Текст книги "Иначе — смерть!"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Инна Булгакова
Иначе – смерть!

Племяннику Андрюше

Lacrimosa dies illa

Qua resurget ex favilla

Judicandus homo reus

Requiem

Плачевен тот день,

Когда восстанет из праха

Человек, судимый за грехи

Реквием

Мне жутко. Мне кажется, тут кто-то есть. Ерунда! Я абсолютно один. Надо себя пересилить, я же дал слово. Он сидел в этом кресле и, наверное, так же глядел в окно – ночь. Сейчас выпью и… Как я им выдал: «И какая-то тень скользит в каком-то ином измерении». Красиво. Но ничего тут не скользит… мертвые не возвращаются… Или это куст шевельнулся? Нет! Но почему мне кажется, что кто-то стоит и смотрит? Пусть! Хоть сам сатана в кустах стоит, а я беру стакан и говорю: «Я тебя люблю и помню, и обещаю: кое-кому не будет покоя!»

Обвинитель

Катя оторвалась от бездумного созерцания зеленой еще, пышной листвы липы за окном – мимолетный намек на сад… Красная крыша дома напротив. Взглянула на настенные лакированные часы – с шипеньем, сквозь летящие ноты Моцарта, пробило два удара. Сейчас придет мальчик. Нехотя поднялась с дивана – ничего делать не хочется, а надо, выключила магнитофон и принялась перебирать бумаги и книжки на письменном столе.

«Кажется, я давала Глебу перевести отрывок из Уайльда». Она взяла в руки изящный светло-сиреневый томик с закладкой на «Портрете Дориана Грея», раскрыла. Одновременно из беспорядочного вороха на столе выпал тетрадный листочек и приземлился с тихим шуршанием. Катя подняла его и прочла:

«Человек не имеет права распоряжаться чужой жизнью и смертью. Вы ничего не боитесь? Напрасно. Вам не снится черный сосуд и благовонный миндаль? Приснится, обещаю. Я убедился сегодня, увидев запечатанную тайну мертвых. Жизнь окончилась, да, но поклон с того света я вам передаю. И еще передам не раз, чтоб ваша жизнь превратилась в ад».

Она удивилась: «Какой причудливый текст, а совершенно не помню, откуда… Листок вырван из тетрадки неаккуратно, неровно…». И тут раздался телефонный звонок.

– Екатерина Павловна Неволина? – требовательно спросил мужской голос.

– Да. А кто…

– Вы даете частные уроки английского языка?

– Да.

– С вами говорит следователь Мирошников Николай Иванович.

– Очень приятно.

– Не очень. У вас учился Глеб Воронов?

– Почему «учился»?

– Потому что он умер. Что вы молчите?

– Я… просто поражена.

– Когда вы его видели в последний раз?

– Когда… Сегодня у нас понедельник? Значит, в пятницу. В пятницу вечером у меня собрались мои ученики, мы отмечали…

– Я в курсе. В тот же вечер он отравился или был отравлен.

– Господи, почему?

– Именно это меня и интересует. Завтра к девяти утра прошу ко мне. Пропуск будет выписан, диктую координаты.

Катя поспешно и нервно записала адрес и телефон на листке со странным текстом (телефон московский, а ехать на электричке в районную прокуратуру). Все странно и страшно. Она бы не смогла объяснить почему, но никогда не покидал ее какой-то подспудный страх… жизни, что ли? Не объяснить.

Спрятала листок в сумочку, чтоб не затерялся в хаосе обстановки, и позвонила Вадиму – старинному друг детства, настоящему другу, в котором она нуждалась… ну, хоть время от времени. Как раз сегодня он должен вернуться из Питера. Длинные гудки – конечно, все нормальные люди на работе. Позвонила на работу – короткие гудки, нормальные люди работают.

А в прошлую пятницу исполнился ровно год, как она ушла из института. Как-то неожиданно возникла идея «отпраздновать свободу» – так выразился Мирон, который эту идею и выдвинул. Ну да, он чуть задержался, уже пришла следующая ученица – Дуня. «Как капиталист я подвожу материальную базу, а вы, Катюша, извещаете своих подопечных, идет?» Праздновать ей было нечего (разве что очередную любовную неудачу, из-за чего она и бросила работу!), но, догадываясь о подоплеке событий (коммерсант постоянно задерживался и иногда ждал девочку во дворе, в машине), согласилась.

