Текст книги "Солнце любви"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Булгакова Инна
Солнце любви

Смерть и Время царят на земле,

Ты владыками их не зови;

Все, кружась, исчезает во мгле,

Неподвижно лишь солнце Любви.

Владимир Соловьёв

1

Недвижная духота июльского вечера внезапно взорвалась огненным столпом – под таким символическим знаком состоялось их знакомство.

Петр Романович вышел на галерейку – своеобразный общий балкон для жильцов последнего четвертого этажа, – услышал сбоку, справа, возглас: «Вот это скорость!», увидел мчавшийся по параллельному переулку – в тупик! – черный автомобиль. В следующие секунды все кончилось: автомобиль врезался в краснокирпичную стену старинной крепчайшей кладки и после громоподобного удара, после молниеносной паузы превратился в пылающий факел, из сердцевины которого вознесся нечеловеческий вой.

– Господи! – закричал Петр Романович. – Водитель не знал про тупик!

Тот же незнакомый голос возразил:

– Стена видна издали, успел бы затормозить… Самоубийство?

– Может, спасался от погони?

Может, и так, но в обозримом пространстве других машин не было видно, лишь пешеходы сбегались к задней стене некоей иностранной фирмы, словно насекомые на огонь; везде распахнулись окна, проявились лица, завизжала милицейская сирена; и дальнейший разговор двоих свидетелей на галерейке происходил на растревоженном фоне знаменитого на весь мир московского пятачка – между Никитской и Садовым, в районе Патриарших прудов.

Петр Романович, захваченный зрелищем, мельком взглянул поверх низенького железного парапетика, разделяющего галерейку на соседские секторы, и как-то содрогнулся душевно: юная красавица, приоткрыв алый рот, следила за происходящим. Поистине ренессансный образ – тяжелая чаща рыжих волос, влажная розово-смуглая кожа, глаза голубые, точнее – бирюзовые, ноги босые, обнаженные руки вцепились в перильца, обольстительное тело в белом хитоне (банном халате, но слова слагались в античном стиле), словом, из волн Боттичелли, то есть прямо из ванны…

– Вы откуда здесь?

– Что? – И она обратила внимание на стоявшего рядом мужчину, и словно смутилась. – Я здесь живу.

– Простите, это квартира моего дяди.

– Да? Ну так я у него снимаю, со вчерашнего дня. Смотрите, пожарники приехали!

Евгений Алексеевич Острогорский, родной дядя Петра по отцу, жил с семьей поблизости на бульваре, в квартире тестя. Известный в криминальных кругах адвокат, безусловно процветающий («Плутократов защищающий», – обличал зятя старорежимный дед, сбежавший из «международного Вавилона» на лоно природы, на дачу), в деньгах не нуждался, и жилье в Копьевском переулке служило студенческой берлогой для адвокатского недоросля.

– Вы студентка? – Как ни захвачен был Петр Романович громом катастрофы, соседка задела его не меньше, но по-другому, конечно.

– Еще нет, но собираюсь.

– Подружка Ипполита?

– Кто это?

– Как ни странно, мой двоюродный брат.

– Почему «странно»?

– В сыновья годится, в этом году только восемнадцать исполнится.

– А мне двадцать уже.

– А мне тридцать четыре. Петр Романович. – Он учтиво поклонился.

– Варвара Юрьевна. – Девушка присела в глубоком «придворном» реверансе; движения ее и жесты были столь же совершенны, как и внешность.

«Неужели?.. – промелькнуло вспышкой раздражение. – Неужели это дорогая игрушка для дядюшки? До сих пор таких отклонений от семейной стези за ним не наблюдалось…» По привычке анализировать каждый свой душевный «изгиб», Петр Романович тотчас отметил: «Гнусно и глупо завидую!» – и хотел было благоразумно ретироваться, но красавица воскликнула нервно:

– Не представляю!

– Что?

– Как это возможно? Через секунды ты умрешь… по своей воле!

– Пьяный, должно быть, или наркоман.

– Случается, и нормальные… Я б, наверное, не смогла.

– Правильно, здоровая реакция.

