Текст книги "Иначе — смерть!"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Дурная наследственность

– Евдокию Боброву никто в отравлении не обвиняет, – перебил Мирошников на полуслове защитительную речь Кати. – Точнее, возникли некоторые сомнения вначале, уж слишком девчонка была не в себе.

– Не в себе?

– Болезненные галлюцинации.

– Боже мой! Но ведь она сообщила в милицию о случившемся?

– Она. Позвонила со станции, вопила так, будто ее убивают. Однако картина вскоре начала проясняться. А уж теперь, после вашей записки…

– А мне ничего не ясно.

– Вы не знаете подоплеки. Тут наследственность: полгода назад отец Глеба Воронова точно так же покончил с собой.

– Точно так же?

– Вплоть до деталей: коньяк «Наполеон», цианистый калий, в том же садовом кресле, смерть наступила с девяти до десяти вечера. Знаете, он даже улыбался. Я как раз вел то дело, ну, вспомнил и сопоставил.

– Из-за чего отравился отец?

– Конкретная причина не установлена. Жена и сын покойного подсказали: с юности страдал депрессией, выражающейся в тяге к самоубийству. И прежде были попытки.

– Господи, как страшно!

– Да уж… если б вы знали, с какими психическими аномалиями нам приходится сталкиваться.

– Отец оставил записку?

– Там все честь по чести: прощается, просит прощения, не винит.

– У кого он ее оставил?

– На столе перед ним лежала, чуть подмочена коньяком, видно, рука дрогнула. Там же связка ключей от квартиры и дачи. Словом, все сходится.

– Где же они взяли яд?

– Оригинальный у нас с вами допрос получается, правда?.. Ну, так уж и быть, случай необычный. Жена Воронова – лаборантка в НИИ, он приходил к ней на работу.

– И Глеб в лаборатории взял?

– Не думаю. После нашего визита весной там, кажется, порядок строгий навели. Во всяком случае, обещали. У меня наметился такой вариант. Отец с сыном должны были кое-что с дачи в Москву перевезти. Глеб подъехал позже (в пол-одиннадцатого вызвал милицию) и увидел мертвого отца. Представляете, какое потрясение? На этой почве он впоследствии и… В общем, мы обнаружили под столом скомканный листок из записной книжки (не записку, а другой) со следами цианистого калия. Очевидно, покойный в этой бумажке принес яд. Вот я и думаю: не прихватил ли сын еще до прибытия следственной группы оставшуюся, может быть, часть порошка? Его не обыскивали.

– И сейчас бумажку обнаружили?

– В том-то и дело: под столом, скомканную, с теми же следами. Только листок из книжки сына.

– А вам не кажется странным, что все повторено точь-в-точь?

– Конечно, странно – для нормального. А для человека, одержимого манией, – как раз очень характерна, даже обязательна, я бы сказал, идентичность способов и стилей.

– Значит, вы считаете дело законченным?

– В принципе законченным.

– А мне хотелось бы… – сказала Катя нерешительно. – Можно вас еще кое о чем спросить?

– Зачем вам все это? Любопытство мучает?

– Что-то мучает, сама не пойму. Пожалуйста!

Мирошников, лысый, рыхлый, словно согнувшийся под грудой дел, взглянул на наручные часы.

– Даю вам пять минут.

– Чьи отпечатки обнаружили на даче?

– Самоубийцы, его матери и Евдокии Бобровой.

– У отца тоже стоял коньяк с водой на столе?

– Нет, только коньяк.

– А Глеб запил коньяк водой?

– Ингредиентов цианистого калия в воде не обнаружено.

– Зачем самоубийце была нужна вода?

– Он же с пьянки приехал, может, страдал от жажды.

– Но его ждала смерть, он знал!

– Человек в таком состоянии за себя не отвечает.

– В каком? Разве он был сильно пьян?

– Да нет… вскрытие показало. Во всяком случае, он принес из колодца полное ведро воды.

– Тогда, ночью принес?

– Да. Вокруг ведра на лавке свежие потеки, на ручке его отпечатки пальцев.

– Глеб все задумал и исполнил, как отец; а «Наполеон» в моем доме появился совершенно случайно.

