Текст книги "Изгнанница (СИ)"

Автор книги: Инна Левина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Глава 20

Через три дня приехал отец. Он быстрым шагом вошел в мою комнату и остановился около моей постели. Я не успела поздороваться, как он сказал:

– Ну, я поговорил с начальницей училища. Тебя отпускают, собираемся и уезжаем!

Это было чудесно, радостно и немного страшно. Значит, у меня будет семья, настоящий дом… А все, что было в Тиеренне – окончено. Конечно, я буду писать и Лил, и Стелле, и Дорхолму, а в Фарлайне, наверно, появятся новые знакомые и, может быть, друзья… И Театра больше не будет.

Вещей было немного, книги я вернула Тийне и в библиотеку, одежду – кастелянше, а она отдала мне мое старое платье и плащ. Все было ужасно коротко, пахло пылью и каким‑то средством от моли. В старые ботинки я втиснула ногу еле – еле. Отец обещал мне купить одежду и новые ботинки в первом же магазине.

Он нанял экипаж, и я, опираясь на его руку, забралась внутрь, последний раз посмотрела на Театр, и вот дверь захлопнулась и экипаж, качнувшись, поехал, как корабль, пересекающий городское море вместе с домами, каретами, повозками… плывущий в неизвестное…

В магазине на меня посмотрели свысока, а на отца – с уважением и почтительностью, ведь он был одет довольно щегольски. Отец ни обращал внимания ни на почтительные, ни на удивленные взгляды (удивленные – оттого, что я около него выглядела совсем обносившейся и заброшенной). Он велел принести дорожные и домашние платья, несколько плащей – с теплой подкладкой и без подкладки. Мы купили платья, два плаща, капор. В другом магазине – высокие и удобные ботинки. Отец был ими недоволен:

– Кожа жестковата, впрочем, на первое время сойдет. Дома закажем тебе хорошую обувь и платья понаряднее.

Отец меня не расспрашивал ни о каких приключениях, пока мы собирались и когда ехали в гостиницу. В гостинице он посадил меня в кресло у камина и позвонил слуге, чтобы принесли обед. Чайник начал насвистывать над огнем какую‑то уютную мелодию.

И вот за чаем я обо всем и рассказала, как увидела ночью свет и лестницу, спустилась в Подземелье и там нашла всех пропавших. А потом – о нашем со Стеллой расследовании и списке и о нашем с ней и Райнелем тайном союзе. Отец слушал, иногда спрашивая или уточняя что‑то. Он нахмурился, когда я описывала, как ходила по мертвому городу, разглядывала тамошние дома и прочее.

– Как же ты так вот решилась – взять и отправиться, неизвестно куда, в место, явно колдовское и опасное? – он покачал головой сердито и удивленно. – Я бы и предположить не мог, что ты на такое способна.

Мне совсем не хотелось, чтобы отец рассердился, было бы обидно, если бы он отругал меня, тем более, что я еще его не так уж хорошо знала и совсем не чувствовала, что он действительно имеет право меня ругать. С другой стороны, приятно, что он удивился – наверно, он считал меня всего – навсего тихой девочкой, а тут – такое приключение.

– Понимаешь, ты, конечно, прав, но ведь всегда все было хорошо, ничего такого не случалось…

– Что значит – всегда? – отец выглядел очень встревоженным. – Куда ты еще ходила?

– Видишь ли… Ночью, это было еще осенью, я проснулась и никак не могла заснуть, и еще очень хотелось пить. Я вышла в коридор, по полу гулял сквозняк, но не такой, как обычно, а как будто он был ветром и вырвался из никому неизвестной, но прекрасной страны, а потом превратился в настощий ветер, и он был весенний, даже пахнул весной, хотя, я посмотрела нарочно, за окном висел туман и шел мелкий дождь. Но никакого зла или опасности не чувствовалось, тут я была уверена. Я увидела свет, такой, какого никогда бы не могла представить, и не от свечи, и не от газового рожка… Я почувствовала, что он совершенно мирный и неопасный, и тогда решила пойти и посмотреть…

Тут я рассказала о том, как спускалась три раза по коридору, как видела балет, оперу и еще один совершенно непонятный спектакль, его я попробовала описать как могла подробно, но немного запуталась. И, поскольку отец слушал молча, очень внимательно, рассказала и о том, как я решила научиться танцевать по – своему, потому что есть многое, очень важное, подспудное и дивное, и это я не умею выразить словами, а могу только иначе, например, танцем.