База, как обещано, была подведена – и в пятницу к пяти часам явились все, никто не отказался. Сам Мирон, естественно; Дунечка – десятиклассница, существо прелестное и легкомысленное; Глеб – семнадцатилетний юноша, кажется, грузчик в какой-то фирме; Алексей Кириллович – ровесник Мирона, «сорокалетний холостяк», как он назвал себя, строит генералам дачи; наконец, Агния Яковлевна Студницкая – эффектная интеллектуалка, примерно Катиных лет, рекомендованная Вадимом. Все, кроме Глеба и Алексея, занимались у нее сравнительно давно, с начала года. Глеб же пришел на днях (в один день с Алексеем, кстати), сказал, что собирается поступать в юридический – и всего-то три занятия успели они провести. Несчастный случай? Или… Катя поежилась… вспышка безумия? Звонок поразил ее, но не удивил: было в этом красивом юноше что-то исступленное и мрачное, что мгновенно и родственно отозвалось в ней. А вот что удивительно – в тот же вечер пятницы; уж не намекает ли следователь, что Глеб отравился у нее?

Начиналось бабье лето, сентябрь сиял в раскрытые окна сухим блеском, звенел гомоном улиц и голосов, скрежетом автомобильных шин. Квадратный обеденный стол посередине кабинета (одна комната у Кати называлась кабинетом, другая, смежная – спальней, еще маленькая прихожая и кухня), стол, уставленный с размахом теперешней роскоши – на валюту, непривычный в бедной и скудной Москве девяносто первого года – экзотические фрукты и шоколад, артишоки, сыр, лосось, французское шампанское, ликеры – все радовало и возбуждало.

Может быть, все и явились просто поесть и выпить? Однако с обостренной чуткостью Катя ощущала подспудные завязки отношений, некое кипение страстей. В роли юной героини выступала, конечно, Дунечка, с простодушным цинизмом поведавшая еще на первом занятии: без языка она вряд ли сможет выйти замуж за иностранца. Какого иностранца? А это уж какой подвернется. Пока подвернулся отечественный Мирон, одной ногой, правда, уже стоявший за «бугром», но не умеющий «толком калякать» (его выражение); в ту пятницу с ним весьма успешно соперничал молодой грузчик.

Роль роковой женщины достойно исполняла Агния, вроде бы горевшая диссертацией (для каковой и нужно восстановить забытый английский), но тлел в ней и еще какой-то огонек; природу его Катя определить не бралась. Сегодняшним рыцарем Агнии был, несомненно, Алексей (и, должно быть, Вадим, его образ нередко витал в намеках на занятиях). Зачем нужен английский строителю, Катя так и не уяснила, разве что беседовать с генералами?.. Только хозяйка, как всегда, была в стороне; одиночество – ее путь, который она не вольна изменить. Что Катя поняла давным-давно, но не сказать, чтобы смирилась. То есть внешне-то – да, но внутренне продолжала жить иллюзиями, например, смотрела в старое помутневшее зеркало на комоде и видела себя прекрасной дамой.

Она видела себя прекрасной дамой в серебристой кружевной шали на плечах, когда пришел первый гость – Алексей, в изысканном сером в едва заметную полоску костюме и бледно-голубой рубашке вместо привычной для него солдатской формы («афганки» – небось с толкучки). Видно, решил сокрушить интеллектуалку насмерть. Войдя в кабинет, Алексей присвистнул:

– Богато живем.

– Это все не мое.

– А где спекулянт?

– Коммерсант. Отправился за «Наполеоном».

Они сели за стол и молчали, покуда не явились Глеб и Дунечка, которые только что у подъезда познакомились. Как всегда, при виде юноши Катю охватила непонятная тревога.

– Ой, какая прелесть! – воскликнула Дуня и схватила кисть винограда из вазы.

А Глеб поинтересовался, глядя на Катю исподлобья:

– Это по поводу вашей деятельности праздник? – И высморкался в носовой платок.

– Да, это повод.

– И давно вы так вот действуете?

– Как?

Глеб поморщился и провел рукой по лицу.

– Голова дико болит.

– Вы явно простужены, возьмите анальгин в аптечке, знаете, в прихожей?

