Текст книги "Адам и Эвелин"

Автор книги: Инго Шульце

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

37
ИЛЛЮМИНАЦИЯ

На площадке перед домом Адам и господин Ангьяль сложили ветви, сучья и палки. Адам попросил у Михаэля зажигалку и разжег костер при помощи смоченной в спирте тряпки. Вокруг на стульях сидели Ангьяли и их гости.

– Для него это победа, хотя он терпеть не может Дьюлу Хорна, для него это почти так же важно, как похороны Имре Надя в июне, – переводила Пепи.

– В пятьдесят шестом ему было девятнадцать, он во всем участвовал, – сказала госпожа Ангьяль, – во всем участвовал.

– И что, он с тех пор правда ни разу не ездил в Будапешт? – спросила Катя.

– Нет. Мы два раза были в аэропорту. Но теперь, теперь обязательно поедем, теперь ему нужно съездить.

– В Будапеште, куда ни посмотри, почти на каждом доме следы от пуль. Или они просто заштукатурены, – сказала Пепи.

– За героев пятьдесят шестого! – сказал Михаэль, поднял свой бокал и кивнул господину Ангьялю.

– Если бы я здесь жил, – сказал Адам, который держал над костром картофелину на прутике, – меня бы тоже силком было в Будапешт не затащить.

– Не говорите так, господин Адам. Для него Будапешт был всем: там были друзья, семья, девушки, кафе, театры, кинотеатры, купальни. Отказаться от всего этого… Будапешт был самым красивым городом на свете.

– Я восхищаюсь папой, его принципиальностью, он хотел поступать в вуз, но не пошел учиться.

– А почему он не уехал на Запад? Это ведь было возможно, разве нет? – спросила Катя.

– Этого, к сожалению, никто не понимает. Конечно, когда это говорю я, его жена, это звучит странно, ведь в конце концов иначе я бы Андраша не встретила. Разве обратил бы он в Будапеште внимание на такую женщину, как я?

– Ах, мама, вы бы везде друг друга нашли. Не надо так говорить.

– В Будапеште были совсем, совсем другие женщины.

– Папиного лучшего друга так тяжело ранили, что ему ампутировали обе ноги. Он после этого застрелился. Поэтому меня зовут Йозефа, то есть Жозефина, – сказала Пепи.

– Он пугал меня своей принципиальностью. Я с этим раньше не сталкивалась. Мне было семнадцать, когда родилась Пепи. Чему он здесь научился – пальцами щелкать да вино пить, вот чему он научился!

– Папа говорит, что их все предали, все предали.

Господин Ангьяль продолжал говорить. Его голос звучал так нетвердо, что казалось, он вот-вот закашляется.

– Они думали, хотя бы американцы, хоть они помогут. А они даже оружия не прислали. Один его друг – он в Швейцарии учился, в интернате, там сплошь дети дипломатов были – с самого начала говорил, что никто не решится помогать венграм.

Господин Ангьяль встал и нетвердым шагом зашел за дом.

– Пусть, мама, оставь его.

– С ним так тяжело. Не надо было об этом заговаривать.

– Он сам об этом заговорил. Не делай такое лицо, он почти ничего не пил.

– Простите, пожалуйста, мы никогда не говорим на эту тему. Мой муж до сих пор считает, что свобода Европы невозможна без освобождения Венгрии.

– Это не папины слова, это сказал Лайош Кошут.

– Как там, в стихотворении? – спросила госпожа Ангьяль. – «Оставили венгерца, оставили…»

– «И одного оставили, бежав, венгерца, – трусы, все ослабли» [1]1
  Пер. Н. Тихонова. (Здесь и далее примеч. переводчика.)


[Закрыть]. Папа даже был членом Клуба Петефи.

– Какого клуба? – спросила Катя.

Все обернулись на господина Ангьяля. Левой рукой он что-то прижимал к себе, а в правой держал журнал. Он передал его Эвелин. С обложки январского выпуска журнала «Тайм» за 1957 год пристально смотрел молодой мужчина интеллектуального вида, со слегка наклоненной головой, с карабином в руке, не столько обхватывающий ствол, сколько едва касающийся его пальцами. «Венгерский борец за свободу», – было написано под рисунком, в правом верхнем углу была нарисована ленточка с надписью «Человек года».