Я договорила и, не зная, что добавить, взяла еще одно пирожное и отпила чаю. Отец помолчал какое‑то время.

– Как опрометчиво! Что ж, теперь тебя ругать уже поздно… И все же, скажу тебе, никогда больше не иди – за непонятным светом, в какие‑то провалы, в коридоры, не существующие в другое время.

– Но я ведь точно чувствовала… Просто не могу это объяснить…

– И не надо объяснять, я все отлично понял. Видишь ли, я не ругаю тебя за твои поступки… на мой взгляд, беспечные и безрассудные. Как у нас говорят, «первым доплыть, хоть на корабле, хоть на бревне».

– А в Анларде похожая пословица: «Если кораблю суждено утонуть, то и в ручье утонет».

– Хм… это немного о другом… ну ладно… Ты не только уцелела, но еще и приобрела великое сокровище – не каждый понимает, есть ли ему что сказать людям, о чем… и тем более – как. Все, или почти все, часто ощущают нечто, более высокое, чем наша обыденная жизнь, какую‑то тоску, неопределимый, но манящий свет… Правда, скажу тебе, что и узнала ты об этом столь необычным способом, что, в самом деле, не знаешь, чему больше радоваться – что ты так много поняла о мире и о себе самой, или что ты выбралась живой и невредимой.

– То есть что не погибла и не осталась в Подземелье?

– И это. Но бывает и худшее.

– Как это? – удивилась я. – Хуже, чем погибнуть?

– Да. Ты даже не подумала о такой очевидной вещи: есть силы, которые меняют душу, не убивают, но омертвляют, перековеркивают, выворачивают наизнанку.

– Я ведь говорю, все было неопасным, добрым, это можно было сразу угадать.

– Это вообще нельзя угадать, если хочешь знать. Одних прельстило бы нечто темное, зловещее, мрачное, может, даже явно злое и уродливое. Других – прекрасное, светоносное, чистое, но ведь это вполне может оказаться внешним, как бы декорацией. Ты же целый год при Театре жила, можешь это понять. Для того, чтобы разобраться, где настоящее добро, а где – нечто ложное, притворное, заманивающее, опыт нужен.

– Я ни о чем таком не читала никогда, – сказала я. И подумала, что, если бы мама говорила со мной о всяких таких вот чародейных вещах, меня труднее было бы обмануть. Мне стало одновременно и досадно, что мама только запрещала мне думать о всяком волшебстве, а о настоящих опасностях и не сказала ничего, и стыдно, что я так думаю сейчас о ней.

– Читать, безусловно, надо, но ведь это не чтением делается… я имею в виду, как опыт приобретается. Прислушиваться к себе, уворачиваться от нападений, когда нечто неизвестное будет пытаться дотянуться до тебя и обмануть. Читать, конечно, тоже.

– Но, в конце концов, получается, что все это на пользу, то есть, все‑таки, было добром?

– Если судить по тому «странному спектаклю», и еще по тому, что нечто в вашем Театре похищало детей, я бы не назвал это добром. Может быть, не то, чтобы злом до самого дна, но сложности этого… этой сущности, не могу понять, и хотя она не принесла тебе вреда, это не делает ее светлой, благотворной и неопасной.

– Но что же это за сущность? Как ты думаешь? Мы со Стеллой долго собирали разные истории, сведения… Но толком ничего не поняли. Я долго думала, несколько ночей подряд, и теперь я уверена, что все это делает Театр, – я посмотрела на отца, не усмехнется ли он, когда это услышит, но он молча слушал. – Театр, на самом деле, не просто дом, а живое существо, он придумывает спектакли, в них играют призраки, у него есть свой город, где‑то не то под землей, не то еще в каком‑то волшебном месте. Я только не понимаю, зачем он заманивает туда людей, и еще не понимаю, как он делает этих… актеров – призраков. Как ты думаешь, так может быть? Вообще, мне всегда казалось, что все вещи, и дома тоже, они почти живые. Не как мы, но как‑то по своему…

Тут я рассказала о том, как мы с Гилассой играли раньше и угадывали истории домом и предметов.

