Текст книги "Иначе — смерть!"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Последний жест

Дуню повидать было необходимо – и не только ради экспериментов: девочка что-то скрывает, боится и прячется. Однако уже третий день по телефону отвечают: нет дома – и раз почудилось, что ответила сама Дуня несколько искаженным голосом.

Катя почти пробежала в узком проходе между домами и очутилась в тесном, тенистом от красно-золотых ветвей дворике: когда-то сама ученица описала ей, где живет, – в двух кварталах от Петровской. В древесном сплетении стояла лавочка – удобный наблюдательный пункт. В третьем часу (после уроков, как и было рассчитано) появилась Дунечка с сумкой-мешком на веревке через плечо.

– Дуня! – негромко позвала Катя из своего золотистого убежища; девочка шарахнулась в сторону и остановилась, прислушиваясь.

– Дунечка, это я! – Катя привстала. – Мне надо с тобой поговорить. Ну, не хочешь идти сюда – давай посередине двора постоим… на улицу выйдем.

Девочка пожала плечами, приблизилась и села на другой конец лавочки.

– Ты кого-то из нас боишься? Я имею в виду: меня, Алексея и Мирона.

– Никого не боюсь.

– Тогда почему ты не отвечала на мои звонки?

– Мне надоела эта история.

– Дунечка, с ней надо покончить!

– С кем?

– Тебе говорил следователь про мои алиби? В то время, как погибли Глеб и его отец, я разговаривала из дома по телефону с Питером.

– Правда?

– Ну давай позвоним Николаю Ивановичу, прямо сейчас, он подтвердит.

– Да ладно, я вас не подозреваю.

– А кого? Дунечка, кого?

– Никого.

– Мирона? Ты соврала, что встречаешься с мамой в аптеке, чтоб не уходить с ним?

– Откуда вы… вы за мной следили?

– Нет, видела в окно.

– Мне все надоели, понятно? И Мирон в том числе. Я с вами больше не играю.

– Значит, ты сегодня ко мне не придешь?

– Сегодня? Зачем?

– Мы решили провести «реконструкцию» – восстановить тот вечер тринадцатого сентября. Мой друг Вадим сыграет роль Глеба.

– А кто сыграет роль Агнии?

– Ты права, все эти игры… идиотство, – Катя вдруг заплакала и принялась искать носовой платок в сумочке. – Просто не знаю, за что ухватиться, не могу жить в таком… в общем, не могу жить.

– Да пошлите вы их всех.

– А мертвые, Дунечка?

– Они уже мертвые.

– Но он живой до ужаса.

– Кто?

– Бес. Который играет левой рукой.

– Да-а, Екатерина Павловна, – протянула Дуня, – скоро мы все в Кащенко поселимся… – И вдруг спросила быстро: – Как там больная?

– Что?

– Жива?

– Позавчера была жива. Ну ладно, я пошла.

– А «Наполеон» будет? – поинтересовалась вслед Дуня с жадным любопытством.

– Боже упаси! Ничего не будем пить.

– Ладно, я подумаю. Во сколько?

– В пять.

Однако «Наполеон» был, он возник из кожаной сумки коммерсанта и вызывающе утвердился в центре стола как знак опасности, на который завороженно взирали участники поминального пира.

– Зачем пугать женщин? – резко отреагировал Вадим.

– А чем поминать – водичкой? – возразил Мирон вкрадчиво. – Опасность одинаковая, а уважение не то. Будьте любезны, Катюша, восемь сосудов.

– Нас пятеро.

– И еще трое невидимо с нами, в сопредельном мире. Народный обычай требует.

Стеклянные дверцы горки прозвенели печально и нежно (словно небесные голоса мертвых – вспомнилось), когда доставала она восемь хрустальных рюмок.

– Вообще-то, – продолжал натужно веселиться Мирон, – народ поминает водочкой. Но у нас уже сложились свои традиции, согласитесь.

– Верно, – поддержала Катя. – Как заметил следователь, мой дом – своеобразный клуб самоубийц или убийц.

