Текст книги "Солнце любви"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

22

– Я уговаривал Павла уехать со мной в Завидеево. Он заинтересовался, но отъезд отложил.

– Брат пришел ко мне, но я его не узнал.

– И не впустил?

– Напился с Иваном Ильичом. в общем, ничего не понял.

– Подземельный тебя шантажировал?

Петр Романович мысленно взвесил на нравственных весах тот многозначительный разговор.

– Нет. Все-таки нет.

– Но если он нас подслушивал и узнал о твоей роли.

– Выходит, он знал больше. – Философ выдержал паузу. – Например, знал как врач.

– Как врач? – повторил Игорь напряженно.

– «Не обижай старика, – вдруг заявил Подземельный как-то двусмысленно, – может, еще пригожусь. Кое-кому очень пригодился», – и подмигнул. Интересно, правда? Ваша подруга заразила убийцу, который впоследствии лечился у соседа. Как тебе такой вариант?

– Намек Ивана Ильича расплывчатый, твой вывод слишком категоричен: тот больной не обязательно убийца.

– Но дальше медик упомянул о врачебной тайне, которую просто так, рази красного словца, вряд ли начал бы колыхать.

– Всецело доверять Подземельному я бы не стал.

– Что ж, тебе лучше знать.

– Почему?

– Вы ведь с ним дружили.

– С чего ты взял?

– Шафером на свадьбу выбирают человека близкого.

Игорь нервно покусал губы.

– Ты разговаривал с Тоней?

– Сегодня.

– У нас не было средств на свадьбу, а Иван Ильич сочувствовал, даже костюм мне подарил. Ограничились венчанием и пригласили соседа, чтоб никого из друзей не обидеть.

– Пусть так. – Петр Романович кивнул. – Однако, несмотря на любознательность и сопутствующие ей свойства, Подземельный был профессионалом. Лечебную тайну хранил девять лет и только в прошлый четверг намекнул на нее.

– И никаких намеков на имя пациента?

– Имя медик, наверное, приберегал для шантажа.

Игорь промолчал; так и не дождавшись отклика, Петр Романович продолжил:

– Мне надо кое-что у тебя уточнить. Павел отказался ехать в Завидеево, и ты явился сюда в пятницу?

– Я дал ему запасной ключ. Дома не застал. Выглянул на галерейку: у тебя дверь приоткрыта.

– И ты подарил мне розы.

Противники, отдыхая от ненависти, заговорили почти дружелюбно, почти доверчиво, как когда-то в юности.

– Поставил в вазу на комод в той комнате. А когда вышел на лестницу – ты поднимаешься. И так странно, и так страшно мне стало – вот, убийца!

– Брат не собирался мстить.

– И я не собирался. Я хотел напомнить человеку, живущему в свое удовольствие, о великой жертве, принесенной ради него.

– Не вмешивался бы ты, христианин, не в свои дела, плохо это кончается. Ты шел его разыскивать?

– Я беспокоился. Когда-то Павел любил то место – помнишь, где сатана встречается с литераторами? – там я его и нашел., возле памятника. И наконец уговорил уехать в наш монастырь, свести с отцом Платоном. Он же с детства, с крещения не причащался, выстраданная вера пришла к нему в тюрьме. Но когда мы прибыли на Белорусский.

– Когда?

– К электричке на 10.30. Павед вдруг заявил, что должен повидать своих – брата и дядю (я ему сказал, что Евгений Алексеевич у тестя живет). «Жди меня завтра». И исчез. Больше я его не видел.

– Допустим, так.

– Не видел, Петр! И не увижу никогда. – Игорь опустил голову, зашептал: – Все тревожнее и страшнее мне становилось – предчувствие трагедии? – и я не мог дождаться его в субботу, и бросился сюда – прямо на допрос. Убийство Подземельного. По– твоему, надо было его впутать и подставить?

– Нет, нет.

– И я попытался объясниться с тобой на галерейке, где ты наслаждался обществом «королевы красоты».

– Очень уж туманное объяснение, – перебил Петр Романович. – Почему ты не сказал про брата?

– Потому что считал виновным тебя.

– Тем более! Сверхчеловеческую стойкость надо иметь, чтоб не выдать убийцу. «Я тебя ненавижу» – твои слова.

– Не тебя выдать я боялся. Человек только что из заключения – а тут труп. Мне позарез нужно было объясниться с Павлом, но он как сквозь землю провалился.

