Текст книги "Солнце любви"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

18

Лана ушла под утро, начинался понедельник в швейцарской фирме, а для фолософа, может быть, последняя неделя на свободе.

Он поймал для нее такси и побрел от Садового по Копьевскому в сереющем свете домов-теней. Остановился перед своим, фонарь уже отгорел. «У меня орудие убийства, на нем кровь». – «Где?» – «На мертвой голове». – «Где?!» – «На тротуаре в Копьевском переулке».

«Странные (безумные?) ответы на мой машинальный и невразумительный вопрос «где?». Это ли главное! «Какое орудие?» – вот что требовалось узнать, но я был слишком ошеломлен, потрясен. не столько даже репликами, сколько голосом. Да, «голосом мертвеца»» (которого видел, с которым разговаривал в четверг «во сне»). И уцепился за реальность: «Поль, ты?»

Нет, брат не был безумен, каким-то образом он овладел загадочным орудием – уникальной уликой! – за что его убили. Кровь на мертвой голове. Девичьи длинные волосы намокли в крови, голова медика в луже крови. нет, он не бредил, он говорил не об этом! Если Павел невиновен, он не видел мертвых в момент убийства или сразу после него, не призрак же он, в самом деле, проходящий сквозь стены. Так иронически назвал следователь убийцу Подземельного. – Петр Романович, как в трансе, вновь услышал тот предсмертный крик и голос – о д н о в р е м е н н о! – и содрогнулся. – Но сбежать с места преступления было невозможно! – вымолвил вслух, пытаясь успокоиться. – Запертые двери и окна, масса свидетелей, не считая нас с Полем. Или мальчишка, сатанист доморощенный, проделал какой-то фокус. Но я с ним не расставался ни на секунду и лично – первый! – проверил все запоры. Медик кричал, бормотал в предсмертии. Ага, наедине с бесом. – Петр Романович натужно расхохотался. – А что? Известны случаи, когда человеком физически овладевает существо иной, демонской природы и могучий молитвой монах «отчитывает». И дух тьмы покидает. Все! Оставь бредни и галлюцинации. Кровь на мертвой голове на тротуаре в Копьевском переулке – вот исходный текст, требующий расшифровки, таинственный намек на орудие убийства. Думай! – но мысли его разлетались, как рой мошек. – Кстати, есть такая бабочка – «мертвая голова» – единственное насекомое, обладающее своеобразным голосом. Тьфу ты, черт! (Он опять вздрогнул и двинулся к дворовому тоннелю.) Дался мне этот голос. и при чем тут бабочка? Да, на спинке у нее просматривается человеческий череп – вот и название «мертвая голова». Убийца убивал черепом – эпизод из фантастического триллера. Да разве мое предположение – брат нашел в Копьевском орудие убийства и собирался предъявить его мне – не менее фантастично?..»

Уже в тоннеле он услышал шаги за спиной, обернулся, обреченно ожидая Поля – его догнал Ангелевич.

– Доброе утро! – приветствовал бывший философ бывшего аналитика.

– У меня к вам есть вопросы, Валерий Витальевич. Когда вас можно навестить?

– Спрашивайте.

– Тогда присядем?

– К длительной беседе я не расположен.

Тем не менее они сели на лавку возле кустов, за которыми когда-то прятался бедный брат. Ангелевич закурил сигарету, протянув Петру Романовичу массивный портсигар, тот отказался. («Превращаюсь в побирушку!») Сизый дымок потянулся к сизому небу, голый яйцевидный череп словно улыбался в дворовой полутьме, придавая сюрреалистический привкус разговору двух мужчин, тайно связанных одной женщиной (то есть Петр Романович надеялся, что для собеседника сегодняшняя ночь с Ланой – тайна).

– Вам, наверное, известно, что меня обвиняют.

– Известно, – обрубил шоумен словом и жестом вступительную речь; Петр Романович вспомнил, что сосед его отличается немногословием.

– За неделю я должен выявить убийцу. По моим предположениям, Подземельный и Павел раскусили его и погибли.

– Убийцу той проститутки?

– Да, Маргариты. Вы были с ней знакомы?

– Нет.