Вадим вставил сдержанно:

– Это мы сегодня и проверим. В аптечку я уже слазил, сижу на месте Глеба. Кажется, играл магнитофон?

– Айн момент! – Мирон ловко отвинтил металлическую крышечку, разлил коньяк по рюмкам. – Вот эти три – неприкосновенный запас мертвых. А я вам сейчас продемонстрирую полную безвредность и даже приятность принесенной жидкости. За убиенную рабу…

– Нет уж, – перебил Алексей, – давайте по порядку: за убиенного раба Александра.

Наступила жутковатая пауза; коммерсант запросто опрокинул рюмку в рот. Его примеру без колебаний последовали, отметила Катя, Вадим и Алексей. Она тоже – слишком знаком ей был «благовонный миндаль», чтоб колебаться. Дуня к своей рюмке не притронулась. Мирон завопил:

– Ты что, Дуняша? Посмотри на Катюшу!

Дунечка огляделась затравленно и выпила коньяк.

– Я принес ту кассету, вставлять?

Катя кивнула; грянуло и загремело; Вадим с Дуней поднялись, принялись «вкалывать» изящно и непринужденно. И сквозь псевдомужественного Майкла Джексона донесся негромкий, но явственный, если напряженно вслушиваться, голосок, началась игра:

– Сначала про Екатерину Павловну.

– Ты хорошо ее знаешь?

– Так себе… с зимы занимаюсь.

– У нее есть кто-нибудь?

– Мужа нет, а любовник есть, конечно.

– Почему «конечно»?

– Ну, глянь… шикарная тетка. И опасная.

– Очень опасная.

– Ага, и Мирон говорит: подступиться страшно. Мужиками окружена… Тут Глеб как будто обрадовался и предложил…

– Я попробую, – перебил Вадим. – Я должен себя пересилить, доказать, что я мужчина.

– Катерине, что ль, доказать?

– Себе. У меня подъем… или упадок?.. словом, восторг. Рванем от стариков, а?

– Куда?

– В одно жуткое место.

– В жуткое? Интересно! Но у меня мама.

– Ну, уговори, придумай что-нибудь.

– Не знаю. Вообще-то интересно… Куда ехать-то?

– В Герасимово. Знаешь?

– А, по Павелецкой. Ладно, попробую. Если удастся, подъеду.

– Аптечная, 6.

– Ну, в общем, все, – заключила Дуня. – Дальше он объяснил дорогу. И черт меня понес.

Коммерсант нажал клавишу, и в наступившей тишине Вадим спросил:

– Ну, все слышали? – никто не отозвался. – Во всяком случае, могли слышать?

Наконец Катя пробормотала:

– Да, слышно, но тогда я, например, не прислушивалась… и занята была.

– На кухне, – подсказал Алексей.

«Самоедством, – подумала Катя. – Сравнивала себя с Агнией и Дуней и была несчастна…»

– Тебе дал что-нибудь наш диалог? – поинтересовался Вадим.

– Дал, – она оглядела сразу насторожившиеся лица трех сотрапезников («Они, как и я, на нервах!»). – После того, как Глеб услышал подтверждение, что я «соблазнительная и опасная», он обрадовался.

– И что тут криминального? – влез Мирон с напором.

– Мне надо обдумать. Продолжаем «реконструкцию»?

– Ну, я предложил выпить за прекрасных дам.

– Не сразу, – перебил Алексей. – Пили за подвижническую деятельность Екатерины Павловны; кто как из нас успевает, выясняли. Что Агния в английском – гений.

– Гений, – повторил Вадим мрачно. – А потом?

– Об экстрасенсах.

– В какой связи?

– У Агнии переутомление и бессонница. Вот тут, Мирон Ильич, вы предложили новое западногерманское лекарство, пояснив, что торгуете медикаментами.

– Да, снотворное! Ну и что? Не цианид же!

Алексей продолжал невозмутимо:

– Она отказалась, пошутив: «что немцу здорово, то русскому – смерть».

