Текст книги "Иначе — смерть!"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Последний урок

Из-за визита к психиатру уроки были перенесены на более позднее время. Неделю назад в пятницу она уже готовилась к жуткому празднику. «Где стол был яств, там гроб стоит». Катя вышла из булочной; через улицу над аптекой, где пламенел крест, было открыто окно. Кто-то – она не вдруг узнала – метнулся в нем, помахав рукою. Алексей! Так вот кто, оказывается, живет в доме, где яд.

Он подошел в черном тренировочном костюме, под которым перекатывались мускулы, извинился за прогул: аврал на стройке, привезли цемент, там и ночует в вагончике.

– Возле Герасимова?

– Возле.

Подхватил ее сумки, поднялись к ней; на площадке перед дверью уже ждала Агния; в кабинете заливался телефон.

Вице-президент, интересуется преступлением. «Насчет ключа я должен поговорить с Машей». – «Можно, я завтра к вам подъеду?» – «Да чего вам беспокоиться?..» – «Я хочу побывать у Вороновых».

Алексею, кажется, хотелось поговорить, но наступил час Агнии, и он ушел. После давешней сцены в больнице учительнице было совсем не до английского, как, впрочем, и ученице. Феминистка бойко отбарабанила задание и начала с загадочной улыбкой:

– Звонила Вадиму…

– По-английски, – сурово потребовала Катя.

Диалог несколько замедлился, обретя дубоватую правильность, но утеряв непринужденность, тем не менее ученица справлялась.

– Я в пятницу звонила Вадиму, нас разъединили, он был дома.

– Ну и что дальше?

– Дальше? Он увлечен.

– Кем?

– «Гением». Гением он называет убийцу и жаждет изловить. Мужчины – романтики.

– Ничего романтического в преступлении нет.

Кате все мерещился неестественно-детский смех и исступленные синие глаза.

– И самого преступления нет, – Агния закурила. – Но на минуту Вадим меня заразил, я почти поверила. Зло притягательно и гораздо интереснее добра.

– Не нахожу.

– Зло сложнее и богаче, в нем множество оттенков, – Агния победоносно улыбалась, справившись с трудными фразами, поигрывая зажигалкой в холеных белых пальцах с алыми ногтями, распространяя крепчайший французский аромат. – Но у нас другой случай.

– А если не другой?

– О нет, наследственное самоубийство в оригинальном исполнении. Что говорит Дуня?

– Ничего особенного.

– Не может быть! Она была в тот момент на даче.

– Она была в невменяемом состоянии.

– Кто? Эта девица?

– А почему это тебя интересует?

– Здоровое любопытство. Кэт, можно кофе? Если у тебя, конечно, есть.

Готовя на кухне кофе, она лихорадочно соображала: соврал Алексей или нет? Как узнать? Как заставить змеючку сознаться?

– О, спасибо. Жаль, почти не чувствую чудесный аромат.

– Отчего же?

– Осложнение после гриппа весной, забыла?

– Помню.

– А днем в сон клонит. Сплю отвратительно.

– Да?

– Нервная жизнь. Любой пустяк возбуждает к ночи: книга, мысль, разговор.

– А ты вечером отключай телефон.

– Ты отключаешь?

– Нет.

– Я тоже нормальный человек и хочу жить полной жизнью. А тебе не мешало бы отдохнуть, – Агния опять загадочно улыбнулась. – Ты очень нервная, и тебя боятся.

– Кто меня боится?

Агния рассмеялась.

– Алексей меня боится? – Кате надоели, наконец, намеки и загадки, и она соврала, не моргнув глазом: – Я тебе звонила в прошлую пятницу.

– Зачем? – буркнула Агния по-русски; и разговор далее потек в родной стихии.

– Да настроение после той пьянки было какое-то… У меня неприятное ощущение, что вы все занимаетесь из-под палки.

– Кто – я?

– Да хотя бы и ты.

– Ерунда! Во сколько ты звонила?

– Где-то в десятом.

– Ну, я еще не доехала.

– С восьми часов?

– Точнее, я возле дома погуляла, головку проветрила.