Отец понимающе кивнул, потом подошел к своей дорожной сумке и вытянул из нее лист.

– Есть одна книга, я ищу ее и переписываюсь со многими библиофилами, вот послушай ее название. Не ты одна любопытствуешь о таких вещах: «Рассуждения о местности, выстроенных на ней жилищах или прочих зданиях, о волшебной силе, присущей иным местам, о том, как выискивать следы злого или доброго колдовства и избавляться от призраков, привидений, дурных снов, болезней и обманных видений, насылаемых землей, домом или каким другим чародейством, и в добавление к этому способы нахождения проклятых предметов, или незаколдованных, но опасных вещей, кои сохраняют в продолжение немало времени отпечаток случайного колдовства, хворь насылающие, а равно и видения, ужасы ночные…» И там еще полстраницы.

– И все это – одно заглавие?! Еще бы чуть подлиннее, и книгу можно было бы и не читать!

– Да, тогда любили все дать обстоятельно, ничего не упуская.

– Это такая важная книжка, поэтому ты ее ищешь?

– Ну, в общем, да, то есть сама‑то эта книга есть у меня в библиотеке, а я ищу первое издание, там чудные старинные картинки и древнефарлайнский шрифт. Но к чему это я все говорю. Когда‑то и я много думал о таких делах… Да и сейчас тоже случается… допустим, в дороге, встречал я часто весьма неприятные вещи: странный какой‑нибудь дом, или опасный и явно колдовской предмет, хотя на вид – ничего такого, или вдруг ночные кошмары, тягостные ощущения – страх, тоска… когда ничего подобного совсем не ждешь.

– И что ты думаешь о таких вещах сейчас?

– Есть довольно сложная теория. Видишь ли, иногда происходят разные события в том или ином доме, в той или иной местности. Мы можем даже объяснить какое‑либо событие или явление, и от этого они кажутся нам последовательными, объяснимыми, то есть как будто бы показывают, что здесь действует некое разумное существо. Тем не менее, это не так. Ни место, ни здание, ни предмет, безусловно, не обладает ни разумом, ни душой, все это влияние чьего‑то колдовства, или след чьих‑то чувств и мыслей. Допустим, ты входишь в дом и понимаешь, что там некогда случилось несчастье… А уж вещи! Некоторые, уж не знаю почему, прямо‑таки впитывают чужие ощущение, эмоции, не говоря о волшебстве. Берешь такую вещь в руки – она вся как будто пропиталась чужой жизнью, ладно бы еще, если доброй, но ведь нет.

Я помолчала, задумавшись и стараясь примерить слова отца к тому, что знала о Театре.

– То есть, надо узнать, что было на том месте, где построили Театр? Ну, и всякие обстоятельства, конечно… Кстати, а у вас в Фарлайне известен такой архитектор – Марн?

Отец страшно изумился:

– Конечно, известен. А откуда ты о нем слышала?

– Так, совсем немного, почти ничего не знаю. Когда мы, в нашем тайном обществе, пытались побольше выяснить о Театре, то узнали, что Марн был первым архитектором Театра, потом уже строили другие… Еще, говорят, он создал какой‑то театр у вас…

– Да, было такое. И все же удивительно, что тебя он интересует.

– Почему удивительно? И что за театр, ты там был?

– Театр – это… Нет, пожалуй, я ничего пока не расскажу, это тебе будет сюрприз. Мы туда сходим потом, сама все увидишь. А удивительно потому, что, во – первых, я думал, кроме Фарлайна он никому не известен, а, во – вторых, он в какой‑то мере наш родственник. Его младший брат наш прапра… может, еще раз два – три пра– дедушка.

Теперь изумилась и я. Марн – мой дальний родственник!

– Значит, получается, в нашей семье были чародеи?

– Ну почему – были… – несколько смутился отец. – В общем‑то, и сейчас… Тебе же мама говорила… Не то, чтобы уж прямо – чародеи, но…

Я вздохнула. Ну да, конечно…

– Но, разумеется, с этим нужно осторожнее, и лучше уж совсем не начинать, – торопливо добавил отец. – Я тебе однажды рассказывал, что в молодости только в этом и видел свое призвание. Теперь – нет.