– Перефразировала Лескова, – пояснил Вадим. – «Железная воля».

Мирон воскликнул:

– Точно, вспомнил! Я сказал, что люблю риск и людей рисковых, – и так постепенно мы подошли к тосту за прекрасных дам, который юноша и продолжил: «Чтоб они сдохли!» – коммерсант быстро наполнил рюмочки. – Ну что ж, за раба убиенного Глеба?

– Не надо! – вдруг воскликнула Дуня умоляюще. – Не надо пить! Давайте на этом кончим и разойдемся!

Эта искренняя реплика на мгновение как бы разрушила завораживающую игру, проявила реальность, которая вот-вот, казалось, прорвется всеобщей истерикой. Между тем Катя чувствовала, что стремительно продвигается к истине. Вадим, взяв верный тон, сказал сострадательно:

– Девочка боится. Отпустите ее, пожалуйста!

Все шевельнулись, задвигались словно с облегчением («Скоро конец!» – почему-то подумала Катя). Возле ее стула очутился Алексей, пробормотав:

– Сейчас танго?

Она произнесла с силой:

– Дуня, скажи при всех: чего ты боишься? Кого? Конкретно. Не все же мы убийцы.

Однако девочка уже взяла себя в руки, заявив холодно:

– Каждый из вас мог слышать, куда собирался Глеб.

– Каждый из нас? – уточнил Вадим с тою же мягкой улыбкой. – Меня, надеюсь, вы не боитесь.

– Вас – нет. Вы же играете роль Глеба, – ответила Дуня загадочно.

А Мирон проникновенно начал:

– Дуняша!.. – и положил руку ей на плечо; блеснуло золото на безымянном пальце; она освободилась резким движением; он растерянно развел руками.

После паузы-заминки Вадим заявил:

– Друзья, вы – мазохисты. Охота ж себя так мучить? Ладно, где моя емкость?

Коммерсант и Алексей разом указали, он взял со стола хрустальную рюмочку с густой золотистой жидкостью, провозгласил:

– Чтоб они сдохли! – Но, по сценарию, пить не стал, ушел в спальню. Девочка сделала движение – за ним.

«Только с Вадимом она чувствует себя в безопасности», – поняла Катя. Однако Мирон, загородив, прошипел: «Вертинский!» Оставшиеся в живых кавалеры прямо-таки жаждали объятий. Из спальни донеслось:

– Эй, кто-нибудь, ручку! Свою забыл.

– Зачем тебе?

– Предсмертная записка!

Очевидно, лингвисту захотелось блеснуть словесной памятью.

Мирон метнулся, воротился вскоре; обе пары, как в столбняке, стояли в позиции, забыв завести пластинку; и Катя говорила, не отдавая себе отчета, по наитию:

– «Запечатанная тайна мертвых»… сейчас я догадаюсь обо всем, я прочитала у Даля… сейчас блеснет и озарит… знаете, что Сальери был масоном?.. Мне объяснит специалист по тайному ордену…

– Катя! – прошептал Алексей и поднял левую руку к лицу ее… погладить, что ли, или рот заткнуть… просто прикоснулся к щеке. В дверях спальни возник, словно с вихрем ворвался, Вадим, глаза его сияли черным блеском на побледневшем лице.

– Дамы и господа! – проговорил громко и неестественно, играя роль мертвого… Но другое жгло его, другое – очевидно! – Мы присутствуем в этом зале для справедливого и беспристрастного суда над убийцей! – Вдруг тон изменился на грозный и страстный – Ты догадалась, Катя?.. Я тоже!.. Вот, когда написал… – Он поднял руку с запиской (странный жест, указующий), и одно незабываемое потрясающее мгновенье они глядели глаза в глаза. – Вот когда написал «увидев запечатанную тайну…»

– Не надо! – быстро сказал Алексей, все так же прижимая руку к ее лицу.

