Текст книги "Изгнанница (СИ)"

Автор книги: Инна Левина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

– Смотри‑ка, заметила она, – кое‑что нашла. Видишь, время? Годы когда они пропали. Они идут парами. 91–90 года назад, 54–53, или две последних пропажи – тоже парой, только в один год.

– И что это значит?

– Кто‑то появляется…или что‑то…

– И почему‑то…

– Совсем не смешно, – сказала Стелла и снова уставилась в список.

– А помнишь, весной, когда пропала девочка из последнего класса, ты мне сказала, что тут такое случается чуть ли не каждый год, или хотя бы раз в несколько лет.

– Легенда, – подумав, сказала Стелла. – Но, как говорят, если есть зола, значит, был костер. Просто так не стали бы говорить, да и наши исследования подтвердили. Пусть не так часто, как про это сплетничают – но пропадают же люди.

– Кстати, почему‑то танцовщики раньше не пропадали – заметила?

Стелла посмотрела на список:

– В самом деле…

– Хотя это понятно, – вдруг догадалась я, – ведь балетные группы появились всего‑то лет тридцать – сорок назад.

Большие круглые часы на стене пробили семь.

– Библиотека закрывается, – строгим голосом сказала госпожа Ледден и недовольно посмотрела на нас. Видно, мы очень раздражали ее своим перешептываньем.

Ученики стали подниматься один за другим и потянулись к выходу. Стелла свернула листок с таблицей, мы аккуратно сложили на столе перья, отодвинули чернильницу. Библиотекарь смотрела на нас все так же сердито.

Мы вернулись в спальню. Девочки уже строились парами. Стелла, которая напряженно думала все время, пока мы возвращались, вдруг дернула меня за рукав. Мы пропустили несколько пар вперед, а сами пристроились в конце и еще отстали немного.

– Смотри, что выходит, – зашептала Стелла. – Во – первых, все исчезнувшие – это ученики. Ни одного актера, певца, или, допустим, воспитателя. И еще – все пропали тут, в училище. Если бы это устроили похитители, они наверняка проделали это на прогулке.

– Да, верно. Да и вряд ли это похитители – ну не может ведь какая‑то шайка существовать уже почти сто лет. Ладно, но какой из этого вывод?

– Не знаю пока, – вздохнула Стелла. Немного подумав, сказала: – Итак, вывод: исключаем разбойников, бродяг и вообще посторонних, не из Театра, людей. Им проще сманить жертву на улице, а не в училище.

Госпожа Тереол прикрикнула на нас:

– Не отставайте, идите побыстрее!

Стелла не обратила внимания на ее окрик, продолжая напряженно думать.

– Да я бы и вообще исключила людей. Ты правильно сказала, не может какая‑нибудь шайка существовать сто лет. И где они тогда живут, если они творят свои злые дела тут, в училище? Нет, это не люди. Думаю, это какое‑нибудь эльфийское чудовище.

– Эльфийское?! – рассердилась я.

– Я хотела сказать, волшебное, – поправилась Стелла.

Я на это ничего не сказала, а Стелла, кажется, и не заметила, что обидела меня.

Больше мы не говорили друг с другом – Стелла размышляла о своем, я старалась справиться с обидой. После ужина Стелла сразу легла на свою кровать, поверх покрывала (сегодня была госпожа Ширх, а она разрешала вечером нам вести себя посвободнее). Мою подругу так захватила эта загадка, что ничто другое ее сейчас не интересовало. Мне даже подумалось, что теперь она не столько огорчается из‑за исчезновения Лил, сколько ее интригует тайна исчезновения. Поэтому она и сидит в библиотеке, и думает часами… А меня снова одолела тоска. Вот уже девочки умылись и улеглись, воспитательница погасила газовый рожок. Шепот и болтовня смолкали, как будто фея сна легонько дотрагивалась то одной, то до другой лежащей на подушке головы, и глаза закрывались, и навевалась дрема. Вот, кажется, уже все уснули, а ко мне сон все не шел. Хотелось плакать… но и одновременно я злилась. Казалось, весь огромный мир – против меня. У меня отняли все – сначала дом, родину и всех друзей, потом – маму… И даже когда все уже потеряно, несчастья не прекращаются. Наверно, из‑за тоски и безнадежности мне пришла в голову совершенно нелепая мысль.