Объясняет, словно оправдывается!

– Я и позже звонила.

– Чего это тебе так приспичило?

– Говорю, настроение.

– Нельзя себя распускать! – Агния резко поднялась, опрокинув чашку розового фарфора, по клеенке расползлось густое коричневое пятно.

– Ну, что я делаю!

– Я уберу, не беспокойся.

– Если б мы могли на кофейной гуще гадать… – Агния рассмеялась нервно; отчего-то стало ее жаль. – Я побежала, Катюш, а? Спасибо за все. И выбрось эти настроения, ты великолепно преподаешь. До вторника, my teacher[1]1
  Мой учитель (англ.).


[Закрыть].

«Что Агнии в тот вечер не было дома – очевидно. И она не пожелала объяснить, куда ее носило. Неужто в Герасимово? Зачем? Господи, страшно – так явственно представилась высокая женщина в зеленом, как трава, плаще, спешащая по ночным пустынным улицам, чтобы… всыпать в стакан с коньяком яд? Противоестественно! Но ведь кто-то это сделал! «Дамское деяние» – Мирон (кстати, проводив Дуню, он на машине мог даже опередить Глеба). И Алексей… не пирожки на перроне покупать, а сесть в ту же электричку (он и работает рядом с Герасимовом). Да что они – все там собрались?

Но кто-то был».

В волнении Катя встала и прошлась по комнате, отметив мимоходом, как неуютно ей, беспокойно в своем доме, в своем мире… опять легла.

«Кто-то был.

Вода из колодца. Дверь. Тень и голоса… Нет, Дуня не истеричная дама.

Вот она смотрит в окно на мертвого и боковым зрением замечает, как шевельнулась его тень, – кто-то задел занавеску в крошечной кухне?.. Глеб приехал в «жуткое место», прихватив для храбрости бутылку (именно «Наполеона»… да, «поэт-символист»!), весь на нервах – немедленно выпить! – наливает в стакан, спохватывается – нечем запить – идет к колодцу с ведром. Убийца, наблюдающий из сада, проникает в дом, бросает в стакан цианистый калий (а запах миндаля?.. у Глеба был насморк!). Бросает и уходит. Почему бы ему не уйти совсем?.. Вот оно что: после смерти юноши он должен вырвать листок из его записной книжки и оставить на бумаге следы порошка. Что он и проделывает, скрывается за занавеской и слышит стук в окно.

И крик: «Скорее! Сюда! На помощь!» – вот что спасло Дуню. Он не рискует запереть дверь (как тогда весною), выскочить, убрать, наконец, свидетельницу: он боится, что она не одна.

Убийца распахивает дверь (вовнутрь) и стоит за нею, пока Дуня проносится через темную кухню, кидается к Глебу и опять инстинктивно зовет на помощь. Секундная пауза – начинается мистика – звучат небесные голоса (не души умерших переговариваются – нет, конечно, но прояснить этот момент мне, наверное, не удастся, настолько он необычен!). Падают ящики, Дунечка отвлекается, под их грохот убийца исчезает. Девочка захлопывает дверь и остается наедине с мертвым. Подсознательно она боится живого и долго не рискует выходить».

Картина преступления «восстала из праха» столь ясно, живо, зримо, что голова закружилась от ужаса.

«Нет, им не удастся свести меня с ума!

Как в эту картину вписываются мои ученики? Алексей и Агния оставили Дуню с Мироном и действительно могли предполагать, что она не одна. Поклонник же отвез ее домой и мог быть уверен… стало быть, Мирон исключается? Господи, конечно! Представить, что коммерсант из ревности отравил юношу… совершенно невозможно! А что возможно? Какой мотив у Алексея?.. У Агнии?..

Существует одно-единственное объяснение (единый стиль, почерк и результат): юноша погиб из-за отца. Убийца должен знать его отца, приход Глеба ко мне не случаен, он не нуждался в уроках, а кого-то выследил. Таким образом, от подозрений не свободен ни один из этой тройки. Да, но в этом варианте кроется существенное противоречие: только сегодня я логически доказала, что Глеб подозревал мать. Или в моем доме он выследил ее сообщника? Сообщницу? Фантастика! По словам Дуни, Глеб вдруг повеселел… не то… словом, у него изменилось настроение, он предложил поехать в «жуткое место», чтобы испытать себя, и написал в спальне записку: «Я убедился сегодня». В чем? В том, что мать его не виновата, и он нашел истинного убийцу?

