Текст книги "Иначе — смерть!"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

«Вот эта улица, вот этот дом»

Бабье лето шло своим удручающим чередом: день – солнышко, день – дождик, день – солнышко… Сегодня день дождя, вернее, в воздухе висела мга, бусенец по-старинному. Без шляпы, в длинном плаще она бродила по милому Замоскворечью, где прошла жизнь… Но отчего же «прошла»? (Катя усмехнулась.) Жизнь только начинается: новые чувства и взаимоотношения, новая профессия. «Я люблю выслеживать людей, какое упоение, какое сладострастие: он ничего не знает, а я о нем знаю все.»

Она уже отчаялась и зашагала к себе на Петровскую, как вдруг совсем неподалеку от дома, в маленьком Монетчиковом переулке, в глаза бросилась блестящая вывеска – черными буквами по красному полю: «Издательство «Корона». Колоритный купеческий особняк, обшарпанный донельзя, но с признаками возрождения: строительные леса по фасаду, груда новеньких кирпичей у входа.

После недоуменных переговоров с секретаршей и главным редактором она вышла на Виктора Аркадьевича – старика завхоза («вице-президента» на местном диалекте), который подтвердил, что Воронов действительно нанимался к ним «подсобником», но с понедельника прогуливает.

– Я ж его сюда и пристроил, – сердито пояснил Виктор Аркадьевич. – Пожалел сироту – и вот пожалуйста!

– Вы знаете эту семью?

– На одной площадке живем.

– Да как же вы не знаете, что Глеб умер?

– Как? – ахнул старик.

– Как отец. Отравился.

Вице-президент забормотал невнятно про командировку за лесом в Брянскую область, из которой он только что…

– Господи, а Ирина-то! – перебил он сам себя.

– Она в больнице. В Кащенко.

– Это ее добьет.

Виктор Аркадьевич тяжело поднялся и подошел к оконцу, забранному решеткой (сидели они с Катей в полуподвале на пачках книг среди ужасающего количества Гарднеров), постоял, вернулся, сел напротив.

– А с кем я, так сказать, имею честь?

– Екатерина Павловна – учительница Глеба по английскому. Меня вызывал следователь… я ничего не могу понять.

– Эх, жизнь собачья!

– Но не в семнадцать лет! Неужели он так переживал за отца?

– Не то слово. Затаились оба, обособились, ни с кем в доме… А как родные были, я ведь Алика с рождения знал.

– Отца?

– Отца. Деликатный человек. Мы еще с его родителями дружили, покойными… и как он о них заботился! Умница, интеллигент. Бауманское закончил, научный сотрудник. Заметьте – не пил… и вдруг!

– Для вас его смерть явилась неожиданностью?

– Слабо сказано. Весь дом вздрогнул.

– Он страдал депрессиями, кажется?

– Не замечал. Жене, конечно, виднее… Остроумен, обаятелен, мягок – как воск. Поневоле вспомнишь: чужая душа – жуткие потемки. Главное – сын его мертвым застал, будь оно все проклято!

– Вы те события хорошо помните?

Старик пристально смотрел на странную посетительницу.

– Екатерина Павловна, а в чем, собственно, дело?

– Перед самой смертью Глеб был у меня и оставил в моем доме записку и цианистый калий.

– Так это он у вас…

– Нет, на даче.

– Тоже на даче! Что-то во всем этом есть… – старик подумал, – нарочитое, чересчур. Вы понимаете?

– Понимаю. Артистический почерк.

– Вот-вот. А в записке что?

– Он как будто обвиняет кого-то в гибели отца.

– Кого?

– Непонятно.

– А яд оставлен зачем?

– Тем более непонятно.

– Он нам звонил, – заявил Виктор Аркадьевич неожиданно.

– В прошлую пятницу?

– В пятницу я в Брянске был. В апреле, когда отца на даче обнаружил.

– Почему вам?

– Мать искал. Она близка с моею Машей, с женой… была близка.