Наконец прибыл Мирон с черной бутылкой «Наполеона». «Последний штрих!» – провозгласил и водрузил. Затем – Агния. Они с Дунечкой были в экстравагантных лосинах и лаковых туфельках, с мужскими стрижками, почти безволосые; задымили разом. Потом юная пара принялась выделывать коленца под крутой рык Майкла Джексона – кассету принес коммерсант и теперь угрюмо наблюдал. Агния что-то тихонько и интимно говорила Алексею.

Стреляло шампанское («За благородную деятельность Учителя!» – Мирон) и благоухали ликеры («Вот напьюсь, – Агния – и, может, сегодня засну»)… словом, потекло застолье. «Банальная вечеринка, – вспоминала сейчас Катя, – веселый временный союз людей малознакомых, но бойких». За исключением ее самой и, пожалуй, молчаливо попивавшего рядом с Агнией Алексея. А что пил Глеб? Да то же, что и все. Покуда не напился.

– Зачем вам экстрасенс? – убеждал Агнию Мирон, попыхивая сигарой и поблескивая золотом на пальцах, с головы до ног закованный в натуральную черную кожу, как в броню. – Есть великолепное западногерманское лекарство – бессонницу как рукой снимает.

– Ну нет, что немцу здорово, то русскому – смерть.

– А я люблю риск, люблю людей рисковых, а, Дуняш?

– Я тоже люблю, – Дунечка расхохоталась бесшабашно: кофейный ликер действовал.

– Ну вот поглядите, мадам! А вы…

– Я – мадемуазель.

– Пардон. Такая женщина предполагает неоднократное замужество.

– Человек предполагает, а Бог располагает, – мрачно и не к месту вставил Алексей.

– И вы б на мне не женились? – изумилась Агния с ласковым смехом.

– Ни на ком.

– Нет, я человек нормальный и люблю женщин, – доложил коммерсант, – потому и вечный холостяк. Дамы! – Разлил «Наполеон» по рюмкам. – С вами трое мужчин, необремененных, учтите… редкое везение. Итак, я пью за прекрасных дам!

– Чтоб они сдохли! – продолжил Глеб в выпивальной паузе.

– Мальчику больше не наливать, – приказал Алексей. Именно приказал – с властными интонациями в голосе.

Глеб обиделся и, прихватив рюмку с коньяком, удалился в спальню, ненадолго – на время томных ностальгических переборов – «и слишком устали, и слишком мы стары и для этого танца, и для этой гитары…». Это коммерсант предложил «тряхнуть стариной под Вертинского» и медленно закружил Дуню; а Алексей, вспомнив все-таки, кто тут хозяйка, с церемонным поклоном пригласил ее.

Танго с шипением иссякло. На миг они застыли – две пары в объятиях и Агния с сигаретой на диване – в дверях стоял «юноша бледный со взором горящим».

– Дамы и господа! – начал он вдохновенно и грозно, с прононсом от насморка, словно пародируя некоего знаменитого обвинителя. – Мы присутствуем в этом зале для справедливого и беспристрастного суда над убийцей! Вы удивлены как будто? А я утверждаю и буду стоять на своем: по сути, по совести это убийца!

– Ну, дает! – воскликнула Дунечка, нарушив странную зачарованность, но не разрушив: все расселись по своим местам, приготовившись слушать дальше.

– Это кто ж такой плохой? – подбодрил Мирон и обвел широким жестом сотрапезников. – Выбирайте!

– Эта тайна умрет вместе со мною, – Глеб указал куда-то на выход, в сторону прихожей. – Но убийца тем не менее должен быть наказан – жестоко и изощренно. Не мгновенной казнью – о нет! – жизнью. Я требую наказания жизнью – жалкой, страшной, без просвета!

Его страстный тон заражал, и подвыпившая компания с азартом включилась в игру.

– У вас есть доказательства вины подсудимого, сэр? – вопросил Мирон деловито.

– У меня есть все! – Опять этот жест, как указующий перст. – «Ночь, улица, фонарь, аптека», в аптеке яд. Вам это ни о чем не говорит?

– Петербургский период русской литературы, – отчеканила Агния. – Сильный и ядовитый. По свидетельству Чуковского, в блоковской аптеке красовалась крошечная имитация отравленной Клеопатры.

