Текст книги "Иначе — смерть!"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Знакомый сумасшедший

Пережив долгий и подробный профессиональный обыск, Катя лежала у себя на диване, невидяще уставясь на мокрые стекла. Звуки «Маленькой ночной серенады» с яркой чувственностью возвращали в тот весенний вечер, к завязке преступления. Обе записки не предсмертные и, возможно, обе адресованы мне. В таком случае слова «все объяснит запечатанная тайна мертвых» и «я убедился сегодня, увидев запечатанную тайну мертвых» обретают не абстрактно-посмертный, а конкретный, однако до сих пор непонятый мною смысл.

Катя сняла с полки над диваном томик Даля. «Печать – ручная, разного вида вещица с вырезанным на ней письмом, вензелем, знаками, гербом… отпечаток, оттиск на сургуче, на воске или чернилами… Переносное значение – печать времени, запустения, отвержения… миропомазание – печать дара Духа Святого… печать Антихриста… Соломонова… книгопечатание… пресса…»

«Все объяснит запечатанная…» обе записки не запечатаны… «тайна мертвых… черный сосуд с ядом!» Но он также не запечатан, просто завинчивается колпачок, как у авторучки, и наклеена крошечная этикетка с красной латынью: KCN.

«Я убедился сегодня, увидев…» Катя машинально встала – дверца с красным крестом в прихожей. «Да ведь пусто, все увезли. Что я хотела? Что я видела?.. Не было тут никаких тайн, не было ничего запечатанного. И все же как таинственно перекликаются мертвые голоса в записках.

«Начните с себя» – Мирон. «Вам мешает фатальная неуверенность в себе» – психиатр. «Умеете возбуждать такие страсти – отвечайте» – следователь. «Старое овальное зеркало на комоде отразило ее бледное лицо с зелеными, русалочьими глазами, в которых отразился страх». И в ком-то я возбудила столь смертоубийственную страсть? Не может быть!

Ему известен мой телефон, известно, что Александр остался у меня на ночь (всего одна ночь!), известно про наш с ним последний вечер в пятницу? Не может быть, у меня нет знакомых сумасшедших! Год назад после очередного фиаско, неудавшейся любви, я ушла с работы, разорвала прежние связи – которых и было-то кот наплакал, – чтобы начать «новую жизнь». И как удачно я ее начала… Главное – не поддаваться жалости самой к себе».

Близость, проверенная всей жизнью, осталась с Адашевыми. Катя тяжело задумалась. «Нет, невозможно! Никаких таких «страстей», братский, так сказать, барьер, Вадим никогда не интересовался и не знал о моих «приключениях». Господи, да о чем я! Всю первую половину апреля и в сентябре он был в Питере и сидел дома с женой, когда отравили Агнию. Не в нем дело, не в нем… А в ком?

Алексей и Мирон дома не сидели – сумели они сегодня доказать следователю свои алиби? Алексея весной я не знала, но что-то странное в нем есть, что отзывается во мне чувством темным и нехорошим… «соблазном»… Катя подошла к окну: напротив, через неширокую Петровскую, дом с аптекой, окно над вывеской с крестом – так близко, что при электрическом освещении наверняка можно наблюдать происходящее у меня в кабинете. И незнакомый человек, совершенно посторонний, наблюдал за мною с Сашей? Абсурд! Да кто в здравом уме… речь идет о сумасшедшем, здравый человек не способен на столь изощренные убийства.

Итак, некто знал, что Саша находится у меня, и позвонил ему. Они договариваются о встрече в Герасимове… А вдруг ему действительно звонил коллега, и весь этот ужас не имеет ко мне отношения?.. А Глеб, который пришел в мой дом и погиб? А Агния? Не обманывайся.

Итак, они встречаются на даче, и Саша пишет записку. Надо признать правду: за десять дней нашего знакомства его скрытное (теперь можно даже сказать: трусливое) поведение меня настораживало. Он любил своих, несомненно, и ему достаточно было толчка – вот этой встречи, например, – чтоб от меня отказаться. И записку он согласился написать при условии, конечно, что мне ее передадут. «Ты поймешь, что дальше тянуть нет смысла». Как я пойму, коль не знаю о его семье? Если мне кто-то объяснит. «Все объяснит запечатанная тайна мертвых». Заколдованный круг! И совершенно не понятен мотив: ведь он отказывается от меня – за что платить жизнью? Значит, я ни при чем – просто жуткое совпадение – и могу вздохнуть свободно», – «А Глеб? А Агния?» – прозвучало погребальным рефреном, что сопровождал ее с той минуты, как подошла она к окну и увидела мертвую.

