Текст книги "Изгнанница (СИ)"

Автор книги: Инна Левина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Теперь и Лил стала слушать, о чем мы говорим. Рунния рассказала, что Нерсален приезжает с Аркайнским балетом. Это она узнала от своей двоюродной сестры, которая сейчас служит в театре танцовщицей. Новости расходятся быстро, и когда мы пришли в спальню после обеда, о приезде Нерсалена уже знали все.

Когда на выходной я пришла к маме, мы испекли пирог с корицей и немного попраздновали мой «театральный дебют». Вечером мама ушла на работу, а я подмела, убрала вымытую посуду в шкаф. Теперь у нас с мамой есть свой дом, и если мы немного накопим денег, то зимние каникулы я проведу здесь. Я погасила газовый рожок, села на подоконник и стала мечтать. А потом, как велела мама, в десять часов легла спать.

Мне снился сон – будто я умею летать, и вот взлетаю, сначала в комнате, под потолок, но мне трудно еще держаться на высоте, я вот – вот начну падать. Однако, хоть и с большими усилиями, я выравниваю полет и тогда уже направляюсь к окну. Подныриваю под верх оконной рамы и лечу над ночным городом, не очень высоко, потому что мне не хватает сил и умения подняться выше. Стараюсь не задеть черепичные крыши, шпили каких‑то незнакомых башен…

Однажды госпожа Ширх повела нас погулять не в парк около Театра, а по набережной, потом по узенькому переулку мимо старинных двухэтажных домов. Красные и желтые листья лежали на тротуаре, они сухо шуршали под нашими ногами, кое‑кто из девочек собирал их в пестрые букетики, другие наступали на листья, чтобы те пружинили, как ковер, под их шагами. Дома тут были не такие, как остальные здания столицы, это был старый город, его потаенное сердце. Дома были низкие, серые, незаметные, без балконов, с грубой незатейливой лепниной, с чердаками, мансардами и даже двориками на крышах – туда жители в теплые дни выносили кресла, летом стояли горшочки с цветами.

Эти здания похожи на старушек, которые много знают, но ничего не скажут остальным, а сами потихоньку переговариваются друг с другом – о том, что было триста или четыреста лет назад, о тайнах, своих и чужих. А внутри в них все, наверно, похоже на кухню в праздничный день. Смесь разных запахов – и мяса, и корицы, и теплого хлеба, и просыпанного перца… Но самое интересное у домов не запахи, а истории людей; мне кажется, если войти в любой подъезд, то прислушаешься, вчувствуешься и сразу тебя окружат не то тени, не то неушедшие воспоминания чужой жизни. Я представила, как вхожу в один из этих дом. Над головой – грубовато вылепленные барельефы, которые уже крошатся от времени, в подъезде холодно от каменных стен. И сразу появятся тени живших тут людей, ведь сколько же их было за несколько веков – и девочки, ходившие в школу, секретничавшие, вертевшиеся перед зеркалом, и поэты, о которых уже никто не помнит, ночами сочинявшие стихи и поэмы… И старики, прожившие длинную – длинную жизнь… Хотя, наверно, бывают люди, которые не оставляют воспоминаний, просто проходят незаметно мимо всех… И о них ничего не узнаешь.

Очень бы хотелось рассказать об этом кому‑нибудь из девочек – но, думаю, никто меня не поймет или поймет по – своему. Лил скажет что‑нибудь вроде: «Да, старые дома такие чудесные! Я бы хотела жить в таком доме, лет сто назад, носить длинное светлое платье, знаешь, с такой пышной юбкой… У меня есть кукла в таком платье…» Стелла пересказала бы мне какую‑нибудь историческую книжку. А, например, Тийну старый дом мог бы заинтересовать, только если бы точно было известно, что в нем живет приведение.

