Текст книги "Иначе — смерть!"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Благовонный миндаль

И Катина семья, и Вадима были, так сказать, неполноценные: и в той, и в другой ранние разводы. Зеркальное отражение судеб, где по характеру Ксения Дмитриевна играла роль отца, а робкий папа Кати – мягкой мамочки.

Ксения Дмитриевна, соскучившись, не выдержала, и по ее приказу: «Дети, чай готов!» – они перешли к Адашевым. Катя отдыхала в нежнейшем старом кресле рядом с кушеткой, на которой обычно полулежала хозяйка. Здесь тоже охватывал мир детства, в котором почти ничего не менялось, только больше порядка, чем у Кати, и обстановка богаче и изысканней (ихний папа, сбежав, вторую семью не завел и, хотя у своих имел прозвище Скупой Рыцарь, кое-что «выделял» от избытка: крупнейший историк, доктор, профессор и проч.). Новым был светильник на круглом инкрустированном столике: полоски фольги под напором воздуха трепетали, извиваясь, как гибкие огненные змейки, играя на лицах красноватым неземным излучением, в котором собеседники казались выходцами из ада, ухаживающими за Катей с истинной заботой и любовью: ее вишневое варенье, ее конфеты «Дюймовочка»… лимон – обязательно… Катюше крепкий на ночь не надо… Здесь все помнили о ее привычках и причудах – и Катя незаметно для себя расслабилась.

Мать с сыном очень похожи – сухощавые, высокие, черноволосые (у Ксении Дмитриевны уже полно седины), глаза черно-карие, чуть косящие, губы узкие, алые… Яркие лица, может, не очень красивые, но резко индивидуальные – выражение доброты и нежности – такие лица не забудешь никогда.

– Сейчас, конечно, полно сумасшедших, – говорила Ксения Дмитриевна, в изнеможении откинувшись на кушетку. («Что-то она стала сдавать!») – Скажете – у нас время катастроф. Но я-то поездила по свету, я знаю: так везде. На мир надвигается безумие.

– Ну, мам, ты как Сивилла…

– Дима, я чувствую. Бердяев писал, что люди делятся на две неравные части: меньшинство, остро чувствующее зло и страдание мира, и остальные – равнодушные. Мы, к сожалению, относимся к первой категории.

– Ты претендуешь на духовный аристократизм, – сдержанно отметил сын.

– Не я претендую, а душа ощущает зло. Что заставляет вас с Катюшей заниматься судьбою, уже посмертной, этого несчастного мальчика?

– Меня заставляет Катя, – он засмеялся.

– Нет, серьезно?

– Я закурю?

Женщины кивнули; взметнулось пламя зажигалки, мрачно-пепельный дым от сигареты красиво вписался в красноватое мерцание светильника.

– Так вот, дорогие мои. Меня заинтересовал убийца.

Ощущение расслабленной неги исчезло, Кате стало внезапно холодно.

– Не увлекайся и не увлекай Катю, – строго заметила Ксения Дмитриевна. – Мальчик покончил с собой. Мы с твоим отцом, Катюш, не раз обсуждали эту проблему – о своевольном конце.

– Человек не имеет права распоряжаться… – Катя осеклась, осознав, что цитирует записку Глеба.

– Ну, конечно, язычество. Кто-то из древних заметил, что люди более велики, чем боги, в одном: боги бессмертны, а мы по своей воле можем оборвать свою жизнь.

– И чужую, – вставил Вадим. – Наследственное самоубийство представляет интерес для психиатра. А вот организовать такую убойную и безукоризненную операцию мог только гений.

– Гений? – возмутилась Ксения Дмитриевна. – Человек с душевной порчей. «Гений и злодейство – две вещи несовместные».

– Вполне совместные, к сожалению: гений и переводится как «демон». Вычислить этого демона и уничтожить – вот благородная цель. Вырваться, хоть ненадолго, из этого круга повседневной пошлости…

– Вырывайся в творчестве.

– Мне этого мало.

Ксения Дмитриевна оглядела «детей», вздохнула и властно переменила тему, и Катя стала успокаиваться, покуда из убаюканного состояния ее не вывел вопрос Вадима:

– А который мы имеем час?

