Текст книги "Солнце любви"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

30

После ухода дяди (во втором часу ночи) Петр Романович позвонил по телефону – безрезультатно. Вышел на галерейку – темень у соседей. Однако померещился ему слабенький отблеск в одном окне. Перелез через парапетик – как будто мерцает огонек где-то в глубине квартиры архитекторов. Оконный стук, дверной звонок – ни ответа, ни привета.

То же повторилось и наутро, после беспокойного сна; между тем Петр Романович подозревал, кто вел за ним слежку у патриарших, но не рискнул проявиться при свидетелях (Варя и адвокат), и наудачу махнул в Завидеево. Где как раз подходило к концу торжество – освещение и воздвижение новеньких крестов.

С сиюминутным радостным облегчением влился он в скромно– нарядную толпу, почти забылся, соучаствуя утомленной душой благолепному строю древнего обряда, уникального по красоте своей; негромко вторя молитвам и песнопениям (тем, что помнил наизусть), подчиняясь медлительному ритму крестного хода под гулкое ликование колоколов. Тот мир, его московский, был настолько далек от мира горнего, что показалось в минуту уныния, миры эти никогда не сольются в празднике едином. А пять крестов сияли так победно, так дерзко вонзаясь в раскаленное золотом и лазурью небо, что философ, заглядевшись и задумавшись, пропустил окончание службы. Уехал Владыка со свитой, и народ начал расходиться, когда опомнился он, высматривая и не видя знакомых лиц. Взошел на паперть, уговаривая себя не суетиться. «Никуда не денутся! Не могли православные наши пропустить чуть не главное торжество.» По понятной, но неуместной ассоциации всплыла усмешечка Поля над американским триллером: религиозный изувер убивает «вавилонскую блудницу» распятием. Словом, от благолепия переходил он в криминальную круговерть – переход болезненный, – когда услышал негромкий голос:

– С праздником! Вы ищите своих друзей?

Петр Романович обернулся, кивнул.

– И вас с праздником, отец Платон.

– Пойдемте.

Они медленно двинулись по тропинке к бревенчатой избе.

– Вы философ, занимающийся богословием?

– Учусь, пишу.

– Над каким же трудом вы сейчас работаете?

– Над диссертацией на степень кандидата богословия.

– На какую тему?

– Монография называется «Христианский смысл любви».

– Глубокая проблема, сложная.

– Отец Платон, архитектор оставил вам письмо?

– Письмо? – удивился собеседник. – Нет. Убийцу брата не нашли?

– Не нашли. Осталось два дня.

– И потом?

– Арест. По идее, он нацелился на меня.

– По идее, преступника должен удовлетворить ваш арест. Или он так кровожаден?

– Или я близко подошел к разгадке. Кто-то следит за мной.

Они подошли к избушке, Петр Романович оглянулся: громада храма, словно средневековый белый корабль, плыла в жгучем мареве.

– Неужели он так кровожаден? – повторил монах: в голосе проскользнула боль, молодое лицо омрачилось.

«Неужели он знает – кто? —подумалось с испугом. – И молчит?..» – и вырвалось:

– «Кровь на мертвой голове» – так выразился мой брат, подразумевая орудие убийства. Не могу докопаться до смысла – какая-то скрытая символика.

– В традиционной трактовке – это «адамова голова», то есть человеческий череп, олицетворяющий первородный смертный грех.

– Значит, кровь на распятии?

– В падшем мире дьявол рукою человека дерзнет на любое кощунство. Ищите одержимого.

Тотчас в воображении соткался из воздуха Воланд на Патриарших. Философ мысленно отмахнулся от «литературщины», а монах заметил трезво:

– Только не впадайте в прелесть дурной мистики. Ведь широко используется и мирской знак – череп и кости – предупреждение о смертельной опасности.

В просторной комнате за темными сенями ставни и окна распахнуты настежь, масса света и сидят по лавкам люди за длинным узким столом с праздничным угощением. В полном молчании взоры обратились на вошедших, и Петра Романовича пронзило воспоминание своего сна. Но это живые дожидаются молитвы и трапезы. Отец Платон прошел в центр застолья, а с краю поднялась Тоня в шелковом платочке до бровей и увлекла философа на крыльцо.

– Что, Петр?

– Где Игорь?

– Он уехал, только что.

– От меня сбежал?

– Мы тебя не видели!