А вот Гиласса меня бы наверняка поняла… Нет, не то, чтобы с людьми было сложнее, чем с эльфами – но многого не хватает…

Наступили холодные дни. Дожди лили чаще, мы вместо утренних прогулок сидели у себя в комнатах перед каминам и слушали, как стучат капли по стеклу и глухо завывает ветер где‑то в трубе. Однажды, перед выходным, когда мама вела меня домой после обеда, я заметила, что она снова, как весной, начала кашлять. Опять появились порошки, которые мама разводила в воде и пила каждые два часа. Я узнала то лекарство, которое сама пила прошлой зимой, когда простудилась. Но мне тогда оно очень помогло, а маме, судя по ее кашлю, совсем от него не становилось лучше. Она легла в постель, бледная, худая, с кругами под глазами, и все время кашляла. Но, подумалось мне, может быть, должно пройти побольше времени, и лекарство подействует. Однако и в следующие выходные было все то же, даже хуже, мама кашляла сильнее. И она лежала все время, пока я гостила у нее.

Я старалась сделать за мой выходной как можно больше – подмела полы, принесла дров для камина, приготовила еду. Обратно в училище мама меня не провожала – я ведь и сама могла отлично дойти, дорогу запомнила. Мама, конечно, не хотела меня отпускать одну, но я ее уговорила.

А еще через неделю, когда после обеда я спустилась в вестибюль, чтобы мама меня забрала домой, там никого не было. Я ждала долго, пока дежурная воспитательница не велела мне идти в спальню, на дневной отдых. Поднимаясь по широким ступеням лестницы, я еще раз оглянулась на вестибюль. Никого не было.

Сейчас, когда мы учились во втором классе, нас не заставляли ложиться в постель после обеда. Но выходить из спальни было нельзя – только в комнату для занятий. В спальне сейчас оставались кроме меня три девочки. Мне ни с кем не хотелось говорить, я легла и закрыла глаза, пусть думают, что я сплю. Как горько было у меня на душе! Конечно, с мамой беда – она заболела, и ей совсем плохо… Если бы я могла уйти, я бы ухаживала за ней, грела бы чай, готовила лекарство. Если бы сейчас здесь были Стелла и Лил, мы бы вместе нашли какой‑нибудь выход…

И тут пришла в голову одна мысль, но я совсем не была уверена, что то, что я придумала, разумно… Может быть, я сделаю хуже, и мама будет недовольна… Но ждать и обдумывать я не могла. А сделаю я вот что. Завтра утром нас поведут на прогулку. Я отпрошусь в библиотеку – но не вернусь в училище, а побегу домой. Это очень рискованно – могу не успеть к обеду, но ждать я совсем не могу, просто изведусь, я должна знать, что с мамой. Но что дежурная воспитательница скажет, если я опоздаю…

Вечером в комнате для занятий нас оставалось трое. На улице сегодня было особенно холодно. Расползался плотный, белесый туман, пряча людей, здания, деревья. Уроки не шли на ум, я сидела у окна и смотрела на улицу. Из тумана выходили и в тумане тонули фигуры людей – куда‑то спешащих служанок, важных дам, студентов, осанистых пожилых мужчин, маленьких продавцов газет, школьников… Из тумана выезжали экипажи: сначала слышался стук колес, потом появлялась лошадиная голова, вот и вся лошадь, и вот и экипаж. А потом мгла стирала экипаж – опять начиная с лошади. Можно было подумать, что идет череда превращений: кто знает, кем или чем были эти люди, лошади и кареты, пока их не выпустил туман, кто знает, что потом с ними сделается там, в тумане.

До следующего дня я еле дожила, а сердце колотилось и колебалось, как маятник, между страхом попасться и решимостью уйти во что бы то ни стало. То я отказывалась от побега, и мне становилось легче на душе – но на короткое время, а потом снова надвигалась тревога. То я решалась сбежать с прогулки, и снова наступало облегчение – от определенности, но потом приходил стыд, ведь если попадусь, могут выгнать, и тогда… Как будет огорчена мама, что я не смогла удержаться в такой хорошей школе…

На следующее утро, только проснувшись, я тут же побежала к окну – смотреть, не идет ли дождь. Если идет – прогулку отменят… И я не знаю, чего я хотела бы больше… Но мои сомнения не развеялись – на небе были тучи, и даже накрапывал дождик, но такой слабый, что за время завтрака вполне мог перестать.