Тут я решила, наконец, спросить его:

– А почему ты решил отказаться от волшебных сил?

– Есть такая поговорка: «Бери все, что ты хочешь, и отдавай за это то, что потребуют…» Видишь ли, колдовство черпает силу от духов, невидных нам, но расплачиваешься за это частью своей души, своей сути… Поэтому твоя мама была права, что относилась к этому так строго… Но я думаю, что все же нельзя об этом не говорить, иначе ты запросто можешь попасть в ловушку – да так почти что и произошло. И все‑таки, почему вдруг тебе стал интересен Затейник?

Я не поняла – о ком отец говорит?

– Марн Затейник, я думал, ты знаешь его прозвище.

– Но почему – Затейник‑то?

Мы недоуменно посмотрели друг на друга.

– Я думал, ты знаешь – он придумывал увеселения, фокусы, вот и театр его…

– Папа, ну расскажи, что за театр, я потом увижу и наверняка удивлюсь, а сейчас – хотя бы просто узнаю, что это.

– Да, собственно… Кукольный театр, вот и все, только чародейный.

– Как он устроен?

– Очень большой ящик, его выносят на сцену и открывают, и вот оттуда выходят куклы. Много народу на спектакль не пускают, зал всего на тридцать человек. Сцена поднята, вот на такую высоту, – отец провел рукой на уровне груди, – ну, и куклы разыгрывают спектакль.

– Сами по себе?

– Конечно, сами по себе. Сами придумывают пьесы, уж не знаю как, играют… Классические комедии тоже ценят, всегда штуки три – четыре у них в репертуаре.

– Это Марн их так заколдовал?

– Он их такими сделал, да… Сшил им платья, камзолы, по тогдашней моде, вырезал и раскрасил декорации.

– Я думала, он архитектор.

– Нет, не архитектор… Даже не знаю, как его занятие определить. Затейник, мастер на все руки… А почему ты, собственно, считаешь его архитектором?

– Райнель читал о нем, и в одной книге написано, что Марн строил Театр, ну, понятно, что не сам таскал камни, значит…

– Хм, поищу и я, пожалуй, какие‑нибудь местные книги о нем. Наши, изданные в Фарлайне, я давно знаю, а вот здешние легенды… хм… любопытно…

О Театре мы больше не упоминали, я села читать у камина, а отец разбирал какие‑то свои записи и писал письма. Вечером, когда пили чай, снова заговорили, но не о загадочной, скрытой от прочих жизни, происходящей где‑то в Театре, а о балете и о том, хочу ли я им заниматься в Фарлайне. Отец стал рассуждать о том, что мне надо все же понять, что именно я хочу. Он сказал, что человек, желающий выразить свои чувства и мысли, может найти разные пути для этого, не только танец. И поэтому то, что мне сейчас запрещено танцевать, очень полезно – это время подумать и оценить свои стремления и желания.

Ехать решено было через день, а назавтра с самого утра отец ушел по каким‑то делам, велев гостиничному слуге подать мне обед и пообещав не задерживаться надолго. Когда он вернулся, уже лиловели за окном сумерки. Он вытащил из дорожной сумки, захваченной им с собой, разные предметы, как я поняла, старинные и редкие, и несколько книг, тоже старых, корешки были немного потрепаны, буквы заглавий почти стерты.

Разглядывая принесенное, отец рассуждал:

– Странно, что я всегда любил книги, но не как предмет торговли. Интересовался и искусством, но опять же совсем не с торговыми целями. И на войну не рвался никогда, и вот, однако же… Я уже в юности неплохо разбирался в книгах, картинах, музыке, старинных вещах. На войне научился рисковать, не бояться усталости, непогоды и опасности. Теперь вот из всего этого вышло, что я торговец, понимаю и денежную, и истинную цену книги или предмета искусства, хоть древности, хоть редкости… Мне приятнее думать, что я все‑таки ближе не к нынешним практичным, мирным и осторожным торговцам, а к тем, которые жили лет двести или триста назад. Они были и купцами, и воинами… Ездили по горным и лесным дорогам, спали под звездами, ели, что удавалось добыть…

– А ты бы хотел жить в то время?