– И он вам про отца сказал?

– Ни слова. Ну, я ответил, что Ирины у нас сегодня не было. Это уж потом до меня дошло, что он ее из-за отца разыскивал. Из Герасимова звонил, из автомата – звонки особые, короткие.

– А во сколько, не помните?

– Вечером. Не поздно, – старик вгляделся в лицо Кати. – А что, это так важно?

– Может быть. А вдруг это преступление?

Виктор Аркадьевич, словно услышав в последнем слове походный зов трубы, посуровел и сосредоточился.

– По телевизору как раз начиналось «Время», помню, я звук приглушал. В самом начале десятого… И такой жутью ото всего от этого несло, вы не поверите!

– От его звонка?

– Нет, потом. В те дни… на похоронах, на поминках. Закаменели оба – ни слез, ни слов, чтоб душу отвести. Так они и жили с апреля – в доме у них смерть стояла – это я по Машиным словам говорю, сам не заходил. А когда он в институт не прошел…

– Он поступал?

– В юридический.

– Значит, собирался жить.

– Конечно!.. – старик осекся. – Одного балла недобрал, а хорошо шел. Умный мальчик, способный: стихи писал – и такие… изысканные, знаете. Учился на пятерки, с детства по-английски свободно разговаривал. Помню…

– Что? – перебила Катя. – По-английски?

– Ну, вы-то разобрались, конечно. С шести лет в кружок ходил. И вот я предложил место у нас. Простое, что называется – принеси, унеси, – зато голова не забита и деньги приличные.

– Какого числа он сюда поступил?

– Да только что. Третьего приехал бумаги заполнил, а с четвертого начал.

– Он один сюда приехал, без вас?

– Я ему все объяснил: метро «Новокузнецкая», маршрут начертил.

– Во сколько он приезжал?

– После обеда. В четвертом, в четыре.

«Ко мне он пришел часа в три, сразу после Дуни».

– Виктор Аркадьевич, начертите мне этот маршрут, пожалуйста.

Вице-президент беспрекословно – видать, завороженный словом «преступление» – оторвал кусок от оберточной бумаги, валяющейся на полу, и сделал карандашный набросок.

– И вот вам мой домашний телефон. Если следствию потребуется…

– Дело закрыто, Виктор Аркадьевич. И никого не интересует, кроме меня.

– И кроме меня.

Катя подошла к выходу метро, достала из кармана плаща коричневую бумажку; из высоких дверей выплеснулся народ, ее толкали, она не замечала. Маршрут, знакомый до слез: каждый поворот, переход и закоулочек, самый краткий и разумный. Она прошла квартал через смежные дворики, свернула, еще раз свернула – и перед ней открылась ее Петровская. Тут надо перейти на другую сторону и свернуть в Монетчиков. Но в тот момент он, вероятно, не свернул, он стоял и смотрел, и в измученной памяти его возникли «ночь, улица, фонарь, аптека». Да, вон невдалеке ярко-алый крест над тротуаром («там яд»), фонарь, а напротив – ее дом. «Вот эта улица, вот этот дом, вот эта барышня, что я влюблен…» «Я вдруг увидел ту улицу, по которой проходил когда-то, но тогда было темно, сумерки, я запомнил угрюмый вход во двор и угрюмый дом».

Она записала эти слова, эту страстную обвинительную речь в понедельник, сразу после звонка следователя. Живя в сумбуре, в непротивлении «мировому мусору», так сказать, Катя тотчас забывала лица, например, и даты, обладая зато превосходной памятью на слова, жесты, оттенки чувств – памятью душевного общения.

«Вот он дошел до аптеки и увидел напротив угрюмый вход во двор – темный, продуваемый, но вонючий тоннель. За кем он следил в тех апрельских сумерках? Дуня, Агния, Мирон… и Алексей! Он еще не был моим учеником, но поселился на Петровской уже в феврале. А если юноша следил за мною? Прекрати! Вообще прекрати про тот апрель – у тебя почти нет данных.