Тоня принялась торопливо объяснять, что Владыка со свитой, участвующие в таинстве освящения, отбыли сразу после окончания службы, потому что торопились.

Петр Романович перебил:

– А Игорь?

– Его согласились подвезти, он сейчас в Москве цемент выбивает.

– И ночевал в Москве?

– Да, утром приехал. А что, Петр? Что еще случилось?

– Могу ли я полностью доверять тебе? – он пытливо вгляделся в светлосерые глаза – она ответила твердым взглядом.

– Можешь.

– Тебя ждут?

– Не беспокойся. Говори.

Они сели на завалинку.

– Сегодня ночью Игорь, должно быть, за мной следил.

– Не знаю, что тебе сказать на это. Он жутко переживает, мечется как угорелый, но подозревать его.

– Ты передала ему наш разговор?

– Я же обещала тебе! Жду, когда он сам заговорит. Петр, опомнись! Неужели ты подозреваешь его в убийствах?

– Я всех подозреваю.

– Он любил Павла, он не мог.

– Много чего мог, – перебил Петр Романович, с жалостью взглянув на «бедную дурочку» (такое вот определение подвернулось). – Когда у Поля начался припадок, Игорь вышел на площадку.

– И что? – выдохнула Тоня.

– И позвонил в нашу дверь.

– Нет!

– Игорь признался. Я не говорю, что он вошел – но предупредил Маргариту (будто бы через дверь), что про нее все всем известно.

– По дружбе!

– Свинья-друг, – ляпнул Петр Романович неожиданно и сам на себя подивился и поправился: – Не возмущайся, я не про него. просто Подземельного повторил, по другому поводу. Так вот, по дружбе Игорь скрыл бы позорный секрет невесты и от Павла.

– Его откровенность с другом как раз и доказывает невиновность.

– Невиновность в чем? Преступление еще не произошло.

Тоня молчала; тут почувствовал он, что она вся дрожит едва заметной внутренней дрожью.

– Тонечка, не пори горячку прежде времени, вы супруги любящие, верующие. Правда, меня всегда несколько удивляло.

– Что?

– Семейная жизнь для постороннего – за семью печатями. Почему у вас нет детей?

Она опустила голову.

– Вам же грех предохраняться.

– Хорошо, – произнесла после паузы. – Я скажу тебе то, что знает только наш духовник. Мы живем, как брат с сестрой, в своеобразном монашестве.

Петр Романович аж присвистнул.

– Зачем же такие плотские истязания и соблазн?

– Страшно иметь детей в страшном мире.

– Это тебе Игорь такие песенки поет? И духовник одобряет столь трусливую позицию?

– Нет. Отец Платон говорит: надо доверять Промыслу. Бог каждому дает по силам.

– Ну и?

– Игорь пока боится.

– Поставь перед выбором: или настоящее монашество – или полноценная семья.

Нежно-застенчивое лицо Тонечки затвердело, тоненькие брови под голубым платочком сошлись у переносицы.

– Я так и сделаю.

– Извини за вторжение в частную сферу.

– Не надо. Ты не из праздного любопытства, и я, кажется, догадываюсь о подоплеке твоей неделикатности.

Ну и слава Богу, что не надо вдаваться в эту грязь, взрослому человеку без объяснений должно быть известно: есть болезни, последствия которых могут сказаться на потомстве.

После выразительного молчания она прошептала:

– Но надеюсь, что ты ошибаешься.

– Будем надеяться. Тоня, ты помнишь тот день, девять лет назад.

– Последний наш с тобой разговор произвел чрезвычайное действие: восстановил происшедшее в подробностях.

– Замечательно. Расскажи, как ты пришла к Игорю, во сколько.

– Я расскажу больше, – прервала Тоня. – В тот день я заходила к Маргарите – вот когда она примеряла фату перед зеркалом. А я сказала, что у меня еще ничего не куплено к свадьбе. «Не торопись, – она захохотала. (Я, конечно, передаю приблизительно, но интонацию помню точно.) – Мужчины такие свиньи!»

(«И свинья-друг тебя не мучает?» – опять вспомнился Подземельный.)

– Я начала возражать, а она: «Да, есть исключения, есть. Например, тебе повезло». – «А твой Павлик?» – «Павлик не из нашего свинарника, он из другого мира, другой, таких больше нет. Знаешь, он заболел на даче», – проговорила она с таким страданием, что я предложила: «Давай сегодня к нему съездим».