Господин Ангьяль остановился. Он развернул кусок материи и двумя руками держал его перед собой. Один угол был подпален.

– Это флаг? – спросил Михаэль.

– Папа его спас. Если бы они его у нас нашли…

– Как начнешь вспоминать… – Госпожа Ангьяль махнула рукой. – Это был обыск, настоящий обыск!

– Что? Мне вы об этом никогда не рассказывали!

– Ты тогда только родилась. Он был в подвале, ох, как подумаешь, но они не заметили люка в подвал, они все время ходили взад-вперед, взад-вперед. Он поджег флаг, тот не загорелся. Он облил его спиртом, но в тот момент они уже ушли. Я стирала флаг, стирала, но запах не уходит, ничего не поделаешь. Двадцать лет прошло, а он все еще пахнет.

– А если бы у него нашли этот флаг?

– Тюрьма как минимум.

– Он хотел сжечь его, чтобы спасти, – сказал Адам.

– То есть? – удивился Михаэль.

– Ну уж лучше сжечь, чем он попал бы в чужие руки. Нет лучшего доказательства любви.

– Это что? – спросила Эвелин. – Какие это реки?

– Это наш герб Кошута, – тихо прошептала госпожа Ангьяль. – Четыре реки и три горы.

Еще тише она сказала что-то своему мужу. Но он не удостоил ее даже взгляда. Когда Пепи попыталась ласково заговорить с ним, он ответил коротко и резко. При этом очки его сползли со лба на нос.

– Папа хочет водрузить этот флаг, когда-нибудь он его поднимет, чтобы все видели.

– Да кто его здесь увидит? Соседи? Он выпил, опять много выпил.

– Мой отец родился в тридцать третьем, – сказал Адам. – В сорок пятом они были еще слишком молоды для того, чтобы принимать во всем участие, но уже достаточно большими, чтобы понимать, что происходит. Из них никто не уехал на Запад и никто не вступил в партию. Этого тоже никто никогда не понимал.

Господин Ангьяль сложил флаг, подержал его в руках и затем поцеловал. Он сел на свой стул, положив флаг на колени, вновь поднял очки на лоб и потянулся к бокалу.

– Я их все больше и больше понимаю, – сказал Адам. – Они не верили ничьим обещаниям. Те из них, у кого был сильный характер, сохраняли дистанцию по отношению ко всем. – Он потрогал картофелину и попытался счистить с нее черную кожуру.

– Я, может быть, потому этого не понимаю, что это звучит так грустно, так безнадежно, будто жизнь кончилась, не успев начаться. Надо же хотя бы попробовать, – сказала Катя.

– Что ты собираешься пробовать, ты вообще о чем? – спросил Адам.

После небольшой паузы, во время которой все посмотрели на Катю, она сказала:

– Ну, быть счастливой, уехать куда-нибудь, где все получится, где можно будет жить нормальной жизнью. Я бы постоянно пыталась, все время, или выбросилась бы из окна.

– Не бывает только «или – или», – сказал Адам, не отводя взгляда от картофелины. – Ты же не будешь говорить, что вот это все здесь ничего не значит. И к тому же достаточно уже того, что такие люди, как Андраш или как мои родители, не продались, что их невозможно было ничем подкупить. Об этом нужно знать и помнить.

– Настоящий философ наш Адам! – сказала госпожа Ангьяль.

– Я же не против этого, Адам. Кто я такая, – сказала Катя. – Просто я чувствую, что как раз этого я не хочу. Мне еще никогда так сильно не хотелось уехать, как сейчас. Я бы с удовольствием взяла бы и побежала прямо сейчас.

– Для вас это наверняка самое правильное, – сказала Пепи.

– По крайней мере, для Кати это лучше всего, – констатировал Адам.

– Папа, а можешь щелкнуть, пожалуйста!

Пепи повторила свою просьбу по-венгерски.

Госпожа Ангьяль покачала головой. Вдруг господин Ангьяль поднял руку, и раздался треск, такой сухой и громкий, словно у него были деревянные пальцы.

– Еще раз, – воскликнула Пепи и вжала голову в плечи.

Но господин Ангьяль уже опять потянулся к своему бокалу.