– Не знаю, – отец улыбнулся, немного иронично, но, пожалуй, ирония относилась к нему самому, – покой и жизнь домоседа – это все‑таки тоже немалое благо…

Затем он достал еще одну книгу, почти новую.

– Вот что нашел в одной из лавок… «История Королевского Театра», издана шестьдесят лет назад. Думаю, твой друг как раз ее и читал. Я ее по дороге полистал… – отец нашел в книге нужное место, – «В тот год нанят был Марн из Фарлайна, чтобы устроить Его Величеству место для театральных зрелищ»… Видишь, не построить – устроить.

– Да, понимаю, но, с другой стороны, это кажется даже туманнее, чем то, что мы думали вначале…

– Да, тут определенно не о строительстве стен.

Отец скинул сапоги и лег на кровать, поверх покрывала, с «Историей Королевского Театра», а я решила вскипятить нам чайник. Так закончился этот день, а утром мы уже ехали по дороге, ведущей в Фарлайн.

Эпилог

Мы ехали в повозке – не такой, как довелось ехать с мамой, та была открытой и тряской. Нет, сейчас мы путешествуем в дормезе, уютном, довольно просторном, так, что можно было и спать, и ехать полулежа – сиденье немного откидывалось назад. И оно было мягкое, да еще полагалось одеяло на ноги.

В первый день нашего путешествия я еще чувствовала себя с отцом неловко. Хотя мы гуляли с ним по городу весной, и в гостинице его я прожила несколько дней, но там не так было уединенно, и слуги входили… а тут, часами, один на один… Вдруг я не найду тему для разговора – что ж, так и сидеть, молча смотреть друг на друга? Но часа через два я про все эти мысли забыла. Совсем нетрудно с ним было – то говорить, то молчать, то обсуждать разные достопримечательности, которые попадались по пути.

Только мы выехали из столицы, как все вокруг переменилось – ярко – зеленые луга, а по ним от ветра бежали и бежали привольные травяные волны. Я никогда такого не видела, и когда читала раньше в знаменитом стихотворении Аргинта: «Мягкой травы изумрудное море», то думала, что море – просто потому, что травы очень много, а изумрудное – это сказано для красоты. Но нет, оказалось, все именно так. А вдали паслось стадо овец – отсюда они казались игрушечными. Леса шли негустые, прорезанные оврагами, и мне удавалось разглядеть дикий ручей, поблескивающий на глинистом дне, солнечную полянку с тонкими кленами и старым дубом, тень в глубине между сомкнувшимися деревьями.

Отец объяснил, что до Черных гор мы доберемся за неделю, а потом придется ждать, когда появятся попутчики.

– Там опасно? – спросила я. – Зачем нам ждать попутчиков? Неужели фарлайнцы на нас нападут – мы же свои?

– Фарлайнцы – нет, не нападут. Ни на своих, ни на чужих. Между двумя государствами – Тиеренной и Фарлайном – граница проходит после Черных гор. Но сами Черные горы – малообитаемы. Конечно, гномы… Но их рудники далеко отсюда. У Анларда и Аркайны тоже есть некоторые территории в горах – и тоже неблизко. Поэтому всегда находятся лихие люди; впрочем, на путников, едущих с серьезной, вооруженной охраной не нападают, а вот одиночки – да, рискуют. Так что мы наймем охрану. Если попутчики найдутся, дорога обойдется недорого.

Вечером мы остановились в гостинице в одной деревеньке. Отец попросил номер из двух комнат, нам приготовили на ужин мясо и запеченный картофель. Нет, все же это совсем не такое путешествие, как было полтора года назад.

– Возьми хлебец, здесь пекут особенные, добавляют тмин и разные травы, – угощал меня отец. – Ты о чем задумалась?

– Да вот… – я вертела в руках темный прямоугольник хлебца, душистый, пахнущий тмином. – Думаю о нашем с мамой странствии, полтора года назад. Мы шли ранней весной, еще снег лежал, и все время было холодно и хотелось есть…

– Я слишком долго не мог вас найти, – упавшим голосом сказал отец, – если бы я мог раньше…

– Что ты! Я совсем не жалею, что так было, то есть не жалею для себя, а мама…

Отец сочувственно погладил меня по рукаву:

– Не надо о прошлом, все плохое теперь – только воспоминания… Кстати, ты сказала, что о себе не жалеешь, почему?