– То есть у вас не было договоренности о свидании с Игорем на вечер?

– Не было. Но Маргарита отказалась: «К семи мы не успеем вернуться».

– К нам она и пришла в семь! Ты не уточнила, что у нее было назначено к этому сроку?

– Уточнила. «Дорогая для меня встреча».

– «Дорогая»? Двусмысленный эпитет.

– Понимаешь, я до похорон не имела понятия, что из себя представляют ее родители. Археологи, врала она, вечно в отъезда, квартиру выгодно сдают, потому она и снимает клетушку. Ну, я и поняла так: встреча с отцом или с матерью.

– Это уточняет картину! – воскликнул Петр Романович. – В наш Копьевский Маргарита не явилась импульсивно: вечерок был обусловлен заранее. Так вот почему ты пошла к жениху!

– Я не отдавала себе отчета – вдруг ужасно захотелось его увидеть, – но сейчас, задним умом, понимаю: что-то меня встревожило, какие-то намеки, язвительный хохот, ее улыбка… вот именно двусмысленная.

«Тот вечер был свободен только у Игоря, – соображал Петр Романович в волнении. – У моих юбилей, у Ангелевича жена.»

– Ты пришла к семи? У тебя был ключ?

– В восьмом часу. Ключ у меня был, но я им не воспользовалась: позвонила, открыл Игорь, очень взволнованный, начал рассказывать про Маргариту, про скандал за столом. Тут Подземельный грохнул в дверь и возвестил: «Убийство у Острогорских!»

– Как себя вел твой жених?

– Мы оба были в шоке.

– Где-нибудь по дороге, во дворе ты не видела Павла?

– Нет. Только дедушку, когда была в тоннеле. Он вошел в подъезд, а я еще во дворе посидела, как-то тревожно.

– Постой! Какого дедушку?

– Вашего. Ипполита Матвеевича.

31

Дедушка, в одних подштанниках, напоминающих кальсоны, полол морковь. «Погоди, закончу». Петр Романович, точно ученый пес на поводке, взявший след, нетерпеливо наблюдал за движениями дичи: как упруго перекатываются мускулы под сизо-рыжим пушком на плечах и на спине. Дай Бог каждому такое здоровье! Философ (и сам силой не обделенный) засомневался, справится ли он, в случае чего.

Наконец уселись за столик в теньке. «Примем по стаканчику?» – «Нет, нет, мне некогда». Одновременно закурили, каждый свои; полковник, как и зять, предпочитал папиросы.

– Ипполит Матвеевич, в свете новых данных, вернемся к вашему твердокаменному «сидению в прихожей» девять лет назад. – Петр Романович пошел напролом и тотчас почуял, как старик напрягся.

– Что за новые данные?

– Вас видели, – сообщил «сыщик» туманно.

– На пушку берешь?

– Клянусь. Свидетель готов дать официальные показания.

– Кто свидетель-то?

– На очной ставке узнаете.

Полковник, также проявив нюх, поверил; очень светлые, как у дочери, холодноватые глаза вонзились в лицо собеседника.

– Да, виноват, – отозвался сдержанно.

– В чем?

– В сокрытии данных.

– Ну?

– Я правда выходил.

– Куда?.. Что молчите?

Бравый старик и впрямь как-то внезапно состарился, съежился, сгорбился. Бьет на жалость!

– Куда?

– Во двор.

– Зачем?

– Мне послышался крик.

– Во дворе?

– Не знаю.

– Никто из свидетелей как будто ничего подобного не слышал.

– Не знаю. Слабый крик где-то в отдаленье.

– Когда это случилось?

– Разве упомнишь.

– Ну, сориентируйтесь! Игорь ушел вслед за Ангелевичем, Ольга ушла.

– Да, после. Ее каблучки процокали. Я плакал, слыша жуткие вопли внука.

– Про слезы мне известно, не повторяйтесь.

– Вдруг – крик. Тихий такой, но очень страшный. И как будто шаги в подъезде.

– Да, да, их слышала Ольга. Дальше!

– Выглянул – никого.

– Дверь к нам была закрыта?

– Не проверял. Не распахнута. Я спустился, вышел: двор пуст. Ну, поднялся и сел на сундук.

– И что это вас туда-сюда носило, когда тут внук загибается?

– Крик напугал.