– Счастливого пути, – сказал он по-немецки и чокнулся с Эвелин, а затем с Катей.

Все, кроме Адама, который перекидывал горячую картофелину с ладони на ладонь, подняли бокалы. У Эвелин опять не оказалось вина. Но она все равно поднесла бокал ко рту и сделала вид, что пьет.

38
СНОВА В ПУТИ

– Ничего себе, ты думаешь, я сейчас смогу заснуть!

– Но в таком состоянии!

– Я могу вести машину в любом состоянии, можешь мне поверить, в любом. Ты боишься?

– Я бы предложила так не гнать. К тому же дует очень сильно.

– Она еще пожалеет! Я знаю, что пожалеет! Она напилась, просто напилась.

– Мы все хлебнули лишнего…

– Я имею в виду ночью, ночью она была в стельку пьяная. Тараторила, как сумасшедшая, правда, все время одно и то же, как будто умом повредилась.

Катя закурила сигарету и протянула ее Михаэлю. Поскольку стекло было разбито, она надела на себя его свитер и ветровку и обмотала голову футболкой.

– Поворачивай обратно, правда поворачивай. Я как-нибудь сама.

– Я не могу, это невозможно!

Михаэль так сильно ударил по рулю, что машина вильнула.

– Ты что, с ума сошел! – воскликнула Катя.

– Да как же вы не понимаете, у меня кончился отпуск, эта неделя была подарком, уже та, предыдущая, была подарком, они меня ждут! Но где вам понять, что и работать тоже нужно: для вас это нечто абсолютно непредставимое.

– Вовсе не непредставимое, – сказала Катя. – Но если ты любишь Эви, если ты правда ее любишь… Не нужно было мне с тобой ехать.

– Я это ради нее предложил, чтобы ей не было одиноко, чтобы ей было проще. Что мне-то с того? Просто абсурдно меня в этом упрекать.

– Значит, все-таки так!

– Что «так»?

– Значит, это все-таки из-за меня!

– Нет.

– Но вы говорили обо мне.

– Она тобой восхищается. Она сразу сказала, чтобы я ехал с тобой.

– Со мной?

– Из-за истории с багажником. Ты лучше впишешься в западную жизнь и все такое.

– Я была уверена, что она поедет с тобой.

– А я как был уверен! Мы каких только планов не строили! Она хотела учиться, сразу же хотела начать. Хотела в Бразилию и в Нью-Йорк, в Италию, и я говорил: да, конечно, поедем, все, что ты хочешь.

– Ты был для нее чем-то совершенно новым.

– Я был, да, был, это в прошлом, проехали.

– Я не то имела в виду.

– А я то.

– Тебе надо повернуть обратно, правда поворачивай!

– Она прокрадывалась ко мне каждую ночь, каждую ночь. Я же видел, сколько в ней желания. Изголодалась прямо…

– По сексу?

– По всему: по сексу, по тому, чтобы держаться за руки, гладить друг друга, строить планы, по всему! Она же мне рассказывала, как она себя ощущает, похороненной, погребенной в этой дыре, она так и сказала: заживо погребенной. А этот ничего не замечает. Или не хочет ничего замечать. Хорошо, я хоть от него избавился. Хоть это!

– Адам счастлив тем, что у него есть, бывают такие люди, которых легко удовлетворить.

– Удовлетворить?! Его легко удовлетворить? Она же застала его с другой. Я видел, как она пришла вся зареванная, потому что он трахался с какой-то бабой, и уже не первый раз. Она мне все это рассказала. А потом бросилась обниматься, когда мы сказали: поехали с нами, мы уезжаем…

Михаэль обогнал «вартбург» и, несмотря на встречное движение, продолжал ехать по разделительной полосе, пока не оставил позади вереницу восточногерманских машин.

– Не бойся, здесь и в три ряда можно.

– А потом?

– А потом она вдруг пришла ко мне. Я сначала подумал, ей просто хочется развлечься. Но для этого она была слишком зажата, по крайней мере на первых порах, я сначала подумал: все должно произойти быстро, чтобы Мона ничего не заметила. Но она была такая, ну, я не знаю – она говорила такие прекрасные вещи. Я об этом и мечтать не мог, чтобы женщина, которая так хорошо выглядит, может при этом еще и быть такой.