Вадим перевел на него взгляд и машинально отхлебнул из рюмки. Поморщился… и вдруг  п о н я л  – услышал запах. Уже нечеловеческий ужас исказил лицо, начались судороги – миг между жизнью и смертью! – и грохнулся ничком на пол. Из последних сил, как во сне, она подошла, встала на колени, взяла руку – пульса не почувствовала – и как будто тоже перешла в другой мир вместе с ним: зашипев, принялись отбивать удары старые настенные часы – и сквозь шип и гул залепетали в своеобразном ритме тоненькие детские голоса.

Страшный вопль Дуни усилил ощущение ирреальности – оглянулась – девушка уже в прихожей – вскочила – откуда взялись силы! – и втащила ее в кабинет.

– Из этой комнаты никто не выйдет, покуда нас не обыщет милиция! Вызывайте.

Весь пылающий, как костер, Мирон, пошатываясь, пошел к телефону; Алексей произнес многозначительно:

– Сначала надо обыскать покойника.

– Какого покойника? – изумилась Катя и схватилась руками за волосы, рванула (древний жест женских причитаний) и вместе с болью ощутила себя в мире без брата – на секунду – волосы рассыпались, упали плотным шелковым покровом.

– Катя! – прошептал Алексей. – Катя, опомнись!

– Не трогайте меня! – Она отшатнулась от него, от его рук. – Вы мне за все заплатите!

– Кто – я?

В странной паузе Дуня произнесла отрешенно:

– Голоса мертвых!

Выкрикнув что-то по телефону, Мирон констатировал с одеревеневшей улыбкой:

– Дамам дурно. Я открою окно, Екатерина Павловна.

– Ничего не трогать и ни к чему не прикасаться!

– Захотели в Кащенко? Нас всех скоро…

– В окно можно выбросить остатки порошка!

– Не притворяйтесь! Когда вы успели ему подсыпать?

От дикого обвинения она внезапно почувствовала прилив сил: энергии-любви или энергии-ненависти.

– Дуня, я слышала голоса.

Алексей взглянул удивленно. Мирон отрубил:

– Ну, часы!

– Сквозь бой пели…

– Электронные часы. Этот разговор над трупом меня-таки шокирует…

– Они так поют? – поразилась Дуня.

– Если завести… вместо будильника. Сейчас прибудут органы, а мы не договорились…

– У тебя есть? – закричала Дуня. – Такие часы?

– Радость моя, да их на каждом углу навалом. И у меня были. Теперь – швейцарские, – Мирон продемонстрировал. – Механические.

– Значит, у него!

Все трое медленно повернулись к Алексею; тот объяснил с безумной обстоятельностью (сумасшедшинка явно сквозила, дразнила четырех обреченных в кабинете):

– Я специально завел на днях и забыл отключить. У нас на работе продолжается аврал, к семи привозят цемент…

– Бес играет левой рукой, – отчеканила Катя в болезненном ритме.

И так же продолжила Дуня, прижавшись к коммерсанту:

– Значит, вы были там за дверью.

– Где?

– Я стояла возле убитого Глеба, и запели небесные голоса.

– Я?! Я завел часы, чтоб вовремя удалиться с места преступления!

– Э, позвольте! – заинтересовался Мирон. – В этом я разбираюсь. Механизм может отказать не вовремя… отреагировать, например, если нечаянно задеть за что-то рукой.

– Левой рукой, – вставила Катя с ужасом.

Алексей стремительно нагнулся над умершим и отдернул рукав пиджака: механические, отечественные; они, конечно, тикали, отсчитывая не существующее для ее брата время. Она сказала с ненавистью:

– Вы огибали стол, чтоб пригласить меня на танго и могли…

– Да, я сама видела! – вскрикнула Дуня.

Катя продолжала с иллюзией справедливости:

– А вы, Мирон, рванули в спальню.

– Пусть меня обыщут и поищут! – он вдруг засмеялся. – И не забывайте, дорогая, что рюмка Глеба… тьфу, лингвиста!.. стояла возле вас!