– Вас? Бросьте!

– Напугал.

– И это все?

– Все.

– Слабая версия. На суде не сработает, ибо сразу возникает закономерный вопрос: почему в свое время вы скрыли сведения, которые могли помочь Павлу?

– Струсил, – пояснил полковник спокойно. – В глубине души я трусоват.

– Да ну? Чего ж вы так испугались?

– Что подумают на меня.

– Это с какой же стати?

– А кто за столом сказал: «Я б таких тварей убивал не дрогнув!»?

– Опять слабенькая мотивировка.

– Да ведь перед тем, как на сундук– то сесть, – прошептал Ипполит Матвеевич таинственно, – я т у д а заходил.

Зачарованный чужим ужасом, философ спросил тоже шепотом:

– Куда?

– В ту комнату.

Старик бредит!

– Я ее видел, мертвую.

Собеседники уставились друг на друга в сюрреалистической паузе. Петр Романович едва вымолвил:

– Почему нас не позвали, милицию не вызвали?

– Я подумал, на меня подумают.

– Да почему, черт подери, на вас?

– Потому что я видел мертвую.

«И в тот момент спятил! – стукнуло в голову новым страхом. – Безумец с распятием! Или прикидывается..» Петр Романович поймал странный взгляд исподтишка и образумился.

– Давайте по порядку. Как вы вошли к нам?

– Взошел на площадку – дверь вздрогнула и приоткрылась.

– Господи! – философ не знал, верить иль нет; мучительная раздвоенность. – Как это?

– Должно быть, сквозняк. Е г о уже не было.

– Кого не было?

– Никого. Увидел я кровь, испугался, ушел и сел на сундук, – полковник говорил и глядел твердо.

– Я вам не верю. И никто не поверит.

– Прости меня, Петя, за Павлика.

– Не прощу. Вы убили Маргариту?

– Нет.

– Кто?

– Не знаю.

«Знает! – понял Петр Романович. – И выгораживает – себя или. нет, невозможно! Слишком жутко. но надо же идти до конца: изо всех сил выгораживает кого-то из близких – мне близких! Дядю? Дочь? Внука?» Последний образ – в воображении возник кузен и высунул язык – сразил абсолютным абсурдом; Петр Романович опомнился, вновь став «сыщиком»: старик явно зафиксирован вот на этом моменте – «увидел мертвую».

– Почему вас вдруг потянуло в нашу квартиру?

– Разве непонятно? Дверь. Крик.

– А теперь опишите подробно, что вы увидели, войдя в папину комнату.

– То же, что и вы все! Она лежала в цветах, в крови.

Петр Романович вспомнил и процитировал Подземельного:

– «Там нечто лежало. Потом. Сначала не лежало, а потом в крови.»

Ипполит Матвеевич напряженно вслушивался и выпалил:

– Я нашел его в прихожей.

– В прихожей? – изумился Петр Романович. – И перенесли в комнату?

– Перенес? – тупо переспросил старик.

– Мы о чем говорим? – прикрикнул «сыщик». – О трупе?

– Что-то мне нехорошо. Погоди минутку. – Ипполит Матвеевич прищурился, притушив блеск глаз, явно собираясь с мыслями. – Сердце, – пояснил.

– Не бейте на жалость, вы всех нас переживете.

Он покивал.

– Есть во мне подлая слабинка, есть. Не труп – цветок увидел я в вашей прихожей, почти в дверях той комнаты, на полу. Подобрал, удивился – моя роза? – и вошел. С тех пор чайные розы как-то печально на меня действуют, – пустился полковник в психологические тонкости, – как увижу, напоминают.

– Музей императора Павла, – отчеканил философ.

– А, ты про то историческое убийство.

– Не увиливайте. Вы вошли. Что лежало под качалкой?

– Ее мертвая голова, больше ничего!

«Там нечто лежало. Он знает, что!» – уверился Петр Романович и выстрелил наугад:

– Распятие!

Полковник дико глянул и отодвинулся на край лавки. «Мне с ним не справиться!» – оценил ситуацию философ трезво, но продолжал на отважной волне:

– Вы сняли со стены крест.

– Я? Зачем?

– Чтобы убить блудницу.

– Петруша, не заговаривайся. Не нужен мне крест, я б с ней руками справился. Но я не убийца, а слабак. В психологическом, конечно, смысле.