– Какой?

– О какой всю жизнь мечтаешь. Я думал, такое только в кино бывает. И без детей, и даже не разведена, а совсем еще молоденькая и все равно какая-то другая. По крайней мере, я так думал. Я просто ошибался, merde!

Михаэль снова ударил по рулю.

– Что ты имеешь в виду под «другая»?

– Если женщина вдруг бросает все ради тебя, это ведь невероятно, правда?

– Да.

– Это придало мне столько уверенности, поэтому я и пошел на все это. Она постоянно извинялась, потому что Ангьяли были, конечно, на его стороне, в их глазах я был ужасным западным мужчиной. Ив по-настоящему страдала.

– И ты тоже.

– А что прикажешь думать, если такая женщина вдруг решает с тобой порвать?

– Она с тобой не порывала.

– Она хотела, чтобы я остался, чтобы я остался еще на целую неделю.

– А потом?

– После этого она, может быть, поехала бы со мной, может быть. Я ей объяснил, что меня ждут, что они уже две недели меня ждут. Ждут – это не то слово! Без меня у них все застопорилось.

– Она просто хотела побыть еще немного на Балатоне?

– Да, конечно.

– И ничего больше?

– Что значит «ничего больше»?

– Ну, если она…

– Мне нужно работать, черт возьми, работать. Почему никто этого не понимает?!

Оставшуюся часть пути они молчали.

У пограничного пункта за Шопроном Катя стянула с головы футболку и достала из сумочки временный загранпаспорт.

– А если они меня сейчас назад отправят?

– Да сдались им эти штамп и бумажка.

Послышались громкое тарахтение притормозившего сзади «трабанта» и возбужденные голоса. Лишь незадолго до пограничного КПП они заметили людей на обочине. Их было человек двадцать. Они так сильно шумели, что Катя улыбнулась и помахала им рукой.

Но они не обратили никакого внимания на красный «пассат» и двух его пассажиров. Они восторженно встречали двух мужчин в белой «Ладе» с дрезденскими номерами, ехавшей перед ними, и «трабант» за ними, который подъехал так близко, что можно было разглядеть слезы, текшие по щекам женщины на переднем сиденье рядом с водителем.

– Там впереди телекамеры, – сказал Михаэль, – готовься.

39
НЕДОРАЗУМЕНИЕ

– Тебе виднее, – сказала Эвелин.

– Ты же знаешь, чего я хочу. Но вдруг он опять здесь объявится?

– Не думай об этом.

– Не могу я об этом не думать.

– Он не вернется. Дело вообще не в нем.

– Ну-ну.

– Ты переедешь ко мне или останешься у Пепи?

– Почему это у Пепи?

– Адам, пожалуйста! Я не слепая.

– Я только один раз на примерку заходил…

– Я не хочу этого знать, избавь меня от этого.

– Ничего себе избавь. Как будто ты меня от чего-нибудь избавляла.

– Мы так и будем пререкаться? Красивая для Пепи юбка получилась, я бы тоже такую хотела.

– Хочешь – будет. Материал еще остался.

Адам потянулся к бутылке с водой. Та была пуста. Он поднял ее и подождал, пока официантка не посмотрит в его сторону.

– Вы часто здесь бывали? – спросил он.

– Один раз – на танцах, когда нас обокрали.

– Не самое приятное воспоминание.

– Это как посмотреть. Тут все было битком.

Эвелин старалась не обращать внимания на черноволосого мужчину в больших очках, который сидел через три стола позади Адама и не отрываясь смотрел на них.

– Ты от наших такого ожидала? – спросил Адам.

– Чего?

– У нас теперь прямо настоящая оппозиция.

– Забудь. Послезавтра все кончится. Вот увидишь, они быстренько все на Западе окажутся.

– Все равно. Венгрия теперь, как поездка на Запад. И поляки тоже уже вышли из игры.

– Чем меньше им даешь, тем шире они рот разевают. В Венгрию нас тоже уже скоро не пустят.

Она затушила сигарету.

– У тебя еще остались какие-нибудь деньги?

– Почти все. Две с половиной тысячи или около того.

– Я поменял кроны, бак полный.

