Текст книги "Изгнанница (СИ)"

Автор книги: Инна Левина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

Я поглядела на Стеллу, читающую очередной исторический роман. Надо все же рассказать ей… Без нее я ни до чего не додумаюсь. Но все‑таки промолчала. Тем более, что была еще одна вещь, занимавшая не меньше, чем прошлое Театра. И на репетициях и на занятиях я постоянно размышляла о призрачном балете. Я понимала, что между тем, как танцуем мы и как танцевали призраки – огромная разница.

Нам разрешали приходить в зал для занятий танцами – когда он был свободен – и отрабатывать различные упражнения и движения, если что‑то не получалось. Я, конечно, ходила туда или в выходной или накануне, когда почти никого не оставалось в училище, и в зал можно было попасть очень легко. Я все вспоминала призрачный балет, то одно, то другое… А больше всего то, как они удивительно делали прыжки на сцене – как будто взлетали. Ну, с одной стороны, понятно, что, раз они призраки, то им нетрудно и вправду летать. С другой стороны…

Почему‑то казалось, что непременно надо попробовать сделать такой же прыжок, когда танцовщица взлетает высоко – высоко и – вот что самое удивительное – словно замирает на одно мгновение там, в высоте… Это не давало покоя. У меня никогда так не было раньше, непонятно было, что это за странное чувство, когда понимаешь, что не успокоишься, пока не добьешься своего.

И вот, в выходные, я начала тренировать такой прыжок, который назвала «парящим». Может быть, он, на самом деле, как‑то назывался, но я никогда такого не видела и не слышала о нем. Сначала ничего не получалось. Я тратила много времени на одно и тоже – прыжок, прыжок, снова прыжок… То из одной танцевальной позиции, то из другой. Но выходило не то. И никакого «парения» в воздухе не выходило. Я вспоминала, как танцевали призрачные балерины, как они начинали прыжок, прогибали в воздухе спину и вскидывали руки. И вот однажды… В один из вечеров, наконец, начало получаться. А потом – все лучше и лучше. К сожалению, выйти из прыжка в танец у меня никак не выходило, я сразу останавливалась, а продолжать было неудобно, не могла держать равновесие. И тогда я придумала новый пируэт – он был не совсем похож на то, что мы делали на занятиях, зато связывал прыжок с остальным танцем.

Мне захотелось показать Нерсалену новые, придуманные мной прыжок и пируэт, и я каждый раз после репетиции пыталась подойти к нему, но все не выходило – то сразу же приходили артисты на следующую репетицию, то еще что‑то мешало. Впрочем, может быть, я бы и смогла найти минутку – но мне казалось, что ему мои попытки и замыслы совершенно не будут интересны. Он сам, лучше меня знает, что для его балета нужно, и, может быть, просто отмахнется от меня, или даже отругает – если бы с ним говорила прима, а так – всего лишь я. Но каждый раз, когда находилось время, я снова, в одиночку, репетировала свой прыжок и пируэт. Очень хотелось показать это Стелле – но только не при всех, а наедине, но в будни это было невозможно.

Однажды вдруг подумалась странная вещь. Не то, что я долго обдумывала эту мысль, она как будто пришла в голову сама – я буду всегда, всю жизнь чувствовать себя неудачницей, если не смогу хотя бы немного научиться танцевать так, как видела в Театре ночью. Только так стоит танцевать, а все прочее – унылая трата времени.

В один из дней Стеллу вдруг вызвали к начальнице училища. на следующем уроке ее не было, и я начала тревожиться, не случилось бы чего – нибудьплохого. Между уроками Стелла подошла ко мне. Она была одета в плащ, в руках у нее был какой‑то узел, похоже, что с одеждой и сумка с книгами. Стелла хмуро посмотрела на меня:

– Меня исключили из училища.

– Почему? Что ты сделала? – я очень испугалась и огорчилась.

– Ничего не сделала такого. Просто сильно выросла. Сама видишь, я на целую голову выше тебя. Госпожа Фарриста сказала, что мне уже сейчас партнера трудновато будет подобрать, а если я еще подрасту… а понятно, что подрасту…В общем, балет теперь не для меня.