– Да этого пойла сейчас на каждом шагу… вполне вероятно, что именно бутылка у вас на столе и заставила человека с надорванной психикой ускорить развязку.

– Хорошо. Зачем тогда он позвал с собою Дуню?

– Чтоб кто-то обнаружил труп, лучше не мать – так он, возможно, рассуждал. Или более глубокое извращение: кого-то напугать после смерти. И такое бывает. Он ведь и за столом угрожал, речи держал, так?

– А матери он звонил?

– Да, из автомата. Сказал, что едет на дачу.

– И последнее. Николай Иванович, вы говорили об идентичности стилей… но записку он оставил у меня.

– Случайно, по пьянке…

– Но…

– Вы видели, как он ее писал?

– Нет.

– Значит, написал заранее. Он ведь готовил уроки в школьной тетради, в клеточку. А на вечеринке – ну, просто обронил. Они же в роке дергались.

– Дергались, – Катя вздохнула. – Меня поразил текст… словно он кого-то обвиняет.

– Правильно. Самоубийца обвиняет весь мир. Екатерина… – Мирошников взглянул на лежащий перед ним на столе выписанный пропуск, – …Павловна, а вас этот юноша вообще не поражал?

– Вы правы, – Катя поднялась. – А как его мать?

– В тяжелом состоянии. Сейчас проходит обследование в Кащенко. Как видите, наследственность у покойного – еще та… по обеим линиям.

– А как ее зовут?

– Зачем вам?

– Может, помочь… Ну, передачки.

– A-а. Я было подумал…

– Что?

– Есть люди, знаете, воображающие себя прирожденными детективами.

– Я-то? – Катя усмехнулась. – У меня настолько воображения не хватит.

– А передачки – это хорошо. Ирина Васильевна Воронова. Вы молодец: уложились ровно в пять минут.

На ступеньках прокуратуры стоял Алексей в брезентовой пыльной робе, теребил в руках рабочие рукавицы, явно поджидая ее.

– Вы как тут? – удивилась Катя.

– Доброе утро. Наша стройка неподалеку.

– A-а, генеральские дачи. И от Герасимово неподалеку?

– За шоссе, в лесу.

– Лес моего детства.

– Места грибные. Ну что, самоубийство?

– Представьте себе. Наследственность: его отец отравился на даче полгода назад.

– Цианистым калием?

– Именно. Все точь-в-точь. Дело закрыто. Вы довольны?

– Пожалуй, – ответил Алексей задумчиво. – Пожалуй, доволен.

Они медленно двинулись к железнодорожной станции уютного городка со старой водонапорной башней посреди широкой площади и дешевым базарчиком, крутым мостом над путями, узкой платформой.

– Алексей Кириллович, когда вы вышли от меня всей компанией, то сразу расстались?

– Ну, мальчик куда-то сгинул во тьму, девица со спекулянтом в машину, я проводил Агнию на метро.

– На «Новокузнецкую»?

– Нет, прошлись до «Павелецкой», у нее сигареты кончились, на вокзале достать проще.

– А потом?

– Потом? – Алексей усмехнулся. – Я у нее не ночевал, если это вас интересует.

До Кати вдруг дошло, что перед нею человек неординарный: скрытой силой и волей так и веяло от него. И еще – обаянием, что называется, мужским. «Здоров, как бык. Как же я раньше не замечала? Я ничего не замечаю, потому что всю жизнь сосредоточена только на себе».

– И вы пошли домой?

– В Герасимово той ночью я не ездил. – Он явно издевался над нею. – Пошел домой.

– Вы ведь живете у нас, на Петровской?

– Комнату снимаю: у меня нет московской прописки. Алиби также нет.

– И давно снимаете?

– С февраля.

– А до этого где жили?

– Далеко. Я вас заинтересовал в криминальном плане?

– Нет… просто, – отвечала она неловко. – Просто надо же знать, с кем имеешь дело.

– «Дело» о самоубийстве?

Электричка с визгом затормозила, с заминкой разомкнулись дверцы.

– Что такое «запечатанная тайна мертвых»?

Не отвечая, она прошла в вагон. «Или у меня от страха глаза велики, или этот человек вправду скрывает какую-то тайну».