– И в этом смысле вы самый сильный и смелый человек из всех, кого я знаю.

– Спасибо на добром слове, но ты ошибаешься.

– Ладно, поверим на минутку.

– Во что?

– В тихий крик. То есть преступление произошло до вашего появления в подъезде. Однако вы знаете или догадываетесь, кто убийца, и покрываете.

– Остановись!

Но Петр Романович довел «дедукцию» до конца:

– Иначе вы не молчали бы девять лет.

Старик неожиданно уступил:

– Догадывался. Потому и молчал. Не слышал я никакого крика, просто пошел за дочкой «скорую» вместе встречать. Невмоготу одному было.

– Но вы же один вернулись!

– Уже во дворе сообразил, что Евгению я нужнее в тот момент. Припадок очень жуткий, редко такие случались. И вот когда я всходил на четвертый этаж.

– Ну, ну! Договаривайте.

Он сказал таинственно:

– Я дверь на предохранителе оставил. И вот она открылась и захлопнулась.

– Ничего не понимаю. Чья дверь?

– Адвокатская. Кумекаешь?

– Вы хотите сказать.

– Кто в квартире оставался, помимо ребенка? Ты и дядя твой, – откровенная злоба прозвучала в голосе старика. – Опытный адвокат!

– Не может быть!

– А почему я молчал, в эту глушь от них сбежал?

Философ словно заледенел.

– Ипполит Матвеевич, вы отдаете себе отчет.

Он перебил в невероятном возбуждении:

– Тогда не отдавал, точнее – не был стопроцентно уверен, и брат твой бедный так убедительно признался. Но теперь – хватит, нет больше сил.

– Дядя не мог оставить ребенка в припадке.

– Значит, мог.

– Он готовился к семейному празднику и не назначил бы свидание.

– Тогда остаешься ты! Или он – или ты. – Ипполит Матвеевич нервно хохотнул. – В общем, разбирайтесь вы вдвоем вместе с дядей своим. А меня оставь, пойду прилягу. – Полковник поднялся и строевым шагом направился к розовому домику, утопающему в розах.

А Петр Романович был до того ошеломлен, что не заметил, как очутился за калиткой и пришел в себя уже в кустах на углу, откуда просматривалась полковничья дача. Таким образом, действия его были машинальны, но не лишены смысла. Через несколько минут Ипполит Матвеевич, уже пристойно одетый, вышел на улицу, зорко озираясь (тайный соглядатай сжался, прячась), и быстро зашагал к станции. Он ни разу не обернулся, казалось, просто не подумал о слежке, но уже в Москве, уже на Садовом кольце возле знаменитого «булгаковского» дома, совершил молниеносный маневр, застав врасплох «сыщика» за цветочным киоском.

– Ну, хватит дурака валять, надоело. Мы оба знаем, что я иду к своим.

– Я с вами.

– Милости просим.

Ипполит Матвеевич, безрезультатно позвонив в дверь, воспользовался своим ключом. В гостиной на столе возле фарфоровой вазы с розами (Не выносит чайных, но выращивает!) записка: «Полечка! Папа в суде, потом в тюрьме, я на корте, обед в холодильнике. Мама».

Тесть провозгласил с сардонической усмешкой:

– В тюрьме! Самое правильное место.

Петр Романович вопросил всерьез, в сомнении:

– Вы вправду верите в виновность зятя или меня разыгрываете?

– Он виновен, – сурово сказал старик, но тут же поправился: – Опять– таки стопроцентно утверждать не стану.

И хозяин борделя давно уже не в себе, и друг мог оказаться свиньей.

Разговор с Тоней в Завидеево представлялся далеким-далеким, почти эфемерным, но последнее слово заставило задуматься: «Свинья-друг»!.. Что я хотел?.. Вспомнил!» Петр Романович прошел в дядин кабинет и взял с полки словарь иностранных слов.

32

Он покинул старика, который мерзок стал ему и ненавистен: «Из-за его трусости (или убийственной смелости) все погибли, все погибли и я.» Как христианин он ясно чувствовал мистический запрет: уйти в иной мир, к своим, добровольно – нельзя.