– Ну, потому что теперь я лучше могу оценить такие простые вещи, как вкусный хлеб, кровать с одеялом и подушкой, а не охапку сена в хлеву… И еще потому, что, мне кажется, от таких испытаний умнеешь… немного, – добавила я, а то получилось очень уж нескромно.

– Это верно. Налить тебе еще чаю?

Отец еще в столице купил мне в дорогу несколько книг – мы выбрали их в небольшой книжной лавке около его гостиницы.

– Боюсь, заскучаешь ты в дороге, – вздохнул он.

Я сомневалась, что смогу в путешествии заскучать, но книги выбирала с удовольствием. И вот вечером, пока отец в своей комнате размышлял о чем‑то в кресле перед окном, глядя на темнеющее небо, я пожелала ему спокойной ночи и легла в постель почитать перед сном. А через полчаса погасила свечу (тут не было газовых ламп). Как же хорошо лежать вот так, в темноте, в этой комнате, где пахнет чужими вещами и немного пылью; с тонким дымом догоревшей свечи и пчелиным ароматом воска смешивается ночной, тревожащий душу запах сосновой хвои. И одновременно легко унюхать, что на нижнем этаже, на кухне, жарят мясо и готовят сладкую выпечку. В окне видны верхушки сосен, похожие на темные облака, и ледяные, колючие звезды.

Утром, совсем рано, отец меня разбудил и сказал, что пора собираться – а если уж очень захочется спать, можно подремать по дороге.

Возчик, зевая, залез на козлы, и начал подремывать, свесив голову. Наши вещи, которые вчера занесли в гостиницу, слуги пристроили на прежнее место – за сиденьями. Отец крикнул вознице, что мы готовы, и захлопнул дверцу. Повозка медленно тронулась с места. Погода стояла пасмурная, солнце не выглядывало из‑за тускло – серых туч, было зябко. Отец закутал мои ноги дорожным пледом и, достав теплую шаль, предложил набросить на плечи.

– Хочешь позавтракать? – спросил он.

– Пока нет, вот чаю бы…

– Да, сделаем немного позже привал, вскипятим. Пока немного холодного мяса, да вот парного молока купил.

– Нет, не хочу, лучше посплю…

Так мы ехали целый день, один раз остановились и вскипятили чаю, и еще пару раз останавливались немного размять ноги. А потом, наконец, мы доехали до Черных Гор.

Бывают моменты в жизни, когда что‑то значительное ты не то, что забываешь, но помнишь нечетко, как будто видишь сквозь колеблющиеся слои тумана. Бывает даже обидно – ты вспоминаешь какое‑нибудь замечательное событие, а по – настоящему вспомнить и не можешь, потому что по – настоящему, это если не просто видишь картинку, даже подробную и яркую, нет, к тебе возвращается то, что ты чувствовал в тот момент, ты почти ощущаешь запахи, слышишь звуки.

А иное, хоть и не такое важное, оно как раз и вспоминается, полностью, как будто снова переживаешь… Мы не нашли постоялого двора и заночевали в повозке. Тронулись, едва рассвело, дорога была широкая и спокойная, возчик не мог бы ни опрокинуть повозку, ни сбиться с пути.

И вот отец разбудил меня и сказал, что мы доехали до Черных Гор. Даже через два дня я помнила это до мельчайшей черточки, и, наверно, буду помнить всю жизнь. Холодно, на всем – серый предутренний свет. Мы спали в повозке полулежа, и у меня затекла шея, немного хотелось есть. Я подтянула плед повыше, потому что совсем замерзла, и выглянула в окно. Справа были горы, и дорога огибала их, черные громадины возвышались и рядом, и где‑то впереди, слева была пропасть.

– Давай остановим повозку? Немного пройдемся, – предложил отец.

Мы вышли. Ноги затекли, и вылезать из повозки было трудно. И почему‑то я помню это, и то, что на колесе прилипла соломинка, и то, что лошадь фыркнула и потрясла головой. Где‑то крикнула птица, а потом я увидела ее – она распластала громадные темные крылья и медленно парила над острыми скальными выступали, очень далеко от нас.