– Это московский период, – сказал Глеб как-то горестно. – Я люблю выслеживать людей, понимаете? Какое упоение! – воскликнул, вновь входя в какую-то роль. – Какое сладострастие: он не знает, а ты про него знаешь все. Почти все.

– Так вы сыщик или обвинитель, сэр?

– И то, и другое. – Юноша привычным судорожным жестом провел по лицу. – Я про что?.. Да! Я вдруг увидел ту улицу, по которой проходил когда-то, но тогда было темно, сумерки, я запомнил угрюмый вход во двор и угрюмый дом.

– Вы следили за убийцей, сэр? – Мирон поддерживал игру, но уже без азарта, словно уловил (все, наверное, уловили) в этом припадке красноречия некий странноватый подтекст.

– Я следил… Вот представьте: ночь, в окне горит настольная лампа, в кресле улыбается труп, и какая-то тень скользит в каком-то ином измерении. А записка уже написана, и все продолжают жить как ни в чем не бывало. – Глеб смотрел в одну точку – на какой-то предмет на пиршественном столе. Вдруг расхохотался. – Безумно люблю «Наполеон», давайте выпьем!

– Пожалуй, на сегодня достаточно. – Алексей встал, одернул велюровый пиджак, как гимнастерку. – По-моему, наш праздник подошел к концу. Предлагаю помочь хозяйке.

– Нет, нет, я сама, – Катя тоже поднялась, нервы на пределе, единственное желание – поскорее бы ушли.

И все будто почувствовали, стряхнули наваждение, наступила обычно преувеличенная суматоха расставания. Наконец вышли оживленной гурьбой – и она осталась одна.

Душевная сумятица чисто внешне выражается в хаосе бытовом, житейском, для Кати привычном, но тут она превзошла себя: с ожесточением убирала, мыла, чистила, сгребала с тарелок и выбрасывала в мусорное ведро остатки, собирала бутылки (кстати, выпили не так уж много, во всех емкостях что-то осталось, а вот недопитый «Наполеон» исчез – видать, владелец соблазнился и забрал), отнесла соседке штопор (свой затерялся куда-то) и села на диван в кабинете, бесцельно уставившись в черное окно. Но едва успела она поддаться жалости к самой себе, как по-междугородному отрывисто и резко завопил телефон.

Друг детства обычно давал отчет о каждой своей поездке – но как вовремя сейчас! «Прогулки по Петербургу, созерцаю Казанский собор и Аполлона в Летнем саду». – «А весной, помнишь, ты звонил, языческие боги были еще заколочены». – «Скоро заколотят, осень. Ты знаешь, так пронзительна и терпка эта смесь морской свежести и болотного душка…»

Словом, вспомнилось ей под впечатлением: «Ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь». «А ведь только десятый час, заметила, положив трубку; праздник окончился рано».

Если не считать припадка красноречия, Глеб вел себя нормально; расстались нормально, но он не поднимал глаз (наверное, было неудобно за эту пьяную вспышку), вдруг посмотрел прямо в лицо – и ей почудилась скрытая боль в ярко-синих зрачках.

«Я не удивлена, – повторяла сейчас Катя, машинально прохаживаясь взад-вперед, взад-вперед от окна к двери. – Но поражена».

Раздался входной звонок.

Свидетель

Пришел Алексей – да, его время, четыре часа. В своей «афганке», замкнутый, настороженный, молчаливый, – ну, прямо офицер на спецзадании. Сели за перевод сказок Киплинга, он отвечал с долгими паузами, ошибками, она впервые потеряла терпение.

– Алексей Кириллович, зачем вам нужен английский?

– Мало ли что человеку нужно.

– Так занимайтесь же!

– Если будете раздражаться, потеряете клиентуру.

– Уже теряю. Вам известно, что Глеб отравился?

– Как это?.. Он умер?

– Да. Кажется, вы не очень удивлены.

– Удивлен. А откуда вы знаете?

– От следователя.

– Вас вызывал следователь?

– Вызвал на завтра. Если он отравился в моем доме…

– А как же другие? – Невозмутимое спокойствие Алексея, кажется, начало нарушаться. – Мы с вами живы.

Катя подумала.

– Да, надо проверить. – Покопалась в бумагах на письменном столе и отыскала записную книжку.

