазарете еще немного, снова отправился воевать…

Официант принес два блюда. На моем лежал большущий кусок мяса под соусом и тушеные овощи. Мясо было очень горячим, и, хотя очень хотелось есть, пришлось ждать. Я обмакивала кусочки хлеба в соус и размышляла об истории, рассказанной отцом…

– Как ты думаешь, – спросила я, – то, что вы не смогли встретиться – это просто так несчастно сложились обстоятельства, или это Судьба?

– Судьба… не – судьба… Многие считают, ты, наверно, знаешь это, что судьба каждого человека где‑то записана. Некоторые читают ее по звездам, некоторые – по линиям руки.

– Я знаю, мама тоже считала, что у каждого есть Судьба, только мама говорила, что все сложнее.

– Я тоже думаю, что все не так прямолинейно. Человек как будто идет по лабиринту, выбирая то один ход, то другой. И предопределен только лабиринт, а не твой выбор.

– Нет, мама говорила о другом. Она считала, что Судьба направляет человека, чтобы он мог совершить те или иные поступки и добиться чего‑то. Ну, а человек может пойти против того, что ему положено, но тогда или все у него будет плохо, или он останется один, без всякой помощи, и даже если добьется своего, все равно это будет не то, что ему суждено было, и он не будет счастлив.

Отец задумался.

– Нет, я никогда не думал о предопределении вот так… Для меня это плоскость, в которой можно рассуждать только о двух крайностях – или все предначертано, или ты совершенно свободен.

– А ты сам как думаешь?

– А я думаю, что все сложнее, – он улыбнулся, – нет, в самом деле, я не повторяю ее слова – но точно не могу утверждать. Если же говорить именно о нас с мамой – я уверен, что мы могли и должны быть вместе. А как получилось на самом деле – я тебе рассказал. Я очень любил ее и тебя, хотя о тебе знал всего лишь, что ты должна появиться на свет.

– Но я не похожа на то, что ты себе представлял?

– Да я и не считал, что ты будешь похожа! – рассмеялся отец. – Я не мог запретить себе гадать, какая ты, но понимал, конечно, что не будешь, да, вообще‑то, и не должна совпадать с моими надуманными представлениями.

Официант принес десерт в маленьких стеклянных вазочках – фрукты, взбитые сливки и еще что‑то, кажется, джем. Поставил перед нами кофе в крохотных чашечках. Вспомнилось, как мы пили кофе с мамой: мама из обычной чашки, а я из самой большой, потому что это так чудесно – сидеть, долго – долго пить кофе, говорить о том о сем… Но, понятно, в ресторанах не принято так, тут подают только небольшие чашечки…

Мы немного помолчали. Удивительно, мы говорили, отец рассказывал о себе, а вопросов появлялось все больше. Но спрашивать его было страшновато.

– Ты надолго в Тиеренну? – все‑таки спросила я. Вдруг он скажет – уезжаю на днях, закончил свои дела, повидался с тобой, пора возвращаться. А как же я?

– Я хотел бы подольше побыть с тобой, пока дела мои позволяют жить вне Фарлайна. Но, раз ты спросила… Я думал это предложить несколько позже, когда мы получше познакомимся… Ты не хотела бы поехать со мной?

Я заметила – и мне показалось, что так уже было в нашем разговоре – отец не просто отвечает на мои слова, но и еще подразумевает то, что я сама осознавала смутно, но что меня беспокоило на самом деле.

– С тобой? В гости?

– На лето, на каникулы. А если тебе у нас понравится, то навсегда. Конечно, здесь у тебя учеба, и так хорошо получается… Но зато в Фарлайне у тебя будет семья – большая, любящая и дружная. А с балетом мы придумаем что‑нибудь – есть ведь и там школа. Или наймем учителя.

– Я очень хочу с тобой!