Итак, «свои». (Философ стоял, прижавшись спиной, буквально припав, по призыву слабого, но удачливого демагога Руссо, к «натуре» – липе на Тверском; заныла нога, щиколотка багрово распухла, и тотчас отозвалась рука, поцарапавшись о кору, из ерундовой ранки проступили капли крови.) Итак, «свои». Полковник с головой выдает зятя, спасая, если рассуждать логически, собственную шкуру. Трусоват, мол. Да, но вот что интересно: противник, прижатый к барьеру, даже не попытался при самых благоприятных обстоятельствах – в сельском уединении, в купах кустов и роз – освободиться, физически, от «сыщика». Или «сыщик» слишком далек от истины, или у военного и впрямь нет кровожадной жилки. Не всякий, слава Богу, способен переступить порог убийства индивидуального, уничтожить «лицо», «лик», а не безличного врага на передовой.

Итак, «свои». Выпивший водочки, вызвавший семейный скандал старик на сундуке. Слышит рыдание дочери, цоканье каблучков на площадке, на лестнице. Спешит за нею утешить, выходит во двор, но вдруг возвращается. С протяжным стоном, приглашающим жестом распахивается соседская дверь (тоже у «своих»). Непорядок. Входит. Труп девушки, только что убитой и которую он только что ославил за столом. На каком же чудовищном основании он заподозрил свою дочь? «Я нашел его в прихожей», – с дрожью в голосе сказал старик после «цитаты»: «Там нечто лежало.» Цветок, пояснил, его чайная роза. Но он уже произносил эту фразу, раньше, гораздо раньше – не о цветке.

Разноцветный иностранный мячик ударился в грудь Петра Романовича, отпрянул, подпрыгнув, и вновь подскочил. Он поймал его и услышал: «Дяденька, мяч!» Малыши играли в детском городке (Китеже а ля рус) и сейчас, замерев в азарте, ждали, когда взрослый, нечаянно войдя в их круг, выйдет, возвратив игрушку. Любимый спорт американчиков – бейсбол. Петр Романович подбросил мячик в гущу игроков (простецкая лапта занимала ребят), боль прошла; прошла, бесплодно, и вспышка озарения; и философ поспешил в Копьевский в слабой надежде застать архитектора – такого, подишь ты, делового! – как вдруг на углу, почти у цели, услышал негромкий голос:

– Петр Романович!

Огляделся. Вон. рука, загорелая, прекрасной формы, машет из окошечка, подзывая. Подошел.

– Вам нельзя домой.

– Почему?

– Там менты ждут – арестовать.

– У меня еще два дня!

– Вас заложили.

– Кто?

– Не скажу. Садитесь.

Он автоматически послушался, погрузившись в пружинистое седалище «синей птицы».

– Куда вас отвезти?

– К черту! – Тихонько, ровно, успокаивающе загул мотор. – Отвези, пожалуйста, к Патриаршим.

– Слишком близко, засекут.

Он поймал в чистом зеркальце сине-зеленый «морской» взор, обмирающий в восторженном ужасе – наедине с убийцей! – и на миг мелькнуло как бы уже давно минувшее («не пропоют над нами Алилуйя»), как бы уже воспоминание о солнцеподобной красоте ее. о, соле мио! Мелькнуло, замутилось.

«Преступник и проститутка! – подумалось с тоскливой усмешечкой. – И Сонечка Мармеладова его, понятно, спасет.»

– Ты меня убийцей считаешь?

– По-моему, вам все равно, что я считаю. Приехали.

– Нет, Варенька, – возразил он с неискренней любезностью, – не все равно. И если б ты сейчас сказала, кто меня заложил, многое прояснилось бы. Поль?

– Нет.

– Ангелевич?

Она отвернулась, исчезли бирюзовые глаза из зеркальца. Понятно!

– Он неплохой дядька, хотя и с сильным сдвигом, и все эти годы был моим покровителем.

– Понятно.

– Но я ухожу.

– Из Китежа в Вавилон? – незамысловато сострил он, продолжая неинтересный ему разговор и усиленно соображая. на чем мог заложить его Ангелевич?

– Вообще из профессионального «порно».

– Скопила, значит, на домишко у моря?

– Скопила.

– Молодец. Вот что, Варя.

– Ой, ваша рана! Кровь.

– Да ну, какая там рана!..

Она схватила его левую руку, поднесла к лицу, к губам, словно – вообразилось! – собираясь поцеловать. Петр дернулся инстинктивно-брезгливо – ощущение на чисто физиологическом уровне, до тошноты. Варя бесшабашно рассмеялась, выпустила руку, оттолкнула. Он с облегчением и не совсем уместно, как той ночью, ляпнул:

– До свадьбы заживет.