Адам показал на пустые чашки из-под кофе и бутылку из-под воды:

– На это еще хватит.

– Ты здесь мало заработал?

– Я могу жить здесь, сколько захочу – по крайней мере, до Рождества.

– Ты бы не поехал назад?

– Без тебя – нет. Работы у меня и здесь завались.

– Пепи меня спрашивала, не хочу ли я давать уроки немецкого, она знает двух учительниц русского, им сказали преподавать немецкий, вчера русский – сегодня немецкий, раз, и все.

– Ты еще сколько хочешь здесь пробыть?

– Пару дней, пока погода хорошая. А что с Генрихом-то?

– Стартер, в принципе мне нужен новый стартер. Надеюсь, у него получится.

– У нашего Ангьяля – золотые руки. Ты видел ящик, который он сделал для Эльфриды?

– Прямо настоящий пятизвездочный люкс для черепах. Эльфи наверняка захочется здесь остаться.

Официант принес счет. Эвелин протянула Адаму свой кошелек.

– А ты разве ничего больше не заказывал?

– Я на улице куплю чего-нибудь попить, – сказал Адам и заплатил.

Она пододвинула к нему свой полупустой стакан. Адам допил до дна. Черноволосый тоже расплатился. Они встали и вышли из ресторана.

– Вообще-то это убийственно, – проговорил Адам, глядя на ноги Эвелин, – но я вряд ли смог бы сшить для тебя брюки намного лучше этих джинсов.

– Я здесь располнела. Тебе это, видно, нравится?

Эвелин на ходу надела свою соломенную шляпу. Она не оборачивалась, но у нее было ощущение, что черноволосый идет следом за ними.

Около пристани, которая, словно мол, выдавалась в озеро, к ним по-немецки обратился старый мужчина. У него в корзине, на больших темно-зеленых листьях, лежал инжир.

– Попробуйте, попробуйте, – предложил он, – берите, сколько хотите.

Эвелин осторожно потерла одну инжиринку пальцами и надкусила ее. Адам достал деньги из ее кошелька.

– Совсем свежие, из моего сада, – сказал мужчина.

Эвелин кивнула и вгляделась в скрюченные руки старика, выбиравшего из корзины самые красивые плоды.

– Берите, пожалуйста, берите все.

Адам заплатил, они пошли дальше. Черноволосый действительно двигался следом. Он был низкого роста и довольно тщедушен.

– Ты видел, руки этого старика, как корни, – сказала Эвелин и положила руку Адаму на плечо, – а большой палец весь изрезанный, словно кухонная доска.

– Никогда не понимал, откуда такое название: Балатон, – сказал Адам.

– Только сразу не оглядывайся, – сказала Эвелин, – но за нами увязался какой-то тип. Ты его знаешь?

Несколько человек, пронаблюдавших, как отплыл корабль, прошло им навстречу. По краям пристани сидели рыбаки.

– Ну, добрый день, – сказал черноволосый, встал у них на пути и протянул Адаму руку.

– Не получилось, видно, с Варнемюнде, или, может, мы здесь на Балтийском море?

«Сумасшедший», – подумала Эвелин, услышав неприятный отрывистый смех. Адам, державший по инжиринке на каждой ладони, повернулся к черноволосому боком, и тот пожал ему локоть.

– Я вас не узнал. Вы тоже здесь отдыхаете?

– Ну, отдыхом я бы это не назвал, скорее, командировкой. – Снова раздался его смешок. – Шучу. Я подумал, раз уж у меня есть виза, нужно съездить.

– К сожалению, не помню вашего имени, – сказал Адам и обратился к Эвелин: – Это заправщик с нижней заправки, рядом с поликлиникой. Он мне клапан на колесо достал.

– Что ж, мир тесен, особенно у нас, ничего не поделаешь, – сказал заправщик и снова рассмеялся. – Мне просто хотелось как-то обозначиться, увидимся, увидимся.

– Да, – сказал Адам. – Всего хорошего. До свидания.

Эвелин тоже кивнула.

– Фуу-х, – выдохнула она, когда они прошли немного вперед, – какой-то он зловещий.

– Мне тоже так показалось, – признался Адам. – При этом он наверняка абсолютно безобидный.

– А ты вообще боялся, когда переезжал через границу?