– Вы доктор, да?

– Преподаватель.

– В школе? А по какому?

– Не в школе. По такому: философия.

– Ничего себе! Вы бы смогли добровольно умереть?

– Ни при каких условиях.

– Ой, не зарекайтесь, иногда жить страшно.

– Вам? – Он с новым любопытством вгляделся в необыкновенное лицо ее; даже разговаривать не хотелось, лишь глядеть – не наглядеться. – Вам страшно?

– Мне надоело быть красавицей, – сказала она без улыбки, без кокетства; он поверил. – Я тоже человек.

– Да кто же вы такая? Я имею в виду… – Петр Романович запнулся, но разговор пошел такой откровенный, что называется, задушевный. – За сколько долларов вы сняли трехкомнатную квартиру в центре столицы?

– Ну, прямо следователь. Всего за двести пятьдесят, цены после прошлогоднего августа упали.

– Всего за двести пятьдесят? Дешевка.

Он не понял, уловила она иронию или нет; ответила отвлеченно:

– Раньше такая стоила бы до тысячи, но ведь кризис, знаете.

– У нас вечный кризис, последний всплеск на мне уже мало отразился.

– Вы такой богатый?

– Такой бедный.

После паузы девушка сочла нужным пояснить:

– У меня папа новый буржуа.

– А, и он тут поселился?

– Я одна.

– Но он вас содержит?

– Пока да.

– Почему же вы не живете вместе с таким замечательным папой? Зачем вам отдельная квартира?

– Просто так.

– Что ж, извините назойливость постороннего.

Не в первый раз поймал он себя на обличительной интонации, поморщился; она приняла на свой счет и попыталась простодушно оправдаться:

– Зачем же злиться, не злитесь… Знаете, мне так нужно одиночество.

– Тем более извините.

– Вы не в счет.

Ну понятно, для нее он пожилой дядя. Даже без особого воображения легко представить окружающий ее всеобщий напряг восторга, зависти, похоти…

– Ой, труп вынимают!

Из обгоревшего остова бравые ребята в униформе осторожно изымали черное чучело в чаду бензиновой гари и жженой резины. В этот экстремальный момент вкрались приближающиеся шаги.

– Там кто-то. – Девушка непроизвольно схватила Петра Романовича за руку и сразу выпустила.

В дверях галерейки возник будущий юрист Ипполит.

– Романыч, привет! А вы Варя?

– Слушай, ты! – возмутился «Романыч». – За двести пятьдесят долларов мог бы и в дверь позвонить.

– О, пардоньте, не сообразил. Больше не повторится. – Юноша улыбнулся с насмешливым обаянием. – А я за одной книжоночкой пришел. Стало быть, вы Варенька, а я Поль – сын хозяина и кузен вот этого надутого господина. – Он взял ее руку, поцеловал. – Только сегодня узнал, что у меня жилплощадь экспроприировали.

– Переживешь, – процедил Петр Романович.

– Само собой. Папочка у меня, надо сказать, не всегда праздник, но жить можно. А там, – Поль протянул руку вдаль, – какой-то чудачок сгорел от любви..

– Не паясничай, не смешно.

– Так говорит народ: из-за любви. «И неподкупный голос мой был эхо русского народа».

Девчонка залилась смехом, Поль – тоже, глядя на нее. Парочка на загляденье, не мог не признать Петр Романович: черноволосый, лихого «гусарского» облика Поль и нежная Варвара. Развеселый смех в виду смертоносной акции звучал вызывающе-оскорбительно, но в другом мире – тоже ненормальном, но более благопристойном – этим детям не довелось пожить, ко всему привыкли. Петр Романович тихо удалился к себе за письменный стол, а беспечные юные голоса с галерейки влекли его куда-то в минувшее, в молодость, лишенную, впрочем, романтических порывов.

– Что ты по жизни поделываешь? (Это, конечно, назойливый отрок.)

– Пока ничего, присматриваюсь.

– Хорошее дело. Варвара тебе не идет. Варенька – ничего.

– У вас тоже, знаете, имечко!

– Не у вас, а у тебя.