После завтрака нас сразу вывели на прогулку. Мы надели длинные плащи, плотные шляпки с завязками, больше похожие на какие‑то чепчики. Как только мы вышли из флигеля и перешли через дорогу, я обратилась к воспитательнице:

– Госпожа Тереол, могу я вернуться и пойти в библиотеку? Я забыла прочитать…

Тут я замолчала – врать мне было неприятно. Воспитательница посмотрела на меня очень недовольно.

– О чем же ты раньше думала? Почему не отпросилась сразу, Альрим?

– Я не знаю, я забыла…

Мой голос дрожал, руки тоже, я спрятала их в широкие рукава плаща, чтобы ничего не заметили. Было очень стыдно говорить неправду, я ведь ничего не забыла. Госпожа Тереол резко взяла меня за руку и бросила через плечо:

– Стойте тут, я переведу ее через дорогу.

Площадь была пуста – ни единого экипажа. Но все‑таки госпожа Тереол перевела меня, оглядываясь на оставленных девочек.

– Иди, – холодно сказала она мне. – К обеду ты должна спуститься, иначе будешь наказана.

И она поспешила обратно, на бульвар. Я пошла в сторону нашего флигеля, затем, когда угол Театра закрыл меня от воспитательницы и девочек, обогнула флигель и оказалась за Театром. А дальше перешла небольшую улочку и побежала. Куда идти, я помнила очень хорошо. У меня не было часов, поэтому я просто старалась бежать как можно быстрее, чтобы успеть наверняка. Я знала, что сейчас не больше девяти часов утра. Значит, у меня – три часа свободного, украденного времени. Когда я добежала до площади, от которой уже было совсем близко до маминого дома, то посмотрела на часы наверху ратуши. Мы с мамой всегда специально ждали, чтобы они начали бить. Часы были просто огромные, а когда они били, над ними открывалась дверка, и плавно выдвигались деревянные фигурки в военной форме. Играл марш, фигурки одна за другой показывались в окошечке, затем дверка закрывалась. Я услышала звон часов, но не стала останавливаться, только посмотрела, как открывается дверка, появляются фигурки, как всегда под марш. Странно, одну из них я раньше не видела – когда маршевая музыка ненадолго перешла в мелодичный перелив, появилась закутанная в плащ фигурка, с опущенной головой и с косой в руке. Я не стала смотреть дальше, итак потеряла тут десяток лишних секунд. Сейчас часы пробили девять с четвертью. Я обрадовалась, что у меня в запасе столько времени. Когда мы шли с мамой, то получалось медленнее, потому что мы никогда не спешили, иногда отдыхали на лавочках, и дорога у нас длилась почти час.

Вот и наш дом. Я потянула на себя тяжелую дверь. Поднялась по стертым ступеням темной узкой лестницы. Изо всех сил постучала в нашу дверь. Никто не отозвался. Я долго колотила по двери, звала… Но все было бесполезно – в комнате стояла все та же тишина. Я приложила ухо к щели между дверью и стеной, стараясь услышать хоть какое‑то движение, шорох… Сбоку раздался скрип – я вздрогнула и так резко обернулась, что чуть не упала. Открылась соседняя дверь, и вышла женщина, одетая немного неряшливо, с волосами, забранными назад, но несколько прядей выбились из прически.

– Ты – дочка госпожи Альрим? – спросила она, отряхивая муку с передника.

– Да, а вы не знаете, где она?

– В больницу забрали, еще три дня назад. Хозяйка к ней за деньгами пришла, а та и не встает. Ну, она послала слугу из соседней лавки, а уж те, из больницы, прислали повозку, уж не знаю, взяли деньги за это, или нет, надо думать, взяли… Вот так… Ты сходи, может, успеешь еще… – она вдруг посмотрела на меня как‑то жалостливо. Этот жалеющий взгляд меня испугал до озноба – раз она меня жалеет, значит, все совсем плохо.

– Я пойду, но скажите, пожалуйста, где это.

– А тут, совсем недалеко. По нашей улице дальше пройдешь, потом в переулок. Там уже спросишь, все знают. Иди, иди, может, не поздно еще.

Я не поняла, что все‑таки значит не поздно – ведь сейчас еще утро. Но решила не терять время на расспросы, сделала книксен и побежала вниз.