– Накануне дядиного юбилея она должна была придти в наш дом к семи часам.

– Я запомнил те события.

– Буду говорить прямо, Валерий Витальевич. Вы поднимались к дяде часов в девять вечера.

– Но не застал, он был в больнице у вашего отца.

– Да, да. – Как всегда (а сейчас в особенности) упоминание об отце отозвалось болезненно. – На площадке вы столкнулись со своей женой.

– Которая выходила от вас, – подтвердил Ангелевич бесстрастно. – Эту Маргариту я вообще не видел – до того момента в пятницу, как она появилась в нашем дворе.

– По какому поводу вы приходили к дяде?

– Мне не нужен повод, мы друзья.

«Чего я добиваюсь? – спросил себя

Петр Романович. – Лана рассказала про их объяснение после прерванного праздника – не мог он быть одновременно с нею и с проституткой. – и поймал острый, «аналитический», так сказать, взгляд собеседника. – А если объяснение с женой состоялось после убийства?..»

– По роду своей деятельности вы хорошо знаете женщин этого типа.

– У меня не публичный дом.

– Ну, конечно, у вас пляшут святые.

– Не впадайте в фальшивый пафос, вы не святой Иосиф, которого невозможно соблазнить.

– Я перед вами очень виноват, Валерий Витальевич. Но разница между вашим «Китежем» и борделем настолько минимальна.

Аналитик перебил:

– Если грязные деньги идут на благие цели, они очищаются.

– Типично протестантская этика, в данном пункте совпадающая с иезуитской: цель оправдывает средства.

– Нормальная диалектика, которую вы должны были изучать в университете. Впрочем, я не намерен вести с вами философские дискуссии.

– Только скажите: в чем заключается ваша «благая цель»?

– Не скажу. Прощайте.

– Еще несколько вопросов, пожалуйста! Когда на семейном юбилее у Поля начался приступ – помните? – вы сразу спустились к себе?

– Да.

– А Игорь? Вы ведь ушли вместе?

– Нет. Он задержался в прихожей с Ипполитом Матвеевичем.

– О чем они говорили?

– Не подслушивал.

– Валерий Витальевич, вопрос деликатный, но важный для меня.

– Смелее.

– Вы вернулись с застолья расстроенный, объяснились с женой.

Ангелевич перебил презрительно:

– Трусливые взгляды, которые вы бросали на меня, подтвердили мои подозрения: не Платоном вы занимались накануне, а прелюбодейством – определение в вашем духе, правда?

– В библейском. Но почему, скажите, вы не расстались с Ланой сразу, а выжидали месяц?

– Когда созрело решение. Я не привык действовать сгоряча.

– Какие отношения у вас были с Подземельным?

– Добрососедские, – бросил Ангелевич иронически. – Не смертоубийственные.

– Вы у него никогда не лечились? – уныло задал Петр Романович совсем уж прозрачный вопрос, чувствуя, что абсолютную неуязвимость аналитика ему не прошибить.

– Лечился.

– От чего?

– От кашля, – Ангелевич откровенно усмехался. – Понятно, что вас интересуют болезни потаенные, неприличные – такими не страдал.

– Вы в свой «Китеж» пешком ходите?

– Как правило. Машина в гараже при клубе. Неэффективные у вас ходы: алиби на пятницу и субботу подтвердил мой персонал. – Шоумен вдруг поднялся. – Надеюсь, теперь все?

– Пока все.

– Предупреждаю: не приставайте к вашей соседке, это может вам дорого обойтись.

– Верно. Денег на дорогих шлюх у меня нет.

– А на дешевых?

– Ни на каких.

– Горе-христианин не преминет бросить камень, недаром ваше имя Петр [3]3
  Петр с лат. камень


[Закрыть].

– Или станет содержать притон.

– В отличие от вас я не претендую на религиозность.

19

Он лежал в высокой, засыхающей от зноя траве за монастырскими стенами: прошли женщины в пестро– белых платочках – кончилась обедня; встречное движение – в условные ворота прошествовали мужики; застучали топоры. Потом показался давешний монах-настоятель в полном облачении. «Батюшка!» – воззвал с земли Петр Романович. – «Если можете, подождите, – ответствовал монах, не удивившись. – Я иду к тяжелобольному». И наконец – на что он так надеялся – появилась Тоня с корзинкой, он нагнал ее, и они уединились в овраге у ручья под благодатной тенью плакучих ив.