– Странным образом нет.

– Правда не боялся?

– Я думал о тебе, все время.

– Даже с Катей в багажнике?

– Да, это напрямую было связано с тобой. Я не могу этого объяснить, но это так.

Эвелин снова положила руку Адаму на плечо.

– Мне нужно в кои-то веки позвонить маме, она еще вообще ни о чем не знает.

– Для того чтоб писать открытки, уже, к счастью, слишком поздно, – сказал Адам.

– Не придумывай отговорки, у нас ведь есть еще время.

– Может, завтра на пароме покатаемся, из Тихани? Там замечательная кондитерская. Ты там бывала?

– Нет, не бывала, – сказала Эвелин. – Почитаешь мне сегодня вслух на ночь? У Пепи в комнате стоит Густав Шваб, старое издание, готическим шрифтом.

Они подошли к краю пристани и остановились между двумя рыбаками. Вода была как мертвая. Лишь от кормы корабля направо и налево расходились по озеру маленькие волны. В молчании они доели две последних инжиринки. Потом Эвелин прислонилась головой к голове Адама. При этом ее соломенная шляпа чуть съехала набок. Какое-то мгновение казалось, что шляпа надета на них обоих.

40
ЧТЕНИЕ ПЕРЕД СНОМ

– Но ты должен был понять это, самое позднее – после Праги!

– Что значит после Праги?

– Или еще раньше, у тебя же была моя сумка!

– И что? – Адам положил раскрытую книгу себе на живот.

– В ней было все: все аттестаты, свидетельство о рождении, свидетельство о прививках, даже мое свидетельство о крещении.

– Откуда мне было это знать?

– Ты ее не открывал?

– Нет.

– А украшения? Зачем ты мне украшения привез?

– Я же тебе говорил, мне казалось, дома слишком ненадежно.

– Ты при этом так улыбался. Для меня это было как знак.

– Потому что я наконец-то снова сидел рядом с тобой.

– А сегодня – я же сказала, что мне наконец-то нужно рассказать обо всем своей маме!

– Ты хотела позвонить маме, потому что она не знает, где ты. Я думал, раз ты остаешься, значит, ты остаешься из-за меня, значит, мы вместе поедем обратно. Ты правда хочешь на Запад?

– Я надеялась, ты тоже.

Эвелин взбила свою подушку, обхватила ее двумя руками и легла на нее животом.

– Ты что думаешь, я все это брошу: дом, сад, могилы, все? Как ты себе это представляешь?

– Тебя ведь никто не ждет, для тебя все намного проще!

Эвелин встала и закрыла окно.

– Я все время говорил, что поеду обратно, что мне делать на Западе?

– Но ты совершенно иначе себя вел, зачем ты тогда таскал за мной все это: аттестаты, украшения, Эльфриду? Ты ведь везде найдешь работу. А платить тебе будут в сто раз больше. Зачем ты спрашивал про это у Михаэля? Я думала, ты всерьез об этом подумываешь!

Эвелин стояла в ночной рубашке около подоконника, скрестив руки на груди.

– А я думал, раз ты остаешься, значит, остаешься. Почему ты тогда не поехала с ними?

– Глупый вопрос, правда, за этот вопрос тебя бы надо – ладно, не трогай меня.

Адам встал с кровати и остановился перед ней.

– Ты думаешь, я бы решился пройти через все это, если бы я тебя не любил?

– Тогда не задавай таких дурацких вопросов. Мне в конце концов тоже пришлось через кое-что пройти.

– Ну ладно, мы квиты.

– Что это значит?

– Что я ни в чем не упрекаю тебя, а ты – меня.

– Звучит как договор о расторжении брака.

Эвелин спиной упала назад на кровать.

– И в какой момент тебе стало ясно, что ты хочешь уехать?

– Наверняка я поняла это только сегодня утром.

Она уставилась в потолок.

– Ты серьезно? После того, как он уехал?

– Я знаю только, что обратно я не поеду.

– И почему?

– Почему я поняла это только сегодня?

– Почему ты хочешь уехать?

– Потому что я не хочу обратно. Я не хочу снова работать официанткой, снова пытаться поступить, снова не получить места, снова видеть все эти рыла, которые спрашивают, почему я не за мир во всем мире, не хочу этого дерьма.