Надев «домашнее» платье поверх ночной рубашки, тихонько вышла из комнаты. В коридоре между спальней и туалетом тускло горел один рожок. Но я пошла в другую сторону – к лестнице, спустилась на другой этаж – там тоже горел такой же тусклый рожок, как в нашем коридоре. Потом поднялась по лестнице на последний этаж и пошла к библиотеке. Как тихо ночью в училище! Только иногда из какой‑нибудь полуоткрытой двери спальни услышишь, как кто‑то или вздохнет во сне или переворачивается с боку на бок, скрипнув доской кровати. И какой‑то неприятный сквозняк гуляет по полу, холодит ноги. Пора возвращаться к себе. Конечно, моя идея совершенно нелепая. Я подумала, что если бродить в одиночку по училищу, тем более, ночью, то со мной случится то же, что и с теми, исчезнувшими… Мне хотелось увидеть опасность. И, может быть, преодолеть ее. Разгадать ужасную тайну. А, может, просто хотелось исчезнуть из этой страны, этого города, этого места…

Когда Стелла предположила, что всех пропавших крадет какое‑то чудовище, мне сразу подумалось, что этого не может быть. Даже если бы и существовало такое чудище, которое никто не видит, а оно, допустим, похищает детей и… ну, наверно, съедает… И живет оно сто или больше лет… Это, пожалуй, могло бы быть, но тогда оно совершало бы похищения намного чаще – не раз ведь в несколько лет оно должно есть! Нет, мне с сразу подумалось другое. И если бы Стелла не сказала, что чудовище «эльфийское», то я бы поделилась с ней своими мыслями. Но раз так…

Мне кажется, у нас в Театре есть переход в другой мир. Корабельщик, который внезапно нашел такой переход посреди, когда плыл по реке, и даже сам не понял, где было это место. Просто внезапно заметил, что у звездного рисунка – другой узор, и ветер внезапно переменил направление, и время суток было иное…

Я прошла по коридору третьего этажа, постояла четверть часа перед закрытой дверью библиотеки, но ничего не происходило, кроме того, что я сильно замерзла. В городе пробили часы, им откликнулись глухим боем часы где‑то в училище. Мне теперь было немного неловко, и я решила не рассказывать Стелле о моей идее – теперь эта мысль казалась мне совершенно нелепой. Открытых миров, кроме нашего, очень мало, и если бы и правда существовал тут такой переход, едва ли его не заметили бы за два века… Забравшись под одеяло, подумала, что, наверно, самое опасное в моем походе было не то, что меня бы уволокло чудовище в свое логово, а что я могла встретить кого‑то из воспитательниц. Или меня бы увидели девочки из другого класса (или еще хуже – Ирмина) и наябедничать.

Прошло несколько дней, и вот, в выходной, мы (Тийна, я и еще две девочки) сидели в наших комнатах. Налина и Хойсса играли в картинки, Тийна что‑то рисовала, а я сидела на подоконнике и просто смотрела в окно, на мелкий дождь. И вдруг прибежала посланная дежурной девочка из первого класса – сказала, что ко мне пришли. Это было удивительно, необыкновенно. Кто бы это мог быть? Я быстро сунула ноги в туфли и побежала вниз.

В вестибюле сидел брат Стеллы. Я очень обрадовалась. Думала, после того, как Стеллу забрали из училища, они, хоть и обещали приглашать, все же обо мне забудут. Райнель сказал, что они ждут меня на чай и попросил надеть ботинки и плащ.

Как хорошо было дома у Тирлисов! Едва мы вошли к ним, я сразу почувствовала запах теплой выпечки, каминных дров. Сначала этот запах смешивался с запахами наших мокрых плащей, которые мы повесили в прихожей, но потом, в гостиной, уже пахло только угощением, нагретой медью чайника и еще чем‑то домашним (когда я сказала это Стелле, она спросила, уж не тапочками ли домашними пахнет… вот если б она жила в чужом доме много месяцев, так не шутила бы).