Больницу я нашла легко, она, в самом деле, была близко. На первом этаже около дверей сидела привратница. Она вязала какое‑то полотно из скучных серых и коричневых ниток. Привратница равнодушно поглядела на меня и снова опустила глаза к работе.

– Простите, вы не скажете, как узнать, где здесь можно найти госпожу Альрим? Это моя мама, ее положили в больницу три дня назад.

– Чем болеет? – безразлично спросила привратница, не глядя на меня.

– Я не знаю… Она кашляла, и, наверно, у нее был жар…

– На третьем этаже спроси, – буркнула вязальщица, все так же не поднимая головы.

Ступеньки на лестнице были с выщерблинами, стены выкрашены бледно – зеленой безжизненной краской. В коридоре на третьем этаже взад – вперед ходили какие‑то люди. Тут были и посетители, навещающие больных, и те больные, которые уже выздоравливали. Иногда проходили врачи – у них были длинные, потертые сюртуки, и сестры милосердия в темно – коричневых платьях и такого же цвета фартуках из грубой материи.

Одна из этих женщин – она спешила куда‑то – остановилась около меня, заметив, что я растерянно стою почти посередине коридора и не знаю, что мне делать. Она спросила, кого я ищу, и потом показала мне, куда пойти. Я прошла дальше по коридору и открыла дверь в одну из больничных комнат. Там в два ряда стояло десять кроватей. На них были серые или черные одеяла. Около каждой кровати стояла низенькая тумбочка, а на тумбочках – стаканы с водой, лекарства, у некоторых лежали теплые шарфы, яблоки, газеты или книги.

Я никак не могла найти кровать, где лежала моя мама – все лица казались осунувшимися, несчастными и незнакомыми.

– Растанна, – послышался шепот, тихий – тихий, как будто шелестели осенние листья. Я узнала маму – она была такой же бледной, как все здесь, и совсем исхудавшей. Я быстро подошла к ней, стараясь не задеть ничью постель, и села на край кровати.

– Как ты меня нашла? – так же еле слышно спросила она.

– Ты не пришла за мной вчера, тогда я пошла сама к нам, а соседка сказала, что ты в больнице.

Больше всего я боялась, что сейчас мама станет меня ругать за то, что я ушла из училища без спроса. Мама никогда не спускала непослушания и своеволия. Но сейчас она смотрела на меня только с жалостью и печалью, без малейшего укора или гнева. Я взяла ее за руку – она отозвалась на это слабым движением. Казалось, у нее совсем нет сил. Маме тяжело было говорить, и голос звучал еле слышно.

– Возьми ключ от дома, он в ящике. Там, под подушкой, письмо. Прочти… Я боялась, что уже не увижу тебя, а мне нужно было сказать… Я не дописала, не было сил…

Я погладила мамину руку, стараясь успокоить ее.

– Может быть, тебе дать лекарство? Или воды?

– Нет, ничего не надо. Сестры заботятся очень хорошо…

Мама замолчала и прикрыла глаза. Я выдвинула верхний ящик тумбочки – там действительно лежал знакомый ключ от маминой комнаты. Я положила его в карман платья. К нам подошла одна из сестер и сказала мне:

– Вам нужно идти, больная должна уснуть. Придете после. Ну, идите же.

Мама открыла глаза и шевельнула рукой, как будто она хотела то ли приободрить, то ли погладить меня. Я поцеловала мамину ладонь, потом лоб. Было ужасно жаль ее и хотелось плакать. Мама закрыла глаза и, казалось, уснула… Я тихонько отпустила ее руку и вышла из палаты.

У дверей больницы так же сидела привратница. Посмотрев на меня, буркнула:

– Ну что, нашла свою матушку?

– Да, она совсем больна… Я через неделю еще приду.

Вязальщица кивнула и подняла перед собой свою работу, покрутила, разглядывая так и этак. На меня она уже не обращала внимания, только пробормотала:

– Совсем, говоришь, больна…

А потом положила серо – коричневое полотно на колени и хлопнула по нему рукой, словно подводила итог своему долгому вязанью.