Похоже, что так. Вслед за отцом он увидел «запечатанную тайну мертвых» – тут какая-то скрытая символика, может быть, ключ к преступлению. «Вам не снится черный сосуд и благовонный миндаль? Приснится, обещаю». Обращено как будто ко мне и исполнено: снится, преследует, напоминает о трупе… Не сходи с ума! Далее: «…поклон с того света я вам передаю (уж не от отца ли – с мстительной, мучительной усмешкой?). И еще передам не раз…» Глеб не собирался умирать, он собирался шантажировать убийцу, потому и не назвал его при всех: «…чтоб ваша жизнь превратилась в ад». И еще: «…должен быть наказан… не мгновенной казнью… я требую наказания жизнью – жалкой, страшной, без просвета!»

Двенадцатого апреля Глеб убийцу не видел – иначе он не подозревал бы мать и все рассказал следователю, – только скользнувшую тень и внезапно открывшуюся дверь. А вот убийца… вполне возможно… сквозь прорезь занавесок лицо юноши в ночном окне. Почему он его не прикончил вслед за отцом?.. Глеб побежал в сарай искать ключ, преступник не нашел его в саду и поспешил на станцию за исчезнувшим свидетелем? А нашел его полгода спустя за моим столом? И чем-то себя выдал? Каким-то жестом, словом… Или Глеб выследил его раньше и пришел ко мне подбросить цианистый калий и записку? Чересчур окольный путь: кабы не смерть юноши, я б не обратила внимания ни на черный сосуд, ни на странный текст.

Глеб «повеселел», по словам Дуни, потому что у него «голова прошла». То есть он уже слазил в аптечку и…». Какая-то мысль возникла в подсознании, не сформировавшись… как позвонили у входной двери. Наступил час Мирона.

Коммерсанта интересовала только разговорная речь: ни грамматика, ни литература… Кое-как, спотыкаясь, они «покалякали» минут пятнадцать. Катя тщетно пыталась выяснить, какими медикаментами торгует процветающая деловая фирма: ни по-английски, ни на латыни босс названий толком не знал.

– Вы ведь не медик по образованию, а инженер? – спросила Катя на английском.

– Yes. I am engineer…

– An engineer.

– I am an engineer. I… как «оканчивать»?

– To graduate.

– I graduate…

– Have graduated.

– Тьфу! I have graduated Бауманское… как «училище»?

– College.

– Ишь ты, колледж! Теперь это университет, доложу я вам.

– В каком году вы его окончили?

– In seventy three.

– В каком году вы родились?

– I was born in fifty one.

«Родился в 51-м, училище окончил в 73-м, вполне может быть ровесником…»

– Вы знали такого студента – Алика Воронова?

– Никогда не знал! – отрезал Мирон на родной речи и побагровел. – Дело закрыто.

– Какое дело?

– Уголовное. Вы ж про отца Глеба спрашиваете?

– Ага, вы его знали!

– Не докажете.

– Тогда откуда вам известна фамилия?

– Дуняша поведала.

– Обо всем?

– О чем – «обо всем»?

– Ну, что она была в невменяемом состоянии.

– В каком?.. Да у нее нервы покрепче ваших, excuse me. И моих. Эту девочку вполне можно запускать в «мир джунглей» – не пропадет.

– Не забивали б вы ей голову…

– Скучно, Екатерина Павловна.

– Вам скучно?

– Вам. Убийство возбуждает, правда? Но если я рискну дать совет…

– Осмельтесь.

– Не надо, Катюша. Не-на-до.

– Вы меня запугиваете?

– Констатирую. Если это суицид…

– О, какое словечко!

– По-русски я на все способен. Если самоубийство… а уверен: «мальчик резвый, кудрявый, влюбленный…»

– В вашу Дуню?