Итак, третье сентября. Глеб приехал наниматься в «Корону» и – может быть, случайно, неожиданно для него – открылась провалом в минувшее улица с аптекой и фонарем при свете дня. И он повторил минувший путь. (Катя прошла через тоннель и вошла во двор.) Он вошел во двор, в угрюмый дом, поднялся на площадку между первым и вторым этажами. Перед дверью с бумажкой (печатными буквами: «Екатерина Павловна Неволина, уроки английского языка») стоял Алексей и тотчас ушел. Дверь отворилась, мимо юноши проскользнула Дуня, которую ждал во дворе в машине Мирон. Вся компания собралась, как нарочно, – только Агнии не хватало. «Загадочная Агния»… а вдруг она тоже присутствовала – втайне? (Катя вошла в подъезд и поднялась к себе.)

Итак, Глеб поднялся, позвонил – и они встретились. «Это вы даете уроки?» – «Я. Проходите, пожалуйста, присаживайтесь. Как вас зовут?» – Он ответил не сразу, я помню, быстро взглянул – ожег взглядом – и сказал хрипло: «Глеб». А я еще подумала: какой красивый юноша (в бело-голубых одеждах: ветровка, джинсы, кроссовки). «Вам для какой цели нужен язык?» – «Для института. Юрфак». – «Хотите стать адвокатом?» – «Прокурором». Я засмеялась, он – нет. Красивый юноша, но очень нервный (судорожный жест – левой рукой провести по лицу). «В каком примерно объеме вы знаете английский?» – «В школе учил». – «То есть, наверное, не очень?» – «Иначе я бы к вам не пришел». – «Значит, начнем с азов, да?» – «Вам виднее». – «Глеб, знаете, уроки стоят недешево, но можно в кредит, если…» – «Я зарабатываю достаточно, в частной фирме, и готов платить по высшей ставке». – «Вас кто-нибудь ко мне послал?» – «Что вы имеете в виду?» – «Ну, рекомендовал…» – «Нет!.. то есть да». – «Кто же?» – «Я не помню». На миг, она-то помнит, ей подумалось: уж не подослан ли вправду этот мальчик… но стало смешно: украсть у нее, окромя рухляди, нечего! «Вас устроит понедельник и четверг в два часа?» – «Устроит. Я тут рядом работаю». – «Так до завтра?»

И за три занятия я не разобралась в его знаниях. Весьма средние, я бы сказала. Или Виктор Аркадьевич заблуждается, или Глеб притворялся».

Катя переоделась в уютный халат из мягкой черной фланели, разыскала общую зеленую тетрадь с «речью» Глеба и текстами обеих предсмертных записок, взяла ручку и в привычной своей изнеженной позе легла на диван. Листва за окном словно прильнула к стеклам, струящимся потоком.

«Сын обнаружил труп отца примерно в половине одиннадцатого ночи, причем, по данным экспертизы, смерть наступила с девяти до десяти. И именно в начале десятого Глеб звонил из Герасимова Виктору Аркадьевичу. Что если он нашел отца раньше, а органы известил через полтора часа? Почему? Он разыскивал мать и только после разговора с ней связался с милицией? Допустим, что так. О чем же они договорились? Отец издавна страдал тягой к самоубийству и заходил к жене в лабораторию, где имеется яд. Кажется, все сходится. Эдипов комплекс… Нет, не сходится! Как можно заставить взрослого человека написать предсмертную записку? Катя медленно вчиталась в текст: «Моя дорогая, прости и прощай. Во всем виню только себя. Ты поймешь, что дальше тянуть нет смысла, все объяснит запечатанная тайна мертвых». Какая-то тайна… а ведь ни слова о сыне! Неужели Глеб стоял и смотрел, как отец перед смертью пишет… нет, подобного садизма и безумия невозможно себе представить! А предсмертная ли это записка?