Внизу, так далеко, что страшно было смотреть, росли кустарники, лежали большие, отколовшиеся когда от вершины горы камни, блестело бесцветное озерцо. Совсем далеко отсюда, там, откуда мы ехали, стояли крохотные домики, в которых жили такие же крохотные люди, и они не знали, что мы смотрим на них с горы.

Отец вытащил плед и накинул мне на плечи. Справа, на вершине одной из гор, стоял замок. Черный, кряжистый, неприступный. Не такое ли чувство было у Корабельщика, когда он видел чужие созвездья на чужом небе? Чувство перехода… провала в иную плоскость, иной излом реальности… Утренний воздух был безмятежно свеж и чист, все вокруг – ново и незнакомо. И, если бы мой разум не принял еще раньше то, что теперь начинается для меня другая жизнь, то сейчас бы новизна неизвестного мира захлестнула душу до дна…

Потом мы зашли в повозку, я думала, что едва ли смогу уснуть, и вспоминала свое ощущение, и бледное утреннее небо, и черную стену, поднимающуюся в небо, и орлов. Потом все же меня сморило от тряски и однообразного скрипа колес, мне снились горы, чаша гор, окружавшая долину, и я в этой чаше, как в двух великаньих ладонях. Отец разбудил меня уже около одиннадцати, потянув за рукав:

– Пора завтракать.

Пока я спала, он читал книгу о Театре. Когда мы сели завтракать, отец заложил страницу уже где‑то ближе к концу – видно, чтение оказалось интересным. Мы расстелили большие салфетки на коленях, и за едой отец поделился тем, что вычитал из книги.

– Мы правильно установили, что «устроить» – значит, создать, причем тут имелась в виду не обстановка, не декорации, не контракты актеров или подбор репертуар, а иное. В «Истории Театра» не говорится подробно, я нашел только… – отец поискал нужное место в книге. – «Король много часов проводил с Марном, и тот поведал Его Величеству, каков должен быть совершенный театр и совершенные актеры. Его Величество доверились чародею, впрочем, через самое короткое время козни фарлайнского бродяги были разоблачены, да не перейдет фарлайнская сквернь и в наше доброе государство, и Марна изгнали, как и следует поступать со всяким чародеем».

– Значит, они считали, что Марн хотел колдовать?

– Да я, в общем‑то, тоже думаю, что Марн хотел колдовать. Ему удалось убедить короля в безобидности и безвредности его волшебства, но только на время.

– Выходит, Марн и заколдовал Театр? Ну, в отместку, что его выгнали?

– Да нет, ты не поняла, Марн изначально хотел, чтобы в Театре делалось волшебством. Мне кажется, вот в чем его замысел: он попробовал, поэкспериментировал у нас, в Фарлайне, на кукольном театре, а затем решил… хм… изменить масштаб. Понимаешь? Совершенный Театр, совершенные актеры… Призраки! Они сами должны были ставить спектакли, разыгрывать их, а Театр был бы неким режиссером, что ли, по его задумке…

– А декорации?

– Ну, ты же их видела, на тех представлениях ночью. По Марновым планам Театр стал бы, заодно, и художником, и оркестром – отличная экономия!

– Почему же Марна выгнали?

– Это было чересчур для Тиеренны, совсем чересчур. Призрачные актеры, Театр – режиссер. Нет, это бы всех шокировало, пугало… Или приучило к мысли, что волшебство – может быть, до определенной черты, милым, простым и полезным, и заставило бы относиться к Фарлайну более доброжелательно. Это, видимо, тогда не устраивало дипломатов и военных. А, быть может, и тех, кто уже мечтал о том, как будет пристраивать своих друзей и знакомых на разные театральные должности – ну, кто теперь узнает, какие соображения, важные, государственные, или, наоборот, мелкие, корыстные, были в головах у тех людей, которые интриговали против Затейника, – отец отложил книгу и принялся складывать в корзину хлеб, окорок и сыр, оставшиеся от завтрака. Пока отец убирал остатки еды, я сложила салфетки и кинула их в сумку к дорожным припасам.

Мы забрались в дормез, и я спросила у отца:

– Но тогда я не понимаю. Получается, что они были правы? Те, кто прогнал Марна?