Мы сели за стол, Райнель подвинул мне стул, Стелла поставила синюю с золотым узором чашку. Джайла принесла чай, пышные оладьи, и к ним – сливочное масло и варенье. Хорошо, что оладий напекли такую гору, иначе пришлось бы, из вежливости, остановиться гораздо раньше, чем хотелось бы. Масло таяло, варенье было прозрачным, в нем виднелись ягодные зернышки. Оладьи были горячие, чай – крепким. Райнель помогал сестрам – принес из кухни тяжелый чайник, а Стелла налила всем душистой заварки. Я тоже старалась не сидеть просто так, и раза два предлагала помочь чем‑то, хотя бы принести что‑нибудь, но никто из Тирлисов не разрешал, говорили, что гости должны только сидеть и ждать, не появится ли на столе еще что‑нибудь вкусное, и других обязанностей у него и быть не может. Если можно было каждый вечер проводить вот так, в своем доме, со своими родными – по – моему, это огромное счастье.

Их отец отхлебывал потихоньку горячий чай. Был он сытый и благодушный, как и все мы, просматривал городскую газету и изредка зачитывал нам разные новости. Райнель и Джайла, старшая сестра Стеллы, комментировали каждый зачитанный отрывок и говорили просто ужасную чепуху – и от этого всего – от горячих оладий, каминного огня, неспешных разговоров – появлялось такое чудесное, мирное ощущение.

Тут старший Тирлис зачитал еще одну заметку: «Бургомистры пяти главных городов Тиеренны обратились к королю с прошением увеличить пошлины с купцов, приезжающих из Фарлайна, Эрстена, Зеленолесья. По нынешним законам, купцы из Фарлайна платят следующие налоги…»

– Пап, ну что‑нибудь поинтереснее? – недовольно сказала Джайла.

Старший Тирлис зашуршал газетой.

– А, между прочим, это как раз очень интересно, – сказал Райнель.

– Налоги чужих купцов? – ехидно спросила Джайла.

– Да, в самом деле, – полюбопытствовала Стелла, – что тут такого интересного?

– Пошлины на ввоз – это только одно. Им повысили и налоги на землю, если у кого‑то есть тут дом, на аренду, если чужестранец арендует магазин.

– И правильно, – сказал старший Тирлис, – для своих купцов должны быть преимущества. И, кстати, когда начали им повышать налоги, они все хоть немного, да подняли цену. У меня товар попроще, чем их, чужеземный, но теперь покупателей стало побольше. Вот нам и выгода. Зачем кормить чужаков, когда свои купцы есть? Пусть у себя торгуют.

– Но это только для купцов из Фарлайна, Эрстена, Зеленолесья, – продолжил Райнель. – Для аркайнских или анлардских купцов ничего не изменилось.

– И это разумно, – довольно благодушно ответил Тирлис, – нельзя ссориться с соседями.

– Если они не эльфы, не тролли, не гномы? А с теми, значит, можно?

– Свой своего всегда поймет. А эти разве же нам свои? – старший Тирлис посмотрел на меня и замолчал. – Это только пришлых касается, а кто в нашей стране живет, тот, конечно, тоже свой, вот что я хочу сказать.

Я не очень поняла, о чем речь, точнее, решила не вникать. Мы со Стеллой пошли к ней в комнату, играть в «Четыре башни», а когда стемнело, Райнель проводил нас в училище. Лежа в постели, я перебирала все, что случилось в этот день. И решила положить мое чудесное гостевание у Тирлисов в «копилку воспоминаний».

Глава 14

Балет Архшима, в котором я танцевала, шел примерно раз в две недели. Сначала я радовалась и ужасно гордилась, когда кто‑нибудь из дежурных воспитательниц говорил мне:

– Растанна, не забудь, у тебя вечером спектакль, приготовь уроки пораньше, – и все смотрели на меня с завистью. Потом привыкла к этому.