– Если ты сказал правду и брат подозревал меня, то после убийства Подземельного его точка зрения изменилась.

– Откуда ты знаешь?

– Условная версия такова. Павел возвращается повидать меня (я гулял по Бульварному кольцу) и каким-то образом становится косвенным свидетелем преступления.

Понятно, что в Копьевский, где ведется следствие, он уже придти не рискует.

Игорь перебил:

– Но в качестве свидетеля он мог бы прямо заявить.

– Значит, не мог, требовались еще улики и доказательства. В субботу он звонит мне.

– Тебе? – ужаснулся Ямщиков. – И. ты опять не узнал брата?

– Я давно поверил в его смерть, – отрезал Петр Романович. – Поверил в его письмо и девять лет ежедневно поминал «душу усопшего раба Твоего Павла».

Архитектор истово перекрестился дрожащей рукой, философ произнес раздельно:

– «Если хочешь узнать про убийство, будь дома в полночь».

– Он сказал?

Петр Романович кивнул.

– Что еще? – выкрикнул Игорь.

– Дословно: «У меня орудие убийства, на нем кровь». – «Где?» – «На мертвой голове». – «Где?!» – «На тротуаре в Копьевском переулке».

– Его ответы загадочны, твои вопросы бестолковы.

– Согласен. Я был отвлечен другим.

– Другой.

– Не твое дело. И принял все это за дурачества Поля. – Петр Романович глубоко вздохнул, воздуха не хватало. – Каким ты нашел брата?

– В смысле?

– Не замечалось в нем психических отклонений?

– Он не сумасшедший!

– Да нет же! Какие-нибудь странности.

– Человек, принявший на себя духовный подвиг, может показаться профану странным.

– Орудие убийства, – напомнил Петр Романович, – мертвая голова, так получается.

– Тут какая-то символика.

– Какая?

Ямщиков передернул плечами, весь передернулся, как в нервном тике.

– Петр, ты меня не разыгрываешь?

– Вот и я в тот момент решил: розыгрыш. Почему он прямо не назвал этот предмет?

Игорь взглянул исподлобья, блеснули черные глаза, донесся шепот:

– Был уверен, что ты поймешь намек.

– Не понимаю!

– Не боялся он никакого следствия, мотив его поведения все тот же: как бы брата не подвести!

– А может – друга?

Игорь не слушал.

– Павел намекнул, что ему про тебя все известно.

– Давай пока удержимся от взаимных обвинений. Брат что-нибудь говорил про бронзового зайчика?

– Про что?.. А! Когда после телефонного разговора с Маргаритой ты ушел.

– Не с ней я.

– За твоей крутней не уследишь. Ладно, поверим. Павел был вне себя. И на глаза ему попались розы для возлюбленной. Он кинулся к комоду выбросить и задел статуэтку рядом с вазой. Зайчик упал. Он машинально подобрал его, оставив отпечатки. Про розы забыл, так ушел. А на допросе, спасая тебя, вспомнил зайчика.

«Он спасал меня, – подумалось с запоздалым отчаянием, – а спас истинного убийцу. Может, вот этого – самого близкого друга.»

– Маргарита заявилась сюда в пятницу неожиданно – не к тебе?

– Нет, что ты! – испугался Игорь.

– Вы дружили.

– Она никогда у меня не бывала, даже не знала номер квартиры!

– Узнать не проблема.

– Зачем?

– Например, попросить тебя не рассказывать никому про ее «работу».

– Я дал ей слово, еще на бульваре.

– Но жениху рассказал.

– Чего мне это стоило!.. Нет, Петр, не ко мне она пришла.

– Да почему ты так уверен?

– Уверен.

– Хорошо. Когда у Поля началась падучая, ты ведь сразу ушел?

– Сразу.

– А ну-ка вспомни. О чем вы с Ипполитом Матвеевичем переговаривались в прихожей?

– Зачем старый дурак при всех ляпнул.

– А потом, – перебил Петр Романович во внезапной вспышке озарения («не ко мне она пришла». «Уверен!»), – потом ты вышел на площадку. – оборвал фразу на взлете, уловив внезапный «новый» испуг в черных глазах.

– Вышел. Ну и что?

– И позвонил в нашу дверь, – закончил Петр Романович интуитивно, но уверенно – и Игорь попался:

– Старик слышал?.. Она не открыла.

– Да ну?