Да, но «запечатанная тайна мертвых»?! Какая-то неизъяснимая запредельная мука сквозит в этих словах, дважды повторенных!»

Закружилась голова – ощущение, ставшее почти привычным, – Катя поднялась, постояла у окна, вдыхая острую струю из форточки, мысленно повторяя: «Вот представьте: ночь, в окне горит настольная лампа, в кресле улыбается труп, и какая-то тень скользит в каком-то ином измерении. А записка уже написана, и все продолжают жить как ни в чем не бывало».

О прошлом он говорил или о будущем? Труп отца он видел в окне?.. Или представлял себя самого… вот очень скоро он примет яд и откинется с последней улыбкой на спинку кресла? К окну подойдет девочка – и чья-то тень скользнет… отнюдь не в ином измерении – здешнем, трехмерном, и заговорят небесные голоса. Неужели кто-то из нас, из сидящих вот за этим столом, буквально исполнит его предсказание? И продолжает жить, как ни в чем не бывало?»

Она решительно взялась за телефон.

– Виктор Аркадьевич? Это опять вас беспокоит…

– Узнал, Екатерина Павловна, никакого беспокойства.

– Вы случайно не знаете, где была мать Глеба, когда он ее разыскивал?

– Нет, откуда… Может, Маша? Погодите!

Катя услышала отдаленный невнятный говор, затем суровый женский голос произнес прямо в трубку:

– Кого вы подозреваете в преступлении?

– Вы уверены, что это преступление?

– Я уверена, что два нормальных человека ни с того, ни с сего не могли впасть в смертный грех! Но не трогайте Ирину.

– Вы знаете, где она была в тот вечер?

– Не трогайте!

– Тогда я ничего не смогу доказать.

Последовала долгая пауза.

– Посоветуйтесь с доктором, который ее пользует.

– Имею ли я право доверить официальному лицу свои подозрения?

– Насчет Ирины? Без сомнения.

– Не проще ли сказать, где она была, когда погиб ее муж?

– Я не могу предать несчастного и беспомощного человека.

Трагический выход

Катя была разочарована: слишком молод… зато много энтузиазма. И непрерывно курит: нелегко, должно быть, ежедневно взваливать на себя чужие больные грехи на научной, так сказать, основе, без Божьей благодати, которая осеняет древнюю исповедь.

– Я ни за что не позволил бы это свидание без предварительной беседы со мною, – психиатр прикурил от окурка новую сигарету. – И после беседы не позволил бы! Вы подкрепили безумную идею «убийства».

– Она сама произнесла это слово!

– Но вы его подкрепили! Ей мерещится убийца… даже в саду. Понимаете? Нездоровый мистический настрой…

– Но если она нездорова…

– Она также нормальна, как мы с вами, но… – Он глубоко затянулся, успокаиваясь. – Как бы вам попроще?.. В стрессе наблюдаются три выхода. Тревога – мобилизация защитных сил организма. Приспособление – к тяжелой ситуации. И наконец – истощение. Она находится в третьей стадии.

– Чем это грозит?

– Чаще всего смертью.

– И это считается выходом?

– К сожалению, мы не в состоянии сдвинуть ее с мертвой точки. Только усыплять и усыплять.

– Это тоже не выход, доктор: к такой ситуации она не сможет приспособиться.

– Согласен. Вы предлагаете тревогу?

– Если это вызовет, по вашим словам, мобилизацию…

– А если нет?

– То есть… мгновенная смерть?

– Не исключено. Мгновенная от шока или медленная от истощения. Я, конечно, говорю о самых крайних реакциях, но риск есть.

– Значит, я понимаю так, – сделала вывод Катя, – если она сама, или Глеб, или оба виновны в гибели отца, возможна крайняя реакция. Если не виновны – есть надежда на мобилизацию защитных сил.

– Вы понимаете правильно. Я проводил психоанализ: глубинное чувство вины. Ключевое слово – «убийство». Которое вы крайне, повторяю, удачно закрепили в ее сознании.