Я знала, что так бывает, но все же надеялась, что со Стеллой такого не произойдет… Нужны ведь и высокие танцовщицы…

– Она сказала, – продолжала сердито Стелла, – что если бы я очень хорошо танцевала, у меня, может, и были хотя бы в некоторых спектаклях сольные партии. Но, во – первых, танцую я не так хорошо, а, во – вторых, для сольных партий в Театре итак хватает балерин. А если танцевать в кордебалете, то я буду слишком выделяться, ну, и пару, если понадобится, еще и не найдешь. Вот так. Это она так сказала.

– И ничего нельзя изменить? – я уже совсем расстроилась. И потому, что было жаль Стеллу, и потому, что я оставалась здесь совсем одна.

– Ничего, – хмуро сказала она. – Начальница уже и папе моему написала, вчера еще, сейчас вот спущусь в вестибюль, буду его ждать. Вещи уже собрала, форму отдала кастелянше, а учебники – госпоже Нилль, она их отнесет в библиотеку. Вот так.

Я взяла у Стеллы сумку с ее собственными книгами и проводила до вестибюля. Там Стеллу ждало все ее семейство, все Тирлисы собрались, чтобы утешить ее и поддержать. За окном идет дождь со снегом, а у них в доме – тепло, пахнет только что испеченным пирогом… Как хорошо, когда есть семья, люди, которые любят тебя и всегда помогут и поймут.

Мы попрощались со Стеллой, и Райнель, ее старший брат, пообещал, что они обязательно будут приглашать меня к себе. Зазвенел колокольчик, и я побежала на урок, хотя очень хотелось побыть внизу и попрощаться как следует – кто знает, когда увидимся теперь… Холодная злая льдинка неожиданно уколола в сердце – я совсем одна, а у нее есть семья… Но льдинка быстро растаяла, только осталось неприятное чувство, что я не могу еще совсем бескорыстно радоваться или огорчаться за подругу.

Я вообще стараюсь не завидовать Стелле, потому что все время думаю – мама бы сказала, что очень скверно – не уметь радоваться за подругу и надо заставлять себя не завидовать, а радоваться тому, что у нее – такая чудесная семья. Я стараюсь, но получается не всегда. Госпожа Ширх про это сказала однажды, что «не надо ничего из себя выжимать». Она, пожалуй, отчасти права. С другой стороны, если себя не заставлять, ничего вообще не получится. Хорошо бы узнать еще чье‑нибудь мнение, хотя это мнение может быть совсем другим – а что же делать мне? У детей все просто – они слушают, что говорят родители, вот и все. А взрослым, получается, надо все время самим что‑то решать. Не зря мне никогда особенно не хотелось быть взрослой.

Теперь некому будет показать мой «парящий над землей» прыжок… Хотя почему некому! Наверно, госпожа Таларис будет рада посмотреть, что я придумала. Почему обязательно Нерсален… Значит, так и сделаю, после следующего урока попрошу, чтобы она посмотрела. После отдыха и дневного чая у нас начались занятия танцами. В конце, когда девочки разошлись переодеваться, я подошла к госпоже Таларис, стоявшей около окна. Она, как всегда очень прямо держа спину, смотрела куда‑то вдаль. Мне было жаль отрывать ее от отдыха, и я почти передумала, но она сама обернулась и спросила:

– Ты хотела что‑то сказать?

– Да. Вы знаете, я придумала одну фигуру… прыжок… я не знаю, может быть, такому в старших классах учат, но я не видела, то есть, не видела именно такое…

Кажется, я начала говорить что‑то несуразное, но преподавательница не стала меня смущать, выясняя подробности, а просто попросила показать свой прыжок.

Я представила, как звучит музыка (на своих уединенных репетициях я придумывала, под какую музыку можно это танцевать) и, пробежав несколько мелких шажков, прыгнула, замерла на долю секунды на самом пике движения, опустилась на пол и сделала пируэт.

– Еще раз! – велела госпожа Таларис.

Я повторила, уже с большей уверенностью, и, по – моему, получилось лучше.

– Удивительно, неужели ты вот так, сама это придумала? Никогда ничего подобного не видела!

Сказать, что сама? Но ведь это неправда. Но, с другой стороны, те, из призрачного балета, все же танцевали не совсем так. Как же все это объяснить? Об этом раньше не думалось, а сейчас ничего не приходило в голову.

– Ну, это неважно! А господин Нерсален видел? Что он сказал?

– Еще нет, я только вам…

– Как! Да надо же немедленно ему это показать, пойдем сейчас же… Нет, постой, у меня урок. Тогда после следующего занятия, обязательно приходи, отведу тебя на репетицию, и ты покажешь ему, как ты научилась. Ты умница, просто умница!