Ксения Дмитриевна вышла с чашками на кухню – она терпеть не могла часы, этот символ убегающего времени; сын, напротив, любил точность – крикнула:

– Десять без пяти.

– А где твои японские? – поинтересовалась Катя у Вадима.

– A-а, подарил, дурак, по пьянке, – он улыбнулся совершенно по-мальчишески. – Поехали проветримся?

Поздний вечер пронзительно свеж, мокрый ветерок врывается в боковое окошко с чуть приспущенным стеклом; фонари, как водянистые огни в аквариуме, на миг озаряют его лицо, тонкие нервные пальцы на руле (на безымянном – тяжелый перстень, давний подарок папы-коллекционера; «Королевский, – хвастался Димка еще в школе, – видите инициалы: принадлежал Карлу Великому!»). В лицо ей ударили капли, подгуляло бабье лето. Но всё равно хорошо, только голова разболелась.

– Дим, я тебя не понимаю. То ты мне советуешь сменить круг лиц, отстраниться, то сам вдруг…

– Ты не отстранишься, чувствую. Значит, я с тобой. Ну, самоубийство, согласен, ну, мания, а мы создадим собственную фантазию, правда?

– Нет, я хочу реальности.

– И какой ты себе ее представляешь?

– Глеб пришел в мой дом за кем-то, за кем отследил полгода назад.

– То есть ты связываешь две смерти?

– Да.

– Что же мешало ему прийти раньше?

– Трудно сказать… Та слежка происходила в темноте. «Темно, сумерки», – он сказал. Если не смог сразу отыскать нашу улицу… или полгода отыскивал того человека и пришел за ним по пятам.

– Что ж, круг действующих лиц ограничен: Алексей и Мирон, Агния и Дуня. Тебя, душа моя, я исключаю.

– Трое учеников у меня с начала года, а Алексей поселился на Петровской с февраля и явился в один день с Глебом.

– Интересное совпадение. Кто раньше?

– Глеб.

– Он тоже тут неподалеку жил?

– Не знаю. Работал где-то рядом, но название фирмы мне неизвестно. Никакой, так сказать, жажды знаний я в нем не почувствовала, как будто его отвлекало какое-то другое, более сильное впечатление.

– Влюбился в учительницу?

– Ну нет, эмоции скорее негативные. Я вообще ума не приложу, зачем они все деньги платят, – ни у кого интереса к языку, лишь бы отделаться.

– Псевдоученики – это любопытно. Мог кто-нибудь из них слышать разговор молодых про дачу?

– Я не слышала… но я могла на кухню, например, выйти. Да и не прислушивалась, зачем мне… так они на расстоянии плясали, возможно, громко переговаривались.

– Впрочем, если кто-то последовал за Глебом…

– Глеб как будто сразу сбежал, а обе пары еще некоторое время не расставались. Вот Мирон мог пойти за Дуней.

– Да, у него мотив на поверхности: ревность.

– Ни у кого не на поверхности, Дима. Если Глеба действительно убили, то в связи с отцом.

– Но ведь там установленное самоубийство, – воскликнул Вадим с досадой. – Мы опять в тупике. Только я было разошелся…

– Для тебя это игра, – сухо сказала Катя.

– А для тебя трагедия?.. Катя, сознайся, разве все это по большому счету затрагивает твою частную жизнь?

– У меня ее нету, – отозвалась Катя по-прежнему сухо. – Поэтому я лезу в чужие дела.

– Твоя ирония над собой совершенно неуместна. Все зависит от тебя.

– Ну, конечно! – она рассмеялась нервно. – Я окружена поклонниками и привередничаю.

– А я уверен: все зависит от тебя.

Она опять рассмеялась.

– Ну так давай поженимся, а, Вадим?

– Ты этого действительно хочешь?

– А ты?

– Я первый спросил.

– Ну, детский сад. Успокойся, я пошутила. Поехали домой.

Она не смогла бы признаться ему, что внушает мужчинам отвращение. Ну, может, это слишком сильно сказано.