– Заживет. – Варя кивнула. – Вы очень похожи и очень подходите друг к другу.

– Правда? – поддакнул он, не вслушиваясь. – Варенька, ты сможешь передать своему покровителю, чтоб он пришел сюда?

Она не ответила.

– Ведь он тебе ни в чем не откажет.

– Смогу.

– Надеюсь, он не приведет «органы»?

– Не беспокойтесь. Я все сделаю.

– Кстати, а как вы с ним познакомились?

– По объявлению. – Она помолчала. – Браунинг в «бардачке».

– Не бойся, я не убийца.

«В сущности, это странно, – размышлял Петр Романович в одиночестве, в комфортабельно– расслабляющем убежище, – непонятно, на чем Ангелевич меня заложил – да так убедительно, что пришли с арестом. О Господи! Аналитик, даже со сдвигом, стратег и тактик – рассчитал и соврал точно и наверняка. Главное – причина, по которой он пошел на подлость: ревность, такая нормальная и простительная («Не прелюбы сотвори»!), или мотив маниакальный, убийственный.» Измотанный мозг взбунтовался, точнее – забастовал, и уже соткался из кустов, из воздуха несерьезный литературный сатана и учтиво вопросил: «Вы какие предпочитаете?» – как вдруг интеллигентный голос произнес в ухо:

– Что вам еще от меня нужно?

Владелец «Китежа» у руля. О, как вмиг собрался и подобрался к прыжку «сыщик»!

– А где Варя?

– У себя. Я сам подгоню к дому машину. Так что?

– Покойный Подземельный видел здесь, у Патриарших, Мастера и Маргариту.

– Знакомое словосочетание, – обронил бывший профессор, – где-то я его слышал.

– Есть такой богохульный роман.

– А, да. Но я не читаю беллетристику.

– Неважно, меня интересует реальность. Как вам такой сюжет: она предстала перед ним милой невинной девицей, но обернулась мстительной ведьмой и он убил ее.

– Философ увлекается такой чепухой? – тон презрительный.

– Вы увлеклись.

– Послушайте, господин Острогорский, если капля разума у вас еще осталась. Варвара пришла в «Китеж» по газетному объявлению, и в ее невинность я не вникал.

– Я говорю про Маргариту. Вам, сколотившем состояние на блуде, не дается роль рассеянного ученого.

– А вам – моралиста!

– И вы прекрасно помните, что произошло девять лет назад. Евгений Алексеевич пригласил вас на семейный праздник заранее?

– Конечно.

– Вы уверены?

– К чему эти идиотские вопросы?

– Пожалуйста, ответьте.

– Я приготовил подарки: французские духи и американскую зажигалку, что в девяностом считалось престижной редкостью. – Словно в доказательство Ангелевич достал из кармана портсигар с зажигалкой и закурил.

И Петр Романович вспомнил, как дядя высекал пламенный язычок, точно ребенок забавляясь новой игрушкой. С кем же у Маргариты было назначено свидание в пятницу? Остается «свинья– друг».

Ангелевич продолжал монотонно:

– Накануне я поднялся к Евгению уточнить час, но он был в больнице у брата. И моя жена – представьте, какое оригинальное совпадение! – тоже навещала больного.

– Больного? – удивился Петр Романович. – Какого больного?

– Своего папочку. Так она мне сказала: после работы еду к заболевшему папе на весь вечер. Ну, в тот самый вечер, когда вы с ней прелюбодействовали.

– Лана солгала.

– Солгала, солгала, – покивал «бывший». – Перестраховалась. Хотя ей было известно, что в тот вечер я вернусь поздно: у нас в Академии проходил симпозиум.

– Но вы поднимались к дяде.

– Несколько выступлений отменили, и рогоносец оказался некстати свободен.

«И познакомился с Маргаритой у Патриарших! – сообразил Петр Романович, чуя горячий след. – И назначил встречу на пятницу, забыв в объятьях обо всем, а позже, опомнившись, поднялся к соседу уточнить час, вернее – отказаться от приглашения!»

– Что вы наговорили следователю, сутенер? – прорвалось-таки словечко! – Мечтаете засадить меня за решетку?

– Я мечтаю вас истребить! – было последнее, что услышал философ перед тем, как провалиться во тьму.