После следующего урока я снова прибежала в танцкласс. Преподавательница уже отпустила учениц и ждала меня. И мы направились через Театр, в репетиционный зал.

Шла репетиция одной из военных сцен. Артисты изображали враждующих воинов, одни в черных, другие в белых костюмах. Следующая сцена – поединок командора и предводителя другой армии. Но ее репетировать не стали, Нерсален отпустил артистов довольно быстро, видимо, мы пришли к самому концу. Госпожа Таларис подошла к нему и что‑то сказала вполголоса. Постановщик повернул ко мне голову и устало махнул рукой, подзывая к себе. Видимо, сегодняшний день был для него длинным и нелегким.

– Что у вас? – спросил меня без особого интереса.

– Покажи свой прыжок, не волнуйся, – сказала госпожа Таларис.

Я пробежала несколько шагов по сцене, прыгнула, замерла на секунду в воздухе, выгнув спину и подняв руки, потом опустилась и сделала пируэт. И вдруг мне захотелось и вправду взлететь, меня переполняли сила, надежда и восторг. Я снова прыгнула, словно взлетела…

Госпожа Таларис захлопала в ладоши. Нерсален смотрел удивленно и почти недоверчиво.

– Кто вас так научил?

– Я репетировала, постоянно, одна, мне хотелось попробовать, получится ли у меня.

– Вижу, что получилось… А сделайте‑ка еще вот так…

Он показал какую‑то танцевальную фигуру, которой мы еще не изучали на занятиях. Я попробовала повторить – кажется, похоже.

– Теперь давайте еще раз ваш прыжок… Отлично… И еще раз, но перед тем, как прыгнуть, несколько шагов вот так…

– Ну, что? – спросила Нерсалена госпожа Таларис. Я подошла к ним и тоже ждала, что же он скажет. Постановщик о чем‑то размышлял. Потом повернулся к музыканту, игравшему на репетициях, и велел ему сыграть музыку моей танцевальной партии. Пока тот искал ноты, Нерсален принялся объяснять мне:

– Вот что… Этот прыжок вы сделаете в середине, вместо того, чтобы перебежать на тот уступ… Или лучше в конце?

Он повернулся и крикнул за кулисы:

– Эй, принесите декорации ко второму действию! Да, скалу! – потом снова мне: – Сейчас попробуем.

Кто‑то из артистов выглянул из‑за кулис и спросил:

– Разве сейчас не наше время?

– Нет, с вами потом, завтра. Ставьте скалу сюда. И найдите Смарга, скоро он тоже понадобится.

Нерсален задумчиво рассматривал скалу, которую устанавливали рабочие. Потом, как будто говоря сам с собой, начал рассуждать:

– Когда командор увидит, что лань взлетает в воздух, как птица…вот сюда надо будет дать света побольше… то он поймет, что лань эта непростая и вот именно потому и пойдет за ней… Да, может получиться намного лучше, чем раньше…

Госпожа Таларис шепнула мне на ухо (наверно, она не хотела говорить громко, чтобы не сбить Нерсалена с мысли):

– Я пойду, удачи тебе, дорогая.

Подошел Смарг, страшно удивленный, с чего вдруг его вызвали в неположенное время – постановщик всегда репетировал по расписанию. Нерсален, дождавшись, когда уйдут рабочие, рассказал, как он решил изменить нашу сцену:

– Начало оставим прежнее, только немного изменим освещение – свет не будет падать и на лань, и на командора. Лань в начале сцены остается почти в тени. Будет казаться, что она – светло – серого цвета, и это хорошо, пусть сначала думают так. А вот в середине, там, где начинается эта тема… – Нерсален напел несколько нот, – тут мы изменим… Ты не будет взбираться на гору, кульминацией станет не тот момент, когда ты, – он повернулся ко мне, сбившись с «вы» на «ты», но это мне было неважно, – стоишь на горе, вся в лучах света. Да, это было эффектно, но мы сделает лучше. Ты прыгнешь, вот так, как показывала сейчас, и тут‑то осветители наведут на тебя луч. Замершее в полете серебряное создание! Это должно выйти потрясающе… Итак, начнем.