Прозвенел входной звонок, и пришла Дуня.

– Не хотела по телефону говорить, мама на стреме. Екатерина Павловна, меня опять требуют к следователю.

– Агния погибла.

– На даче? – спросила Дуня обреченно.

– Да.

– Отравлена?

– Да.

– Записка есть?

– Нет.

– И кто на этот раз нашел труп?

– Я.

– Вы слышали те голоса?

– У меня было нечто вроде обморока со страху. Галлюцинация – видно, твои впечатления повлияли.

– Нет, не галлюцинация. Я слышала.

– Ты очень смелая девочка, Дуня.

– Нет, я… он нас всех убьет!

– Ну, голубчик, тебя-то за что? Ты ведь все рассказала?

Дуня зябко повела плечами.

– Ну вот. А Агния, наверное, скрывала что-то.

– Значит, она была связана с папой Глеба?

– С папой была связана я, – брякнула Катя и с удивлением увидела, как Дунечка поднялась из-за стола и направилась к двери.

– Дуня! Что ты?

Она обернулась, взглянула исподлобья и прошептала:

– Вы все сумасшедшие.

(«Вы – вдова!» – прошептал страж.)

– Ты считаешь меня отравительницей?

– Глеб сказал, что среди нас убийца!

И опять прозвенел входной звонок. Появились Алексей и Мирон, молча прошли, сели в разные углы дивана; Дуня, помедлив, – за обеденный стол; Катя остановилась посреди кабинета и повторила ее слова:

– Глеб сказал, что среди нас убийца.

После паузы Мирон отреагировал:

– Вы наконец разобрались со своими любовниками?

«Только не оправдываться, перед ними – ни за что!»

– Вас очень волнуют мои любовники?

– Меня волнует подписка о невыезде.

– Так. А вас?

Она взглянула на Алексея, тот ответил острым взглядом и вопросом:

– Вы знали, что Глеб его сын?

– Нет. И про Александра узнала только в воскресенье, увидев его лицо на кресте.

– На чем?

– Фотография на могиле. Вы оба слышали мои переговоры по телефону с соседом Вороновых. Фотокарточки отца и сына в семейном альбоме изуродованы, а у Ирины Васильевны в Кащенко пропали ключи от квартиры и дачи.

Она заметила, как мгновенно переглянулись Мирон с Дуней.

– То есть кто-то не хотел, чтоб вы опознали… – Алексей запнулся и произнес с усилием: – своего любовника?

– Возможно, так. Алексей Кириллович, вы знали от меня, где лечится больная. Дуня тоже, поэтому не исключено, что и Мирон Ильич, а?

Усугубляющееся молчание – знак согласия. И чего-то (кого-то?) смертельно боится Дунечка. Она чувствовала страх, но продолжала уверенно:

– Далее. В субботу вечером, буквально перед гибелью Агнии, я звонила вам обоим из Герасимова. У вас есть алиби? Молчание, которое нарушила Дуня, все так же глядя исподлобья:

– Во сколько вы звонили?

– Без четверти девять. Между девятью и десятью часами наступила смерть.

Мирон прошипел, обращаясь к Алексею:

– Чего молчите-то? Вас же расколол следователь.

– Меня никто не может расколоть, – ответствовал Алексей хладнокровно. – Я говорю то, что считаю нужным.

– Его мент видел!

– Ну и что? Я там работаю.

– Строите дом № 6 по улице Аптечной? Его видел мент около девяти на площади.

Катя вздрогнула и переменила тему:

– Кстати, Мирон Ильич, вы столкнулись у меня с Сашей Вороновым десятого апреля в среду. Вы его узнали?

– Да как бы я…

– Вы ж с ним вместе учились.

– Я его никогда не знал!

– И тем не менее вы позвонили сюда двенадцатого и разговаривали с ним по телефону?

– Вы Мирошникову про меня такие шуточки выкладываете?

– У вас есть алиби на эту субботу?

– Стопроцентное. Вечером у меня была Дуня.