– С днем Ангела тебя, Петя!

– Господи, сегодня же двенадцатое!

– Да, Петр и Павел. Пост кончился, я за яичками иду в деревню.

– Я тебя задерживаю?

– Что ты! Твое дело важнее.

– Тонечка, расскажи мне о Маргарите. Она была твоей подругой?

– Ну. да. Из пьющей семьи, жуткое детство.

– О-о, разумеется! – простонал философ. – Соня Мармеладова, в отличие от этих тварей, образ целиком литературный – абстрактный символ жертвенности.

– Петр, я была у них после похорон, и на девятый день приходила, и на сороковины. Ее продала мать, когда Маргарите было четырнадцать.

– Она тебе рассказала?

– Нет, что ты! Они пьяные каялись. Маргарита, видимо, пыталась вырваться из петли, поступила в институт, сняла комнату. Она постоянно твердила: главное – полная независимость.

– Какая может быть независимость у проститутки! – отмахнулся Петр. – Это смешно.

– Страшно. Все-таки по-своему она любила твоего брата.

– Он лежит в морге, она погубила нашу семью.

– Нет, я что хочу сказать, – заторопилась Тоня, отвернувшись; он заметил слезы на глазах, – судмедэсперт установил, что болезнь ужасно запущена – понимаешь? – она специально не лечилась.

– Что за маразм?

– Мне кажется, она была одержима местью.

– К кому?

– К мужчинам. Но ведь до Павлика не дотронулась.

– Каской-то монстр в женском обличье. Да на что она рассчитывала, собираясь венчаться?

– Думаю, до этого дело не дошло бы. Так, красивая мечта, болезненная раздвоенность. Помню, как она купила фату с белыми розочками и все смотрелась в зеркало.

– Сумасшедшая спровоцировала убийство!

– Наверное, она хотела умереть.

– И утащить за собой в могилу кого только можно.

Они замолчали, Тоня плакала, уже не стесняясь, наконец выговорила:

– Почему он не пришел к тебе? Почему он не пришел к нам?

– Самое элементарное объяснение: дома никого не застал, напоролся на Ивана Ильича, и медик, может невольно, направил брата на след. Павел хотел показать мне орудие убийства (так я понял из нашего разговора по телефону), но тот опередил.

– Павел звонил? – воскликнула Тоня. – Как же так получилось?

– Ох, не терзай. Я закрутился еще с одной Маргаритой. Я не узнал его, брат умер для меня восемь лет назад.

– Какое же орудие?

– Мертвая голова.

Они уставились друг на друга. Петр Романович скороговоркой, будто боясь заразиться безумием, повторил бредовый диалог. Она прошептала:

– Господи, я ничего не понимаю.

– Я тоже. Он явился, одержимый местью, как его невеста когда-то.

– Павлик? Не может быть.

– В той комнате, в папиной, вдруг появились чайные розы.

– Как это?

– Тайно. У Ипполита Матвеевича срезаны на даче, как тогда, помнишь? Он хотел напомнить мне о предательстве. так он воспринял мои показания.

– Я не верю.

– И он был прав, – признался Петр Романович. – Я поступил как. какой– то идиотски-суровый законник, не вспомнив про «ложь во спасение».

– Нет, Петр, все это непохоже на Павла.

– За десять лет много воды утекло.

– Тем более! Он не был злопамятен. – Тоня помолчала, потом сказала строго: – Он самый лучший человек, какого я знала.

– Игорь тебе рассказал, что видел его в нашем дворе?

– Ничего не рассказывал, мотался как угорелый. в Москву, из Москвы! Он его разыскивал.

– Но и от меня все скрыл. Странно.

– Надеюсь, ты не подозреваешь его в убийствах?

– Нет, – ответил Петр Романович не совсем искреннее. – Но может, они все-таки виделись. Почему-то Игорь мне не доверяет, такое сложилось впечатление.