Сначала никак не шло – то есть, мой прыжок получается, как и раньше, но все, что происходило на сцене, никак не складывалось в единое целое, и еще никак не получалось прыгнуть с уступа, ведь я тренировалась на ровном полу. К концу репетиции стало немного получаться. Смарг начал посматривать на меня с интересом и уважением – мой прыжок его очень впечатлил. С тех пор мы репетировали четыре раза в неделю, а кто‑то из балерин ехидно пошутил, что лучше переименовать «Войну трех царств» в «Прыгучую лань». По – моему, это глупо.

Кроме балета Нерсалена, в Театре начали ставить оперу – причем новую, недавно написанную, и это было событием. Многие старались отпроситься на репетиции или попасть за кулисы тайком. Больше всего любопытствовали потому, что композитор был молодой, знали его мало – и все же взяли оперу для Королевского Театра.

Рунния как‑то позвала меня на репетицию, но я не очень поняла, о чем же речь в опере, только узнала название «Властитель бурь». Прима, высокая, полная, с вьющимися крупными кольцами волосами, ругалась с постановщиком, Тарбом Эйнелем, причем делала это очень красиво – закидывала руки за голову, закрывала глаза, один раз даже почти упала было в обморок, к счастью, один из певцов ее подхватил, и заметно гордился, что именно на его руки опустилась прима и он удержал ее – хоть и пошатнулся.

Постановщик равнодушно посмотрел на лежащую в обмороке приму – я заметила из‑за кулис, что и та поглядывает на него из‑под ресниц – и крикнул кому‑то, чтобы принесли холодную воду, побольше. Певица немедленно очнулась. Она, как сказала мне Рунния, была фаворитка директора Театра, потому и позволяла себе такое поведение. Иначе могла бы получить и оплеуху.

– Нет, это невозможно спеть, этот композитор – просто неуч! В прошлой арии я чуть не сорвала себе голос, а сейчас – приходится петь почти баритоном! Что он себе думает?

– Музыка написала для голоса, легко гуляющего по октавам. Вам, конечно, сложновато…

– Мне?! Вы что, не слышите, что я без труда беру и самые высокие и самые низкие ноты, но вот это просто невозможно! Я буду петь на полтона выше, вот и все. Ваш композитор не понимает, что это ария для женского, а не мужского голоса, ну, а мне‑то какое дело?

– Будете петь так, как написано. Все, хватит тут валяться!! – и Эйнель резко дернул ее за руку. Певицу прямо выбросило из кресла, где она уютно устроилась, откинувшись на спинку – на середине сцены, на виду у всех, и она чуть не сшибла с ног Эйнеля, который едва успел отступить.

После второго обморока Брингилы (так звали приму) постановщик заорал на нее – так, что я даже испугалась, потом он затопал ногами на кого‑то из певцов, а какого‑то статиста, за то, что тот пересмеивался с другим, чуть не взашей погнал со сцены. Я только и поняла, что музыка – все же мне удалось услышать несколько отрывков – очень хороша.

Мы три раза приходили на репетиции с Руннией. Но ничего интересного не увидели, нам не везло, каждый раз актеры не столько репетировали, сколько спорили с постановщиком или что‑то выясняли между собой. Единственно, что было любопытно – наблюдать за поведением актеров, особенно примы, очень она интересно себя вела. Постановщик обращался с ней не лучше, чем с прочими.

Брингила перестала, наконец, возмущаться или делать вид, что падает в обморок. Теперь она принялась вести беседы (в те моменты, когда постановщик отвлекался на кого‑то одного или начиналась какая‑нибудь ссора между ним и актерами) с тем или иным певцом. Я сидела довольно близко к ней и слышала, как дружески они спрашивает одного о здоровье, другого – о каких‑то его денежных долгах…

В глазах у нее было полное равнодушие ко всем, но в голосе – участие и интерес. Так было на второй репетиции, а на третьей – судя по всему, маневры свои Брингила производила не только на одних репетициях – ее положение несколько изменилось. Теперь, если Тарб Эйнель грубо разговаривал с Брингилой или просто отмахивался от ее слов, все на сцене замирали и смотрели на него с укором и осуждением. Нельзя сказать, что постановщик от этого стал мягче или внимательнее к приме, но обстановка на репетиции, безусловно, стала более нервной. Прима же была очень довольна – пусть она не могла настоять на своем и добиться почтительного отношения от постановщика, но это возмещалось общим сочувствием к ней и вниманием.