Вместо Лил теперь танцевала другая девочка, из третьего класса. И, кроме меня и Стеллы, никто здесь о ней и не вспоминал…

Если же говорить о новом балете, который ставил Нерсален, то репетиции уже давно начались. Я думала, Нерсален раздаст нам, отобранным ученикам, роли в спектакле, но пока ничего не происходило. Он репетировал с основным составом, а кордебалет еще не был утвержден. А когда утвердили, то роли мне не нашлось. Я‑то думала, что если постановщик выбрал меня, то это значит, что я уже наверняка буду участвовать в спектакле. Но – ничего подобного… Нерсален выбрал тех, кто ему понравился, а потом уже начал раздавать роли. На всякий случай, он выбирал с запасом – и меня в постановку не взял. Я чувствовала себя неудачницей. Гораздо хуже, когда надежда поманит – и уйдет, чем если б ее совсем не было. То и дело появлялось чувство, что многие смотрят на меня ехидно или со злорадством, хотя, может быть, ничего такого и не было.

Но вот через некоторое время меня госпожа Тереол велела мне пойти на репетицию. Я точно знала, что это не репетиция кордебалета. Стало ужасно любопытно, но надеяться на что‑то я боялась. И вот, переодевшись в танцевальный костюм, я вошла в репетиционный зал в актерском флигеле. Нерсален дождался, когда выйдут на перерыв два танцовщика, с которыми он занимался, и кивнул мне. Я сделала книксен.

– Вы из второго класса? Как ваше имя?

– Да, из второго. Меня зовут Растанна Альрим, – я снова поклонилась. Было приятно, что он говорит «вы».

– Сделайте несколько прыжков под музыку, – Нерсален кивнул сидящему за клавесином исполнителю. – Ассембль, баллоте, глиссад – то, что умеете уже.

Я начала танцевать под музыку, пробежала по сцене и сделала несколько прыжков. Очень волновалась, потому что не знала, что ему важно – умение слышать ритм мелодии, или то, насколько грациозно я завершу прыжок, или что‑то еще.

Нерсален прервал музыканта.

– Достаточно… Растанна, вы будете танцевать серебряную лань. Завтра начнем репетицию.

Я возвращалась мимо артистов, снующих по флигелю, через кулисы Театра и все думала, как же мне повезло. Как я могла считать себя неудачницей? Серебряная лань – это совсем небольшая роль, но совершенно необыкновенная. Гораздо лучше, чем быть в кордебалете, ведь они хоть и дольше находятся на сцене, зато их так много, что на того или иного танцовщика или танцовщицу никто и внимания не обратит. А серебряная лань – другое дело… Она появляется ненадолго, зато на сцене – всего двое, заблудившийся командор и лань. Она убегает от него и показывает ему дорогу в скалах, о которой никто не знал – потом по этой дороге проводят войско, и оно спасает союзников от гибели. Обычно на сцене делают некое ступенчатое подобие скалы, и танцовщики изящно переходят с одного уступа на другой, делая грациозные па и замирая в красивых позах. Любопытно, что придумает Нерсален. Он назначил первую репетицию через два дня. Я думала о серебристом костюме лани… Как чудесно это будет…

Когда я пришла на первую репетицию, то сразу поняла, что Нерсален немного изменил постановку, к которой все привыкли – в конце этой сцены лань не просто скрывается за последним уступом, а делает прыжок и потом уже исчезает. Ну, и поменьше изящных и малоподвижных движений… Конечно, это задумано намного лучше, чем в нашем балете. Подумав об том, как необычно и прекрасно будет все, что задумал Нерсален, я внезапно почувствовала, как все похолодело внутри. Сцена с командором и ланью– совсем не длинная, но очень важная. Играет нежная, негромкая музыка, партия командора – военный рожок и флейта, а лани – арфа. Каждое движение лани сопровождается игрой челесты – как будто она, в самом деле, цокает по гулким камням волшебными копытцами. Свет приглушен, костюм командора из черного материала, а мой – из серебристого, он таинственно переливается… Все будут смотреть на меня – а вдруг я станцую плохо, ошибусь…