– Да ну, ты слишком потрясен.

– А как быть с его признанием, что он меня ненавидит?

– Это странно, – согласилась Тоня сдержанно.

– Все же давай, для полноты картины, восстановим его передвижения.

После паузы (пристальный взгляд серых в слезах глаз) она сказала:

– Хорошо. Если это тебе поможет. В четверг Игорь уехал в Москву за красками. Вернулся поздно, я уже спала, а когда проснулась – записка: опять нужно ехать.

– Во сколько ты проснулась?

– В семь.

– А его уже не было. Дальше.

– То же повторилось в пятницу.

– А в субботу?

– Игорь был здесь.

– Точно? Вы не расставались?

Она помотала головой, словно отгоняя морок.

– Я не могу не верить своему мужу.

– Вы не расставались?

– Я не могу. Вечером он пошел пройтись.

– А вернулся, когда ты уже легла?

Тоня кивнула.

– Вчера, как ты ушел, мы поговорили: он правда разыскивал Павлика, действовал тайком, ничего никому не рассказывал из-за убийства Ивана Ильича. Боялся подвести друга, который мог бы стать козлом отпущения для следствия.

– А вообще муж с тобой откровенен?

– Надеюсь. Иначе не стоит жить вместе.

– Знаешь, я вашу свадьбу совсем не помню.

– Ее, можно сказать, и не было. Выпили бутылку шампанского с двумя свидетелями. Вот и все.

– Кто у вас были свидетелями?

– Моя подружка и Подземельный.

– Интересно. Не подозревал, что покойник с Игорем дружили.

– Ну, какая дружба.

– Шафер в церкви на таинстве венчания – это нечто.

– Просто хорошие отношения.

– А почему такая конспирация? Я про женитьбу узнал, когда ты уже в нашем доме поселилась.

– По бедности, Петр, мы еще не были устроены, у Игоря даже приличного костюма не имелось.

– Вы ведь осенью обвенчались?

– В ноябре. Нас потрясли убийство и арест.

– Кто предложил перенести свадьбу?

– Это было наше совместное решение. Петр, я не понимаю смысла твоих вопросов.

«И слава Богу! – подумал Петр Романович. – Впрочем, рано или поздно поймешь.» – и выразился туманно:

– Пытаюсь нащупать причины и следствия, иногда самое незначительное обстоятельство может натолкнуть. В чем же венчался Игорь?

– Что?

– У него не имелось приличного костюма.

– Иван Ильич подарил из своих запасов.

– Коричневый костюм с «искрой»?

Тоня смотрела на собеседника во все глаза, с каким-то тайным испугом.

– В чем дело, Петр?

– Коричневый с «искрой»?

– Да.

– Это костюм нашего отца, в нем я нашел мертвого Павла.

Она схватилась обеими руками за лицо и молчала.

– Не очень-то твой муж и тебе доверяет. Где он?

– В Москве. Послушай! Это доказывает только то, что он виделся с другом.

– Еще в четверг, – перебил Петр Романович. – Вечером брат явился ко мне в этом костюме, а я, пьяный идиот, принял его за призрак отца. И напоил меня медик. Во сколько Игорь должен приехать?

– Наверное, поздно. Он собирался еще на квартиру за постельным бельем..

– Вот что. – Петр Романович раздумывал. – Вот что. Сделай для меня великое одолжение: не рассказывай мужу о нашем разговоре, пока я с ним не увижусь.

– Петр, мне почему-то страшно.

– Тонечка, мне тоже. Но я тебя очень прошу.

– Я согласна. Речь идет о твоей жизни.

– И о вашей.

Они расстались. О монахе «сыщик» в горячке следствия позабыл.

20

На романтическом «березовом» полустанке одиноко стоял полковник с лукошком малины. «Ты что это, меня выслеживаешь?» – «Не вас, Ипполит Матвеевич». – «А чего не зашел?» Петр только рукой махнул: в такой запарке, мол. Поехали вместе.

– Выкладывай новости!