Кажется, ее это радовало больше, чем несогласие постановщика изменить тональность той или иной арии или придумать для нее более яркий костюм. Не знаю, бывает ли на свете вампиры, думаю, это выдумки, но если бывают, то они вот такие: равнодушные, приманивающие на ложное сочувствие и дружелюбие и питающиеся чужим восхищением и любовью, не отдавая ни капли своей души…

Я некоторое время размышляла над тем, что увидела на репетициях, над поведением актеров. Раньше, полгода назад, я не задумывалась над механизмом театральных интриг, да, наверно, и просто не заметила бы всех этих хитросплетений и сложностей. А теперь – замечаю, вижу… осуждаю… Неужели, когда мы взрослеем, то становимся умнее, но не лучше, и опыт непременно связан с тем, что ты замечаешь у других отрицательные черты? Или, что еще хуже, замечаешь потому, что они появились в тебе самом?

Как‑то, листая книгу о Корабельщике, наткнулась на положенные между страницами вырезанные из серебряной бумаги фигурки. Вспомнила, как вырезала их – шел месяц Холодных Дождей, я стояла у окна, поближе к свету, мама закрывала железную банку, в которую пересыпала чай, а мне достался лист серебристой бумаги от него. Я потерла одну из фигурок – на пальцах скрипнул еле заметный налет пыли, которая остается на дне кулька из– под чайных листьев. И тут же все всплыло в памяти с окончательной яркостью – вот я стою у окна, стирая с бумаги чайную пыль, она пахнет чаем, горьковатым и душистым, потому что добавлены цветы жасмина. На улице начинают зажигать первые фонари, золотая рябь от их света на лужах. Мама переставляет посуду на полке, достает, звякнув фарфоровой крышечкой, чайник для заварки. Я размышляю, как бы мне вырезать корабль и смотрю на картинку в книге о Корабельщике. Если сделать паруса попроще, то может получиться неплохо. Ножницы разрезают скрипнувшую бумагу, я стараюсь не испортить работу…

Мне кажется, что прошел не год, а целая жизнь. Я выросла из тех чувств, как вырастают из старого платья. А новое платье неудобно и непривычно… Эти взрослые, недобрые чувства… Но мама‑то была другой. Совсем иначе она относилась к людям, милосерднее, мудрее. А мне пока это не дается, как трудное упражнение на занятиях, стараюсь, но – не выходит…

За два дня до Праздника Первого Дня Зимы устроили генеральную репетицию новой оперы, на нее, как положено, пригласили и всех учеников. Старшие и те, кто учился с высшими баллами, сидели в амфитеатре (партер заняла театральная дирекция и некоторые гости). А остальные ученики сели в ученическую ложу. Я училась хорошо, но меня в амфитеатр не посадили. И когда я пришла с остальными в ученическую ложу, то села в тени, за одной из балконных колонн. Мне казалось, что все смотрят на меня и думают, почему же я тут, и решают – из‑за того, что я эльфийка. «Никому нет до тебя дела», – убеждала я сама себя, но все равно казалось, что на меня смотрят – с ехидством, сочувствием или с оценивающим любопытством.

Через несколько минут, впрочем, я почувствовала, что и в самом деле все ждут начала оперы и не обращают на меня никакого внимания. Когда в Театра дают спектакль, то все как будто меняется и в зале, и за кулисами. На репетициях актеры, рабочие сцены, музыканты, ученики, которые пришли посмотреть, ведут себя свободно и шумно, они сплетничают, обсуждают костюмы, ехидничают, грызут сладкие орехи, рассказывают о постановщиках невероятные истории… А в день спектакля все не так. Актеры нервничают, надо всем и всеми как будто висит облако напряженных эмоций – ожидания, страха и надежды на успех.

И вот – увертюра. Какая же прекрасная музыка! И я забыла обо всем, и о том, что, может быть, на меня смотрят, и очень пожалела, что заняла место в третьем ряду.

Музыка была удивительной… Как странно, что певцы могли капризничать на репетициях, а постановщик – кричать на них, разве можно о чем‑то было думать, кроме этой музыки… И все же, когда появились актеры, одетые в новые, еще никогда не бывшие костюмы (а это случается редко, обычно пользуются костюмами из старых постановок, если они более – менее целые), я постаралась вникнуть в сюжет оперы.