Правда, на репетициях все у меня получалось, и Нерсален не только не ругал меня, а, наоборот, одобрительно кивал. Сначала мы занимались с Нерсаленом вдвоем, потом добавился танцор, исполняющий роль командора. Декорации уже были готовы – они тоже были немного другими по сравнению с прежней, нашей постановкой. И я показывала воинам путь в горах, спасая целое королевство…

Все оказалось не так уж просто, но и не чересчур сложно. Нерсален требовал, чтобы все его идеи воплощались с точностью до малейшего жеста. Пожалуй, мне это даже нравилось – хорошо, когда постановщик точно знает, чего хочет. Вот Архшим иногда говорил на репетициях: «А попробуйте‑ка сделать вот так… Нет, не надо – лучше вот этак…» А тут все было ясно и определенно. Но взыскивал с нас Нерсален очень строго, мы должны были точь – в-точь танцевать так, как он показывал.

Я очень уставала на репетициях, хотя нашу сцену он проходил всего два раза в неделю и недолго. Командора танцевал Тильминк Смарг. Он был очень знаменит, когда он выступал, ему всегда бурно аплодировали, вызывали на бис. Сначала девочки о нем расспрашивали – добрый он или заносчивый, спокойный или капризный. По – моему, он был довольно спокойный и доброжелательный, правда, после репетиций Смарг со мной не общался, просто кивал дружелюбно на прощание, и все. Но это и понятно – никогда настоящий артист не станет просто так разговаривать с ученицей, только по делу. Так я им и сказала, и через две или три недели они оставили меня в покое.

Репетировали мы, в главном зале актерского флигеля, который был в точности как зал Театра – большая сцена, кулисы, одно отличие – мест для зрителей почти не было – всего два ряда. Это если в день спектакля в Театре, а так – на сцене. Звучала арфа, рожок и челеста, командор танцевал великолепно; Нерсален, если нужно было кого‑то из нас поправить, как нужно танцевать. У него красивые и «экономные» движения, каждое – закончено, четко и выразительно.

Мне ужасно нравились наши репетиции, и как танцует Смарг, и как Нерсален добивается того, чтобы мы воплотили видимые пока только ему картины. Но сам Театр был мне безразличен. Ничего не восхищало в нем – ни бархатные кресла зала, тонущего в темноте и скрывающего в себе будущее спектакля – успех или провал; ни позолоченные колонны, ни удивительный запах – декораций, пыли, угощений из буфета, дамских духов… Это было место моей учебы и моего труда, вот и все…

В шестой день последней четверти луны, когда все почти разошлись по домам, госпожа Нилль велела нам ложиться спать без нее – ей хотелось пойти посмотреть спектакль, а заканчивался он поздно. Дарлина встала на стул, прикрутила свет в газовом рожке, и ровно в десять мы легли спать.

Ночью я внезапно проснулась. Какое‑то странное чувство – так тоскливо, что хотелось плакать. Еще отчего‑то чувствовалась удивительная легкость, как будто я не человек, а бесплотный дух, и могу взлететь… и нестись над ночным городом, над безлюдными улицами… И ужасно, невыносимо хотелось пить – не так, как обычно чувствуешь жажду. Казалось, если не выпить сейчас хоть глоточек, то просто умрешь.

Я надела длинную кофту и вышла из спальни. В конце коридора стоял столик, на нем, как обычно, графин с водой. Тускло горел, изредка потрескивая, единственный на этаж газовый рожок. Тут мне вспомнилось, как я ходила по училищу, чтобы понять, почему пропадают люди. Тогда мне было жутковато в пустых, полутемных коридорах. А сейчас появилось какое‑то другое, особенное ощущение… которое я не смогу объяснить… И тишина не такая, как всегда – не сонное молчание окон и стен, а как будто повсюду затаились тысячи невидимых существ, и если вслушаться, то около уха защекочет их дыханье, перешептывание и хихиканье.

Ноги холодил сквозняк, но не такой неприятно – холодный, как в ту ночь, а скорее похожий на весенний ветерок. И еще, как ни удивительно, мне показалось, что откуда‑то пахнет крокусами. Хотя, конечно, ничего такого быть не могло, ведь сейчас зима. «Что‑то необычное происходит», – подумала я.