Петр выложил реалистический, так сказать, срез событий, не вдаваясь в подробности и подозрения; он и вообще-то был человек недоверчивый, а последние события и вовсе настраивали против всех и каждого. Не против старика, разумеется. который, однако, и заварил эту чертову кашу много лет назад!

– Приношу соболезнования, – сказал полковник деревянно. – Помочь ничем не могу.

– Ипполит Матвеевич, когда у Поля начался припадок.

– Не начинай сначала. Я сидел в прихожей – и баста.

– Да, да. Ангелевич сразу ушел, а Игорь задержался, так?

– Этот мальчишка посмел выговаривать мне, что будто бы не он, а я заварил кашу. Будто не он помчался другу про невесту доносить.

– И долго вы с ним пререкались?

– Пререкаться я не привык. Кратко послал его подальше – и разговор окончен.

– И он сразу ушел к себе? Ну, например, дверь на площадке хлопнула.

– Не слыхал, я прислушивался к воплям ребенка.

– А Ольга раньше них ушла?

– После. Вот про нее помню, как каблучки вниз по ступенькам процокали.

– А где она потеряла гребень?

– Что?

– Испанский гребень, ну, подарок. В переулке у нее в волосах был один.

– Так я нашел – в прихожей обронила. Слушай, я тебя предупреждал: мою дочь в эти кровавые разборки не впутывать! Посуди сам, Петруш, может ли женщина такой нежной конституции до смерти забить здоровенную, как лошадь, девицу и двух мужиков?

– Она занимается теннисом, – машинально вымолвил Петр и образумился. – Нет, меня поражает направление ваших мыслей. Кому придет в голову подозревать Ольгу! – Он помолчал, давая Ипполиту Матвеевичу время остыть. – Кстати, она слышала шаги наверху в подъезде, когда спускалась встречать «скорую».

– Ну, мало ли кто из соседей. Я не слышал.

– А она помнит.

– Шаги убийцы? – перебил Ипполит Матвеевич с дрожью в голове; даже задубелого военного проняло – что уж говорить про созерцателя– философа: кошмар девятилетней давности – кошмар жизни его! – вернулся и сводит с ума.

Ипполит Матвеевич нарушил гипнотическую паузу:

– Убийца прошел к себе, в свою квартиру? – и бросил быстрый, исподлобья, взгляд на собеседника. – Я не слышал, ну понятно, он тихонько действовал, осторожненько.

– Наш убийца свободно проходит сквозь стены и двери, – вспомнил Петр усмешку следователя, чтоб разрядить нервное напряжение, – и оставляет окровавленное орудие убийство в Копьевском переулке.

Разрядка не получилась, за всеми этими несообразностями стояла смерть.

– Мертвую голову? – встрепенулся Ипполит Матвеевич. В чем, в чем, а в орудиях я толк знаю. Он пошутил, поиздевался над тобой.

– Ну, знаете!

– Или с ума сошел. Увидел на комоде того бронзового зайчика.

– Статуэтку я так и не забрал из «органов». Тут не зайчик действует, а зверь пострашнее.

– Да объясни же!

– Объясню, когда сам пойму. Кстати, о зайчиках. Внук ведь тогда обиделся, что вы ему Балаболку на дачу не привезли?

– Балаболку? – дед вспоминал. – Да, про какие-то игрушки шла речь.

– Значит, перед убийством Маргариты вы ездили в Москву?

– Значит, ездил. Разве теперь вспомнишь.

– И день не помните?

– Ну, через столько лет. Чего ты об этом допытываешься?

– Может, вы Маргариту видели.

– Я?!

– С кем-нибудь, – благоразумно добавил Петр (вспомнилось: «Ему было пятьдесят шесть, в полном соку.»).

– Неужели б я тогда скрыл? – Полковник побагровел. – Ты меня подозреваешь? – не возмущенно спросил, а скорбно.

– Нет, Ипполит Матвеевич, в разнообразнейших линиях я пытаюсь восстановить узор событий.

– Узор следующий: эту шлюху я впервые увидел в день убийства во дворе в трусах и мальчишеской кепке.

– В шортах и бейсболке.

– Один черт. Потом – уже мертвую в моих чайных розах.

– Больше не крали?

– Нет, каждое утро проверяю.