Значит, он меня не бросит! И даже обещает, что у меня будет большая семья! И тут вдруг радость пропала и пришла обида. Значит, у него семья? Почему‑то мне казалось, хотя я не сознавала этого до конца, что отец – одинок и несчастен, поэтому и ищет меня. Но, может быть, у него просто есть какие‑нибудь дальние родственники, а не самые близкие, и не дети… Хотя может быть и так, что он давно женился, у него уже несколько детей… От этой мысли мне стало совсем обидно и горько. Представила, как весело у них в доме, как отец рассказывает своим детям сказки, гуляет с ними по выходным в парке, показывает старинные дома или еще какие‑нибудь достопримечательности, покупает игрушки и книги… Наверно, отец заметил, что я погрустнела, хотя я опустила глаза и смотрела только на тающее мороженое в чашке кофе. И он снова заговорил не о том, что я сказала, а ответил на мои мысли:

– Я живу в большом доме, в пригороде Фарлайниана – это наша столица…

– Ну да, знаю…

– Дому уже двести лет. Живу с отцом, младшей сестрой, младшим братом, тремя маленькими племянниками. Еще есть служанка и няня. Ну, разумеется, у нас полно живности, две собаки, толстый серый кот, несколько канареек.

Племянники – это не то, что родные дети… Обида и зависть немного ушли, мне стало стыдно, что я до этого хотела видеть отца одиноким и несчастным.

– Там очень хорошо. Мы живем не то, чтобы легко, но мы любим друг друга, заботимся друг о друге и очень счастливы. И ты будешь счастлива, поверь мне!

И я поверила. Я прямо‑таки почувствовала, какое это будет счастье – ранним утром выйти из своей собственной комнаты, посмотреть на золотые полосы от еще нежарких солнечных лучей, пробивающиеся через густой плющ над окном гостиной и ложащихся на шкафы, посуду и пол; взять на руки тяжелого, пушистого дымчатого кота, выпить горячего, только что сваренного кофе и собираться в школу… Тут не было ничего выдуманного – я просто увидела, как все это будет, если соглашусь.

– Конечно, согласна, поедем!

– Поедем! – отец улыбнулся, у него лицо словно посветлело, я поняла, что он волновался и думал, что я могу отказаться поехать с ним, а сейчас успокоился.

Тут мне вдруг подумалось – неужели у отца так и нет своей семье? Он ведь говорил только о племянниках. И как поделикатнее об этом спросить?

– Значит, ты со своими братом и сестрой живешь в одном доме? А племянники – дети сестры или брата?

– Брата… Его жена умерла два года назад.

– И вы всегда жили вместе?

– Да. Когда я вернулся с войны и занялся торговлей, мы стали жить неплохо, я даже подумывал купить себе дом, но потом началась торговая блокада. Анлард и Аркайна – каждый боялся, что его враг договориться с нами, и Тиеренна этого боялась. Так что их дипломаты хорошо поработали… То есть, хорошо – для себя, и плохо – для нас. Так что нам тогда было непросто, и, конечно, дом я не купил. Потом потихоньку все наладилось, но я уже сам не хочу переезжать. Если бы я женился, а так…

– А ты… – я начала было, но все же решила не продолжать, хотя очень хотелось знать, была ли у него когда‑нибудь жена. Может, она умерла…

– Два раза чуть не женился. Но каждый раз что‑то происходило, какие‑то обстоятельства, и женитьба расстраивалась. Я все же надеялся, что смогу найти твою маму, оттого, наверно, не слишком и старался бороться с теми обстоятельствами…

Отец заказал еще кофе, и мы заговорили о другом. Он спросил о Театре, о новом балете. Я рассказала про свою роль, но пока промолчала о том, почему я придумала свой «парящий» прыжок, и вообще обо всей тайной ночной жизни Театра.

– Ты придешь на спектакль?

– Да, обязательно.

Мы вышли из кафе. Вкрадчиво расползались повсюду лиловые сумерки, днем смирно лежащие в тени домов, становилось неуютно и зябко. Отец проводил меня до училища, и в вестибюле мы расстались. Перед уходом отец подарил мне несколько серебряных монет и пообещал прийти перед выходным и забрать меня на два дня к себе, в гостиницу.

На ближайшей прогулке я купила конфет и отпросилась с одной девочкой из старшего класса в книжную лавку. Лавка была рядом с парком, только перейти дорогу, поэтому госпожа Нилль меня отпустила. Там я отдала оставшиеся деньги за новую книгу воспоминаний Корабельщика – старая уже разваливалась на отдельные листы, а на обложке стерлась половина букв.

Первый раз в жизни я написала письмо. Добыла у привратницы тонкий желтый листок с резными краями, конверт и написала Стелле об отце. Вышло коротко, с множеством восклицательных знаков. Вложила письмо в конверт, и тут от листка отлепился еще один, лишний. Если бы я знала, где сейчас Лил, это было письмо для нее… Отложила пустой листок в тумбочку и побежала вниз, к почтовой корзине.