И тут мне показалось, что на лестнице виден свет – неяркий, непохожий на огонь в светильниках. Я дошла до конца коридора, выпила воды (жажда не прошла, но это как будто была и не жажда, а что‑то иное, какое‑то непонятное чувство) и начала спускаться вниз. Что‑то странное, необычное, нездешнее было во всем: в гуляющем у ног ветерке, в четких лунных полосах на подоконниках, в запахе неизвестно откуда взявшихся крокусов…

На лестнице не было света, только слабые отсветы от газовых рожков из коридоров, да еще лунные полосы из окон. Но я же видела, горел рожок или свеча… И тут я заметила, что лестница внизу освещена чуть – чуть ярче. Я спустила на первый этаж, но тихое сияние шло не оттуда. Значит, нужно идти дальше, вниз. Удивительно – откуда там взяться свету? Там, внизу, ничего нет – подвал, и все.

И тут пришла внезапная мысль – вдруг те, кто пропадал из училища, видели и чувствовали то же, что и я: радость, защищенность, тайну, которая должна вот – вот возникнуть рядом или за каким‑нибудь поворотом… Но, хотя я и понимала, что это все может оказаться западней, все равно было совсем не страшно. Чем бы ЭТО не было, оно не может быть злым или опасным. Когда я спустилась до самых последних ступенек, то заметила, что подвал заперт, а рядом с ним – узкий коридорчик. Из него‑то и льется далекий, чудесный свет.

Никогда не видела этого коридорчика, правда, я и к подвалу раньше не спускалась. Куда, интересно, он ведет… надо исследовать… Сначала проход шел прямо, потом свернул. Затем – спуск по маленькой лесенке в три ступеньки, потом – снова надо свернуть. Я никак не могла определить, куда же ведет этот коридор. И еще непонятно было – откуда здесь освещение. Нигде не горели ни газовые рожки, ни свечи. И, что бы это ни было, источник света постоянно находился где‑то впереди. Сколько ни шла, я все время переходила из тени в свет. И вот, наконец, ход закончился. Но все равно я по – прежнему стояла в тени. А впереди было разлито золотое, слепящее глаза сияние.

В этом месте, кроме запаха цветов, чувствовался еще другой, знакомый запах. Передо мной рядами стояли кресла, с овальными спинками, пурпурной бархатной обивкой. А дальше – все светлее и светлее, и, наконец, сцена. Значит, это был тайный ход в Театр!

Снова Театр…, но никакого разочарования в душе не было, разве что на одно мгновенье, ведь я ведь ожидала чего‑то… волшебного… Но нет, не разочарование, а изумление, только это чувство и осталось, потому что я увидела внезапно Театр как будто другими глазами… или как будто на мне все время были надеты темные очки, а сейчас их сняли. Все казалось необыкновенным, праздничным, причастным к особой, волшебной и таинственной жизни.

А дальше произошло неожиданное: на сцену вдруг вышли актеры – в балетных костюмах, но немного непривычных, как танцевали лет тридцать назад, и с прическами, модными в прошлом веке. Заиграла нежная, томительно – прекрасная музыка, и начался балет… Ничего подобного я не видела никогда, ни на каком спектакле. Ведь они танцевали не так, как обычно танцуют наши актеры… и я никого не узнавала, хотя, пробираясь иногда за кулисы или сидя в ученической ложе, пересмотрела столько постановок… Всех артистов нашего Театра я знала, но сейчас не узнавала никого. И почему они репетируют ночью, промелькнула мысль.

Костюмы у них похожи на те, которые надевали танцовщики лет сто назад, но все же не совсем такие. Наверно, если бы сейчас нашлись такие великолепные артисты, на наших спектаклях публика бы не отвлекалась. Все смотрели бы на сцену, не отрываясь, как на чудо. Не переговаривались бы друг с другом, не пересмеивались. Танцовщицы будто порхали над сценой, быстро кружились и снова словно взлетали высоко – высоко над сценой. Они были такие нежные, легкие и гибкие. А мужчины – сильные, стремительные и очень красивые. Однако все‑таки, кто же они? И для кого выступают сейчас, среди ночи – это не похоже на репетицию. Я прошла вперед и села в мягкое, уютное кресло партера.