– Доктор, я…

– Сейчас не до оправданий. И имейте в виду: она твердит, что про все знала заранее.

– Да, да, помню. Она как-нибудь это объясняет?

– Объясняет: с помощью потусторонних сил.

– Что это значит?

– Та самая третья стадия, о которой я вам говорил: истощение, движение к смерти.

– Получается, выхода нет?

– Есть один способ… – произнес психиатр нехотя и закурил следующую сигарету. – Я им никогда не пользовался, да и не смогу, наверное.

– Какой?

– Допрос под гипнозом.

Внезапно вспомнилось: «Я не могу предать несчастного и беспомощного человека».

– Но ведь это насилие над психикой?

– Ну… да. Вторжение в область подсознательного.

– Не надо, доктор. Можно, я скажу ей одну фразу… при вас, конечно. А вдруг она сдвинется с мертвой точки?

– Да с вашей помощью она уже… затрепетала.

В результате бурного, в деталях, обсуждения доктор велел привести в кабинет больную. Уже ночью, после общения с подозреваемыми учениками, Катя восстановила в зеленой тетради эту трагическую сцену.

«Ключевая фраза: «Вы и сын подозревали друг друга в гибели отца, а я хочу доказать, с вашей помощью, что оба вы невиновны».

Реакция первая: смех, который перешел в страстное рыдание и наконец в тихие обильные слезы. Началось приспособление к новой ситуации, однако на все вопросы больная отзывалась по-прежнему: «Я молчу».

Следующая ключевая фраза: «Если существует настоящий убийца ваших близких, то своим молчанием вы его покрываете».

Реакция вторая: сосредоточение на новой идее. – «Вы мне готовите ловушку?» – «Боже сохрани!» – «Впрочем, для мертвых ничего не страшно, а я умерла вместе с ними». – «Вы живы и должны помочь раскрыть изощренные преступления». – «Я должна обдумать». – «На сегодня хватит», – это доктор.

Ее увели, доктор попросил санитарку, в виде личного одолжения, неотлучно находиться при больной и – чуть что! – извещать его немедленно.

Восклицание психиатра: «Кажется, удалось! (Действительно, энтузиаст – радость, даже ликование.) Вы вызвали в ней тревогу, мобилизацию душевных сил». – «Она не умрет?» – «Тьфу-тьфу-тьфу!»

Стук в дверь, санитарка: «Ирина просится к вам… точнее, к даме».

Колебания: плавный переход из одной стадии в другую или резкий скачок? «Да вы ее уже вывели из прежнего состояния!» – «Я? Это целиком ваша заслуга, сударыня».

Рассказ больной:

Двенадцатого апреля, после уроков Глеб, по просьбе матери, зашел к ней в лабораторию взять домой продовольственный заказ. Был обеденный перерыв, и она в одиночестве разговаривала с мужем по телефону: «Но ты мне обещал именно сегодня съездить на дачу!» – «Неужели это так срочно, что…» – «Срочно! Я уже замочила семена, мне нужен ящик для рассады». – «Нельзя отложить на завтра? Вечером у меня…» – «Тогда я сама поеду!» – «Ну, хорошо, хорошо…» Она в сердцах швырнула трубку, заявив: «У него для меня теперь никогда нет времени!» – «Сегодня он за все ответит», – неожиданно сказал Глеб с усмешкой. – «Не болтай ерунды!» – оборвала она и отправилась в буфет к холодильнику. Но когда вернулась, сына в лаборатории уже не было.

– А почему вы не могли послать Глеба за ящиком?

– Он только что переболел гриппом.

– Да, помню, эпидемия, я сама… У него был с собой ключ от дачи?

– Нет!

Больную затрясло, доктор приказал переменить тему.

– Ваше раздражение на мужа было сиюминутным или что-то серьезное?..

– Он был прекрасный человек, прекрасный. Он был прекрасный…

– Переменить тему!