Алексей, не теряя хладнокровия, бил в одну цель:

– Как он мог выпить, почуяв запах миндаля?

– Он не успел, – Катя безнадежно оглядела хищную тройку соучастников, которые над остывающим телом качают свои права… и она сама, она сама! – Он только что раскрыл запечатанную тайну и хотел раскрыть нам… Вы сказали: «Не надо!», вы его сбили, он отхлебнул от волнения, машинально…

– Он сказал: «Не надо»! – лихорадочно подхватила Дуня. – А мертвец указал на него, на него, на него!

А в дверь уже звонили резко и длинно.

Однако никаких следов ни в комнатах, ни под окнами, ни при личном обыске подозреваемых и их одежд, и их жилищ, не обнаружилось.

Было объявлено чрезвычайное положение, в квартире на Петровской почти всю ночь работала целая лаборатория вкупе с ищейкой и в тесном сотрудничестве с криминалистическим отделом в управлении. К утру стало ясно, что цианистый калий обретался только в рюмке Вадима Петровича Адашева. Сам покойный – тело, одежда, пальцы, наконец, – оказался в этом отношении абсолютно чист.

В пять часов утра в качестве основного подозреваемого взяли Алексея Палицына, остальных сурово предупредили «сидеть по домам и не высовываться»; на рассвете позвонил Мирошников, осведомившись с тяжелым сарказмом:

– Вы еще живы?

– Жива. Очередное самоубийство, Николай Иванович? – ответствовала она в том же духе.

– Ничего, скоро мы ваш притон прихлопнем. И даже если вы в этих трупах впрямую не виновны – имейте в виду: я буду требовать для вас от суда частного определения.

– В чем?

– В подстрекательстве и хулиганстве. В понедельник к девяти утра ко мне.

– То есть завтра?

Наконец в разгромленном доме и мире она осталась одна и, чувствуя, как надвигается боль – боль, которая отравит всю оставшуюся жизнь, Катя вышла на площадку и позвонила матери. Но та находилась в бессознательном состоянии под присмотром медсестры, бригада врачей только что уехала. Медсестра что-то сказала ей. Катя ее не слышала, глаз не сводила с безжизненного тела. «Она умерла?» – закричала Катя и опять не услышала ответа. В конце концов до нее дошло непонятное слово «кома».

Покушение

Часы пробили десять – старинный бой, без мертвых заморских голосов. Он случайно задел левой рукой дверь – и залепетали не небесные звуки Моцарта, а мерзкий механизм нашей умирающей, так казалось ей сейчас, цивилизации. «Необходимо вспомнить последний разговор с Агнией, главное, его начало. И об экстрасенсах! Да я все помню, все! Примечательная беседа со стариком в подвале «Короны». Ирина Васильевна в больничном саду. Да, вот еще что (Катя отвлеклась): к ней приходила девочка…».

Послышались тихие шаги в прихожей – жизнь сорвалась со всех запоров, замков и ключей. Катя схватилась за сердце – вошла Дуня. И чем дольше они смотрели друг на друга, тем страшнее им становилось. После мертвого тела тут, на полу, страх не стих, а усилился во сто крат.

– Алексей – убийца? – спросила Дуня как-то грубо.

– Он бы избавился от улики, во всяком случае, не стал бы заводить часы.

– Он забыл, он завел три дня назад!

– Убийца не забыл бы.

– Может, он это сделал специально?

– То есть?

– Догадался про вас с лингвистом, – продолжала Дуня так же грубо, – отравил его и эффектно дал понять, кто тут гений.

– Оригинальная версия. Но ты не свои слова повторяешь, Дуня.

– Вы не забыли, на кого указал ваш друг?

– Ты хочешь сказать, на Алексея?

– Не обязательно.

– Значит, на меня.

«Вы – вдова!» – вдруг вспомнилось, и она опять схватилась за сердце.

– Вам плохо?

Дуня исчезла, видимо, метнулась на кухню за водой; Катя крикнула: «Ничего не надо!» – и через короткое время услышала, как хлопнула входная дверь.