Одно действие закончилось, и выступающие подошли к краю сцены, чтобы поклониться. Я захлопала изо всех сил. Они не смотрели на меня и, кажется, вообще не видели. И без всякого перерыва продолжили потом выступление. Я не могла полностью понять сюжет, только видела, что люди на сцене страдают, борются, побеждают и торжествуют, избавляются от гибели и радуются свободе. И я тоже печалилась и ликовала вместе с ними.

Несмотря на то, что оторваться от их танца, казалось, невозможно, я все‑таки вдруг задумалась. Сколько в жизни чувств, которые трудно выразить словами. Вот сейчас в окно заглядывает серебряная, волшебная луна. Когда я на нее смотрю, мне делается так… странно… Хочется улыбаться и радоваться, и одновременно очень грустно, почти тоскливо, хочется полететь над ночным городом, черном и серебряном из‑за теней от зданий и лунного света. А когда я думаю о несчастном, обманутом Ургеле с его удивительной Башней Желаний, то такое чувство, как будто сразу и плачешь, и жалуешься кому‑то, и слушаешь таинственную историю, и затеваешь что‑то зловещее. Пожалуй, такие вещи вообще невозможно объяснить. Я бы никогда не смогла рассказать по – настоящему, что я чувствую. Но, наверно, это можно было бы станцевать… В этот момент я вдруг окончательно восприняла новое зрение, увидела зал и сцену совсем иначе, не как прежде. Позолоченные колонны по бокам сцены, подвязанный золотистой лентой тяжелый темно – красный занавес. Еще – раньше мне был безразличен этот запах – пахло пылью, обивкой, картонными декорациями и тем, что нельзя ни почувствовать, ни увидеть – тайной…

Когда зритель приходит в зал, он не знает, что случится, когда разойдется занавес. Может быть, ему расскажут такую историю, что он будет смеяться, а, может быть, наоборот – плакать, а выдуманные люди, и в этом‑то и чудо, станут живыми, они могут умереть, или полюбить, или открыть новый остров, или стать птицей и улететь в вольное небо… Или актеры сыграют плохо, волшебства не получится, и пришедший в Театр ничего нового не узнает ни о мире, ни о себе… Это несомненно – здесь, в зале, совершенно особенный запах, запах будущего и волшебства… И я поняла, что у меня появилось теперь какое‑то новое чувство к Театру и я начала любить Театр – как живое существо. Или, лучше сказать, как странное, место, одновременно живое и неживое, и мне показалось, что Театр может стать для меня не то, чтобы домом, но все же…

И вдруг что‑то изменилось. Может, это луна так осветила сцену впридачу к свечам – я очень ясно увидела, что сквозь танцующих видны декорации на заднем плане. Ведь это же призраки, вот что! И тут я, наконец, словно очнулась от наваждения и осознала, что в темном, каком‑то словно гулком от пустоты зале никого не было, кроме меня. Впервые за всю ночь стало не по себе. Я оглянулась на тот коридор, через который пришла сюда. Он был в конце зала, за амфитеатром. Я потихоньку встала и пошла к нему, постоянно оборачиваясь к сцене, теперь уже не только, чтобы не пропустить ни одного. Никто не обращал на меня внимания. Наверно, они никого и видеть не могли – от этой мысли стало спокойнее.

Думаю, если бы кто‑то из призраков обратился ко мне, у меня бы, наверно, сердце так заколотилось от страха, что я бы начала задыхаться. И все же я теперь заметила, что яркие краски их костюмов – скорее отблески, как бывает у перламутра, или как радужные переливы на поверхности воды. Эти отсветы меня и сбили с толку – на самом деле все танцующие были прозрачными. Никто не заметил, как я проскользнула в спальню, под одеяло, как будто призраки и меня ненадолго сделали невидимкой.