Когда я вышла из больницы, далеко, на площади у ратуши, пробило одиннадцать утра. Значит, до обеда час. Хватит времени добежать до нашего дома, взять письмо и вернуться в Театр.

Письмо, написанное на двух листочках, лежало под подушкой, как мама и сказала. Маминым почерк– чуть – чуть небрежный, угловатый, словно буквы спешат сложиться в слова, но все равно не успевают за мыслью. Я аккуратно спрятала листки в карман. На полу и на столе была пыль, стояли немытые чашки, какие‑то вещи выпали из шкафа на пол. Наверно, когда маму увозили в больницу, пришедшие за ней люди так и ходили тут, в уличной обуви, искали нужные вещи, а ненужные просто кидали, как попало. Я постаралась навести хоть какой‑то порядок. Когда маму отпустят домой – как ей неприятно будет возвращаться в неубранное жилье, ведь тут так пыльно, грязно, и разбросаны вещи. Я быстро помыла чашки, подмела, убрала вещи в шкаф. Потом поправила одеяло на кровати, взбила подушку. Пусть мама придет в опрятную, чистую комнату, и хоть немного порадуется! Затем заперла дверь и изо всех сил побежала обратно, в училище, придерживая рукой ключ в кармане.

Глава 12

Мне очень повезло. Я успела за несколько минут до того, как наш класс вернулся с прогулки. Повесила плащ, сняла уличные сапожки и села с книжкой в комнате для уроков. Госпожа Тереол, правда, отругала меня, за то, что я ушла из библиотеки – ученицы не должны оставаться одни, а всегда быть под присмотром. Я извинилась, но сама подумала – знала бы дежурная воспитательница, где ее ученица была на самом деле – вот бы мне досталось. И еще подумала, как же мне посчастливилось, что не попалась. И, самое важное, – как бы сейчас спрятаться от всех и прочесть письмо. Еле вытерпела, тем более, в выходные, когда в училище оставалось мало учениц, готовили очень плохо. Суп был какой‑то жидкий и пересоленный. На второе – отварная капуста, которую все терпеть не могли. Из девочек, живших со мной в одной спальне, сегодня, вместе со мной, осталось трое. Как всегда, не забрали Тийну и Налину. Когда мы вернулись после обеда, они убежали в комнату для занятий и стали там о чем‑то шептаться. Вот и хорошо. Я легла, прямо в платье, поверх покрывала – обычно за это ругали, но в выходные на нас обращали внимание меньше, чем обычно. Я раскрыла книгу, а внутрь, на одну из страниц положила письмо.

«Милая доченька, солнышко…»

Я остановилась. Глаза защипало, буквы, и без того спешащие и неровные, расплывались. Мама так никогда со мной не говорила… Может быть, в раннем детстве, но этого в памяти не осталось…

«Я не могу писать долго, а сказать надо о многом. Может быть, мы еще сможем поговорить с тобой, но, скорее всего, нет. Я тороплюсь написать тебе, потому что знаю – еще день – два, и потом у меня не будет сил держать перо. Прости меня, что оставляю тебя одну, в чужой стране. Это – Судьба. Она привела тебя в эту страну, в Театр. Она поведет тебя дальше и выше, а меня уводит во тьму.

Самое важное, что ты должна узнать. Я расскажу о твоем отце.

Хотя когда‑то наша семья жила в Ургеле, а я родилась в Анларде и любила его, как свою родную страну. Так было, пока мне не исполнилось девять лет. В тот год началась война с Фарлайном. Ты знаешь, что это эльфийское государство. И на нас, на эльфийские семьи, пришелся двойной удар. Нас первыми уничтожали или изгоняли из наших домов фарлайнцы – за то, что мы, эльфы, воюем против них. Но анлардцы тоже не верили нам и ненавидели нас. Они считали, что среди эльфов множество предателей. Предатели, перешедшие к фарлайнцам, в самом деле, были. Но большинство из них ушли в армию Фарлайна уже потом, когда анлардцы начали жечь наши дома и убивать эльфов – еще хуже, чем враги. Потом король Анларда запретил притеснения эльфов, им вернули отнятые дома и имущество, возместили потери. Но многие из нас никогда не смогли больше видеть в Анларде свою родину.