– Она спросила: «Кто там?» А я сказал – через дверь! – что все всем известно. А она: «Иди к черту! Я не к тебе пришла».

– К кому?

– Не выдала. И дверь не открыла. Не открыла, Петр!

– А зачем ты ее предупредил?

– По старой дружбе.

– По старой дружбе, Игорь, я у тебя прошу три дня свободы.

Ямщиков молчал.

– Потом можешь докладывать следователю о подозрениях брата насчет меня.

Наконец отозвался:

– Три дня живи.

– Я тебя убедил?

– Не ты.

– А кто?

– Это уже моя тайна.

23

Опасный разговор (Петр Романович чувствовал, что ходит по краю. признания? нападения?) был прерван приходом адвоката. Игорь поспешно покинул сцену, обменявшись с хозяином торопливыми репликами в прихожей: «Даю тебе сроку до воскресенья». – «Спасибо. Ты остаешься в Москве или уезжаешь?» – «Я буду в Завидеево».

Дядя покуривал на диване.

– Петруш, ты жутко разволновал нашего деда.

– Переживет полковник. Он опознал свои розы.

– Их теперь на каждом углу можно купить. И переть в такую даль, чтобы срезать.

– Это сделал не Павел.

– Неужели он? – удивился адвокат, кивнул на дверь.

– Он. Мне в назидание. – Петр Романович подошел запереть галерейку.

– Ох, не надо! Не помню такой жары, задыхаюсь.

– А я живу, как в проклятом лабиринте. Проникают сквозь стены, сквозь стекла, подслушивают, подглядывают…

– Кто, Петр?!

– Никто. Такое ощущение. Да не смотри так, не схожу я с ума. Враг попался сильный.

– Ты догадался!

– Я в пути. – Философ помолчал, собираясь с духом (музей императора Павла!), предложил: – Пошли в папину комнату.

– Мне там страшно, – признался дядя в унисон, доверчиво, как ребенок. – Еще со смерти Романа. да что я – раньше! Как она лежала в желтых цветах. Ладно, если ты настаиваешь.

– Переместились на отцовскую кушетку. Розы в полумраке отливали золотом..

– Ты их не выбросил?.. Петр – ты феномен, свидетельствую как профессионал, меня даже пугает твое хладнокровие. Если б я неожиданно увидел здесь тело Павла, официально скончавшегося много лет назад, точно помешался бы.

– Я на последнем пределе, – признался Петр; он никому не говорил, но осознавал, что именно брат, попросив в том единственном письме молитвы, дал ему великую защиту от бесов безумия. Вдруг померещилось (как тогда в пятницу), будто качалка перед ним чуть-чуть покачивается. И спасаясь от галлюцинации, он произнес непроизвольно: «Там нечто лежало. Потом. Сначала не лежало, а потом в крови…"

– Петр! – дядя испугался. – Петр, опомнись!

– Я цитирую Подземельного. Дядя Жень, качалка не качается?

– Нет.

Адвокат взял его за руку, крепко сжал, так крепко, что племянник руку вырвал.

– Я знаю, знаю, каково быть безвинно обвиняемым, иногда приходится влезать в его шкуру. Для защиты. Мы справимся, Петруша.

В который раз за эти дни Петр почувствовал приближение слез и был бы рад, если б они пролились наконец, освободив душу от недоумения, гнева и ужаса (эти три составляющих как будто и вырабатывали энергию его действий). Но слезного дара (дара любви) ему не было отпущено.

– О чем ты говорил? Что где лежало?

– Господи, я был глух и слеп, принимая его слова за пьяный бред! «Глянь, коврик под качалкой вместо лужи крови», – он сказал. И дальше: «Я все помню. Там нечто лежало. Потом. Сначала не лежало, а потом в крови.» Тут я в раздражении перебил его. Я тоже помню: юное оскаленное в мертвой гримасе лицо, цветы кругом. Я нагнулся. по-моему, ничего там, кроме цветов, не лежало. Впрочем, не ручаюсь, я в такой шок впал.

– А коврик?

– Его позднее твоя жена перенесла. Он вот тут, возле папиной кушетки раньше обретался. Ольге казалось так уютнее.

– Что – нечто? – перебил нетерпеливо адвокат. – Орудие убийство?

– Да вдумайся же в текст! Сначала – не было, потом – появилось. Кто-то «нечто» подложил. Но орудие убийства не нашли, свалили на зайца. – Логический ход мыслей внезапно сбился другой цитатой: «У меня орудие убийства. кровь на мертвой голове». – Дай закурить.