Уже неподалеку от дома Катя увидела впереди себя Агнию, но не подошла, пошла следом, с новым любопытством («какое упоение, какое сладострастие – выслеживать людей» – всплыли страстные слова) приглядываясь, как интеллектуалка и феминистка неторопливой томной походочкой – прелестная змеючка – движется по Петровской. «Поболтать, очень и очень прилично, по-английски и выдать точный, даже красивый перевод из Джейн Остин. Зачем она берет уроки, платит деньги, наконец? Вначале – да, ей действительно требовалось многое вспомнить, но наверстала она на диво быстро, несомненные способности. Сногсшибательная женщина – нет, «мадемуазель» – в блестящем изумрудном плаще, на высоких каблучках… вот только безволосая с этой идиотской стрижкой. Неужели у меня, как у безнадежно старой девы, развивается комплекс неполноценности?..»

Перевод из «Гордости и Предубеждения» Агния выдала быстро и небрежно, торопясь перейти к новейшим событиям.

– Звонила Вадиму Петровичу, – многозначительная улыбка. – Он был дома.

– Да, приехал, мы вчера перезванивались.

– Ну, что там с Глебом?

– Самоубийство. Я как раз от следователя.

– Ну, ну?

Катя кратко пересказала основные криминальные данные, но Агния этим, конечно, нисколько не удовлетворилась.

– Слушай, Катюш (стиль «мы – подружки» ученица внедрила со второго занятия), когда он пришел сюда впервые?

– Третьего сентября.

– Ты не была с ним раньше знакома? Он действительно пришел впервые?

– Конечно! Я тебя не понимаю.

Агния закурила, по обыкновению не спросив разрешения, и пропела фразу из старинной песенки:

– «Вот эта улица, вот этот дом, вот эта барышня, что я влюблен…». Он описал твою улицу, угрюмый дом – правда, угрюмый, – аптеку напротив, в которой яд, и фонарь рядом.

Катя ощутила страх, будто бы давний, ползучий, и показалось вдруг, будто она когда-то видела его лицо, лицо Глеба, но искаженно, как в ином измерении, – во сне. И заметила с холодком:

– Естественно, он видел эту улицу, если ходил ко мне заниматься.

– Он сказал «когда-то», – вскользь бросила змеючка. – И дача по Павелецкой дороге – надо же, все под боком.

– У кого под боком? У меня?

– У всех у вас. Кроме меня, разумеется.

– А кто-то между тем, – сорвалась Катя в непонятном раздражении, – околачивался на вокзале вечером в пятницу.

– Слава Богу, у нас с Кирилычем взаимное алиби. Хотя… я уехала на метро, а он-то остался.

– А ты рассчитывала, что он поедет к тебе? – Катя почувствовала с неприязнью, скорее к себе, чем к Агнии, как втягивается в женский поединок.

– Он мне неприятен, – отозвалась та серьезно и вроде бы искренне. – Неприятен мужчина, испытывающий отвращение к женщинам.

– Отвращение?

– Ну, может, это слишком сильно сказано. Я его в ту пятницу взяла в оборот – так, скуки ради, – неприступен, камень, скала.

– А что, твои чары действуют на всех без исключения?

– Не на всех! – отрезала Агния и словно на секунду постарела. – На занятых – не действуют.

– Чем же занят Алексей Кириллович, по-твоему?

– Он – женоненавистник, поверь моему чутью. И сделай выводы.

Вывод, слишком мерзкий, чтоб его высказывать, пришел в голову сразу. Катя поморщилась. Агния с удовлетворением наблюдала и заметила, опять вскользь:

– Кто любит девочек, кто – мальчиков… сейчас не об этом. Мальчишка отравился сам? Ты в это веришь?

– Верю.

– Ну и спи спокойно.

«Она меня ненавидит», – отчетливо подумала Катя и услышала звонок из прихожей. Конечно, Мирон – его время. Но вместе с ним явился, наконец, долгожданный Вадим.

Брат и сестра

– Катюша, милая! – Он схватил ее за руки, вглядываясь с такой заботой, с такой сосредоточенностью на ней, что она едва сдержала слезы. – Только вчера с поезда – так меня закрутило, столько дел понавалили и на работе, и дома…

– Ничего, все хорошо! Сейчас у меня урок, Дима, подожди у мамы, я…

– Да черт с ним, с английским! – загремел Мирон.