Война закончилась, но через двенадцать лет началась снова. В первые же дни многие эльфийские семьи ушли и спрятались в лесах – им страшно было снова попасть под двойной удар. Мой отец погиб еще во время первой войны. Мать простудилась и умерла зимой.

Мы жили с ней в лесу, вырыли себе земляную хижину. Конечно, в ней всегда было холодно. Летом мы сушили на зиму грибы, малину, травы для отваров. А зимой я отрывала кору с деревьев, сушила, толкла в мелкий порошок и пекла хлеб. Я не умерла лишь потому, что еще не пришел мой срок. Эльфы, убежавшие от войны, жили разрозненно – считали, что так их труднее отыскать в лесу. Иногда кто‑то из них приходил, подкармливал нас. Если в чьей‑то семье были мужчины, они охотились и ездили по приграничным деревням, обменивали вещи на еду. И помогали таким, как мы, сколько могли. Так я прожила восемь месяцев.

Начался второй месяц весны – месяц Снежных Ручьев, когда в лесу зацветают розовые крокусы. Их стебли можно есть – они мягкие, нежные и сладковатые на вкус. Однажды утром я возвращалась в хижину с целой корзиной крокусов. В лесу росли и другие цветы – бледно – голубые первоцветы и синие пятилистники, и я собрала маленький букет. Я спустилась по тропинке в овраг, и вдруг услышала стон. За кустами ежевики лежал человек в темно – зеленом военном плаще».

Потом на странице шел пропуск, и дальше почерк немного изменился, стал более небрежным. Наверно, продолжение мама написала в другой день, и ей стало тогда хуже.

«Я поняла, что это раненный солдат. Было странно, что он здесь, довольно далеко от тех мест сражений. Но, может быть, это был дезертир или убежавший из плена. В любом случае, он не мог бы причинить никакого вреда – казалось, он совершенно без сил. Невозможно было бросить его, вот так, посреди леса. Я нагнулась к нему, и вдруг он схватил меня за руку. Это был эльф, он сломал ногу, был усталый, голодный и слабый. Я пожалела его и помогла дойти до моей хижины. Он прожил у меня два месяца. Я не рассказывала о нем даже эльфам, они за это время приходили несколько раз, принесли немного мяса, муку и соль.

Дальше надо написать или слишком много, или ничего… Мы полюбили друг друга. Я узнала о нем, что он из Фарлайна, и, по его словам, отстал от армии. Он умел колдовать, правда, говорил, что не любит колдовства, и я тогда ему верила. Хотя сломанную ногу он лечил волшебством, и, как я потом вспомнила, огонь, на котором я готовила, горел тогда сильнее и дольше, и лепешки, которые я пекла на камнях, были почти сладкие даже без сахара. Его звали Уртлиан. Он хорошо знал целебные травы, лучше, чем я, и делал целебные отвары, а другие травы прикладывал к ноге. По ночам ему снились тяжелые, ужасные кошмары. Он просыпался с криком, а в глазах были тоска и страх.

Я спросила, наконец, почему его преследуют скверные сновидения – от того, что в жизни случилось нечто ужасное, или его мучает совесть и мстит за злые дела. Тогда Уртлиан сказал, что волшебство вытягивает из него силы и лишает радости. Если он занимается колдовством, а, сказал он, как выжить иначе в земляной хижине в лесу, то взамен получает ужасные сны, где лабиринты, коридорами с живыми сужающимися стенами… и многое другое, ужасное или отвратительное, о чем я не стану тебе говорить.

Днем он протягивал руку к огню, и тот разгорался сильнее и весело кивал ему наклонившимися языками. Он заваривал травяной чай, и когда мы его пили, нам казалось, что в нашей земляной комнате тепло. И его нога, после того, как он прикладывал к ней несколько нужных листьев и тихо говорил что‑то, болела меньше, а ходил он все увереннее. А ночью его опять терзали сны.