Второй сын короля изгнан из страны из‑за интриг старшего брата и королевского советника, точнее, его отправили искать волшебный амулет – «Властитель бурь», но, на самом деле, никто не знает точно, существует ли этот амулет. Их страна (выдуманная, но двольно‑таки похожая на Тиеренну) в печальном положении – гномы заколдовали все дороги в горах, и никто не может добывать серебро в рудниках или драгоценные камни; эльфы в лесах вокруг королевства тоже творят волшебство, и леса для людей опасны. А на море, из‑за морских духов, постоянно случались бури и тонули военные и торговые корабли.

Конечно, никакое государство не может спокойно существовать без того, чтобы торговать, свободно рубить лес или добывать разные ценные металлы или камни, но, мне показалось, уж очень удачливыми и сильными композитор сделал все волшебные существа и совсем слабыми – людей. На мой взгляд, все это очень преувеличено, люди всегда отлично могли за себя постоять, даже слишком хорошо… Но музыка звучала, проникала в сердце и уводила в страну совсем иного волшебства, и невозможно было не слушать и не верить.

Принц целый год скитается и попадает на волшебный остров. Удивительная музыка, изображающая шум волн – сначала она тихая, как будто волны плещут о скалы, тянут за собой в Океан мелкие камешки. Ну как композитор этот сделал? Не понимаю… Потом поднимается буря, все сильнее волны, принц стоит на скале и безнадежно смотрит на неукротимую стихию. Тут одна из чудесных арий… затем, допев, он идет вглубь острова и доходит до грота. С горы падает водопад, снова в музыку вплетается звон капель – тут я догадалась, что это звук челесты. В пещере живет волшебница (сейчас Брингила сможет показать свое мастерство – ну‑ка!).

Она выходит и поет – нежно, негромко, здесь очень высокие ноты, на самом пределе, действительно, можно сорвать голос… И теперь я забываю обо всех ее кознях и интригах, так трогательно и беззащитно она поет, я начинаю верить, что все это на самом деле – остров, волшебный грот и где‑то там, в глубине, хранится Властитель бурь. Принц не может обидеть милую девушку и просто отнять амулет, а волшебница рассказывает, как одиноко ей здесь, вечно слушать звук падающей воды, убаюкивающий шелест волн… Мы еще не понимаем, в чем дело, а ее голос становится монотонным, усыпляющим, и принц опускает на мягкий мох и засыпает.

Вот теперь она поет низким голосом, почти контральто. Ничего в ней уже нет беззащитного, и бури ей повинуются, и подземные стихии, и вот огромные волны разбивают корабль принца…

Когда был антракт, нам не разрешали выходить из ученической ложи. Хорошо, что хотя бы открыли двери, чтобы немного проветрить. Отовсюду – из партера, из‑за коридора, с балконов, соседних с нами, только и слышалось: «Дивная музыка!», «пир звуков», «сильная вещь», «чудесно. А, по – моему, это даже плохо, что «чудесно» и «сильно». И это была правда.

Была бы музыка так себе, всем стало бы ясно: мысль здесь скверная и злая. Зачем он настраивает людей против эльфов и прочих – гномов, троллей, горных фей и прочих? Зачем он это делает? Сейчас ведь итак все время слышишь «злыдни», «чужаки» и так далее. А музыка мне понравилась так, что я могла бы слушать ее каждый день. От нее хочется плакать, и восторгаться, и сделать что‑то необыкновенное, схватить меч и идти убивать врагов. Неужели остальные, кто ее слушал, почувствуют что‑то другое? Мне кажется, даже те люди, которые говорят о чужаках, об опасных эльфах или гоблинах – торговцы, газетчики и вообще всякие болтающие и сплетничающие – это просто болтуны, про них понятно, что они говорят и пишут глупые вещи. А про эту музыку никто не скажет, что это – глупость или злая болтовня…

А может быть, композитор и не виноват. Он ведь тоже слышит все эти разговоры и, наверно, верит им. Но, как ни объясняла я себе, что такую музыку не мог бы написать плохой человек, а на душе было очень тяжело. Почему‑то мне казалось, что все, кто не любил эльфов и вообще любых не – людей, теперь, после это оперы, их просто будут ненавидеть и убивать. Совершенно невозможно было представить, что кто‑то услышит эту музыку, а потом забудет и пойдет пить чай.

Вечером, когда все легли, а госпожа Нилль погасила рожок, я долго не засыпала, все вспоминала оперу, и то негодовала, то, когда в памяти всплывала какой‑нибудь музыкальная фраза или обрывок арии, забывала обо всем и с тайным восторгом повторяла его про себя бесконечно количество раз…