– Слишком больно! – сказала она вслух, вглядываясь в свое отражение в старом зеркале на комоде. К тридцати годам она имела случай – и не один – убедиться, что есть в ней нечто отталкивающее, только никак не могла понять, что именно. Интересно сказала Ксения Дмитриевна: «Душевная порча». Даже в школе за ней никто не «бегал» – ну, это ладно, детство… А потом? Катины, так сказать, романы – всего их было четыре – кончались быстро и одинаково: очередной претендент исчезал… точнее, избегал дальнейших встреч. Она, понятно, не навязывалась, только спрашивала и спрашивала себя: почему?

Катя была инстинктивно целомудренна, но в этом году сдалась, стала любовницей человека уже немолодого, не обремененного ни женой, ни детьми, только старики родители… И что же? Все повторилось: остались тоска, страх и, вопреки всему (Катя усмехнулась), надежда.

Да черт с ними со всеми! Она вынула шпильки из волос, встряхнула головой, длинные русые пряди заструились шелковым потоком по плечам и груди… Тяжелый день, так болит голова.

Катя прошла в прихожую, включила свет – неяркий фонарик с железными переплетениями, – открыла белый шкафчик с алым крестом, чтобы отыскать в скопившейся за годы груде лекарств анальгин (разобрать и выкинуть половину… нет, больше!). Однако белая пачка сразу бросилась в глаза: она лежала с краю, рядом с маленьким сосудом из черного металла. Катя вынула таблетку, прикрыла дверцу… опять открыла. Что это такое? Взяла сосудик – продолговатый, легкий, с белой бумажной наклейкой, на которой красными буквами выведена формула: KCN.

Вдруг текст из предсмертной записки – «Вам не снится черный сосуд и благовонный миндаль?» – словно ударил в голову, боль усилилась, и показалось, что за нею кто-то наблюдает. Катя бросилась к дверному глазку – на тусклой площадке никого – в кабинет, к окнам… «Да что я? Второй этаж. А пожарная лестница рядом с окном в спальне?..». Распахнула раму с грохотом, перевесилась через подоконник, жарко вдыхая печальную прелую свежесть… Кто-то пересек улицу и вошел в дом напротив… где аптека – «там яд»!

«Ну, нервы! Надо наконец пересилить лень – не физическую, а, скорее, душевную – и освободить свой дом от многолетнего хлама. Завтра же займусь…». Катя взглянула на сосудик в правой руке, отвинтила крышечку – белый порошок, примерно на треть заполнивший емкость. Подошла к книжным полкам в кабинете, взяла химический справочник. KCN – цианистый калий. Вдруг вспомнилось: «Еще в средневековье отравительницы воспринимались как сеющие повсюду смерть колдуньи».

Катя опустилась на диван, обхватила руками голову – мозг будто разрывается… как будто душа убиенного юноши вернулась в угрюмый дом, чтобы напомнить и обвинить… «Меня?» Как женщине ей не чужда была мистика, но здравый смысл, вопреки жгучему страху, взял верх. «Хранился ли этот сосуд у меня в аптечке? Никогда не обращала внимания, впрочем, с моей зрительной памятью… Или его принес и подложил Глеб? Но с какой целью? Он сказал: «Голова дико болит», – и я послала его в прихожую… «Вам не снится черный сосуд и благовонный миндаль? Приснится, обещаю.

Кому адресовано безумное обвинение? Безумное? Но вот, однако, у меня в руках – реальный сосуд с цианистым калием, и если растворить его в жидкости… Она быстро прошла на кухню, налила в стакан воды из-под крана и осторожным движением бросила туда крошечку порошка. Поднесла стакан к лицу, вдохнула… Я не знаю, как пахнет миндаль, но этот запах мне знаком. Откуда?! Господи, прости и помилуй! Не просто знаком, а ассоциируется с чем-то совершенно конкретным и ужасным… с трупом!»