– Кончились. папиросы кончились, – пробормотал дядя с отчаянием. – А я в тот жуткий момент и не заглянул под качалку, я ничего такого не заметил!

– Выходит, «нечто» подложили, когда вы ушли с медиком. Ты нашу входную дверь закрыл?

– Хоть убей, не помню!

– Точно, кто-то захлопнул! Помню, я ключом отпирал, когда милиция приехала. – Петр Романович оседлал, так сказать, логику. – Значит, Подземельный там крутился и заметил нечто.

– А что, органы не заметили? – возразил адвокат. – Если возле головы убитой лежал некий предмет в крови, то его внесли в протокол. Экая, подумаешь, тайна! Попрошу Антона Антоновича поднять архив.

– По идее, он должен был это уже сделать.

– Время нынче не «идейное», – проворчал Евгений Алексеевич, – подгонять их надо и подгонять. Завтра я свяжусь, добьюсь и сообщу тебе. Я что хотел. А! Чего это Игорек так нервно отсюда вылетел?

Петр вкратце объяснил. Адвокат тотчас загорелся.

– Жил у архитектора?.. Интересно!.. Предупредил Маргариту по дружбе? Еще интересней. Петр, это версия. Неужели Павел пожертвовал собой ради друга?

– Не ради друга.

Дядя уставился на племянника. вдруг понял.

– Не может быть!

– Ради меня. Так он полагал.

– А если Игорек выдумал, чтоб выгородить себя?

– Похоже, в этом пункте Игорь не врет.

Евгений Алексеевич задумался.

– Конечно, ты был для Павлика всем – и нянькой, и высшим авторитетом. Роман вечно пропадал в экспедициях. И все же на каком основании, черт возьми!

– Павел услышал мой разговор по телефону с женой Ангелевича, подумал – с Маргаритой.

– А мне за три свидания – ни слова!

– Дядя, кажется, обиделся; Петр сказал, страдальчески морщась:

– Наверное, боялся, ты помешаешь. Уж коли брать на себя такое бремя.

– Помешаешь?! – загремел адвокат.

– Я б внес ясность, объяснил бы, что во время припадка ты торчал на галерейке у меня на глазах. Ты не имел возможности.

– Имел, – перебил Петр. – Я проводил ее к нам, и тело обнаружил я.

Дядя констатировал сурово:

– Однако не вовремя ты закрутил с Ланой.

– Что тебе известно об этом?

– Впрямую с Валерием Витальевичем мы эту тему не обсуждали. Я понял так: ты настойчиво домогался его жены, и она имела неосторожность уступить. Вследствие чего он с ней расстался.

– Вариант респектабельный. Пусть так. Когда он пришел домой с вашего юбилея, они с женой объяснились. Но расстались только через месяц.

– Поверь, не так-то просто переменить жизнь. – до дяди дошло. – Уж не намекаешь ли ты, что Валерий обнаружил у себя симптомы сифилиса?

– Инкубационный период – как раз месяц.

– Да? Кстати, Антон Антонович обещал запросы в диспансеры разослать, но надежды мало.

– Понимаешь, в том разговоре под спирт медик упомянул и Ангелевича, и Лану.

– В какой связи?

– Как сосед перевозил сюда стриптизерку. Вдруг спрашивает, не вышла ли Лана замуж. И на мой ответ: ничего, мол, о ней не знаю – игриво переспросил: «так-таки ничего?» И запел: «Любовь нечаянно нагрянет.»

– То есть он дал тебе понять, что о вашем романе ему известно?

– Кажется, он мне обо всем дал понять. Только я ничего не понял.

– Но подозревать аналитика.

– Содержателя притона.

– Не замечал в нем пристрастия к уличным девкам.

– А кто уговорил тебя квартиру сдать?

– Для сохранности, так сказать, драгоценности. Тут большие деньги, Петруша, она приносит доход.

– Гадко все это. Кто мне объяснит: зачем ученому-теоретику большие деньги?

– Для науки. Ангелевич оригинал и идеалист.

– Да не смеши ты.

– Нет, серьезно. Все его миллионы предназначены для создания собственного математического центра по образцу античной академии. Он уже и землицу присмотрел в нашей «северной Фиваиде».

– В граде Китеже! – Петр нервно рассмеялся. – На дне озера с русалками.