– Во сколько вы узнали о случившемся с мужем?

– В девять часов.

– Вам позвонил Глеб?

– Нет, с помощью черной магии.

Доктор: «Переменить тему!»

– Во сколько вам позвонил Глеб?

– В одиннадцатом.

– Что он сказал?

– «Где ты была?»

– Ну и…

– «У тети Маши», – я сказала. Они были прекрасные люди, я их любила…

Таким образом мы подошли к самому опасному моменту – затронули проблему алиби – и доктор уже категорически потребовал закончить допрос, чем вызвал яростное сопротивление больной.

– Она обещала доказать, что мой сын невиновен!

– Она слишком много на себя берет!

– Пусть докажет!

– Ну, доказывайте!

– О чем вы еще говорили с Глебом по телефону?

Больная встала со стула и пошла к двери, бормоча: «Нету больше сил…».

– Сейчас вам сделают укол, вы поспите, а потом…

Больная бросилась ко мне.

– Вы никогда не сможете доказать!

Я действительно слишком много на себя взяла, но отступать было некуда.

– Я сделаю, что смогу.

– Только не смейтесь надо мной: здесь замешана потусторонняя сила, здесь тайна мертвых.

– Переменить тему!

– Что вам еще сказал Глеб по телефону?

– «Ты знаешь, что отец отравился на даче в девять часов? Что делать?»

– Что вы ответили?

– «Позвони в милицию, скажи: только что подъехал на дачу, как вы с отцом условились. И застал его мертвым. Еще скажи: он издавна страдал депрессиями, тягой к самоубийству. Я сейчас выезжаю».

– А что Глеб?

– Он сразу ответил: «Все сделаю, как ты говоришь».

Боже мой! Они спасали друг друга и не спасли: ложь во спасение не сработала, нужна полная правда.

– Но вы читали записку мужа и должны были сделать выводы…

– Я не знаю, как он выманил у отца эту записку. «Тайна мертвых», помните? Это черная магия.

– Вам давно пора поспать!

– Ирина Васильевна, давайте разберемся. Глеб был в лаборатории и имел возможность взять яд. Раз. Два – его фраза: «Сегодня он за все ответит». И третье: его звонок вам в одиннадцатом часу. Вы подозревали сына на основании косвенных улик.

– Моего мальчика? Да хоть бы тысячи улик… но все было предсказано заранее.

– Переменить тему!

– Ирина Васильевна, давайте останемся на реальной почве. Вас, конечно, поразил звонок сына.

– Откуда он мог знать про отраву? И про девять часов?

– Про отраву – очевидно: листок из записной книжки отца, стакан с недопитым коньяком и записка. А про девять часов… Он видел чью-то тень и, возможно, слышал голоса.

– А вы смеетесь над моей мистикой!

– Я не смеюсь. Но про тень сказал сам Глеб в ту последнюю пятницу.

– Мне он не говорил!

– Вы пытались его расспрашивать?

– Пыталась… намеками. Он не желал, обрывал меня с ужасом. Только раз… Глеб сказал, что приехал позже отца – вот так: «Я раздумал ехать, ушел с вокзала, а потом все-таки решился». Он сказал, что застал отца мертвым.

– И дверь была распахнута, да?

– Дверь была заперта и открыта.

– Пойдемте, дорогая, вам нужен передых. После сна вы соберетесь с силами…

– Она обещала доказать!

– Доказывайте! Бог вам судья.

– Расскажите про дверь.

– Я спросила у Глеба, не он ли взял запасной ключ (ключ пропал). Оказалось, он.

– Где хранился ключ?

– В сарае, в бочке с опилками.

– Чтоб его извлечь, требовалось некоторое время?

– Ну да. Я спросила: «Значит, отец заперся?» Вот тут он и сказал – многозначительно, с нажимом: «Дверь сначала была заперта, а потом открыта». – «То есть ты ее открыл?» – «Мертвец».