– Вообще-то, Екатерина Павловна, он был сосредоточен на вас, тут у меня чутье.

– И из-за меня он покончил с собой.

– Вы же заняты?

– Кем?

– Не осведомлен. Но чую вокруг вас некое биополе, – Мирон вдруг подмигнул. – Вы меня понимаете. Так вот, если самоубийство – тут уж воля рока, генетика, так сказать, словом, скучно. А если убийство – вы рискуете, и очень.

– Мирон Ильич, у вас есть алиби с девяти до десяти вечера прошлой пятницы?

– Значит, не сдаетесь?

– Нет.

– Восхищаюсь и сожалею. Алиби нет, не подготовил.

– Вы слышали, как Глеб звал Дуню на дачу, когда они танцевали?

– Нет.

– Между тем вы наблюдали за ними и прислушивались, я помню.

– Ну и что?

– А то, что вы на нее обиделись: молча отвезли домой и укатили.

– Не обиделся, а задумался… «Все миновало, молодость прошла». Приехал домой, еще добавил…

– А что вы все на колесах? Живем рядом.

– А это чтоб было удобней в Герасимово рвануть. И навести тень на плетень.

– И чтоб попугайчики запели, да?

Мирон поглядел на нее с некоторой опаской.

– Вы пили дома в одиночестве?

– Я вообще одинокий философ.

– Чего так-то? Обожглись в молодости?

– То есть?

– Ну, какое-то очень сильное чувство, которое мешает…

– Ага, Алик помешал, и я его отравил. Вы ж к этому подкрадываетесь? А я вам вот что скажу: начните с себя.

Зазвонил телефон.

– Это Виктор Аркадьевич. С Машей переговорил. Она интересуется, зачем вам к Вороновым.

– Я хотела бы взять фотографию матери Глеба, разумеется, в вашем присутствии. Ну, и ключ от дачи.

– Понимаю. Милости просим. Диктую адрес… записали?.. Так когда?

– Скажем, в субботу к двенадцати.

– Договорились. Всех благ.

– До завтра, – Катя положила трубку. – Что значит «начните с себя»?

Мирон поглядел с недоумением.

– Вы сказали «начните с себя».

– А!.. Переберите своих поклонников. Прошлых и настоящих. Мальчишка к вам в дом пришел, а не ко мне.

– Перебрала, всю жизнь пересмотрела: никакой связи. Во-первых, никогда не слышала про человека Алик Воронов. Во-вторых, мои поклонники, как вы говорите… их было четверо…

– Сколько?

– Четверо.

– Дюже мало к тридцати годам и к такой… м-м… женственности, – Мирон засвистел.

– Четверо, – холодно повторила Катя. – И ни один из них не был женат.

– Однако!.. На снежную королеву вы не похожи, отнюдь! – Мирон продолжал скептически посвистывать. Но тут наступил час Дуни.

Тайное братство

Вечером она зашла к Адашевым передохнуть в общении не криминальном, слава Богу, а душевно-интеллектуальном, если можно так выразиться: самым отвлеченным и возвышенным понятиям Ксения Дмитриевна умела сообщить нервность и страстность; сын с ласковой иронией подавал реплики, подыгрывая тонко и точно; Катя отдыхала… точнее, пыталась отвлечься, со страхом чувствуя, как вместе с нею в детский уголок с трепещущими огненными змейками вторгается атмосфера убийства. И Ксения Дмитриевна сильно сдала – сердце, – хотя она ровесница папы, всего шестьдесят три, но он-то умер…

– О чем задумалась, Катюш? – спросила старая дама, разливая чай из серебристого самовара.

– О папе, – неловко ответила Катя.

– И я о нем часто думаю, – живо подхватила Ксения Дмитриевна. – Особенно в последнее время. Приходят, дети, времена последние.

– Не драматизируй! – прервал Вадим с беспокойством.

– Да я не о себе, не волнуйся… просто такое мироощущение.

– У каждого свой срок, мама. Как бы Павел Федорович ни мучился, скончался он от астмы.