«Если б они все знали, что у меня на сердце! Я ничего не хочу – ни истины, ни жизни, ни любви – все отравлено. Или я хочу смерти?». Стало совсем худо, и она прошла на кухню.

Содержимое аптечки отца вывезли еще после первого обыска, и медсестра Ксении Дмитриевны, сжалившись, дала ей пузырек валерьянки, который Катя целиком вылила в стакан, разбавила водой и выпила половину. Не помогло. Выскочила во двор, постояла, глубоко дыша, глядя в мутное предрассветное небо. Ничего не помогало. Сердцебиение, головокружение и не смягчаемая даже легкой дремой явь.

«Сейчас допью – и свалюсь». Катя сняла крышечку кофейника, которая прикрывала стакан, поднесла к губам… по внезапной ассоциации вспомнился трупный запах в дачной комнате, где за столом сидела Агния. Вадим воскликнул: «А чем стаканчик пахнет, не пойму… Господи, да это, наверное…» Она наклонилась. «Это цианид, он мне давно знаком». «Вам не снится черный сосуд и благовонный миндаль?»

Мысли путались, казалось, она уже перешла грань живых и мертвых, но обострившаяся память души и плоти реагировала четко и верно: сквозь одуряющую «кошачью радость» пробивался очень слабый душок миндаля. В своем состоянии абсурда она даже не удивилась: может, так и надо, все отравлено, и надо умереть. В стерилизованную специалистами квартиру к десяти утра некие неведомые силы занесли цианистый калий.

Катя вдруг засмеялась и заплакала – от горя и радости. Засверкало вечное солнце, отрадная свежесть из форточки нахлынула далекой юностью, и гул громадного города отозвался единственной небесной серенадой. Словом, в разгромленный мир возвращалась любовь. Ведь все просто. Убийца на свободе и продолжает действовать в своем стиле. Он не умер на поминальном пире заката (он не брат!) и не взят стражниками в тюрьму ночью (он не возлюбленный!). Он – другой, третий между ними, и надо всего лишь убить его. Убить – то есть обозначить именем и словом.

Катя накрыла отраву кофейной крышечкой, вернулась в кабинет… действиям убийцы надо противопоставить свое действие!

«На чем я остановилась перед визитом Дуни? «К ней приходила девочка». Подружка, которая следила за Глебом на кладбище; студентка, которая… учится на вечернем… нет, на дневном. Вот что меня смутило тогда! Марина виделась с больной «одну минуту», потому что опаздывала в институт. А доктор сказал, что она его уже не застала. Когда же приходила она? Или доктор дежурил в ночь и ушел утром? Как же проверить? Воскресенье…». Однако она все же позвонила в больницу и после «суеты сует» (объяснений и извинений) добилась ответа: двадцатого сентября психиатр, пользующий Ирину Васильевну, находился на службе как обычное с восьми утра до пяти вечера.

Катя в волнении прошлась по кабинету – не прибранной после обыска чужой комнате, где все слегка сдвинуто и асимметрично, – сегодня ей должно везти во всем, ее несло на черных – горе и радость – крыльях победы… куда? Бог весть! К освобождению – а там хоть сердце разорвется.

Позвонила и убедилась – везет: Марина дома. Да, она привезла фотографию к девяти утра и опоздала на первую пару, больше в Кащенко она не ездила.

«Ключики-замочки, шелковы платочки»… Охрана, возможно, разные смены, предупрежденная доктором, без формальностей пропустила Марину… и еще кого-то. Охраной займется следователь, а я…»

Она продолжала нервно ходить по комнате, восстанавливая в подробностях одну недавнюю сцену. «Вы все сумасшедшие!», «Мы с мамой встречаемся сейчас. Тут, у аптеки»…

Кажется, пришла пора сделать третий звонок.

– Дуня, когда ты сидела с больной в саду, тебе не показалось, будто кто-то прячется в кустах?

Молчание, потом – быстрое:

– Я не сидела!