– Мирон Ильич? Это Екатерина Павловна.

– Да ну! Что-то случилось?

– Случилось. Как вы себя чувствуете?

– Я – мужчина, крепкий душой и телом. Вообще, Катюша, вы меня недооцениваете…

– Глеб отравился, вы знаете?

– Что?! – крикнул Мирон, наступила пауза. – Когда?

– Вечером в пятницу.

Долгая пауза.

– Чем?

– Не знаю.

– Но все было свежее, вы должны засвидетельствовать! А впрочем, чего я сразу в панику… Надеюсь, он жив?

– Умер, мне сказал следователь.

– Значит, дело дошло уже до… – Мирон замолчал.

– Да, Мирон Ильич, вы тогда вечером взяли с собой бутылку «Наполеона»?

– Я? С какой целью?

– Ладно, до завтра.

Второй звонок.

– Будьте любезны, Агнию Яковлевну… Здравствуй, это Катя.

– Привет. Что, урок переносится?

– Нет, с этим все в порядке.

– А что не в порядке?

– В пятницу отравился Глеб.

– О-о! Но он жив?

– Умер. Я решила проверить, живы ли остальные.

– Катя, твой черный юмор…

– Какой там юмор!

– Яд был в «Наполеоне»?

– Яд?.. Что ты знаешь?

– Ну, он что-то говорил… что любит… в общем, глаз не сводил с этой бутылки, помнишь?

– Помню.

– Ты меня просто убила!

– Главное, что ты жива.

Последний звонок.

– Здравствуйте. Можно позвать Дуню?

– Кто ее спрашивает? – отчеканил агрессивный женский голос.

– Ее учительница английского языка.

– Ах, учительница!

– Скажите, с нею все в порядке?

– Если вместо учения вы устраиваете у себя бардак, как может быть с девочкой все в порядке?

Катя до того опешила, что так и застыла с трубкой у уха – и после каких-то всхлипов, вскриков в телефонном пространстве услышала Дунечкин голос:

– Екатерина Павловна?

– Дуня, ты жива?

– Пока жива. Вы уже знаете?

– О чем?

– Что Глеб отравился?

– Знаю. Но ты откуда…

– Оттуда! – Дуня хрипло, с натугой рассмеялась. – Меня подозревают в убийстве.

Катя сдержала нервную дрожь и произнесла уверенно:

– Я – не подозреваю.

– Вы что-то знаете?

– Возможно.

– Я сейчас приду.

– Приходи.

Дуня, Алексей и Мирон жили неподалеку: каждый из них в свое время прочитал на фонарном столбе возле станции метро «Новокузнецкая» Катино объявление об уроках. Агния проживала в университетских домах на проспекте Вернадского. «А откуда взялся мальчик, – вдруг подумалось, – где он жил и что сейчас творится с его родными?..» Катя машинально набрала номер своего настоящего друга – нет ответа.

– Продолжим занятия, Алексей Кириллович?

– Да ну! – Он махнул рукой, но не ушел.

Почему он не уходит? Каждая мелочь уже волновала ее и казалась подозрительной.

– Тогда я оставлю вас на минуту, хорошо?

– Да пожалуйста.

Катя вышла на площадку – темный подъезд старого довоенного дома, кошачий запах, нарастающая тревога – позвонила в соседнюю квартиру, к Адашевым. Мать Вадима – дама властная, очень добрая, бывшая преподавательница изящной словесности, как иронически говорила она о себе; сын делал такую же карьеру, но на более высоком, университетском, уровне. Вадим и Ксения Дмитриевна – единственные близкие, которые остались у Кати после смерти отца три года назад; иногда она называла их про себя: брат, мама.

– Катюша, на тебе лица нет!

– Мой ученик внезапно умер, подозревают ученицу, меня вызвал следователь, – выпалила Катя с облегчением: в темно-карих, почти черных глазах старой женщины вспыхнул огонек сочувствия.

– Проходи.

– Некогда!

– Как это «внезапно умер»?

– Отравился. Юноша, почти мальчик…

– Юноша? Отравился? Как странно. Господи Боже мой! Да проходи…

– Ксения Дмитриевна, Вадим ведь сегодня должен приехать?

– Приехал утром, мне звонил, сейчас на кафедре. Он тебе срочно…

– Да нет…

– Я с ним свяжусь.