– Да, разумеется, ему же делали вскрытие. Он в лучшем мире, я уверена. А наши с ним разговоры – это, как ты любишь, Дима, говорить, эстетство.

Катя опять чуть не начала: «Человек не имеет права распоряжаться…». Господи, я одержима!» Ксения Дмитриевна, словно подслушав, по какой-то странной ассоциации вспомнила задумчиво:

– Этот мальчик… как он любил отца! Человек на все пойдет ради любви. Да что человек! Вспомните Патриция.

Сенбернар Патриций принадлежал Адашевым, но Вадим, готовя сюрприз на день рождения матери, какое-то время держал щенка у соседей. Обе семьи души не чаяли в пушистом красавце; и пес не смог пережить истинного своего, как он считал, хозяина – Павла Федоровича. «Теперь он в тех садах за огненной рекой, где с воробьем Катулл и с ласточкой Державин», – любил цитировать Вадим, но сейчас он с тревогой наблюдал за матерью. Катя же просто оцепенела от ужаса, природу которого определить и не пыталась.

– К чему такие погребальные настроения, мама?

В прихожей отрывисто звякнул звоночек, и Ксения Дмитриевна провозгласила со смехом:

– К явлению отца Гамлета!

Отец Вадима Петр Александрович бывал в семье чрезвычайно редко и первым делом осведомился о здоровье Ксении Дмитриевны. «Неужели она так плоха, – испугалась Катя, – что даже Скупой Рыцарь проявляет участие!» Но когда он с той же ледяною любезностью спросил, как поживает Катин папа, она внезапно успокоилась – старик полностью погряз во тьме средневековья – и ответила кратко:

– Он умер три года назад.

– О, простите, ради Бога!

– А как поживают твои масоны? – вступила в разговор Ксения Дмитриевна с насмешливой улыбкой.

Петр Александрович был глубоким знатоком тайных обществ, сект, орденов – и наконец-то, в нынешнюю смуту свободы, на издательском небосклоне взошла оккультная звезда, за которой поперли в пропасть маги и шарлатаны.

– Благодарю, книги выходят, – в бесстрастном голосе проявился некий пыл. – В настоящее время я как раз занимаюсь розенкрейцерами – рыцарями Розового Креста. Это братство, по некоторым предположениям, – связующее звено между уничтоженными тамплиерами и масонами. Их окружает глубокая тайна, а эмблема…

– Папа, дамам не очень-то интересно, – начал было Вадим.

Но Ксения Дмитриевна перебила:

– Лучше беседовать о рыцарях, чем о деньгах. Пей чай, Петр, вот как ты любишь, крепкий. И кури.

– Благодарю, – он пригубил чай из тонкого стакана в серебряном подстаканнике, закурил душистую сигарету и продолжал как ни в чем не бывало («Тоже одержимый!»):

– Их эмблема – Роза и Крест. Роза с десятью лепестками символизирует сердце, то есть любовь. Вы понимаете? Любовь, распятая на кресте.

Кате было интересно, но сам старый ученый – сух, чопорен, глаза белесые, реденькие волосы над высоким лбом – вызывал неприязнь. Во всяком случае, их обычное вечернее трио расстроилось, и она поднялась, прощаясь.

На традиционной автомобильной прогулке с Вадимом, которая все же состоялась, только позже, Катя решила добиться правды:

– Что у Ксении Дмитриевны с сердцем? Ей хуже?

– Как всегда – то похуже, то получше. Ты думаешь, объявился, беспокоясь о ее здоровье? – В голосе Вадима послышалась застарелая тоска. – Выменять кое-что для своей коллекции – весь он в этом!

– «Роза, распятая на кресте», – повторила Катя. – Красиво.

– Не обольщайся. За всей этой масонской красотой скрывается одна тайна – власть над миром с помощью золота. Ладно, рассказывай, я сразу заметил, что ты сама не своя.

– Это убийство, Дима. Два убийства.

По мере рассказа, Катя чувствовала, он все больше и больше мрачнел, а когда окончила, долго молчал и заговорил будто бы о другом:

– Я узнавал у нас в профкоме: есть очень приличная путевка в крымский Дом творчества…

– Обо мне не может быть и речи.