– Не глупи. Проведут очную ставку с вахтером.

И – короткие тупые гудки в ответ.

«Если моя догадка верна, сейчас она придет!». Катя опять прошла на кухню, взяла стаканчик с зельем дьявола («Дамское деяние» – Мирон), огляделась и спрятала в духовку газовой плиты. (А Вадим продолжил: «Еще в средневековье отравительницы воспринимались как сеющие повсюду смерть колдуньи».) И измученную душу ее понесло дальше, в головокружительную древность зла. «Ты испорчена, испорчена, испорчена! Высокий, до неба, костер аутодафе и последний смертный крик возлюбленной… Восстанет ли в Судный день из праха человек и будет ли осужден за свои грехи?..»

Катя очнулась, услышав шаги в прихожей, в кабинете, в спальне, опять в прихожей… Дуня вошла на кухню.

– Ты очень удивилась моему звонку?

– Очень.

– Ты думала, я уже не в состоянии буду позвонить, да?

– Ничего я не думала.

– А я допила валерьянку и, знаешь, мне стало легче.

– Не издевайтесь! Вы нам шьете дело?

– Вам? Ты уезжаешь с Мироном?

– Не ваше дело!

– А если он обманет, не возьмет?

– Это мое дело…

– Дуня, сдвинься с «дела». Ты украла ключи у Ирины Васильевны?

– Нет!

– Зачем ты к ней приходила?

– Это мое дело!

– Следователю все известно, – соврала Катя. – Запираться бесполезно.

– Ну… вы сказали, она уже в третьей стадии, не выживет. И я принесла лекарство.

Катя похолодела и схватилась за сердце.

– Какое лекарство?

– Новое, американское.

– Название!

– Не знаю… от шока.

– Сейчас!.. Не уходи, я позвоню.

Дежурный врач.

– Я вас сегодня уже беспокоила по поводу больной Вороновой, помните?

– Ну как же.

– Ей тайком принесли лекарство от шока, американское, не знаю название. Как бы это не повлияло на процесс…

– Тайком? Немедленно разберемся!

– А она… жива?

– Жива, жива, что вы так волнуетесь? Не цианистый же калий ей принесли.

От банальной этой шуточки мороз по коже подрал.

– Дуня, почему ты боишься Мирона?

– Не боюсь!

– Помнишь, ты отказалась идти с ним? Ты испугалась, когда я спросила про его алиби.

– Ничего я не испугалась!

– Значит, тебя не было с ним, когда погибла Агния!

Дуня смотрела прямо перед собой широко раскрытыми пустыми глазами.

– Ты и мне принесла лекарство? – прошептала Катя. Ко мне на кухню, да?

Дуня попятилась, закрыв лицо рукой.

– Вы с коммерсантом правильно рассчитали: смерть – самый надежный способ избавиться от любого шока.

Дуня пошла к двери, обернулась на пороге и произнесла трезво и жестко:

– Если этот сумасшедший дом будет продолжаться, я и вправду отсюда сбегу!

«Итак, пришла пора сделать последний звонок. – «Мирошникова нет и до завтра не будет». – «Где его найти? «Он на «деле» (ага, «служебная тайна»). Нет, домашние телефоны сотрудников мы посторонним не даем. А, по поводу той серии отравлений. Излагайте. Это очень сложно. Я не особо в курсе, но разберусь». – «Нет, лучше… (и правда, сложно, и победу ей хотелось одержать именно над Мирошниковым)…лучше как можно скорее разыщите его и передайте: надо задержать Мирона Ильича Туркина». – «Он проходит по делу?» – «Проходит. Мирошников поймет».