– Почему? – удивился он.

– Так ведь он и правда сделал злое дело, призраки, конечно, безопасные, и поют, и танцуют великолепно. Но Театр‑то! Откуда взялся тот мертвый город, почему люди пропадали? Значит, это дело Марна?

– Нет, не сказал бы… С одной стороны, кто знает, правы они или нет, его противники… Я не думаю, что он хотел специально сотворить такую западню. С другой стороны, мне отчего‑то кажется, Марн опрометчиво понадеялся, что сможет заставить Театр придумывать пьесы, создавать и уничтожать призрачных актеров, и все это будет таким же веселым ярмарочным волшебством, как его Кукольный Домик. Кроме того, ему не дали закончить его дело, а раз так, то кто знает, что он оставил бы, что изменил в своей идее. Но, если вдуматься, какая мысль! Совершенный Театр, это надо же! Тут, пожалуй, и тоже ловушка – ничего в этом мире не бывает совершенным, никогда…

– Марн не додумал до конца то, что хотел сделать?

– Да, скорее всего. Возможно, хотел поэкспериментировать… Можно, пожалуй, понять тех, кто возмутился – такое огромное здание и всего лишь для каких‑то, с их точки зрения шарлатанских, экспериментов.

– Там еще написано, что Марн приходил на строительство по ночам, когда ему запретили занимать театральными делами, но из страны еще не выслали.

– Я считаю, что знаю, зачем Затейник приходил по ночам: он надеялся или убрать свое колдовство, или как‑то нейтрализовать его, он ведь понимал, как и все чародеи, что любое неоконченное волшебство опасно.

– Почему опасно?

– Как недостроенный дом. Кирпичи не закреплены раствором, дождь заливает в окна, на лестницах ступеньки не прибиты. Вот так же бывает в том месте или с той вещью, над которой производились какие‑либо чародейные действия, но не завершили их – все неустойчиво, оставлено на произвол непонятных закономерностей.

Отец высунул голову из окна, потом поглядел на часы:

– Через пару часов доедем до гостиницы. И там будем искать охрану для сопровождения и попутчиков… А с Театром, вероятнее всего, случилось вот что – Марн оживил его, но толком не выучил, и Театр не понимал, что положено делать, создавал своих призраков, развеивал их, ставил представления.

– Но потом почему‑то стал злым, ну, частично, и сделал себе Подземелье – западню. Ведь могло так быть?

– Ты не учитываешь то, о чем я тебе раньше говорил. Место или вещь не может быть разумной, быть доброй или злой… Правда, Марн именно и хотел сотворить некую сущность, практически разумную, хотя не представляю, как он мог это сделать… С другой стороны, с кукольным театром у него это отчасти получилось… И вот еще что любопытно. Как ты думаешь, что было раньше на том месте, на котором надо было «устроить» Театр? – отец задернул занавеску, чтобы солнце не било в лицо.

– Это‑то я знаю, это место называлось – Речная площадь, потом ее назвали Королевской, из‑за Королевского Театра.

– Ну, правильно, Речная площадь, но что на ней было?

– Что?

– Эшафот. А такие места, как ты понимаешь, никогда не меняют полностью свою суть. Едва ли Марну сказали о том, что Театр должны строить на месте казней. В общем, думаю, все более – менее понятно, что произошло с Театром и почему. То есть не буду утверждать, но, пожалуй, я эту загадку разгадал. Думаю, дело происходило так, – отец прикрыл глаза и заговорил медленно, словно всматриваясь в далекие – далекие времена. – Когда‑то, недалеко от центра города, была малолюдная, продуваемая речным ветром площадь. Я себе представляю бессолнечную, неуютную местность, деревянные дома с черными, как будто отсыревшими стенами, равнодушный и холодный ветер. Может быть, это все фантазии, но я уверен, что‑то зловещее было в редких голых деревьях, грязных камнях вокруг страшного помоста. Прохожие ускоряли шаг и прятали лица в воротники, им казалось – от холода, а на самом деле – чтобы не соприкасаться с воздухом, в котором растворились страх, бессилие, отчаяние и злоба. Глубоко под землей билось сердце этого места – неразумное, неживое, но пульсирующее темным злом…