До чего же обидно, что наши, настоящие актеры не умеют так дивно танцевать. Как бы они блистали на сцене! Конечно, я никому ничего не рассказала – Театр именно мне открыл свою тайну, и, как мне показалось, просто так болтать было нельзя. Только от мамы бы я не скрыла. Как жаль, что мы с ней никогда не сможем поговорить – ни об удивительнейшей ночном происшествии, ни о чем… И в нашем спектакле она меня не увидит, а ведь Нерсален говорит, что у меня неплохо получается. Мама бы пришла на новую постановку, порадовалась бы за меня. А потом, на выходных, мы бы пили чай с пирожными и праздновали мой дебют.

Я так соскучилась по нашим разговорам, мне хочется так много рассказать, пожаловаться на обиды, которые иногда бывают от девочек, посоветоваться кое о чем… Тут мне от этих мыслей стало ужасно стыдно – мама умерла, а я грущу только о себе, а не о ней. А ведь и ей самой, даже в последний день, хотелось радоваться солнцу и жизни, и говорить со мной, и знать, как я живу… Какая же я эгоистичная, что думаю только о себе. Я расстроилась и ни с кем не говорила до самого завтрака. Но потом начались мелкие утренние происшествия – кого‑то облили водой во время умывания, кто‑то перепутал пары – и я отвлеклась от мыслей о себе. Но то, что случилось ночью, забыть было невозможно.

После завтрака нас не повели гулять, и я отпросилась в библиотеку. Но, добравшись до лестницы, тут же побежала вниз. Я очень спешила, чтобы не попасться, но нужно было проверить одну мою мысль. Так и есть – напротив подвала не было никакого коридора! Там не было даже двери – одна глухая стена! Припомнив, где должна быть дверь, положила руку на стену – ничего, холодная немая поверхность. Нужно поскорее уйти отсюда – не заметил бы кто‑нибудь около подвала. Пока поднималась к библиотеке, вдруг подумала: надо попробовать прийти сюда ночью. Может быть, потайной ход открывается только в это время?

Все‑таки, иногда думалось мне, стоило рассказать обо всем Стелле. Во – первых, она моя подруга, а значит, не совсем хорошо скрывать от нее такие вещи. Во – вторых, она наверняка подсказала бы что‑нибудь дельное. К тому же, у нее могли бы появиться идеи о пропавших учениках – почему‑то появилось ощущение, что это таинственные вещи связаны.

Но Стелла подозрительно относится ко всему волшебному, да и вообще называет волшебное «эльфийским». Вдруг она скажет, что Театр показал мне все это потому, что почувствовал во мне что‑то родственное, чародейное. Нет уж, не хочу опять слышать такое. Может, и открою это ей, но когда‑нибудь после…

Я размышляла о тайнах Театра. Наверно, это и в самом деле необычное, странное, волшебное и зловещее место. И тут мне, наконец, пришла в голову очевидная мысль – удивительно, что не раньше. Именно, что – место! Конечно, историю Театра я читала. Но искала только случаи исчезновения. А ведь, возможно самое важное, на каком месте построили Театр, что тут было раньше. Да и вообще, может быть, когда его строили, тоже происходили какие‑нибудь таинственные происшествия. И я после обеда снова побежала в библиотеку, сейчас уже действительно туда, а не к подвалу. Опять взяла книги по истории Театра, но теперь стала выискивать в книгах вообще упоминания о любом таинственном происшествии. Необычных случаев хватало, некоторые я бы даже назвала волшебными, если бы точно знала, что тут не сплетни и не легенды (такие, как любит Тийна).

Загадка Театра не поддавалась, не то, чтобы дверь к тайне не приоткрылась даже на маленькую щелку, хуже – даже замочной скважины не было видно. Да и сама дверь, пожалуй, тоже была непонятно где… Я задумывалась на уроках, не играла с девочками на переменах, кое‑как делала задания после занятий. Когда Стелла падала на кровать с книгой, я лежала, глядя в потолок и думая все об одном. Однажды я взялась начертить план Театра и попробовать понять, как может проходить невидимый ход, который был открыт тогда ночью. И вдруг сообразила – а ведь ни в какой книге не оказалось плана Театра. Очень странно. Но какой тут вывод?