– Я с мужчинами всегда на «вы».

– Держишь дистанцию? Одобряю, я – мужчина. Это мне дед подгадил – Ипполит Матвеевич. Слушай, соле мио, есть настроение посетить ночной кабак, а?

– Какой?

– Я обычно хожу в «Павлин».

Поль и есть «павлин», однако чертовски умен, дерзок и предприимчив. Пауза. Согласится ли «соле мио»? «Солнце мое», – «перевел» Петр Романович почти вслух и улыбнулся. Ей идет!

– Нет, – равнодушно, даже высокомерно прозвучало. – Я занята.

– Да попозже подвалим – в двенадцать в час.

– Занята.

– Понял. Жаль.

– Не понял. Я сейчас к друзьям еду, у нас своя компания.

– Хочу в твою компанию.

– Нельзя.

– Но ежели у тебя нет мужичка…

– У меня никого нет. Да почему это я перед вами отчитываюсь!

– Не передо мной, а перед Романычем. Думаешь, он просто так удалился, глянь, дверцу не закрыл. Подслушивает.

Петр Романович захохотал и крикнул:

– Так удалитесь от моего кабинета!

– От его кабинета, слыхала? Наш философ безупречен и безгрешен, правда, Петь?

– Смотри, уши надеру!

– Поздно, братец. Я вырос.

Наконец, по требованию Вареньки («переодеться надо, тороплюсь»), братец ушел. Недалеко, как и предположил Петр Романович, перебравшийся на кухню, откуда просматривался двор и сквозил не чад катастрофы, а дух цветущих лип. Под старым деревом стоял Поль, рассматривая синий сверкающий «Мерседес». Тут появилась она в изумрудно-зеленом платье с пояском в виде золотой цепочки (излишний шик, для такой красоты оправа нужна невинно-скромная), рыжие волосы заплетены в косу – корона вкруг головы; обернулась неожиданно, застигнув врасплох молодого (но не молоденького) небритого интеллектуала в окне. Петр не отпрянул, достойно выдержав быстрый взгляд. Ребята кратко переговорили, Варенька села за руль и покатила в тоннельчик на улицу (а юноша, точно телохранитель возле колесницы госпожи, бежал рядом, держась рукой за нижнюю рамку бокового окошечка), укатила на том самом банально-богатом «мерсе». Скажите на милость, где ж водятся те «отцы, которых мы должны принять за образцы»?

2

Он так задумался, что не вдруг услыхал длинный звонок в дверь. Сосед, через другую стенку, Иван Ильич Подземельный – медик со «скорой помощи». «Закоренелый разведенец» (его собственное выражение) правду жизни искал на дне стакана и принес фляжку спирта. «Чистейший, Петь, девяностоградусный, впрочем, мною уже разбавленный. Давненько мы с тобой не гудели». Петр Романович вообще не помнил, чтоб когда-нибудь с соседом «гудел», насторожился – неспроста пришел! – и тут же обозначил рамки визита: полчаса, работа, мол, срочная.

– Работа, – повторил

Подземельный с горечью, усаживаясь за кухонный стол. – Я лично сгорел на работе. Что от меня осталось к пятидесяти?.. Стопочки, Петя, и что– нибудь. О, огурчики-помидорчики и сальце. самое оно!

– Взрыв сейчас видели?

Медик кивнул.

– Рассчитал наверняка. Суицид. Ты помнишь, какой сегодня день?

– Восьмое июля, четверг.

– Ну, поднапрягись! Отец твой умер, девять лет тому. Между прочим, у меня на руках.

– Он умер шестого. – Петр Романович помолчал. – У меня на руках.

– Ну, стало быть, сегодня хоронили. У меня ж профессиональная память. Помянем.

Петр Романович доверчиво принял стограммовую стопку и какое-то время говорить не мог.

– Дыши глубже, равномернее…

– Какой!.. Какой, к черту, чистейший!..

– Клянусь!

– И чем разбавленный? Чем?

– Заешь сальцем.

– Не хочу. Пост.

– На диете? Желудком страдаешь?

– Петровский пост сейчас.