Освещенное в ночи окно, на столе стакан с ядом, мертвый человек откинулся на спинку садового кресла и улыбается – жуткая эта картина вспыхнула ярко и зримо, как цветная фотография, как если б она ее видела сама. «Но я ездила в Герасимово в детстве, – защищалась Катя, – с папой, мы ходили по грибы, я никогда не была на этой даче!.. «Аптечная, 6» – сказала Дуня? – В раскалывающейся голове нежно прозвенел обрывок прекрасной мелодии. Да мало ли на свете улиц с таким названием? Запомни главное: к «тайне мертвых» ты не имеешь никакого отношения. Разумеется. Однако мне – именно мне – подброшены яд и записка».

Она решительно вылила смертоносный раствор в раковину, тщательно вымыла стакан и раковину заодно. Вернулась в кабинет и принялась ходить взад-вперед по скрипучим дощечкам паркета – новая привычка, с проклятого этого понедельника. Обычное и любимое времяпрепровождение: лежать в уютной позе на диване с книгой и слушать Моцарта. Второй день не лежалось, не читалось, не слушалось… «Нет, им не удастся свести меня с ума! Кому – им? Вот в этом я и должна разобраться».

Намек на мистику

Свидание в конце концов им разрешили – по чистому везению, как выяснилось впоследствии: врач, лечащий Ирину Васильевну, отсутствовал после ночного дежурства. Они с Вадимом сидели на скамейке в саду – а день выдался упоительный, золотой, голубой, зеленый, словно вернулось лето, – и ждали.

– Будь осторожна, – говорил он, – человек не в себе. Никаких лишних волнующих вопросов…

– Да знаю я все, Дима!

Наконец она подошла, сопровождающая санитарка уселась на скамейке напротив и зорко наблюдала. Она подошла медленно… старуха, показалось вначале… ну, скажем, пожилая изможденная женщина, закутанная в стеганый халат, пуховый платок, и дрожала она, как от холода. Они поднялись ей навстречу.

– Холодная осень, правда? – И вдруг улыбнулась застенчиво, засияли ярко-синие Глебовы глаза (какая старуха? – девочка!). – И все равно тут хорошо, правда?

– Правда, – поспешно подтвердил Вадим, а Катя вдруг почувствовала, что сейчас заплачет, – и заплакала тайком, отвернув лицо.

Женщина села на скамейку – Вадим и Катя справа и слева от нее – и заговорила с тем же неестественно детским оживлением, как со сна (наверное, под влиянием наркотиков):

– Мне здесь нравится, хорошо, спокойно, как на нашем кладбище… Вы знаете, что у меня муж умер?.. Хорошо, но только все прячут, – она понизила голос, – может быть, у вас есть цианистый калий?

Слезы сразу иссякли, и на миг, словно заразившись, Катя поддалась безумной мысли: неужели ей известно про черный сосуд в аптечке?.. «Опомнись!» – приказала себе резко. Тысячу раз прав Вадим, который предостерегал ее от встречи с больной и настоял на своем присутствии…

– У нас ничего такого нет, Ирина Васильевна, – сказал он просто. – Мы хоть чем-нибудь можем вам помочь?

– Мне помогают, здесь хорошо, – женщина призадумалась. – Вы, должно быть, пришли выведать у меня про Эдипов комплекс?

– Нет, что вы.

– Но я молчу, я ничего не скажу, потому что я про все знала заранее.

– Про что?

– Про убийство.

Вадим выразительно поглядел Кате в глаза, призывая к молчанию, но сакраментальное слово что-то развязало среди троих в больничном саду, и ее уже понесло.

– Если вы знаете про убийство сына…

– Сына? – перебила больная удивленно. – Я говорю о муже.

– Вы все о нем знали, конечно, – сказал Вадим мягко. – Он ведь страдал депрессиями.

– Нет, не страдал, не наговаривайте на него. Он был человек увлекающийся, совестливый и любил жизнь во всем.

Вадим умолял Катю взглядом: «Не противоречь!» – но она опять сорвалась.

– Но вы сказали следователю…

– Я молчу.

– Но он же приходил в лабораторию за ядом.

– Я молчу.

– Но записка-то его? – воскликнула Катя с отчаянием.