– Согласен, проект экстравагантный. Гений поражает, шокирует, но фанатик ради науки.

Петр Романович отчеканил:

– Никакая наука не стоит растления детей.

– Детей?

– Посмотри на своего сына. А Валерий твой, после таких вывертов, уже не ученый, а натуральный сумасшедший.

– Ну, в конце концов это его проблемы. Что с моим сыном?

– Он в его борделе пропадает.

– Поль пропадает? Завтра утречком она отсюда выкатится.

– Ничего пока не трогай, не мешай мне.

Дядя было нашарил в кармане портсигар, вспомнил, что папиросы кончились, и сплюнул.

– Постоянно имея дело с криминалом, теряешь критерий. Это я о себе. А ведь ты прав, Петр, такая безобразная идея могла возникнуть только в воспаленной голове. Но он дьявольски умен, старый мой приятель!

– По предположению Тони, подруга ее Маргарита не лечилась специально, чтоб заразить побольше мужчин.

– Какой мрак! – дядя побагровел, будто заглянул в огненную бездну, опалился и отшатнулся. – Мы живем в аду.

– В преддверии.

– Нет, какая мрачная, жуткая аналогия: она мстит мужчинам, он – женщинам. Но позволь! У Ангелевича два засвидетельствованных алиби.

– В его заведении можно организовать любое алиби.

– Да ведь стриптизерка своего хозяина не выдаст, – констатировал адвокат. – не выдаст! Если поручить сыну выведать. но так не хочется.

– Не надо. Я сам попробую.

Дядя глубоко и тяжело задумался, проступили резкие морщины на лбу. «Седьмой десяток, – подумал Петр Романович с жалостью. – Отдыхать ему пора, а не бороться за «безвинных».»

– Мы его так избаловали – я избаловал, Оля пожестче, – что не могу ставить никаких условий.

– Да, направление мыслей Поля мне не нравится, – подтвердил Петр Романович.

– Мыслей? – встрепенулся отец. – Каких мыслей?

– Он чересчур чувствителен ко злу. Надеюсь, весь этот демонизм-сатанизм – всего лишь юношеское пижонство.

– Понимаешь, единственный ребенок, долго болел. Иногда я думаю: прав был Роман, что воспитал достойных детей в довольно суровой, аскетической методе.

– Не было у отца никакой методы, из-за работы он вообще нас редко видел. Но очень любил. И мы его любили. – У Петра Романовича вдруг вырвалось: – Не могу простить себе его смерти.

– Петруша, его сердце.

– Нет, дядя! Я ускорил конец. И никогда не вспоминаю по трусости.

– И не надо. Есть такие страшные коллизии, в которых человек не властен.

Но Петр Романович уже не мог остановиться; какое-то неизъяснимое ощущение влекло его вспомнить наконец.

– Отец словно что-то почувствовал, позвонил внезапно: все ли дома благополучно. А я сказал: «Павел арестован по обвинению в убийстве невесты». – «Немедленно забери меня домой!» В больнице, в такси мы молчали, и только дома. Он лег на кушетку, спросил: «Как это случилось?» Я начал: «В пятницу пришла Маргарита.» Он перебил: «Но еще в четверг у меня был Евгений, и ничто не предвещало катастрофы, и я спокойно отправился ужинать, и кусок в горле у меня не застрял.»

– Петр, не ты виноват! – закричал дядя, вскочил, зашагал взад-вперед, заполняя дородным телом все пространство комнаты. – Не изводи себя напрасно.

– Не могу вспоминать, впервые. Этот «кусок в горле» у меня стоит!! Я испугался – ты б видел его лицо! – поспешил оправдаться, что не выдал Павла, но врать про розы не стал. Его последний вопрос-выкрик: «Ты уверен, что твой брат убийца?!»

– И ты что?

– Я сказал: «Убийца». – Петр Романович задохнулся, из горла вырвался какой-то сухой всхлип со словами: – Я убил его.

– Павла? – дядя нагнулся над племянником, потряс за плечи. – Очнись.

– Отца. Ничего со мной не случится, – он резким движением освободился, глубоко вздохнув. – Вот, даже ты сомневаешься.

– Нет, что ты!

– Появился Подземельный.

– Когда?

– Тогда. Но отца не спас. А через девять лет обвинил меня. Mea culpa [4]4
  Моя вина (лат.)


[Закрыть].