– А, уважаю. Но настоящий писатель умеет пить все и всегда.

– Я не писатель.

– Ну, философ. один хрен.

– Я не философ.

– На тебя не угодишь. Между тем, в своей практике я народных на ноги ставил. Однажды приезжаем по срочному вызову.

– Только не надо этих докторских баек!

– Равнодушен ты к жизненной правде, горд и высокомерен, а ведь когда-то, Петюня, я тебя на руках держал.

– И как я после этого жив остался!

– Жив остался. – повторил Подземельный как-то многозначительно. – И свинья-друг тебя не мучил?

– Если вы так беспардонно о себе, извините.

– Но, но, не обижай старика, глядишь, еще пригожусь. Кое-кому очень пригодился. – Медик подмигнул.

– О чем вы?

– Слыхал о врачебной тайне? – Иван Ильич закурил. – Точно, восьмого хоронили, а вечером я в Ялту отбыл, в отпуск. Интересно, а кто рассказал Роману Алексеевичу про убийство?

– К чему такой вопрос?

– К тому, что кто-то его убил.

– Отец умер от острой сердечной недостаточности.

– Ну, поспособствовал своим рассказом. Сердце больное – факт, но нельзя было его провоцировать, понимаешь?

– Не понимаю цели ваших вопросов.

– Никакой такой цели, просто вспомнилось. Кто навещал Романа Алексеевича в последний раз в больнице?

Непонятная настойчивость, с которой сосед вел прямо-таки допрос, и настораживала, и притягивала. Философ ответил, морщась:

– Кажется, дядя провел у него весь вечер четверга.

– В четверг дядя твой не мог рассказать брату своему про убийство в пятницу.

– Я не желаю ничего вспоминать! – отчеканил Петр; мутный хмель уже бродил в голове.

– Но все помнишь! И я помню. Иду я вечерком мимо Патриарших, а на лавочке возле памятника сидят Мастер с Маргаритой.

– Доктор, вам случалось наблюдать симптомы белой горячки?

Иван Ильич захохотал.

– Э, грешная наша природа груба и предсказуема, по-народному: выгони ее в дверь – влезет в окно. и у женатиков, и у женихов. Давай-ка лучше по грамму.

– Нет!

Медик продолжал безмятежно затягиваться папиросой; глазки его, близко посаженные, «медвежьи» (и весь он, круглый, косматый, был похож на засаленного медвежонка из плюша), глазки-пуговки победно поблескивали.

– У нас в клетке новая соседка. Ты с ней уже познакомился?

Похоже, Подземельный подслушивал!

– Слегка.

– Девочка красивенькая и богатенькая. Видал машину?

– У нее папа богатый.

– Надо же, какое счастье. Только чемоданы ее не папа вчера таскал.

– А кто?

– Ангелевич.

Валерий Витальевич Ангелевич – нижний сосед, с третьего этажа, успешно промышляющий в шоу– бизнесе.

– Точнее, его шоферюга пер два огромных чемодана, а он с красоткой шел следом и вещал: «В старомосковских домах есть особая атмосфера, но лифта, как правило, нет.» Не знаешь, его бывшая не устроила свою судьбу?

– Что?

– Лана, говорю, замуж не вышла?

– Ничего о ней не знаю.

– Так-таки ничего? – Подземельный выпил и запел: «Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь.»

– Да будет вам!.. прямо копилка соседских секретов.

Помолчали. Забывшись в глубокой задумчивости, Петр Романович опрокинул в рот услужливо наполненную стопку и замер.

– Я ж говорил, вторая веселее пойдет, перед народным напитком смирись, гордый человек.

– Ох, помолчите!

Иван Ильич занялся спиртом и съел все сало.

– Значит, Вареньку сюда Ангелевич пристроил, – сказал Петр Романович нечаянно вслух, как бы со стороны слыша свой голос: головокружительная отрава действовала круто.

– Ну, они же старинные приятели с адвокатом твоим.

– Иван Ильич, полчаса истекли.

– Так ведь не допили!

– Все, все, все!