– Вы отключали телефон?

– Просто не брал трубку. Дуняш, подтверди…

Она кивнула, в глазах метался откровенный страх.

– Ладно, пошли из этого сумасшедшего дома!

Но Дунечка не тронулась с места.

– Пошли! – повторил Мирон настойчиво.

– Я… еще посижу. Мы тут с мамой встречаемся сейчас. Тут, у аптеки.

«Она врет! – поняла Катя. – Она кого-то боится!»

В прихожей гулко захлопнулась дверь за Мироном, Дунечка сказала, опустив голову:

– Я тогда все рассказала вам и следователю. Я больше ничего не знаю. И насчет небесных голосов вы правы, Екатерина Павловна. Мне померещилось. Галлюцинация.

– Ты сказала: мертвые переговариваются.

– Да, я по телику наслушалась черт-те чего.

– Как странно: в обеих записках упоминается какая-то «тайна мертвых». Запечатанная.

– И отец о ней пишет? – поинтересовался Алексей.

Катя произнесла медленно, наизусть:

– «Моя дорогая, прости и прощай. Во всем виню только себя. Ты поймешь, что дальше тянуть нет смысла, все объяснит запечатанная тайна мертвых».

– Ну, мне уже пора.

Дверь негромко щелкнула, и зазвонил телефон. Катя подошла к письменному столу, взяла трубку, глядя в окно.

– Катюша, здравствуй. Была у следователя?

– Была.

– Ну и что?

– Все потом.

– Ты не одна?

– Нет.

– С кем?

– У меня Алексей Кириллович.

– А, здоровяк-отставник! Хорошо, что ты его назвала, теперь, если что, не посмеет…

– Что не посмеет?

– Послушай! – взорвался Вадим. – Я тут с ума схожу, а ты…

– Димочка, за меня не беспокойся. Я тебе перезвоню, ладно?

– Я жду.

В прозрачных сумерках Дуня пересекла Петровскую и действительно вошла в аптеку, вскоре вышла, огляделась и помчалась по тротуару, видимо, домой. Одна-одинешенька.

Катя так засмотрелась, что вздрогнула, услышав голос Алексея:

– Рыцарь ваш беспокоится?

– Откуда вы про него знаете?

– От вас. Вы упомянули – Вадим.

«А ведь правда, вспомнилось, но как давно, и сколько всего с тех пор обрушилось… и убийца кружит вокруг, следит, я чувствую… играет левой рукой».

– Господи! Совсем забыла сказать следователю: вы мне звонили тогда ночью! Я узнала голос.

– Я ему сказал.

Катя помолчала, преодолевая головокружение. («Оно постоянно охватывает меня в его присутствии!»)

– Алексей Кириллович, вы ведь не левша?

– Неожиданный вопрос. Нет, не левша.

– А как-то похвалились, что левой владеете не хуже, чем правой.

– В борьбе – да. А что, эту женщину отравил левша?

Как странно он сказал: «Эту женщину». Подло отстранен.

– В субботу вы ходили встречать ее на станцию?

– Нет. Позвонить.

– Агнии?

– Вам.

– Зачем?

– Проверить, дома ли вы, и если да – предупредить, чтоб вы не ездили на дачу.

– Почему?

– Потому что там был уже приготовлен «Наполеон».

– Откуда вам известно?

– Я проходил мимо и увидел свет в окне, – говорил Алексей все так же отстраненно. – Но трупа еще не было. «Вот оно – безумие… мания! Господи!» – затрепетала Катя и взяла себя в руки.

– Что вы делали на Аптечной улице?

– Я объявил перерыв и пошел пройтись.

– Пройтись? Вы догадались, что я собираюсь в Герасимово.

– Догадался.

– И испугались, что я вам помешаю?

– Я испугался за вас.

«Еще один рыцарь! Не верю».

– Вы выключили свет и захлопнули дверь?

– Да, я сделал глупость, не забрав коньяк. Запаха миндаля в нем не ощущалось, поэтому я решил ничего не брать с места преступления.

– Будущего преступления! Ваши отпечатки пальцев обнаружены?

– Я был в рукавицах.

– То есть подготовились?

– На мне была прозодежда, потому и нашли легко.

– Во сколько вы пришли на станцию?