Вошли в кабинет; они с Вадимом, держась за руки; капиталист – впереди, продолжая на той же громокипящей ноте, но уже обращаясь к Агнии:

– Наше – вам! «Наполеон» был отравлен, что ли?

– Отравлен, – доложила Агния, кротко улыбаясь.

– Но это абсурд! Я лично… Кто хочет подвести меня под монастырь?

– Пока вы под следствием, Ильич (Агния его иначе не называла), вас не отпустят в «свободный мир». Вадим Петрович, с приездом.

– Здравствуйте. Я чувствую, что попал в кипящий котел. Мама мне сообщила о факте, ты, Катюш, по телефону не захотела… словом, подробностей я…

– Да что было в «Наполеоне»-то? – не мог уняться коммерсант.

– Цианистый калий, – ответила Катя. – А с чего вы решили, что коньяк был отравлен?

Мирон так и сел – точнее, упал – на диван подальше от Агнии.

– Вы ж интересовались, не я ли украл бутылку. А мальчишка отравился. Нетрудно сопоставить. Теперь чекисты примутся за меня.

– Цианистый калий достать непросто, – заметил Вадим, внимательно глядя на коммерсанта. – Яд мгновенного действия.

– Вот именно, – проворчал тот. – А Глеб ушел отсюда не ногами вперед.

– Он отравился на даче. У себя на даче, в Герасимове, там была и Дуня. Успокойтесь, Мирон Ильич, это самоубийство. В память об отце.

Мирон выкатил рыжие глазки – весь он был рыжий, в волосках и веснушках.

– Это как понимать?

– Полгода назад точно так же покончил с собой его отец.

– Точно так же? «Наполеоном»?

– «Наполеоном».

– Эк вы подгадали, Ильич! – вставила Агния.

– Мадам… то бишь, мадемуазель! Ваше время истекло. Длится мой час, за который я плачу.

– Ну, вы человек обеспеченный. Вы ж торгуете медикаментами, правда?

Рыжее лицо Мирона обрело красно-коричневый оттенок.

– Вы сами говорили в пятницу, помните, о новом снотворном?

– У меня каждый граммчик, каждая капелька подотчетны, бесконечные ревизии…

– Дорогой миллионер, шутка. Шучу, понятно?

– Дамские шуточки слишком ядовиты… Кстати, отравление – типично дамское деяние, в веках проверенное.

– Мужчины, положим, не отставали, – пробормотал Вадим задумчиво. – Но вообще-то да… еще в средневековье отравительницы воспринимались как сеющие повсюду смерть колдуньи.

Катя вздрогнула.

– О чем мы говорим?

Вадим опомнился.

– Действительно… меня потрясло повторение, как ты сказала.

– Меня тоже. – Она говорила монотонно, и все замерли перед загадкой, задевающей душу. – Вечер пятницы, цианистый калий, настольная лампа, садовое кресло, и тот, и другой мертвец улыбались.

– Какие-то ритуальные самоубийства, – констатировал Вадим.

Ученик и ученица одновременно встали с дивана и распрощались.

Довольно долго Катя и Вадим сидели молча; она – на широком подоконнике, глаза отдыхали в древесном золоте; он – за обеденным столом с узорчатой клеенкой. В этой комнате, которую называл «кабинетом» отец (тут за письменным столом он писал какие-то химические формулы в толстую тетрадь – чудачество вроде поисков «философского камня»), так вот, в этой комнате они играли детьми и придумывали страшные истории.

Двадцать пять лет прошло, двадцать, пятнадцать, а ничего не изменилось: та же стеклянная горка с парадной посудой, поубавившейся, конечно; желтый комод с зеркалом, флакончиками, с засушенными розами в узкой вазе; книжные полки над диваном, где спал отец. Мать их бросила давно, еще в Катином младенчестве. Изредка до них доносились вести об очередном ее замужестве или разводе; а потом и вести иссякли. «Ты на нее очень похожа, зеленоглазая русалочка», – говорил отец с загадочной интонацией, выпив рюмку-другую; пил он редко, по чрезвычайному поводу. Катя только отмахивалась: может быть, да, чертами лица – разглядывая фотокарточки из ящика комода – но не судьбою. Мать была хороша, очень (и сейчас, должно быть, хороша, если жива), конечно, беспечная, сводящая мужчин с ума… «Может быть, и похожа, но мне, наверное, не хватает огня… чего нет – того нет». Судьбою Катя в отца-неудачника, которого бросают. Только с Вадимом ей хорошо, ничего такого у них никогда не было и не будет, не будет обильных (тайных) слез и тоски, потому что он на нее никогда и не претендовал.