– Да нет, не срочно, но…

Ксения Дмитриевна не стала допытываться, отчего Катя-то трепещет (и Катя не смогла бы объяснить), просто ощутила ее тревогу.

– Не сходи с ума, голубчик! – сказала старуха властно и погладила Катю по голове. – Переживем, не то переживали. Та согласно кивнула, уже сама на себя дивясь («Я же ни в чем не виновата! Чего, правда, с ума сходить?»), и услышала за спиной легкие, быстрые шаги: на площадку взлетела Дунечка.

Шел шестой час, но в кабинете было сумеречно от низкого серого неба со «слезой». А как начиналось это бабье лето – зеленым золотом в горячей голубизне! Алексей так с места и не сдвинулся – и они вдвоем слушали историю потрясающую, ни с чем не сообразную.

– Когда я увидела его в кресле, – начала Дуня с места в карьер, – он улыбался, представляете? Как сам предсказал!

– Ничего не понимаю, – перебила Катя строго, тоном учительницы. – В каком кресле?

– На даче! Представляете, ночь…

– А можно по порядку, с самого начала?

Дуня помолчала, приводя голову в порядок.

– Ну, мы познакомились тут уже, перед вашим подъездом. «Ты тоже со стариками развлекаться идешь?» – так он сказал, как будто со злостью, но мне было до лампочки… то есть наоборот: он меня заинтересовал.

– Понравился, да?

– Не то чтобы… не то слово. В нем было что-то необычное, я же не знала, что он псих. А когда мы после шампанского танцевали…

– Еще до танго?

– Под танго он уже в спальне у вас протрезвлялся. А вообще знаете что я вам скажу? Он не был пьян. Он просто сумасшедший.

– Ну, хорошо. Вы танцевали…

– Он предложил рвануть к нему на дачу. И я почему-то согласилась.

– Кофейный ликер с шампанским, – вставил Алексей флегматично.

– Не ваше дело! В общем, я согласилась, но у меня мама… вы ее сегодня слышали. И сказала Глебу: пусть он едет, а я домой забегу, может, удастся вырваться. Ведь рано еще было.

– А почему он с тобой не пошел и возле дома не подождал?

– А Мирон?

– Ах, да. Ты не хотела терять своих поклонников.

– Глеб не поклонник, тут что-то другое.

– Что?

– Не знаю.

– Он взял с собой бутылку «Наполеона»?

– В том-то и весь ужас! В общем, маму я сумела окоротить, но не сразу. Я так и Глебу объяснила: особо не жди, сумею – вырвусь. Он сказал, куда ехать.

– Куда?

– Да тут близко, с нашего вокзала, с Павелецкого, полчаса – Герасимово.

– Герасимово? – одновременно воскликнули Катя и Алексей и уставились друг на друга.

– Что вас так удивило, Алексей Кириллович?

– Да… ничего. А вас?

– Знакомое местечко… мы с папой в детстве по грибы… это неважно. Мирон, значит, с тобой расстался?

– До дому довез и сразу укатил.

– Как же тебя мама отпустила?

Дунечка усмехнулась снисходительно.

– Надо знать, как за дело браться. Естественно, я наплела, что мы всей компанией… она, кстати, вам позвонила удостовериться, вы не ответили.

– Да?.. Я к соседке заходила, штопор занесла.

– Ну, вроде мы к вам на дачу, разговариваем только по-английски и т. д., и т. п. В общем, где-то в одиннадцатом я была уже в поселке. Темень жуткая, ни души. Пока Аптечную нашла…

– Аптечную?

– Улицу.

– Как странно!.. Аптечная… Это очень странно.

– Именно так: никакой там аптеки, фонарь, правда, горит, один-единственный на углу. И в окошке свет – от настольной лампы, такой голубой, противный. Калитка была распахнута, я подошла к окну…

Девочка вдруг заплакала – неожиданно и беззвучно, просто слезы потекли по лицу, а глаза… глаза совершенно отсутствующие, словно видят нечто, собеседникам недоступное, неизъяснимое. После паузы она сказала шепотом:

– Не хочу рассказывать.

– Почему, Дунечка? – тоже прошептала Катя.

– Он все рассказал.

– Кто?

– Глеб.