Подземельный поднялся, прихватив объемистую фляжку, вышел, как под конвоем, в прихожую и спросил почему-то шепотом:

– Ты один?

– В каком смысле?

– К тебе никто не приходит?

– Да вот вы с чего-то осчастливили.

– Помянуть. – Сосед заглянул в дверной проем небольшой затемненной комнаты (еще кабинет, прихожая и кухня составляли отдельные владения философа). – Глянь, красный коврик под качалкой вместо лужи крови. (Петр Романович прямо оторопел!) Я все помню. Там нечто лежало. Потом. Сначала не лежало, а потом в крови.

– Слушайте, что вам надо, в конце концов?

– Ничего, Петя. Просто печальный юбилей навеял печальные мысли. – Медик на миг задержался в дверях. – Знаешь, какой у американчиков любимый спорт? Бейсбол.

«Допился, – решил Петр Романович брезгливо. – И я хорош. Немудрено от такой адской смеси.»

В темной комнате зашипело, лязгнуло и торжественно пробило десять. Он вошел, сел в качалку, головокружение усилилось, закачались картинки и фотографии на стенах, купол абажура, высокая башня напольных часов. И как-то внезапно провалился в сон.

Ему приснился дом, с виду ничуть не похожий на жилище в Копьевском переулке, но по забытому чувству любви и нежности, пронзившему душу, он узнал его – свой дом детства, в котором (в лабиринте мрачных клетушек, сюрреалистически пустых и тусклых) он вдруг заблудился. В помещении без окон сидели на лавках люди, он хотел узнать дорогу, но они молчали как мертвые. «Это умершие!» – сообразил во сне Петр; тут один из них – отец, узнал он в ужасе и упоении – указал рукой путь на какой-то дребезжащий звук, Петр пошел и словно проснулся. Но длился сон, дребезжал звонок, он вскочил во тьме, споткнулся обо что-то, сильно ударился левой ногой, открыл некую дверь и вновь увидел отца. Таким, каким помнил его в юности: в коричневом, с «искрой» костюме, лицо в морщинках, но кажется моложе в густой каштановой бороде и усах, которые он любил дергать в младенчестве. «Приклеенные», – говорил папа, подмигивая, а Петруша проверял, такая была игра. «Ты же умер», – выговорил он. – «Нет. Я пришел к тебе». – «Уйди, – испугался Петр. – Мне страшно». – «Мне тоже, – произнес призрак. – Прости». – «За что?» – «За смерть. И я тебя простил». – «Не понимаю! Как там у вас… в том мире?» – «Не дай тебе Бог туда попасть. Я еще приду».

Тут Петр Романович проснулся реально в качалке, которая, к изумлению его, продолжала покачиваться. Неужто сновидение длилось какие-то секунды?.. Часы услужливо ответили, отбивая. одиннадцать ударов. Час прошел. Какое, однако, ядовитое пойло! «Нет, оно дало мне возможность повидаться со своими!» Он поймал себя на диком суеверии и сплюнул, застольный разговор с Подземельным навеял эту дичь. Но давно уже, так давно, много лет не ощущал он такой любви, трепета и тайны.

Петр Романович поднялся перелечь на диван в кабинете, сделал шаг, другой. и застыл от страха. Болела левая нога, щиколотка, которой он ударился, когда шел во тьме. тьфу, пропасть! Ударился, ворочаясь в кошмаре, об изогнутую ножку – вот качалка и пришла в движение.

А в прихожей Петр Романович налетел на валяющийся почему-то посередке тяжелый стул и выругался от боли и бессилия – на мир, заставленный предметами, не желающими подчиняться, как во сне.

3

– Оленька, а почему вы меня не предупредили?

– Извини, не пришло в голову. Квартира отдельная. Эта девица тебе мешает, устраивает ночные оргии, водит мужчин?

– Да я ее видел только раз, когда взорвался автомобиль.

– О, мы слышали. Так в чем проблема?

– Никакой проблемы, но ведь надо знать, с кем живешь через стенку.

Ольга Ипполитовна – живая, маленькая, прелестная женщина, почти на пятнадцать лет моложе мужа, который ее обожал, – улыбнулась мельком, многозначительно.