– А почему вы решили, что розы ребенок срезал?

– Скорее, подросток. Точно не скажу, в кустах не разглядел, но невысокий как будто, шустрый, перемахнул через штакетник.

– Павел высокий.

– Это да, ваша порода крупная, гвардейская, я бы сказал. Что отец твой, что мой зять. Ты цветы не выбросил?

– Нет.

– Я свои узнаю. – Ипполит Матвеевич прищурился. – Тут – элемент садизма.

– Где?

– В этом напоминании. Из всех гуманитарных дисциплин я признаю историю. Остальное – болтология, извини, философ.

– Извиняю.

– Помнишь убийство императора Павла? Золоченой табакеркой.

– Ею был нанесен первый удар, потом его удавили.

– Ну, не в том суть. Тебе, конечно, известно, что в деле был замешан его сын. Каждое утро по этикету Александр I ходил поздороваться в покои матери, где в комнате перед спальней она устроила своего рода музей, воссоздающий картину той мрачной ночи. Особенно пугала наследника окровавленная рубаха отца. Мороз по коже, а?

– Любопытная аналогия, – отдал должное Петр Романович оригинальному повороту беседы. – Носовой платок с синей каемочкой, который каждую ночь подкладывали Фриде, задушившей своего младенца.

– Ух ты, черт! Кто кому подкладывал?

– Помните бал сатаны в «Мастере и Маргарите»?

– Я думал, ты серьезно. Не люблю фантастику, – отмахнулся полковник.

– А розы через девять лет на месте преступления – это ли не фантастика?

– Вот я и говорю: садизм, напугать до смерти, до безумия. извращение, понял? Эх, Петруша, нам и не вообразить, сколько бедняга выстрадал за эти годы. Ожесточился, озлобился.

– Вы так думаете?

– А почему к родным своим не пришел?

– Почему?

– Явился тайно мстить.

– Но кто-то отомстил ему.

21

Второй месяц Москва задыхалась от жары, и вечер не подарил отрады, и ни дуновения не донеслось в распахнутые окна, в дверь на галерейку. Он сидел на кухне, глядел во двор и поджидал.

В девятом часу появился Ангелевич в белом смокинге, энергичная походка, затормозил у липы – портсигар блеснул банальным золотом, – закурил, задрав лысую голову к пыльно-желтому небу. И растворился в сумраке тоннеля, сквознув сизо-пепельной струйкой дыма на прощанье.

Почти следом из подъезда вылетела прелестная пара, подлетела к «синей птице», оживленно жестикулируя; Ипполит что-то говорил горячо, Варвара смеялась, нырнули в «Мерседес» и унеслись, одарив двор более ощутимым дымком. Спешат на священнодействие в «Китеж», подумалось безразлично, эти трое не интересовали Петра Романовича.

Наконец показался он – поначалу смутным силуэтом в арке – выступил в свет торопливо, невысокий, шустрый, как подросток. Философ вышел в прихожую, отворил дверь – быстрые восходящие шаги – сказал сдержанно, без преамбулы: «Входи!» Игорь, вмиг побледнев, повиновался; проследовали в кабинет, сели – гость на диван – все молча.

– У меня к тебе накопились вопросы.

Игорь кивнул.

– Почему ты скрываешь, что брат жил у тебя?

Ответ звонкий, четкий:

– Потому что он связал меня словом: ничего тебе не рассказывать.

Петр вздрогнул, как от пощечины, до того он был уязвлен.

– Это ложь?

– Рад, что ты догадался и я не нарушаю клятвы.

– Клятвы! – процедил Петр. – Детский сад!

– Не смей! – крикнул Игорь. – Он убит.

– Из-за детских этих идиотских игр!.. – и Петр чуть не впал в неистовство, однако расчетливо спохватился: «Не уподобляйся бесноватому, но по возможности расположи его к себе!» – Рассказывай, Игорек, смерть действительно освобождает от условностей.

– Ты уверен? – опять этот странноватый прицельный взор, как тогда на галерейке.

– Истина. Мне нужна истина.