Катя заходила по комнате, торжествуя победу. Торжество, в которое постепенно, «медленно, но верно» проникало тяжелое, еще не испытанное ощущение: за ней охотятся (ну, это ощущение не новое). Ее хотят  о т р а в и т ь!  «Они не посмеют, уговаривала она себя, я им скажу, что предупредила органы. Уговоры не помогали, утренняя радость жизни покинула, воздух отравлен… пойти на кухню (Катя вдруг рассмеялась) и поднести к губам… Нет, этого они от меня не дождутся, пусть у меня не осталось ни одного близкого… Как не осталось?» Катя остановилась как вкопанная. «До завтрашнего утра я поживу у Ксении Дмитриевны, как бы ни было мне больно, но эта боль – живая».

Она лежала на своей кушетке, до подбородка укрытая ало-черным пледом: лицо в адском пламени электрических змеек обрело выразительную закоченелость посмертной меловой маски.

– Она жива? – еле слышно спросила Катя.

– Можете говорить громко, – холодно ответил Скупой Рыцарь. – Она не слышит.

– Умерла?!

– Врачи сказали: кома.

Чуть отлегло от сердца. Катя села на низенькую скамеечку между изножием кушетки и креслом, в котором восседал старик. «Он-то как здесь?.. У него погиб сын».

– Вы… давно знаете?

– Меня известили час назад.

Было невыносимо говорить – и невыносимо молчать.

– Что такое кома?

– Полная утрата сознания, отсутствие рефлексов, двигательные центры нарушены, – излагал Петр Александрович, бесстрастно, как на лекции.

«Вот холодное чудовище!»

– И она ни разу не приходила в себя?

– Ни на секунду – по свидетельству медсестры.

– А где она?

– Спит в гостиной, я заменяю. Нельзя оставлять одну, – он кивнул на кушетку.

– Я буду до утра…

– Ее вот-вот заберут в реанимацию, ночью не рискнули перевозить.

– Все равно, Петр Александрович, вы свободны.

– Благодарю, – старик кивнул, но остался сидеть, неподвижный и прямой, как палка.

«Как он меня, должно быть, ненавидит!» Катя не поднимала глаз от ковра, на котором валялся «труд» историка: черный крест, обвитый лозой с шипами и розой в центре перекрестья. Любовь, распятая на кресте.

«Они якобы знали тайну мертвых». И он уже знает – ее брат, такой живой, надежный и верный. Да, с того школьного новогоднего вечера (незабвенный пронзительный запах хвои, легкое головокружение от шампанского, «шепот, робкое дыханье»), с того вечернего «бдения» она всегда чувствовала его руку на плече.

– Петр Александрович, а где Сальери хранил яд?

Старик вдруг молча поднялся и ушел.

«Да, ненавидит. Меня ненавидят все… кроме, может быть, но он в тюрьме. Здоровяк-отставник». Катя вздрогнула. «Нет, невозможно! Я не хочу!» Однако фрагменты жизни, вопреки ее страстному желанию, складывались в опустошенный магический ландшафт… «Нет, невозможно, – сопротивлялась изо всех сил, – ведь порошок был подсыпан сегодня утром. И могли это сделать только…»

– Я больше не могу! – произнесла она вслух с отчаянием. – Я спущусь на волю, надышусь воздухом напоследок, выпью валерьянку.

И, вопреки страстному желанию, ноги сами понесли следом самоубийц – или убийц. Она вошла в кабинет: горная свежесть густых сумерек лилась из форточки, окно над аптекой не светилось, привычный «здешний» хаос бумаг и бумажек в ящиках письменного стола. Три кратких телефонных разговора – с беспощадной последней прямотой – и трехкратный ответ: «Иначе – смерть».

Всех троих она застала, и все трое «раскололись» – так и должно было быть: ее опять несло на черных крыльях победы. Куда? Бог весть.

Оставалось только ждать. В прозрачном сумраке она прокралась на кухню, достала стакан с ядом. Казалось, вечность прошла, когда послышались шаги – не крадущиеся, осторожные, а тяжелые и уверенные.

Кто-то вошел на кухню и включил свет. Катя спросила:

– Как умер Патриций? Его отравили?

– Тебе виднее, – ответила старуха ясно и звонко. – Тебе-то известно, что по сути, по совести, убийца – ты!