Выводы были слишком очевидны. Мы переглянулись с психиатром… он нерешительно кивнул.

– Ирина Васильевна, разыскивая вас, Глеб звонил соседям. И Виктор Аркадьевич сказал, что вас у них не было.

Настоящий подспудный смысл моего заявления до нее явно не дошел – реакция была удивительной: опухшее от накачки транквилизаторами лицо вспыхнуло румянцем, помолодело (на миг чем-то напомнило ту девочку в саду).

– Я же вам говорила, – прошептала больная таинственно. – Она сказала, что мужа ждет смерть от левши.

– Она? Вы в тот вечер ходили гадать?

– Нельзя было трогать эти силы, понимаете?

– К кому вы ходили?

– К знаменитой хиромантке.

– Господи, зачем?

– Просто так.

На минуту мы с доктором стали счастливы: рискнули и – и выиграли. Великолепное алиби: знаменитость, несомненно, обладает профессиональной памятью на лица.

– Вот теперь, Ирина Васильевна, поведение вашего сына, кажется, можно объяснить… нет, не во всем – главная загадка остается, но… Вот как я представляю. Глеб действительно приехал на дачу позже отца, подошел к освещенному окну и увидел мертвого. Бросился к двери – она заперта – и побежал в сарай за ключом. А когда вернулся, дверь оказалась открытой.

– Кто ее открыл?

– Я не знаю.

Подтекст допроса начал доходить до больной, ее всю затрясло. Доктор подскочил, схватил ее за руки, сжал.

– Вы думаете… я?

– Ну что вы, дорогая! Мы знаем, что вы ходили к гадалке.

– А Глеб не знал. Он думал на меня?

Доктор повторил властно, поглаживая больной руки:

– Успокойтесь, это уже в прошлом.

– Он мог так подумать? Он меня ненавидел?

Я не выдержала: реальность и полная правда!

– Он вас любил, Ирина Васильевна! Больше жизни. Вы, все трое, любили друг друга – и ни на ком из вас нет смертного греха.

– На мне есть. Тетя Маша предупреждала: не ходи.

– Тут нет никакой мистики. Вы подозревали друг друга по косвенным уликам.

Больную удалось переключить на криминальные подробности.

– По каким?

– Он слышал вашу реплику по телефону: «Тогда я сама поеду!». Полтора часа не мог вас разыскать. Наконец вы сказали, что провели вечер у соседей, и изложили готовую версию для милиции.

– Не за себя же я боялась!

– Он этого не знал.

– Вы жестоки, – бросил мне доктор. – Добивать лежачего…

– Ей нужна правда.

– Значит, полгода мы…

– Немедленно укол – и спать!

– Значит, Глеб наложил на себя руки, потому что я…

– Я сам вам сделаю укол!

– Потому что я ходила к колдунье! – заключила она и засмеялась.

– Добились? – вставил доктор и ловко всадил шприц в руку больной.

Я заплакала и сказала:

– Ирина Васильевна, вас кто-то погубил, всех троих.

– Кто? – Истерика моментально прекратилась, а ярко-синие глаза начало заволакивать сонной пеленой.

– Тот, кто открыл дверь. Чью тень видели Глеб и Дунечка. У кого… даже не знаю, как выразить… есть тайна – небесные голоса со звоном.

– Что это значит?

– Вот я и пытаюсь выяснить. Вы мне не дадите ключ от дачи?

Она машинально сунула руку в карман халата, вдруг отмахнулась рассеянно и зевнула.

– Поговорите с тетей Машей… – и обратилась к доктору тоном капризной девочки:

– Я не хочу спать. Я хочу в сад. Там убийца.

Наедине Катя сказала психиатру на прощание:

– Ее напугала хиромантка, и она действительно могла.

подозревать сына: он писал левой рукой.

И тот отозвался с молодым энтузиазмом:

– Инквизиция сжигала ведьм на костре – и в этом иногда был определенный смысл.