– Ну ладно. Ты сказал. – Взор смягчился, замутился. – В прошлый четверг под вечер, – начал он монотонно, проникновенно, словно главу из Писания, – я заехал сюда и увидел на нашей площадке человека, и не узнал его «Только не пугайся, – сказал человек. – Никого дома нет – ни дяди, ни брата. Они живы?» Я испугался и узнал. Господи, как я испугался.

И Петр отчего-то затрепетал, и спрятал за спину дрожащие руки.

– Ты. – начал хрипло, – ты позвал его к себе?

– Мы прошли ко мне, и он объяснил мне все.

– Дверь на галерейку ты открывал?

– Что? Не помню.

– Вспомни.

– А. ну да. конечно. Войдя в квартиру, мы чуть не задохнулись от спертого жара.

– Таким образом вас подслушал Подземельный и подписал себе приговор.

– Я тоже об этом подумал после его смерти.

«Не после, а до, – поправил мысленно Петр. – Потому и убил!»

– Как ты хладнокровен, Петр, но я тебя не боюсь. В Завидеево я оставил письмо.

– С признанием?

– Да.

– Но пока ты мой, на этот вечер! Рассказывай.

– Да. Последний твой вечер. Когда Павел осознал, что заключение ему не под силу, то решился на побег. Но они поймали его, ранили и поместили в лазарет. И брат твой, упав духом, пытался наложить на себя руки. Однако доктор спас его и взял к себе санитаром. Они подружились.

– И Павел сумел воспользоваться казенным бланком для извещения о своей кончине?

– Он отрезал все концы, думал – навсегда. Но прошли годы – пришло истинное смирение, свобода от страстей.

– Брат явился не мстить?

– О нет! Он всех простил. Вспомнилось: «Я тебя прощаю, и ты меня прости». На секунды его оставила ненависть к сидящему напротив, и Петр почувствовал прилив слез к глазам, не знающим слез, и отвернулся от воспаленного назойливого взгляда. Однако прошли секунды, и слезы не пролились.

– Павел знал, кто убил его невесту. – Сокровенная пауза, разрешившаяся еще более удивительным утверждением:

– Знал с самого начала.

Петр замер, мучительную духоту пронзил «нездешний» сквознячок.

– Он сказал тебе?

– Подтвердил, когда меня осенило.

– А мне ты скажешь?

После невыносимого молчания архитектор произнес:

– Помни про письмо у отца Платона.

– Мне ты скажешь?

– Скажу.

– Кто?

Философ ждал – словно судьба его решалась! – и услышал:

– Иди. Он тут.

Как под гипнозом он поднялся, сделал шаг.

– Куда идти?

– Он в той комнате.

– Там никого нет.

– Есть. Иди.

Он пошел покорно, прихрамывая, чувствуя, как подгибаются колени. В сером сумраке сияют желтые цветы, издалека доносится «потусторонний» голос:

– Там, в углу.

– Где?

– Отодвинь занавеску.

Что-то зашипело и ударило – часы – не вдруг сообразил, замер от страха, немыслимого, никогда не испытанного. Тихо сдвинул зеленую ткань – распятие на стене – и увидел искаженное в последнем ужасе лицо, и не сразу различил свое отражение в зеркале.

– Сумасшедший! – взревел Петр, на мгновенье свет истины просверкнул в потемках, но состояние транса уже окончилось. – Ты– сумасшедший! И он. Он тоже.

Архитектор сидел, в изнеможении откинувшись на диване, словно все силы его ушли на «эксперимент с зеркалом».

– А кто ты? Ты не сторож брату своему?

– Оставь в покое Священное Писание, демагог! Сегодня я догадался, кто принес сюда розы.

– Я.

– Это садизм.

– Это крошечный укольчик по сравнению с твоими деяниями.

Петр упал на стул.

– Садист, покажи мне «мертвую голову»!

Игорь испугался, прошептал:

– Гениально подмечено: преступление – это болезнь.

– Покажи мне орудие убийства.

– Ты покажи!

– Не притворяйся! Если б ты всерьез верил, что я убийца, стал бы ты молчать на допросе.

– После гибели Подземельного? Ты понимаешь, о чем говоришь? Они бы немедленно взяли Павла! (Философ в душе не мог не согласиться!) Я приехал сказать.