– Дима, – нарушила она молчание, – а помнишь, как мы с тобой целовались?

– Да? – удивился он, но тут же поправился: – Помню, конечно.

– Когда?

– Ну, точно я не скажу…

– Значит, не помнишь. В десятом классе на Новый год.

– Правильно!.. О, забыл… презент из Питера, – достал из кармана пиджака цепочку тонкой изящной работы, подошел к ней и надел – холодок металла скользнул по щеке… как тогда: пустой полутемный класс, запах хвои, легкое головокружение от шампанского… Вспоминать тот «соблазн» она запретила себе раз и навсегда – и забыла. Только и помнилось: печальный и пронзительный зов юности в полутьме…

Вадим между тем продолжал:

– Катюш, ты мне объясни, я не совсем понимаю: почему тебя так волнует история с этим Глебом?

– Не знаю.

– Но она тебя действительно волнует?

– Да. Очень.

– В таком случае я должен в ней досконально разобраться.

Катя улыбнулась: в этом весь Вадим. Как будто у него своих забот мало: какие-то сложные отношения с женой, Ксения Дмитриевна намекала, окончание докторской диссертации по вопросам лингвистики, ночами – переводы, чтоб расплатиться за машину, а перед этим – за кооператив в Бирюлеве, куда он переехал три года назад, и так далее. Однако он все готов отбросить, сидеть и слушать «женский вздор»… Катя начала сбивчивый рассказ, с трудом продолжила: факты, детали и обстоятельства, какие-то несуразные, рассыпались, не желали соединяться в стройный ряд.

– Чрезвычайно странная история, – Вадим выслушал ее, ни разу не перебив и постепенно мрачнея. – Ну-ка, дай мне копию записки.

Пока он читал и перечитывал, она прошла в спальню: здесь на туалетном столике возле кровати также царил бумажно-книжный хаос; сверху валялась школьная тетрадка; чисто зрительно она засекла ее, должно быть, когда одевалась утром.

– Вот смотри, – Катя вошла в кабинет с тетрадью. – Вот отсюда вырван листок с запиской. Смотри: как раз одного не хватает и край неровный, я помню. Если тот лист приложить… то ясно…

– Следователь этим заниматься не станет, – перебил Вадим, – там хватает и стопроцентных убийств. А мы попробуем. Итак, он написал записку, когда ушел в спальню.

– Он обиделся на Алексея.

– Что это за персонаж?

– В нем есть какая-то загадка. Для меня. Не могу понять, зачем ему нужен английский. Да и вообще: он, что называется, настоящий мужчина – ироничный, хладнокровный. Скажем: внешне хладнокровный. По мнению твоей Агнии, женщинами не интересуется.

– Она такая же моя, как и твоя, – обронил Вадим небрежно и добавил с улыбкой, – а что касается настоящего мужчины – мужественнее Жана Марэ, кажется, никого нельзя представить, а поди ж ты – интересовался мальчиками.

– Да ну тебя!

Они рассмеялись.

– Ну, Агнию я кое-как знаю, Ильича видел. А что ты можешь сказать о девочке?

– Очень соблазнительна, прелесть. Ну, современное дитя: тряпки, заграница, доллары. Никого и ничего не стесняется, ляпает что думает. Однако после той ночи до предела напугана.

– Страх мертвого тела, – предположил Вадим.

– Может быть. Алексей ее допрашивал, не видела ли она на даче третьего. Она не желает об этом…

– Третьего?

– Понимаешь, она не сразу побежала звонить в милицию… в ее поведении какие-то странности… сидела там наедине с мертвым.

– Да, странно… – протянул Вадим. – Она боялась выйти?

– Именно боялась. Я должна ее разговорить.

– Дождись, пока шок пройдет. Наконец, сам Глеб. Что ты о нем думаешь?