– Записка – его. – Она вдруг произнесла нараспев, как стихи: – «Моя дорогая, прости и прощай. Во всем виню только себя. Ты поймешь, что дальше тянуть нет смысла, все объяснит запечатанная тайна мертвых».

Катя и Вадим прямо-таки оцепенели.

– Он так написал? – прошептала Катя после паузы.

– Слово в слово.

– А что значит – «запечатанная тайна мертвых»?

– Вот потому я и молчу. Я виновата.

– А почему вы…

– Катюш! – предостерег Вадим в открытую, чуть не с гневом.

Женщина – она дрожала все сильнее, кутаясь в платок, – повернулась к нему потухшим, каким-то потерянным лицом.

– Вы считаете меня сумасшедшей, молодой человек. И может быть, вы правы. Все считают, иногда даже я сама. А она – нет! – теперь глядя на Катю; вполне осмысленный, сквозь сонную одурь, синий взгляд – последний взгляд Глеба, в котором мелькнула боль (видать, действие наркотиков кончалось). – Не дай вам Бог.

– Послушайте! – прошептала Катя.

– Не дай вам Бог, – повторила женщина неожиданно трезво и спокойно, встала и побрела по самому краю аллеи – и вдруг упала, как-то боком, в кусты. Вадим и санитарка бросились к ней. Катя сидела истуканом… опомнилась, подбежала. Мощная баба говорила басом, отряхивая халат больной:

– Ничего страшного, родненькая, сейчас укольчик сделаем и отдохнем… С ней случается, потеря ориентировки, доктор объяснял…

Больная побрела дальше по аллее. Катя сунула санитарке пластиковый пакет: «Возьмите, пожалуйста… тут я для нее…» – и догнала Ирину Васильевну.

– Можно, я к вам еще приду?

Женщина молчала.

– Я ни о чем таком не буду спрашивать, просто приду.

Больная взглянула с секундным любопытством.

– Кто вы?

– Учительница Глеба. По английскому языку.

– Вы его видели последняя, да? В пятницу?

– Одна из последних.

– Одна из последних, – повторила Ирина Васильевна. И он видел? – кивнула на подходившего Вадима.

– Он как раз нет. он был в отъезде. А мои ученики… Больная потеряла интерес к разговору, двинулась дальше, обернулась.

– Приходите и спрашивайте, но не обо всем. Ну, спрашивайте!

– В какой фирме работал Глеб, вы помните? Название?

– Издательство «Корона».

Они ехали в машине медленно и долго молчали; золотой день словно померк.

– Дима, она не сумасшедшая.

– Надеюсь, что нет. Оглушают транквилизаторами. Да и чем еще тут можно помочь!

– Найти убийцу.

– Катя, будь осторожна. Как бы убийцей не оказался…

– «Выведать про Эдипов комплекс», помнишь?

– Помню.

– Так вот. Вытесненная в подсознание болезненная враждебность к отцу. Похоже, именно сына она считает…

– Похоже! Но Глеб обвинил кого-то другого.

– Ну, может, кто другой из сидящих за праздничным столом способствовал, подтолкнул… А вот тебе еще вариант: «Я молчу, молчу, молчу, я виновата».

– Да ну, Дима!

– А что значит – «я знала заранее»?

– Господи, ведь и Глеб заранее знал!

– Не вдавайся в мистику. «Дамское деяние», как твой Мирон заметил. А что? Имеет доступ к яду, муж чем-то или кем-то увлекался. Ручаюсь, ее алиби милиция не проверяла, сын что-то знал, догадывался… «запечатанная тайна мертвых»… покончил с собой. Разве ты не почувствовала в ней сильнейшего комплекса вины?

– Я много чего почувствовала, но… еще не разобралась.

– А зачем она придумала, что муж испытывал тягу к самоубийству? Логический вывод: защитить или себя, или сына.

– Какая тут логика!

– Кажется, подтверждается первая посылка нашего с тобой умозаключения: эта семья сама себя истребила.

– Кажется, да… «знала заранее», «запечатанная тайна» – что это значит?

Вдруг вспомнился горьковатый душок в стакане – «благовонный миндаль».