– Она тебя так заинтриговала, что ты прибежал за сведениями? Ну-ка, признавайся!

– Не в этом дело, – он покривил душой, – вы поступили не по– родственному.

Младшего брата отца никак нельзя было упрекнуть в недостатке родственных чувств: Петрушу (так его звали в семье дяди) он привык опекать, проще говоря, кошелек преуспевающего адвоката всегда был к услугам племянника, чем тот пользовался редко. А с Оленькой, почти ровесницей, Петра связывало нечто вроде нежной дружбы, только Ипполита он переносил с трудом. Словом, упрек незаслуженный; тетушка угадала: он пришел за сведениями.

Ольга Ипполитовна закурила тоненькую коричневую сигаретку (дамскую, американскую).

– Третьего дня заявился Ангелевич, Жени не было дома. И уговорил меня, а я – твоего дядю. Слушай, двести пятьдесят долларов на земле не валяются.

– Да конечно. Стало быть, квартиру Ангелевич оплачивает?

– Ее папа каким-то боком связан с шоуменом, вот и балует дочку.

– Новый буржуа, – вспомнил Петр.

– Да, работает киллером.

– Кем? – изумился он, а из квартирных недр донеслось ржанье Ипполита.

– То есть дилером. в общем, какой-то посредник, я не в силах запомнить эту терминологию. Сейчас за границей по делам, я только с ней познакомилась. И, межу нами говоря, пожалела, что дала слово Ангелевичу.

– Почему?

– Она мне не понравилась. Что-то в ней. не то, скользкое. Ты скажешь, стареющая дама необъективна к юному существу. И это, должно быть, есть, не спорю, но.

– Да ну, Оль, я обаятельней тебя женщины не встречал.

– Спасибо. В общем, нечто почти неуловимое меня тревожит.

– Что тебя тревожит, душа моя? – подхватил вошедший в гостиную дядя – явно с процесса – безукоризненный джентльмен в траурной «тройке». Эта пара – их удивительная многолетняя любовь – служила для племянника идеалом недосягаемым.

Жена пояснила:

– Протеже Ангелевича.

– Жиличка наша? А что с ней?

– Знаешь, она редкая красавица.

– Серьезно? Надо поглядеть.

– Как будто позировала Боттичелли.

– Думаешь, она сумеет оттягать у меня квартиру?

Вновь хохот невидимого Ипполита.

– Да ну тебя! – жена, капризно.

– Устроит публичный дом? Ну, так прогони ее – и дело с концом. Я вообще был против этой аферы.

– И я! – опять Ипполит.

– Все, обедать! И непременно с шампанским, я сегодня выиграл сложнейший процесс.

При слове «шампанское» из своей комнаты выкатился Поль и сразу поинтересовался, сколько «папочка огреб». «Не в том суть, – отвечал папочка смущенно, словно застигнутый на тайном пороке, – дело очень интересное». Значит, защищал практически бесплатно. Евгений Алексеевич своего не упускал, конечно, и все же в принципе тесть был не совсем прав, упрекая его в защите «плутократов»: как художник, работающий на заказ, иногда не может устоять перед созданием бесцельного, в финансовом отношении, шедевра – так и дядя порой не упускал дела «дешевого», но таящего сильную, драматически трогательную коллизию; спасал «по совести» невинных убийц – и частенько побеждал. Однако размазывать «благодеяния» не любил – тайная, благородная страсть. Хотя случались и такие курьезы: в семье до сих пор посмеивались, вспоминая, как беззаветно и бескорыстно боролся адвокат за одного бедного страдальца, который, благополучно избежав наказания, преподнес Евгению Алексеевичу чрезвычайно ценный портсигар червонного золота с гравировкой: медицинский символ – «смерть курильщикам».

Сегодня был явно день победы, стол цвел чайными розами, радовал прекрасными яствами (Ольга Ипполитовна хозяйка превосходная и сама лакомка), шампанское играло в бокалах. но Петр, под впечатлением прошлого вечера и сна, был весьма умерен.