Вот поэтому я всю жизнь была с тобой очень строга, слишком, но я боялась, что его кровь заговорит в тебе, и ты не сможешь справиться с соблазном, начнешь искать в себе дар волшебства. Каждый преуспевает в том, чему отдает все силы. Река должна течь по одному руслу. Тогда она не обмелеет, а останется глубокой и могучей. У меня была в юности музыка. Потом – ты. У тебя есть твое искусство – танец. Я знаю, что ты сможешь добиться многого. Но если твоя жизнь сложится так, что это искусство не принесет тебе успеха, оно все равно станет для тебя великой ценностью. Ты сможешь многое понять о себе и о мире. Не могу тебе этого объяснить, ты увидишь сама. Когда я начала заниматься музыкой, то мне открывалось многое и во мне самой, и в мире. Новые звуки, незнакомые краски, иные тайны».

Потом снова пропуск. И несколько почти неразборчивых строк.

«Однажды утром я ушла проведать одних моих знакомых и попросить у них немного муки. По дороге от них я собирала хворост, и пришла, когда было уже давно за полдень. Уртлиана не было. Я ждала его, а когда начало темнеть, стала звать и искать. Искала и на следующий день. Я прожила в лесу еще несколько недель, и он не вернулся. Больше я никогда его не видела».

Я закрыла книгу, спрятав в ней письмо. В душе царил хаос чувств – и ужас, от того, что мама написала, что мы больше не сможем с ней поговорить… но она ведь не может умереть, это слишком ужасно… И жалость к ней, до слез… И еще ощущение пустоты и темноты, надвигающейся на меня – никакое будущее без нее было мне не нужно, куда бы не повела меня Судьба, о которой писала мама.

Когда начало смеркаться, стали приходить девочки, одна за другой. Вернулись Стелла и Лил. Стелла молча положила на мою тумбочку два яблока и кулек с конфетами и тут же принялась читать какую‑то принесенную из дома книжку. А Лил, спрятав очередную игрушку, села ко мне на кровать и начала рассказывать, что было у нее дома. Утром, когда я вернулась из больницы, я никак не могла дождаться их, чтобы рассказать о своем побеге. Но теперь, после письма… Ни о чем говорить не хотелось. К счастью, Лил ни о чем и не расспрашивала, только весело щебетала о чем‑то своем – но все проходило мимо моего сознания.

Через два дня после того, как я сбежала к маме, меня вызвала к себе госпожа Фарриста. Идти к ней в кабинет было страшно – вдруг кто‑то видел, как я уходила, наябедничал, и теперь меня накажут, может быть, не разрешат в выходной пойти к маме, если она придет, или… Я открыла тяжелую дверь, размышляя, что бы сказать в свое оправдание. Обманывать ни за что не буду, слишком противно потом бывает на душе. Директриса сидела в кресле, как всегда, читая какие‑то бумаги.

Когда я вошла, госпожа Фарриста посмотрела на меня своим обычным взглядом – безмятежным и ласковым (примерно так смотрят на уличных котят – чтобы через секунду – другую их забыть). Она дописала несколько слов и аккуратно отложила перо.

– Бедное дитя. Мне очень жаль, но я должна сообщить тебе нечто печальное… Сегодня утром мне сообщили из больницы, что твоя матушка умерла. Конечно, ты сегодня не пойдешь на уроки, ты можешь побыть в спальне и поплакать наедине… бедное дитя… Но не надо впадать в отчаяние, помни, моя дорогая, что ты не одинока, у тебя есть теперь большая и дружная семья – это твои подруги, воспитательницы и учителя… Но и ты должна стараться еще больше, чтобы не потерять место в училище… Будь благонравной девочкой, и все будет хорошо… Иди, моя дорогая, думаю, тебе нужно побыть одной в этот горестный день…

Я не знала, должна ли что‑то ответить госпоже Фарриста, хотя она, наверно, никакого ответа и не ждала, потому что, печально покачав головой, вернулась к своим бумагам. А я пошла в спальню. С каждым шагом я понимала страшную весть все яснее и яснее.

Утром следующего дня дежурила госпожа Ширх. После первого урока я подошла к ней – нужно было обязательно поговорить. Она, судя по сочувственному взгляду, уже знала о моем горе, но не сказала ничего, вроде «бедное дитя», «несчастная сирота». От этого мне легко было с ней.