– Ну, раз ты обратился к латыни, стало быть, приходишь в себя, – трезво заметил адвокат. – Я уже говорил: тут античность. Трагедия. Фатум. Рок.

– Кто ж этот мистер Рок? – попытался пошутить Петр Романович. – Мистер Мак-Фатум?

– Кто-кто?

– Одержимые демоном мстители у Честертона и Набокова.

– А, «Лолита», читал. Порнография, но захватывает, написано с душой, со вкусом и со знанием дела. – Дядя осторожно выглянул в прихожую. – Подозрительный друг еще здесь?

– Как здесь? Что ты имеешь в виду?

– Имею в виду: в Москве, тут, рядом.

– Возможно. Потому я тебя от галерейки и увлек.

– Вот что: остерегайся обоих мистеров – и архитектора и аналитика. Ты ходишь по самому краешку.

– «По ту сторону добра и зла», – откликнулся Петр Романович; литературные реминисценции как-то отвлекали.

– По пограничной полосе, их разделяющей. Прощай.

– Ты собирался разузнать у следователя о предмете в крови, который вдруг возник возле трупа Маргариты.

– Обязательно. До завтра.

24

От усталости он даже не помнил, как добрался до своего дивана, сбросил одежду, кое-как расстелил постель и рухнул. В надежде на передышку – полное забытье. Но очутился в похожем круженье комнат того, прошлого сна, где отец указал ему путь к брату. Однако безлюден был лабиринт, абсолютно пуст, и мука одиночества томила, когда переходил он из одного тусклого, без окон, помещения в другое. А кто-то крался за ним, но как ни обернешься – ни души. И только ощутив уже как будто явственное прикосновение к плечу, он со стоном проснулся.

Темно, только бледный отблеск падает в ночь справа за окном. Спросонок как был, в одних трусах, Петр Романович рванул на открытую галерейку. Так и есть! Они там, у дяди. Кто «они»?.. Не раздумывая, он перемахнул через парапетик ворвался в комнату, где девять лет назад так драматически-болезненно оборвался праздник. Чья-то тень метнулась в глубине квартиры, он – за ней, и настиг Варю, стаскивающую через голову яркое в блестках бисера платье. Она вскрикнула – и так и замерла с красной материей в руках.

– Вы сейчас были у меня?

Варя попятилась к раскрытой белоснежной постели.

– Или кто? Кто до меня дотронулся?

Молчание. Расширенные от ужаса, темные сейчас глаза. Вдруг она змейкой проскользнула под верхнюю простыню, закрылась с головой, стянувшись в круглый тугой тюк. Петр Романович, как сексуальный маньяк, преследующий жертву, содрал тонкую ткань. Перед ним лежал маленький, показалось, комочек, сплошь покрытый позлащенным покровом прядей.

– Не надо, – донесся шепот, – пожалуйста, не надо!

– Что не надо? Что?

– Меня убивать.

Он внезапно остыл, постигая трагикомизм ситуации, и в изнеможении присел на краешек кровати – широкое, антикварного древа, семейное ложе, на котором, наверное, был когда-то зачат Поль.

– Что за идиотская идея – убивать?

В ответ – безумный бирюзовый взор сквозь золото волос.

– Разве я убийца?

– Нет! Я не поверила.

«Поверила! – вмиг понял он. —

Кому?» – и заговорил с кретинской рассудительностью, усугубляя сюрреализм момента:

– Я зашел к вам поговорить об алиби.

– Я ничего не знаю.

– Про что вы не знаете?

– Ни про что!

– Да что с вами? – тут Петр Романович случайно взглянул на настенные часы – двадцать минут третьего – обратил наконец внимание на себя, на свои босые ноги, на голое туловище в пестрых, в «дамский» цветочек, и трусах, и сам обомлел.

– Извините, вы, конечно, устали, – пробормотал, – после работы.

– Сегодня понедельник, выходной, – услышал он уже на ходу, уловил легкий шум за спиной, обернулся на пороге: Варя вынула из тумбочки небольшой черный пистолет. Час от часу не легче!

– Вы хотите меня пристрелить?

Улыбнулась презрительно.

– Оружие мне нужно для самообороны, не беспокойтесь.

– Да уж, трудитесь вы в зоне риска. За себя я не беспокоюсь.

– Думаете, у меня не хватит духу выстрелить? – проговорила она, поигрывая пистолетом. Как изменился тон ее и взгляд. Он ответил серьезно:

– Думаю, хватит. Еще раз извините за вторжение.