Обсуждали вчерашнее «самосожжение», пересказывали романтические небылицы (Ольга и Поль, перебивая друг друга): будто бы иностранец, чуть ли не швейцарец, погиб из-за любви к русской девушке.

– Швейцарец? – сомневался дядя. – Из-за любви? Не верю!

Жена стояла на своем:

– Я сама утром слышала в «колбасной». Он врезался в стену швейцарской фирмы.

– Почти на родине помер, да? Не верю!

– Заладил, как Станиславский.

– А ты у меня дите малое.

– Помиритесь на литературном варианте, – вставил сын с умненькой усмешечкой. – Иностранец-демон у Патриарших вводит в грех атеиста Берлиоза. Как ты на это смотришь, Романыч? Ведь правда эстетически красиво и завершенно?

– Это не литература, – подал голос двоюродный брат; до чего он был привязан к дядьке, до того не переносил его сына. – Это первая смерть на моих глазах. я имею в виду – насильственная.

– Как насильственная? – удивилась Ольга Ипполитовна.

– В смысле – противоестественная, насилие над собой. Вы не слышали его крик из огня.

– Петруша, ты здоров? – осведомился адвокат, прихлебывая мелкими глотками золотистое зелье. – Вид у тебя бледный.

– Вчера перепил с Подземельным.

– Нашел тоже с кем. – начал дядька, но добродушную воркотню его прервал телефон.

– Пап, тебя.

– Да!.. Когда? Не знаю, устал. Позвоните вечером. Договорились! – Евгений Алексеевич положил трубку. На лице – взволнованное выражение азартного охотника. Домочадцы подали реплики:

– Жень, тебе необходим отдых.

– Выгодное дельце, пап?

– Интересное. (Значит, не выгодное.) Так вот, Петя, я обещал твоему отцу.

– Дядя Жень, мне уже тридцать четыре.

– Вот именно. И твой образ жизни меня тревожит. Ты хочешь совсем бросить философию.

– Господи, я же ничего ни у кого не прошу.

– Я сам дам. Моя давняя идея – обеспечить тебя на год (на два, на три – сколько надо?), чтоб ты закончил свой труд по теологии.

– Спасибо. Воспользуюсь, если подопрет.

– Во-первых, врешь. Сколько раз я предлагал? Во-вторых, уже подперло, коль ты напиваешься с Подземельным.

– С исчадием ада! – проскрежетал Поль.

– Заткнись, родной.

– Он пришел ко мне помянуть Романа Алексеевича.

– Неужели помнит? – удивился дядя.

– Только в этом году вспомнил, да и то на два дня ошибся. Я выпил его медицинской отравы, и мне приснился отец. В первый раз за девять лет – так реально, что я до сих пор под впечатлением.

Петр покинул счастливое семейство уже в сумерках, пересек бульвар, роковой переулок (огромное пятно копоти на красной стене видно издалека) и пешеходными тропами меж старых домов пробрался в свой Копьевский. Во дворе под липами было уже совсем темно, а в подъезде сверху слышались скорые шаги, кто-то спускался навстречу, пронесся мимо…

– Игорь, ты? – спросил Петр Романович вслед; тот остановился, взглянув исподлобья; Игорь Николаевич Ямщиков – еще один, последний, сосед по площадке. – Разве ты в Москве?

– Как видишь.

– А чего не здороваешься?

– Задумался.

– Кончили реставрацию?

– Нет. Я ненадолго отлучился.

И низвергся. Странно. Странный этот тип с женой Тоней – оба архитекторы – занимались восстановлением подмосковного храма Рождества Богородицы (между прочим, неподалеку от дачи адвокатского тестя). О чем Игорь с месяц назад рассказывал соседу, захлебываясь от восторга. и вдруг «задумался».