Алексей машинально отогнул рукав элегантного велюрового пиджака и взглянул на свои роскошные заморские часы. – Без десяти девять.

– И тут вас застукал милиционер?

– Он входил в станционный домик и обернулся.

«А меня страж пропустил вперед! – сообразила Катя. – Мы шли звонить».

– Дальше!

– К вам не дозвонился и пошел на работу.

– По Аптечной?

– Да. Там все было, как я оставил. До вас дозвонился в двенадцатом часу уже с работы. Предупредил. В понедельник на стройку прибыл человек из органов с тем самым милиционером, который меня опознал. В моем вагончике и на квартире провели обыск, было приказано явиться на допрос во вторник.

– Как же следователь вас не арестовал?

– Он бы рад, но у меня алиби: в полдесятого я был уже на работе.

– Агния была убита с девяти до десяти.

– Вы с милиционером пришли на дачу десять минут десятого. Следственный эксперимент показал, что ходьбы оттуда до стройки самое малое полчаса.

– Вы могли добежать гораздо быстрее, у вас могла быть машина.

– Машины не было. Добежать мог. Но отравление требует времени. Это понял даже Мирошников, который жаждет навесить на меня три убийства.

– Три убийства, – тихим эхом повторила Катя.

– Я вообще не понимаю, – заговорил он внезапно с какой-то потаенной мукой, – как она могла выпить этот коньяк на этой даче.

– У нее осложнение после гриппа, с весны. Запах…

– Все равно: как?!

– Ее заставили насильно.

– Нет следов насилия. Ни малейших!

– Здоровенный мужчина мог так скрутить…

– Именно скрутить! Хоть что-нибудь, хоть намек на борьбу!.. Ничего. Поверьте, я в этом кое-что понимаю. И когда я заглянул в окно – впервые в жизни я почувствовал такой… – он запнулся, – трепет, не побоюсь красивости.

– Когда увидели мертвую? – шепотом спросила Катя.

– Я ее не видел! – закричал Алексей. Отстраненность, бесстрастность его вдруг пропали; неукротимость – вот что прорвалось… («Способен на все!») – Не мертвую – всего лишь коньяк на столе. И она не побоялась сесть за этот стол, выпить из этого стакана… Екатерина Павловна, я человек простой…

– О нет!

– Простой, – повторил он настойчиво. – Страстей таких не понимаю…

– О нет, понимаете!

– И уверен, что это самоубийство.

– Нет, она не была связана с Вороновыми.

– Она поехала за Глебом в Герасимово.

– Об этом известно только с ваших слов. А вот вам ее слова в день смерти: в пятницу после вечеринки она была не одна, и алиби у нее точное, как в аптеке, – Катя подчеркнула последнее слово. – Помните? «Ночь, улица, фонарь, аптека. Там яд».

Страх воспоминаний

Они шли с Вадимом по прямой аллее, влажной от вчерашнего дождя, в золоте и багрянце листопада; селение мертвых пронизывало радостно-равнодушное солнце. Она несла розы, царственно-алые, пылающие, как огонь; он напрасно старался скрыть потрясение от ее слов, грубых и пошлых: «Александр Воронов был моим любовником».

Подошли к проволоке на колышках у кладбищенской стены, он сказал рассеянно (Вадим вообще страдал «щепетильностью» и «щекотливых» тем избегал):

– По старинной примете, из глубины веков, розы на могилу класть нельзя.

– Это почему?

– Шипы пронзят сердце.

– Чье сердце? – уточнила она язвительно и бросила цветы в глинистую грязь; он подобрал, разделил на части и положил к подножию двух крестов.

– «Роза, распятая на кресте», – задумчиво повторила Катя фразу Скупого Рыцаря, которая ее почему-то преследовала, как смерть.

– А, символ любви у розенкрейцеров, – подхватил Вадим в тон… И все-таки решился: – Катя, скажи… в конце концов это главное – ты любила его?

– Нет.

– Тогда все пройдет.

– Никогда. Может быть, из-за меня погибли трое, ты понимаешь? И почему я говорю «может быть»? Я чувствую, что из-за меня.

Он усадил ее на лавочку, сам сел рядом, вглядываясь в фотографии.

– У отца лицо мягкое и доброе, у сына характер выражен резче, решительнее.