Девчонка натянула на себя простыню и захохотала.

– Нет, я вправду подумала, что вы примчались меня изнасиловать! Видок у вас.

– Я спал, мне померещилось.

– Куда же вы? Браунинга испугались?

– Не провоцируйте. Я, так сказать, не в форме.

– О, как гигант секса старомоден!

– Ну, что за пошлость. – начал он, но она опять расхохоталась, да так заразительно, что и у него вырвался сдавленный смешок. – Набросьте халат, вон за дверью висит, он вполне мужских размеров.

Помедлив, Петр Романович совету последовал и сел на стул у двери.

– Не за насильника вы меня принимаете.

– От неожиданности испугалась.

– «Я не поверила», – сказали вы. Кому не поверили (а похоже, поверили), что я убийца? Полю?

– Этот мальчишка, – снисходительное высокомерие в голосе,

– вас боготворит, считает чуть ли не богословом.

– Пожалуйста, не отвлекайтесь.

– А богословы спят с чужими женами?

– Что вам рассказал Ангелевич?

– Ничего. Своим умом дошла.

– До жизни такой, да?

– Не отвлекайтесь. До какой жизни вы дошли?

При всей бесшабашной браваде (и при пистолете в руках) Петр Романович ощущал в ней тайный неподдельный страх. И тени его не было на днях в их сумбурных объяснениях, страстных переживаниях. «Любовь не состоялась, и черт с ней, но почему она меня боится? Кто ей внушил, что меня надо бояться?..»

– Не понимаю, – зло отрезала Варя,

– какое им всем дело до меня! Я лично никого не трогаю.

– Кому всем?

– Родственничкам вашим. Они мне вчера устроили праздник, ну, и я им.

– Да кто?

– Тетка твоя с дедом. Приперлись сюда – между прочим, доллары за квартиру мне никто не вернул – и потребовали, чтоб я выкатывалась. «Вместе с вашим сыном выкачусь», – это я так, назло. Я ж знаю, чего они боятся.

«Натуральная шлюха», – подумал Петр Романович и мрачно предупредил:

– Будешь продолжать свою бесстыжую деятельность – кончишь, как Маргарита. Во всяком случае, шанс такой есть.

Она тоже помрачнела, и дуло пистолета, до того расслабленно лежащего в руке ее, уставилось на собеседника. Ответила с вызовом:

– Во-первых, не запугаете. Во– вторых, я делаю то, что мне нравится.

– Я так и думал.

– Что? Что ты думал?

– Тебя возбуждает мужское возбуждение без ущерба, как ты считаешь, для твоей физической чистоты. Но душа твоя черна.

– Что ты знаешь про мою душу, убийца? – прошипела Варвара; оба тяжело дышали от духоты; на распаленных лицах – липкая испарина.

– Она зловонна, как смрадная яма.

– Заткнись. Я накоплю денег, уже скоро, – говорила она лихорадочно, – и уеду.

– Куда?

– Не скажу. Уже выбрала место.

– В больнице? На кладбище? Красоту твою черви съедят.

– Заткнись. Далеко, на край света, где море и никого нет.

– Ах ты, Дюймовочка! С ласточками и ангелами будешь летать? От себя не улетишь.

– Уходи, – сказала Варвара твердо. – И чтоб я тебя больше не видела, всерьез предупреждаю.

Петр Романович очнулся. «Что мне до ее извращений? Нашел кому мораль читать! Она нужна для дела».

– Простите. Я увлекся, потому что судьба ваша мне небезразлична, – покривил он душой; прозвучало неубедительно, она почувствовала.

– Шкуру свою пытаешься спасти? Ее тоже черви съедят.

– Лучше – позже, я еще не готов.

– Ах ты, философ фигов! – вновь в боттичеллиевской мадонне проглянула «девка»; ему стало еще противнее. «Держись! Главное – перевести разговор в другую плоскость».

– Как говорили древние: «Философствовать значит учиться умирать». Я еще не научился. – Петр Романович улыбнулся как можно добродушнее. – «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Вина нет?

– Что?

– Необходим глоток спиртного, не то умру прямо сейчас от удушья, – он правду говорил: стук сердца – словно в горле.

– В холодильнике бутылка ликера.

– Вам налить?

– Я не пью.