Петр Романович беззаботно стряхнул неприятное впечатление, поднялся к себе, прошел на галерейку, облокотился о витое перильце, глядя в раскаленный пожаром закат. Вечер горяч и тих, лишь снизу, издали долетает жужжанье Садового кольца, и удивительное ощущение постепенно и властно проникает в душу – ощущение чужого взгляда, если можно так выразиться. Петр Романович осторожно повернул голову направо: ни шороха, ни звука, а стеклянная дверь приоткрыта и «Мерседес» во дворе. Да и с какой стати красавица будет тайком наблюдать за ним?.. Ему страшно – он вдруг осознал – страшно, жутко. Да что такое? (Неожиданно вспомнился сон и восклицание Евгения Алексеевича в прихожей, когда он провожал племянника: «Почему ты хромаешь?» – «Ударился во сне». – «Во сне? Об кого?» они рассмеялись.)

– Что происходит? – спросил он вслух. – Что со мной?

Пойти включить свет, телевизор, кому-нибудь позвонить скоротать время. Петр Романович сделал движение – тут на галерейку вышла Варенька в красном с золотым шитьем платье.

– С кем это вы разговариваете?

– Сам с собой.

– Вот жарища, да? А я ухожу.

– Регулярность ваших уходов (к ночи) наводит на размышления.

– На какие?

– У вас есть возлюбленный.

– Не угадали.

– Вы хорошо знаете Ангелевича?

– Это папин знакомый. Я сейчас к нему еду.

– Надо всего лишь спуститься этажом ниже.

– К папе!

– Разве он не за границей?

– Сегодня вернулся, я как раз и еду повидаться. Почему вы мне не верите?

– Разве я выражаю сомнение?

– Нет, не верите.

– А почему вы передо мной оправдываетесь?

– Это так выглядит, да?

– Так. Пойдемте, я вас провожу до машины.

– Не беспокойтесь.

– Я не беспокоюсь, просто хочу пройтись, мозги проветрить.

«Нервы проветрить, – уточнил про себя. – Трясусь не пойми отчего, как мнительная дама!» В прихожей Петр Романович остановился, пытаясь определить источник этого самого «трепета». В чем дело, откуда страх?.. Внезапно вспомнился эпизод из далекой молодости: он входит в ту комнату и видит кровь, в крови светлые кудри, юное лицо, оскаленное, как у загнанного зверька… Петр Романович заглянул, вошел: разумеется, никого! Однако. однако допотопная качалка с пледом чуть-чуть покачивается. Господи! И на старом комоде в стеклянном кувшине благоухают чайные розы. с золотистым оттенком, в цвет вышивки на ее платье!

Поистине «ужас тронул волосы» на голове. Такие же розы цвели сегодня на столе у Острогорских, их выращивает тесть в дачной теплице. Но какая тут связь?.. И качалка! Кто-то – только что! – «завел» качалку? Она почти пришла в равновесие. совсем остановилась. Может, мерещится после того сна, может, медик подсыпал в свой чертов спирт какое-то психотропное вещество, наркотик? Но он пил из той же фляжки!

Петр Романович подскочил к комоду, дотронулся до живых тугих бутонов. Цветы натуральные, стоят в натуральной воде. «Ну понятно, уходя к дяде, я забыл запереть дверь на галерейку. Кто-то принес и. преподнес такой дорогой букет?..» Петр Романович нервно рассмеялся. Пьянчуга Подземельный? Архитектор Игорь? Или Поль подшутил? Вероятнее всего!.. Прям, дожидайся, такую роскошь он бы не «Романычу», а соседской красотке презентовал бы. А что если. сердце вздрогнуло в поэтическом порыве… если она? Одушевленная качалка точно померещилась, а с цветами разберемся!

Но он опоздал, во дворе стремительно развернулась «синяя птица» и унеслась в черный тоннель, лишь прощальный взмах руки из бокового окошечка остался на память.

Петр Романович пошел бродить по бульварам, как в те ночи, когда его настигала бессонница. Давно полюбил он эти одинокие странствия, и Бог берег: шпана не трогала, и «ночные красавицы» не слишком одолевали, может быть опытно предчувствуя отвращение его, даже ненависть к «этим тварям». Однако сегодня не обошлось без «искушений», какое-то вымороченное создание на высоченных каблуках пристало (и не сразу отстало) на Рождественском. А когда он вернулся, то обнаружил перед дверью своей квартиры труп.