– Да, он выследил убийцу. Вот ты говоришь о любви, а мне кажется, я вообще лишена этого дара, у меня все чувства задавлены страхом.

– Чего конкретно ты боишься?

– Например, оставаться одна дома, выйти в подъезд, взглянуть на аптеку напротив. У меня развивается мания преследования.

– Этот страх связан с реальным человеком?

– Да.

– С кем же?

– С Алексеем.

– Ты считаешь его убийцей?

– Не знаю. Глубинный страх, инстинктивный. Но четко я осознала это только вчера.

– Катя, я ничего не знал о твоей, как это говорится, интимной жизни, я виноват…

Она усмехнулась.

– Для меня любовь есть смерть, сказано уже. Я испорчена.

– Брось! Чтоб я никогда не слышал!

– Правильно, нечего распускаться. Тем более – у меня есть железное, непробиваемое алиби.

– У тебя – алиби? Зачем, Господи, Боже мой!

– Сегодня позвонил Мирошников и любезно сообщил, что наши с тобой междугородные переговоры зафиксированы, проверены и полностью меня реабилитируют.

– А что, мы именно в те дни с тобой перезванивались?

– Да, была моя очередь.

– Ну, прямо «очередь»! Я вас обеих люблю и…

– В общем, удача. С Агнией дело обстоит не так чисто, но если я невиновна в тех смертях, то логически…

– Катя, мне тяжело тебя слушать.

– Терпи. Я же терплю.

– Я согласен, – сказал он покорно.

– Знаешь, что еще Мирошников сказал: «Вам очень повезло, что у вас такой надежный друг».

– Какой я друг, коль о тебе ничего не знал, – отмахнулся он. – Значит, вы пришли к выводу, что Агнию сгубило любопытство.

– Не верится. Но зачем-то она поехала за Глебом.

– А если вместе с Алексеем?

– Нет, он не стал бы наводить на нее и, следовательно, на себя. Нельзя говорить об умерших дурно, но я скажу: по-настоящему, Агния чувствовала любопытство только к самой себе. И еще: она меня ненавидела.

– Господь с тобой!

– Это – правда, пусть беспощадная. На последнем уроке вдруг стало ее безумно жаль. Просто так, без причины.

– Если она влюбилась в отставного офицера?

– Не исключено. Очень уж издевательски она о нем отзывалась, что-то прикрывала словами. Может, замуж за него собиралась?

– Обручение со смертью, – произнес Вадим многозначительно, – как писали в «жестоких» романах. Но ведь установлено, что он не мог отравить ее.

«Мог!» – подумала про себя Катя, но говорить на эту тему почему-то не хотелось. Почти чувственно (и сверхчувственно) ощущала она, как вдруг скопились, сконцентрировались их грехи (их всех – в первую очередь ее) и образовали плотный покров, продраться сквозь который к истине, наверное, невозможно.

– Отвлекаясь от «психологии», «символизма» и прочая, – заговорила она бесстрастно, – мы имеем две, так сказать, реальности: яд и ключи.

– Ты ведь отдала следователю черный сосуд.

– Да. Отпечатки пальцев на нем установлены мои и Глеба. И еще чьи-то – очень давние, полустертые, неопределимые. В нем действительно цианистый калий. А сосуды такие уже давно вышли из употребления, во всяком случае, в лаборатории Ирины Васильевны таких нет и не было. Знаешь, где они употреблялись?

– Где.

– В аптеке.

– Ну вот, – проворчал Вадим, – отвлекись от символизма – тут тебе и Блок: «Ночь, улица, фонарь…», и Клеопатра в аптеке.

– Тут реальность. Ты знаешь мою зрительную память – никуда. Но с тех пор, как я нашла цианид в аптечке, меня словно что-то преследует.

– Ты говорила: запах миндаля.

– Не только. Когда-то в детстве я видела. Это папин сосуд.

– Ты видела у Павла Федоровича яд?

– Нет. Точно такие же сосудики, но, кажется, без этикеточек. А этот он пометил: красные чернила – знак опасности… И Ксения Дмитриевна подтвердила: их идея о праве распорядиться концом. Это не право, а ужас. И папа на него не пошел, все вытерпел и яд оставил.

– И за годы ты не обратила внимания на черный сосуд? Не перебрала это старье и не выбросила?

– Это папин уголок, я не касалась, не хотела ничего трогать.