– Я тоже боюсь, – Катя усмехнулась, – боюсь о нем думать.

– Ну, после такого изощренного конца…

– Нет, с самого начала, как только познакомились. Безотчетное тяжелое впечатление.

– Ты его точно раньше не видела, не встречала?

– Точно!

Вадим нахмурился.

– Катя, ты натура утонченная, нервная, не спорь, возможно, уловила в нем элементы безумия, патологии.

– Не надо так говорить!

– Надо. Надо все выяснить. Все, понимаешь? Чтоб вокруг тебя просветлело, и ты вернулась к жизни.

– Да разве я…

– Ты сейчас одержима. Давай рассуждать «с чувством, с толком, с расстановкой». Перед нами альтернатива: убийство или самоубийство. Как будто все указывает на последнее.

– Да, я понимаю, психические депрессии, наследственность… Так, мелочи, но… Зачем он принес воду из колодца – запить цианистый калий? Что видела Дуня, что скрывает? Почему записка оставлена у меня? И если б ты его слышал… Сын обвинил кого-то в смерти отца: в убийстве… в доведении до самоубийства – неизвестно.

– Именно что неизвестно. Альтернативный вопрос можно сформулировать по-другому. – Четкий и ясный ум ученого работал в полную силу. – Или эта семья сумасшедшая, или кто-то довел их до гибели. Поскольку меня, Катя, больше всего занимает твое состояние – тебе решать. Или успокойся на первом предположении, или проведем расследование.

Она не колебалась.

– Расследование.

– Ладно. Тогда перечисли пункты обвинения в той знаменитой застольной речи.

Катя сосредоточилась.

– Не пункты, а… ощущения. Вот сейчас в этом зале он судит убийцу. Кто же он? Он не скажет, эта тайна умрет вместе с ним. Тут он резким жестом выбросил вперед левую руку.

– Левую?

– Я обратила внимание еще на занятиях: он левша.

– Он указал на кого-то?

– Конкретно – нет… на стенку, на дверь… в общем, я не поняла. Он накажет его жалкой страшной жизнью. У него есть доказательства вины подсудимого – опять этот жест – «ночь, улица, фонарь, аптека», в которой яд… угрюмый дом, угрюмый вход… Он следил за кем-то и увидел мертвого человека в кресле, который улыбался. И еще – скользящую тень в ином измерении. Он любит «Наполеон» и предлагает выпить. Все.

– Вообще-то бред, – констатировал Вадим.

– Бредовая пародия на обвинительную речь, – уточнила Катя. – Юноша собирался в юридический. Бред, пародия, ну, в голове звенело от выпитого – все так. Кабы не его собственная смерть. И записка, оставленная на моем столе.

– Может, он ее и вправду выронил, когда они с девицей танцевали?

– Он потом не танцевал, после спальни. Да и не в этом дело: он же сказал, что судит убийцу сейчас, в этом зале… – Она помолчала и выговорила, наконец, потаенную мысль, – то есть кого-то из нас.

– Катюша, не волнуйся, это бред. Если б здравый человек знал, подозревал, ну, хотя бы сомневался – он бы изложил все следователю после гибели отца! Или вам в ту пятницу, если б убедился позднее.

– Он же пишет! – закричала Катя. – «Я убедился сегодня».

– В чем?

– «Увидев запечатанную…»

– Да почему не раскрылся? Почему «эта тайна умрет вместе со мной»?

– Ты прав, я психопатка.

– Я никогда ничего подобного…

– Тогда почему мне так страшно? – перебила она с отчаянием. – Ты уже не первый спрашиваешь меня, знала ли я раньше этого юношу. Нет и нет, клянусь!

– Катюша, ради Бога! Кто тебя еще спрашивал?

– Агния.

– Этой-то что надо?.. Неужели за столько месяцев никак язык не вспомнит?

– Да вспомнила, блестящие способности.

– Так откажи! Всем им откажи. Я найду тебе новых учеников, нормальных.

– Ага! Ты их тоже подозреваешь.

– Я тебе уже сказал: или та семья больная, или… твоя компания вправду подозрительна. Этот мальчик… он же любил следить за людьми?

– Вот он кого-то и выследил, – прошептала Катя, – «увидев запечатанную тайну мертвых».