– Госпожа Ширх… Я бы хотела пойти на похороны. Если успею сегодня, если не поздно.

– Я поговорю с директором, хотя не могу обещать, госпожа Фарриста против…

Нужно было спросить еще об одной вещи, но госпожа Ширх уже ушла, а мне пришлось идти на урок. Правда, так же, как и на первом, я ничего не слышала и не пыталась понять. В середине урока скрипнула дверь. Учитель арифметики недовольно повернулся, чтобы отругать опоздавшую, как он подумал, ученицу. Однако вошла госпожа Ширх и попросила, чтобы меня отпустили с урока. Я поняла, что начальница училища разрешила мне уйти на похороны.

Как ни странно, но я сильнее, чем горевала, злилась – на себя. Как можно было не понять еще в больнице, что мама умирает? Надо было сбежать и на следующий день, и вчера… Убирала у мамы в комнате, а ведь должна была понять, если бы не была такой глупой и равнодушной, что это конец…

Когда мы пришли на кладбище, пошел дождь. Было темно, как будто смеркалось. Госпожа Ширх что‑то спросила у служителя, сидевшего в невысокой будочке при входе, и повела меня по быстро размокшим, скользким дорожкам. Я шла и смотрела под ноги, чтобы не оступиться. Вдруг госпожа Ширх остановилась. Перед нами была темная яма, сбоку от которой лежала горка выкопанной земли. Мы стояли, и ждали, и шел мелкий дождь. На дорожку вышли два могильщика, несущих гроб. Они опустили его в могилу, и отошли чуть в сторону.

– Подойди, попрощайся, – тихо сказала госпожа Ширх.

– Гроб открывать не будем, не положено, уж извините, сударыня, – сказал ей один из могильщиков.

Я подошла к яме и посмотрела вниз. Я ничего не чувствовала и не понимала, кроме того, что промокла, устала и мне больше некуда и не к кому идти. Могильщики начали забрасывать могилу землей. Прошло десять минут, и все закончилось. Мы постояли еще немного, а потом ушли.

Мы вышли за ограду кладбища. Госпожа Ширх посмотрела на часы и неожиданно сказала:

– У нас есть время до конца обеда – а на обед мы все равно опоздаем. Я попросила дежурную первого класса присмотреть и за вами – госпожа Фарриста разрешила. Давай немного посидим в кондитерской, ты замерзла, да и я бы выпила чаю. Пожалуй, возьму нам с тобой по куску пирога, ты ведь наверняка проголодалась.

Мне показалось очень странным, даже неприличным, что она предлагает сейчас сидеть в кафе, наслаждаться чаем и вкусными пирогами – когда мамы больше нет, и я думаю только о ее смерти. Сразу после похорон! Но я не успела придумать, что бы ей ответить, а она уже открыла дверь в кондитерскую – в теплый уютный зал, где витали сладкие запахи. Пирожные были выставлены рядами на витрине под стеклом, за столами, покрытыми скатертями кремового цвета, сидели немногие посетители. Госпожа Ширх выбрала стол в самом углу, около окна. На столе стояла вазочка с маленькой свежесрезанной розой. Нам принесли фарфоровый чайничек с блестящими боками, чашки и большой земляничный пирог. Чай был горячим и душистым, и можно было греть руки о чашку, а пирог пахнул нежно, сдобно и сладко. Я, почти машинально, выпила целую чашку чая, съела половину положенного в тарелку куска мягкого и очень вкусного пирога. И тут опомнилась – как я могу так, сидеть тут, в тепле и уюте, радоваться жизни, когда… Я сама не ожидала, что расплачусь. Госпожа Ширх дала мне платок и передвинула свой стул так, чтобы меня не было видно остальным.

– Поплачь немного… так лучше, – негромко говорила она.

– Мне стыдно. Мама… а я… чай с пирогом…

– Мама умерла, и ты всегда будешь ее помнить, горевать, и со временем боль станет тише и глуше… Но ты – жива, а значит – должна есть, учиться, отдыхать, помогать другим, читать, чтобы стать умнее и лучше… Твоя мама прошла свою земную дорогу, а ты – еще нет, тебе еще предстоит сделать многое, для чего ты и появилась на свет.