– Катя, – сказал Вадим после раздумья, – все это бездоказательно, и я не советую излагать свои фантазии следователю. Несмотря на алиби, тебе могут «пришить» соучастие.

– Этого я не боюсь. А убийцу – боюсь. Я должна его найти.

– Хорошо, разберемся в твоей версии – что она дает в перспективе? Кто-то из учеников нашел в аптечке и отсыпал яд? Нелепость – проще украсть сосуд, ты б и не заметила.

– Это ты знаешь, что я бы не заметила, они – нет.

– Ты кому-нибудь из них говорила, что твой папа был фармацевтом?

– Алексею и Дуне.

– По какому поводу?

– Ему – уже после смерти Глеба… а ей как-то фталазол понадобился, мы искали, то есть я при ней искала. Она удивилась: сколько лекарств. Ну, я объяснила про папу.

– Когда это было?

– Давно.

– Весной?

– Может быть.

– Слушай, а она девица еще та?

– В каком смысле?

– Ну, едва познакомившись, ехать к молодому человеку на ночь… Моя старомодность протестует.

– Ты намекаешь, что они уже были знакомы? Не знаю, – Катя задумалась. – И, наверное, не узнаю: она чего-то испугалась и замкнулась.

– Чего испугалась?

– Точнее – кого. Меня. Всех. С Мироном уйти отказалась и не осталась с нами.

– Мирону проще всего достать цианид.

– Вот и я думаю, Дима: а если папин яд в убийствах не участвовал? Тот как-то раздобыл убийца. А Глеб обнаружил сосуд случайно – он же после смерти отца читал про яды, знает формулу – и обвинил меня. «Я убедился сегодня, увидев запечатанную тайну мертвых».

– Разве сосуд запечатан?

– Нет.

– Тогда что это значит?

– В том-то и дело! Он повторил отца: «Все объяснит запечатанная тайна мертвых», – но в иной интерпретации. В этих ужасных словах – ключ к разгадке, ключ к убийце. Они перекликаются… В каком-то символическом смысле мертвые переговариваются, стремясь раскрыть нам тайну смерти.

Он схватил ее за руку и сказал очень тихо:

– Я понимаю тебя, Катя, – страшно.

Она переводила взгляд с отца на сына, с сына на отца. «По-настоящему я не любила тебя, а Глеба не успела толком узнать, а бедную Агнию едва выносила… но отчего ж так разрывается сердце? От вины и жалости?.. От безумной жалости, невыносимой…» А вслух сказала:

– Это теперь единственное место, где Ирина Васильевна сможет увидеть лица близких. Тебе не кажется, что он сумасшедший?

– Нет, – ответил он твердо и встал, увлекая ее за собою. – Его удары удачливы и блестяще непредсказуемы.

– Но в чем смысл, Дима, скажи?

– Наверное, в том… – он задумался, лицо потемнело, – что кто-то полюбил тебя больше жизни.

– Чужой жизни, – поправила она строго. – И не одной. И не полюбил. Любовь я бы почувствовала, а в моей жизни уже нет ничего, кроме страха.

«И кроме страсти к следствию», – думала она, уже одна, лежа в любимом своем халате в любимой позе на диване. Я должна разгадать себя и свою жизнь… Отбрось эти жалкие эффектные фразы! Все просто: убийца должен быть найден и наказан.

И как ни противно мне в этом копаться, надо рассмотреть мотив, предложенный Димой. Меня полюбил… – она вздрогнула, словно от физического отвращения – прикосновения чужой руки… – Он отравил Александра. Полгода спустя – Глеба, выследившего убийцу за праздничным столом. Наконец – Агнию. И может быть, это еще не конец! На вечеринке она увлеклась Алексеем и, возможно, подметила что-то такое, что ускользнуло от меня. В следующую пятницу вся тройка узнает, что я собираюсь к Вороновым за ключом. Кто-то из них проникает в квартиру, портит фотографии, едет в Герасимово и устраивает ловушку, приманку… не знаю, как назвать – нормального человека тем жутким зрелищем в окне не приманишь, наоборот! Однако Агния попадается.