– Сказал?

– Нет их никого, они на какой-то облаве. Но – завтра! Готовься, Петр.

– Да ты б струсил раскрыться перед убийцей.

– Перед тобой? Как видишь, я не трус!

Сказано с вызовом, но Петр почувствовал, что задел некую болезненную область.

– А письмецо в Завидеево?

– Да, подстраховался. И предупреждаю: его вскроют, если со мной что-то случится.

Философ впервые испытывал столь острое и чистое, без примесей, чувство ненависти.

– Я тебя ненавижу, – вдруг сказал Игорь; и Петр Романович вновь приказал себе: «Не уподобляться убийце, продолжать борьбу и победить – даже не ради себя, ради погибшего брата!»

– Игорь, – заговорил примирительно, – между нами недоразумение.

– Преступление, – поправил архитектор с нервной усмешкой.

– Нет, объясни, сделай милость: неужели Павел считал меня виновным? На каком основании?

– Он слышал твой разговор по телефону с Маргаритой.

– Когда? В четверг?

– В день убийства.

– Это невозможно.

– Да ну? Правда проступает сквозь слой самой мрачной, самой изощренной лжи. Павел приехал с дачи – дома никого не было – поставил розы в вазу – раздался скрежет замка. Он никого не желал видеть и спрятался в той комнате за занавеской.

Игорь помолчал, Петр Романович подумал: «Я, наверное, никогда не смогу войти туда, там «музей» императора Павла.»

– Он услышал шаги, и наступила пауза, и зазвонил телефон, и старший брат сказал: «Ты не свободна, вчерашний вечер не повторится».

– Я сказал, – подтвердил Петр Романович в жутком напряжении.

– «Вы любите друг друга, Павел с ума сойдет, я не могу вам мешать.» и так далее. Говорил?

– Я не говорил «Павел» – «он», я сказал.

– Суть не в имени, контекст понятен. Вы с его невестой согрешили накануне и по телефону условились встретиться на Тверском бульваре. Было такое?

– Господи помилуй, что за ужас!

– Ужас, – повторил Игорь глухо. – Когда ты удалился, он пошел на Тверской.

– Суть в имени, – пояснил философ в отчаянии. – В имени, которое я не назвал.

– О чем ты?..

– Это имя – Валерий. Я разговаривал с женой Ангелевича. Как ты выразился: мы согрешили накануне.

– Не может быть! Врешь!

– Хочешь позвонить ей и убедиться?

– Вы сговорились!

– С посторонней, по твоему мнению, женщиной? С женой соседа, которую я не видел девять лет? Да тебе Ангелевич подтвердит: они после этого расстались.

Собеседники замолчали, невидяще глядя в угасающий свет за окном; контуры истины проступали постепенно сквозь мрачно-изощренный слой лжи, но как далеко еще до рассвета.

– Во имя высшей справедливости, – выговорил Игорь, сжав руками голову, – невозможно поверить, что брат твой принес себя в жертву по недоразумению.

Петр не смог ответить.

– Он сказал, что ты спас ему жизнь.

– Не стоит. Так, порыв, – выговорил невнятно.

– Нет, правда?.. Петр, я тебя прошу.

Петру ярко и живо вспомнился давний эпизод и отвлек от отчаяния.

– Когда Павел еще учился в школе, вошли в моду наркотики.

– Ну да, у нас в классе некоторые. Разве и Павел?

– Да.

– Я не знал.

– А я знал и сумел отрезвить его раз и навсегда.

– Как? Он не рассказывал.

– И я не стану, это наша с ним тайна.

– Петр, это необыкновенно, – вдруг перескочил Игорь с обличающего пафоса на восторженный. – И если все это правда, то православный принцип «положить душу за други своя.»

– Ты ж намекал: Каин и Авель.

– Я на распутьи. Я в сомнении. Абсолютное зло и абсолютная любовь – категории, которые на земле в идеале невозможны.

«Идеалист! – со злой усмешкой подумал Петр Романович. – Что-то скрывает и врет.» – и сказал:

– Согласен. Вернемся от идеализма к конкретике.