– Тут что-то не то, Дима. Если Глеб считал мать виноватой, то почему записку с обвинением и яд он оставил у меня?

Машина резко затормозила. Катя чуть не ударилась о лобовое стекло.

– Что оставил? – воскликнул Вадим.

– Цианистый калий в черном сосуде. Мне знаком этот запах.

– Ты что, Катюш?

– Я растворила порошок в воде. Мне знаком этот запах.

– Катя, опомнись!

– Он брал у меня анальгин в аптечке…

– Почему ты позволяешь посторонним…

– У него голова разболелась. Тогда, в пятницу.

– Ты слишком беспечна, слишком безалаберна… и беззащитна перед злом.

– Беззащитна перед злом, – повторила она с удивлением. – Вчера рядом с таблетками я обнаружила этот сосуд. Крошечный, на нем этикетка, латинские буквы красным: KCN.

– Эта семейка действительно сумасшедшая! – бросил Вадим угрюмо.

– Погоди. После папы осталась такая масса лекарств…

– Не думаешь ли ты, что Павел Федорович прятал в доме яд? Ты знаешь, как я был привязан к твоему отцу… так бы к своему, а, да ладно. Более мягкого, даже кроткого, человека я не встречал. Ну, чудаковат, да, но таких извращений…

– Погоди, Дима. Папа много лет мучился грудной жабой, от нее и умер. Что если… он постоянно повторял, что не хочет быть в тягость – мне, понимаешь? Как провизор он имел возможности.

– Он ведь умер не от яда?

– Нет, Боже сохрани!

– И ты за годы не заметила в аптечке цианистый калий?

– Да я никогда не знала его формулы! Вчера нашла в справочнике.

– Ну а черный сосуд?

– Он крошечный… там чего только нет. Не заметила. Ты прав, я всю жизнь живу в хаосе.

– А почему вчера заметила?

– После той записки… и рядом с анальгином. Демонстративно рядом.

– Вот-вот! Милый мальчик подбросил.

– Не надо о нем так говорить.

– Я за тебя боюсь, ты втягиваешься в болезненный круг. Это очень опасно, Катя.

– Опасно, я знаю. Мне знаком запах миндаля.

– Какое ты имеешь ко всему этому отношение, черт возьми?!

– Знаком. Он для меня ассоциируется с трупом.

– Ну естественно. Самый сильный яд…

– Нет, с чем-то совершенно конкретным, реальным, но я не могу вспомнить… Еще одно слово… слово и цифра. Знаешь, как будто звучат под музыку Моцарта.

– Катя!

– Может, я правда ненормальна?.. Вот ты сказал: «Беззащитна перед злом». Однако это предполагает соучастие.

– В чем?

– Во зле.

– Я повторяю: какое ты имеешь к этому отношение?

– Я должна убедиться, что никакого.

Машина уже давно стояла у входа в дворовую арку, но они не ощущали ни места, ни времени. Катя опомнилась, увидев медленно бредущую по тротуару Дуню. Девочка остановилась перед аркой и как будто задумалась.

– Смотри, Дуня. Вчера на урок не явилась.

– А, это и есть прелестная Дунечка? – Вадим внимательно вглядывался в девичье лицо, отрешенное, угрюмое; пошутил, – на отравительницу явно не тянет.

– Да ну тебя, в самом деле!

– Эх, жаль, не могу ее допросить, на лекцию пора.

– Счастливчик ты, Дима. Грамматические упражнения – так далеко и абстрактно, так не волнует.

– Русский язык? Еще как волнует!

Он взял ее руку, поцеловал, пальцы приятно ожег холодок золота. Его привычный жест, привычный холодок.

– Дим, а почему ты обручальное кольцо не носишь?

– Которое? (Вадим был женат во второй раз.) Вот поженимся, радость моя… не спорь – ты вчера намекала… надену – навсегда, до гроба. В гробу буду лежать, в вечности гореть – с памятью только о тебе, сестренка.

Вадим рассмеялся мягко и весело; так он называл ее редко, в минуты особой душевной близости.

– Мрачноватые шутки у тебя, братец.