«Тогда зачем держать ликер? – резонно подумал он, обнаружив початую бордовую бутылку. – Для клиентов? Для Ангелевича.» – ухнул, не рассчитав, больше полстакана. Отхлебнул, прислушиваясь к сердцу, сладостную густую гадость. Вернулся в спальню, прихватив стакан.

Она уже не лежала, а сидела, привалясь к спинке кровати, закутавшись в простыню, держа прицельно браунинг – с виду игрушка, а продырявит наповал. И опять удушливой волной страха пахнуло от красавицы. «И не краснеть удушливой волной, слегка соприкоснувшись рукавами.» – зазвенела в душе поэзия (Варенька явно ассоциировалась с декадентским веком). – «Мне нравится, что можно быть смешной, распущенной и не играть словами и не краснеть.» – ликер ударил в голову. – «Мне нравится, что вы больны не мной.» – философ усмехнулся и вернулся к «делу».

– Небось шеф презентовал? – кивнул он на «игрушку». – Аналитик бережет ваше тело, как. краеугольный камень для античной академии параноидальных наук.

– Уже успели набраться?

– А Ангелевич пьет?

– Никогда. Это ликер Поля остался.

– Понятно, со студенческих попоек.

Варя поинтересовалась лукаво:

– Про чье же алиби вы пришли поговорить в три часа ночи?

«Вот это я дал маху! – ужаснулся Петр Романович. – Теперь она настороже, не проговорится, хозяина своего не выдаст» – и ляпнул для отвода глаз:

– Про алиби Ипполита.

– Который убил вашу Маргариту, – продолжила красотка с издевкой, – в восемь лет. Жуткое дело.

– Мою Маргариту? Мою? Это не так, но ваша осведомленность меня пугает, – медленно сказал он и по вдруг изменившемуся лицу ее понял, как она испугалась, и отбросил уловки: – Варя, речь идет о моей жизни.

Она кивнула.

– Кто поставляет вам информацию? Кто под меня копает – Поль или ваш сутенер? – философ опять сорвался и попросил прощения. – Поль или Ангелевич?

Она молчала словно в раздумье, он безрассудно торопил:

– Мне отпущена неделя: или я найду его, или – простите за высокопарность – погибну.

– Теперь не расстреливают. – Оба взглянули на браунинг. – Но за троих дадут много, пожизненно. Конкретно мне никто про вас не рассказывал, я умею наблюдать.

– Подглядывать и подслушивать?

– Ага. Про алиби Поля мне ничего не известно, сами между собой разбирайтесь. А Валера был в клубе.

– Когда?

– И тогда, и тогда, оба раза. Я – свидетель.

– Сколько длится ваша раздеваловка?

– Обычно три выступления за вечер по пятнадцать минут.

– Но вас ведь можно пригласить и на отдельный, так сказать, столик?

– Я никогда этого не делаю, запомните! – отчеканила Варя. – Он сумасшедший ученый, но не убийца.

– Откуда такая уверенность?

– Своим глазам я верю. и своему чутью. Я чувствую людей.

– Иллюзия, вы слишком молоды. Ну, если мужчин в определенном плане.

– Пусть мужчин. Он не такой.

– А кто, по вашему глубокомысленному выражению, «такой»?

– Вы! Я сразу почувствовала, тогда еще, на галерейке, когда вы наблюдали смерть наркомана.

Так пронзительно вспыхнул в памяти тот горячий вечер, когда все началось. И брат был здесь – если б знать! – совсем рядом и живой.

– По-вашему, я испытывал удовольствие при виде гибели.

Она перебила:

– Может, и не удовольствие, но вы были как одержимый.

– Нормальная реакция!

– Нет, как одержимый, от вас прямо волны какие-то.

Он перебил:

– Одержимый чужой смертью? Это очень странно, – Петр Романович пристально смотрел на девушку, – очень интересно. – и вдруг ощутил что-то липкое на пальцах, на ладонях. и запоздалую резкую боль. Кровь?.. Это бордовый ликер, он смешался с кровью. Варвара вскрикнула.

– Извините, я нечаянно раздавил. такое хрупкое стекло.

– Вы поранились?

– Пустяки, до свадьбы заживет, – отделался неуместной банальностью.

– Ничего себе, какая сила!

– Это нервы.

– Да что вам тот наркоман – брат? – услышал он уже вдогонку; он спешил остаться один. «зализывать раны», – подумалось насмешливо, и вновь прозвенела «поэзия»: «Что никогда в церковной тишине не пропоют над нами Аллилуйя».