И вновь возникла пауза – поистине мистическая; ее прервал Алексей:

– И вам к его рассказу нечего добавить?

– Нечего! – огрызнулась Дуня, входя в свой «школьный» образ.

– А «Наполеон»? Вы подчеркнули: «в том-то весь ужас».

– Алексей Кириллович, она напугана, может, мы сейчас не будем…

– На столе возле лампы, – перебила Дуня лихорадочно, – стояла бутылка и два стакана: один с водой, другой с коньяком на донышке. В садовом кресле сидел мертвец и улыбался.

– Вы сразу поняли, что он мертв? – спросил Алексей.

– Он же предсказал.

– И вы, конечно, убежали?

– Я вошла в дом.

– В дом? – удивилась Катя. – Ты не побоялась…

Алексей перебил быстро:

– Вы видели там кого-нибудь, кроме мертвеца?

– Нет! – крикнула Дуня.

– Вы уверены?

– Отстаньте от меня!

– Голубчик, успокойся, – вмешалась Катя и дрожащей рукой провела по девичьему «солдатскому» ежику, бессознательно повторив слова и жест Ксении Дмитриевны. – Ты очень храбрая девочка.

– Я дура. Оставила отпечатки пальцев на стакане и бутылке.

– Господи, зачем ты туда вообще входила?!

– Он был еще теплый.

– Ты… дотронулась?

– Да.

– А потом что ты делала?

– Сидела на кровати.

– Почему?

– Боялась выйти.

– Почему? – повторил Алексей Катин вопрос, но с более жесткой интонацией.

– Катя! – взмолилась Дунечка с немыслимой для обеих фамильярностью. – Скажи, чтоб он ушел.

– Алексей Кириллович, я прошу вас…

– Я должен знать, – сказал он коротко, и женщины почему-то смирились.

После молчания Катя спросила:

– Ты схватилась за стакан и бутылку, наверное, потому, что Глеб говорил про яд?

– Наверное.

– И вы определили, что в коньяке… – начал Алексей.

– Ничего я не определила. Следователь сказал, что Глеб скончался от цианистого калия, – угрюмо отрубила Дуня.

– От цианистого калия? – изумилась Катя. – Но ведь это мгновенная смерть! И сильный запах миндаля.

– Почитываете детективы? – поинтересовался Алексей.

– У меня папа работал фармацевтом… тут, в аптеке напротив. Где обнаружен яд?

– В стакане с коньяком.

– Не в бутылке, точно?

– В стакане.

– Значит, наша компания вне подозрений, – констатировал Алексей. – Если только убийца не последовал за Глебом в Герасимово.

– Господи, зачем? – вырвалось у Кати.

– Чтобы убить.

– Ваше остроумие ободряет, конечно…

– Прошу прощения. Надеюсь, самоубийство. Записку он оставил?

– В том-то и дело, что нет! – закричала Дуня.

Катя сказала медленно:

– Наверное, оставил. Да, я тут на столе нашла листок и после звонка следователя сверила его с письменной работой. По-моему, его почерк.

– У вас оставил? – удивился Алексей.

– У меня.

– Что в записке?

– Нечто непонятное, но… – Катя поднялась, взяла со стола сумочку, достала записку. – Вот.

– Что он пишет? – воскликнула Дуня нетерпеливо.

Катя включила свет – тяжелую старомодную люстру под потолком, – который на миг ослепил, но как бы вернул в реальность, страх сумерек отступил. И прочитала негромко:

– «Человек не имеет права распоряжаться чужой жизнью и смертью. Вы ничего не боитесь? Напрасно. Вам не снится черный сосуд и благовонный миндаль? Приснится, обещаю. Я убедился сегодня, увидев запечатанную тайну мертвых. Жизнь кончилась, да, но поклон с того света я вам передаю. И еще передам не раз, чтоб ваша жизнь превратилась в ад».

Все трое молчали, усваивая услышанное, пока Дуня не заявила:

– Я же говорила вам, что он псих.

– Завтра я отдам это следователю, Дунечка, чтоб никто не смел тебя подозревать.

– Дайте я перепишу, – предложил Алексей.

– Я уже…

– Перепишу для себя, – настоял он и аккуратно переписал текст в свою аккуратную книжечку (вместе, заметила Катя, с «координатами» следователя).