– Катя, я продолжу, я продумал…

– Что вы все меня отстраняете!

– Кто – все?

– Алексей, Агния, Мирон.

– И ты с этой публикой кофе распиваешь!

– О! – протянула Катя. – Ты полагаешь, Агния способна…

– Черт их всех знает!.. Алиби нет ни у кого, и ты убеждена, что мальчик обращался к кому-то из них.

– Убеждена. Недаром он скрыл английский. С шести лет, представляешь? Не уроки были ему нужны. Убийца – кто-то из нас.

– Из них. Дверь никому не открывать. Никаких Миронов, никаких…

– Он вот-вот эмигрирует.

– Спекулянт с возу – кобыле легче.

– С какой ты злостью…

– А как он смеет подставлять тебя! Он не обороняется, а наступает. Типичная тактика виновного: с больной головы…

– Ты думаешь – он?

– Алексей твой тоже хорош. Если он выдумал, что Агния ездила в Герасимово… та же тактика.

– А если не выдумал?

– Агнией займусь я. В сущности, безобидная баба…

– С фокусами. Экстрасенса ищет.

– С комплексами, радость моя. Замуж давно пора.

– По-моему, она к тебе неравнодушна.

– Она ко всем мужчинам неравнодушна.

– Понимаешь, Дима, если она была любовницей отца, а он решил вернуться в семью…

– Разве он уходил?

– Какая-то драма там была. Недаром сын пригрозил: «Он за все ответит», а жена кинулась к гадалке. Записка же с равным успехом могла быть адресована как жене, так и другой женщине. Обращения нет – и это очень странно.

– Да что тут не странно! – взорвался Вадим. – В последний раз предупреждаю! Умоляю…

– Да что с тобой?

– Я за тебя боюсь.

Какое-то время они ехали молча, оранжевые блики фонарей озаряли на миг напряженные лица, вечерний гул бился в стекла, из какой-то щели тянуло терпким сквознячком… любимое Садовое кольцо, любимый ее город, в котором живет убийца.

– Так вот, – продолжала она упрямо, – допустим, у них свидание на даче, он решает расстаться, пишет записку…

– Почему попросту не объясниться?

– Мало ли… человек бесхарактерный, например, «мягок, как воск», сосед говорил… чувство вины и так далее. Но она приезжает раньше, чем он ожидал.

– А мальчик?

– Он следил за отцом, как я поняла из слов Ирины Васильевны. Допустим, Алик этот ждал Агнию у моего дома…

– Любопытная версия, – согласился Вадим. – Двенадцатое апреля был ее день?

– Нет, свободный от занятий – я по календарю проверила. Но дело в том, что весной мы гриппом переболели, помнишь?.. То я, то она. Уроки переносились, иногда на вечер. Словом, не исключено – точнее не могу сказать.

– Но если они от тебя ушли вдвоем – зачем записка?

– Ушли вдвоем, но мало ли что между ними произошло почему Агния подъехала в Герасимово позже.

– И сын позже? Нет, твоей версии не хватает стройности, гармонии.

– Конечно, это одни предположения. Но если Агния видела мальчика там, на даче, а через полгода встретила меня… – Катя умолкла, было тяжело, словно слишком близко подошла к разгадке и чего-то испугалась.

– Что ж, – согласился Вадим. – Это серьезные мотивы: тогда – состояние аффекта, сейчас – боязнь разоблачения.

– Не просто состояние аффекта, Дима. Отравление – убийство, обдуманное заранее. Ведь яд не под рукою, как, скажем, нож… Чисто психологически, мне кажется, женщина скорее отравила бы соперницу.

– Тонкое наблюдение. Но его можно отнести и к соперникам. Словом, остерегайся всех троих и ничего без меня не предпринимай.

Серьезная тревога за нее прозвенела в его голосе, и Катя промолчала, поостереглась высказывать завтрашние свои планы. Странное нетерпенье жгло ее и заставляло спешить к разгадке, которой она сама опасалась.