В старом доме, увитом плющом, горит свет; на фоне лазоревых и изумрудных птиц черная французская бутылка, садовый стол, два плетеных кресла и стакан с золотистой жидкостью. Удивительная картинка… то ли внезапно прерванный эпизод, то ли приглашение… в голубоватом иллюзорном свете убийства. Однако яда в коньяке еще нет.

Алексей объявил перерыв в 20.20, вернулся на стройку в 21.30. Проходит по Аптечной, выключает свет, запирает дверь и идет на площадь, где его видит милиционер. Допустим, там он встречается с Агнией (надо бы проверить время прибытия электричек из Москвы) и… Что дальше? В 21.10 мы приходим на дачу – она пуста – в 21.30 Алексей уже на работе. За двадцать минут «настоящий мужчина» успел бы добраться до стройки. Но отравить… не крылья же у него выросли.

Смерть наступила с девяти до десяти. А если они вдвоем с Агнией наблюдали мое бегство с дачи? После этого выпили коньячку, и он спрятал тело… Где?.. под кроватью, покрытой верблюжьим одеялом.

Но я не помню запаха миндаля из стакана. А, тот стакан он также успел бы спрятать. Да, но к чему вся эта суета? Так и оставил бы труп за столом… но тогда у него не было бы алиби! И все-таки этой версии не хватает стройности и гармонии, как сказал бы Вадим.

Нет, это самоубийство! Вполне в духе «роковой женщины» организовать такое зрелище… но не умереть!» – предостерегла себя Катя, осознав вдруг подлое облегчение, стремление свалить собственный грех на другого.

Какие голоса слышала она перед смертью какие тени заманили ее в «жуткое место»? Теперь она вошла в «тайну мертвых»… Как в тот день, когда Катя обнаружила черный сосуд в аптечке, ее охватил страх чьего-то присутствия. В последнее время внезапно и сильно и все чаще охватывало ее это ощущение… В сутолоке Садового кольца, в больничном саду, в собственном доме.

– Женские нервы! – сказала она громко и вскочила с дивана. Подошла к окну – аптека светится алыми электрическими буквами напротив. В спальню – здесь написана записка: «Вы ничего не боитесь? Напрасно». В прихожую – в аптечке за крестом хранился цианистый калий. Прошла мимо вешалки – от плаща пахнет… не выдумывай! Распахнула дверь – на пороге словно возник Александр с последней своей улыбкой, обращенной к ней. «Прости и прощай». Вышла на площадку – вон там за лестничным пролетом стоял когда-то мальчик… Вдруг какое-то воспоминание прошло по сердцу, забытое, неуловимое… благовонный миндаль! В панике Катя позвонила в дверь к Адашевым.

Однако и в соседских покоях, в мерцании, в мельтешении огненных змеек она никак не могла успокоиться. Ксения Дмитриевна на своей кушетке возле чайного столика, на котором лекарства, куталась в вишневую шаль из старинного романса… как больная там, в саду.

– Что вы читаете?

– А, брошюрка Петра Александровича о розенкрейцерах. – Она положила на столик книжечку в бумажном переплете: на белом фоне черный крест, обвитый лозой с шипами и розой в центре перекрестья; черными готическими буквами выведено: RC. Нервы у Кати были так напряжены, что эта канувшая в вечность масонская символика произвела впечатление чуть ли не болезненное.

– Ну и как, интересно?

– Занятно, но… – Ксения Дмитриевна пожала плечами. – Все это так далеко от нас, забавно… как сказка. В понятии «Розенкрейцер» – скрыт секрет «философского камня», с помощью которого посвященные могли общаться с иными мирами.

Катя вздрогнула.

– Они якобы знали тайну мертвых.

– Как это ужасно, Ксения Дмитриевна!

– Отчего же? Средневековые сказки, – она процитировала с насмешливой улыбкой: – «Братья столь далеко продвинулись в науке жизни, что смерть забыла о них». На могильной плите основателя ордена Христиана Розенкрейца было высечено: «Никоим образом не пуста».

– Что же было в этой могиле?

– Нам, профанам, неизвестно. Секрет утерян… Катюш, ты вся дрожишь. Что-нибудь еще случилось?

– Еще?.. Нет, ничего.

Последнюю смерть, Агнии, они с Вадимом от матери скрыли.

– Просто… страшно жить, Ксения Дмитриевна.

– Страшно, – согласилась она легко. – Но, к великому нашему счастью, смерть о нас не забыла.