– Все будет по-другому, с третьего раза получится, ты поступишь.

– Нет. Я уже почувствовала слишком много свободы, я слишком привыкла.

– Привыкла к чему?

Адам присел на край кровати.

– К мысли ехать дальше. Я хочу дальше.

– Ничего себе мотивировочка.

– Я же тоже не знаю, понравится ли мне там, но я хочу попробовать.

– Попробовать, замечательно, а если не получится? Жизнь-то у нас одна.

– Вот именно.

– Ты никогда об этом не говорила!

– Да говорили мы об этом. Ты же сам развивал теорию про транзитные рейсы и разные посадочные талоны. Это была твоя идея.

– То была просто игра. Мы никогда не говорили, что попробуем это сделать.

– Я всегда об этом думала, всегда.

– Не верю я в это.

– Как ты можешь такое говорить? Мона и я только на эту тему и разговаривали, в мыслях Мона вообще уже была не здесь!

– И вернулась назад.

– Ну и что? Что это доказывает?

– Что она его любила.

– Это неправда, просто-напросто неправда. Как ты думаешь, почему ей уже все было до фени? Она просто смеялась, когда Габриэльша что-то говорила, просто смеялась. Для нее Майк был билетом на Запад, вот и все.

– Тогда она могла бы и не уезжать домой.

– О чем мы вообще говорим?

– Ты ведь уволилась. Это тоже было связано с отъездом?

– В каком-то смысле да.

– И как?

– Мона все время говорила, что это эпоха наших молочных зубов, настоящие зубы появятся позже.

– Это смешно, неужели ты не понимаешь, насколько это смешно, эпоха молочных зубов…

– Это дало мне такое чувство свободы. Так всегда было. Пошли они все, если так, то я просто уеду.

– Это ребячество, Эви.

– Почему?

– Такое чувство свободы!

– Если свобода – это ребячество, значит, я – ребячливый человек. Но я так чувствую.

– Лучше бы ты немного подумала.

– Мне больше не нужно об этом думать, я уже слишком долго об этом думала. Почему ты-то не хочешь уехать?

– А зачем мне?

– Значит, это как раз ты не думаешь! Я тоже могла бы сказать: тот, кто не хочет уезжать, просто не подумал.

– Зачем мне об этом думать, если я вообще не хочу уезжать?

– Зачем мне об этом думать, если я вообще не хочу оставаться? Ты вообще понимаешь, насколько ты высокомерный, ограниченный человек!

– Да для меня просто нет такого вопроса. Зачем мне вообще уезжать?

– По крайней мере, ты спрашивал у Михаэля…

– Глупости! Мы просто болтали. О чем-то ведь надо было разговаривать.

– Все об этом думают, и ты тоже об этом думаешь. Нет никого, кто бы об этом не думал.

– Это значит, либо я еду с тобой, либо разрыв?

– Да ведь становится только хуже и хуже. – Эвелин повернулась на бок и посмотрела на Адама. – После сорокалетней годовщины ГДР такое начнется. Ты же всегда гораздо больше, чем я, возмущался. Ты забыл, что сделали китайцы? Как ты этого не видишь!

– Все будет иначе. Взгляни на поляков. А если венгры не закроют границу…

– Говорю тебе, они нас больше не выпустят: нет человека – нет проблемы. Так и будет!

– Они не смогут так поступить!

– Они уже много чего смогли.

– И сколько это будет продолжаться? – спросил Адам, не глядя на Эвелин. – Они нас уже достаточно долго терпят.

– Ангьяли?

– Он вообще заплатил?

– А как же?!

– Пепи кое на что намекнула. По крайней мере, он заплатил не все.

– Ну, в том, что нас обокрали, он не виноват.

– Ангьяли тоже.

– Если он действительно не все заплатил, значит, он пришлет. Получат они свои деньги. У тебя от этого угрызения совести?

– Какие угрызения совести?

– Не нужно тебе мыть посуду, им это не нравится, они хотят тобой восхищаться, – может быть, даже как своим зятем, – но им точно не нужен мужчина, моющий посуду.

– А что плохого в мужчине, моющем посуду?

– Ничего, но ты здесь не дома.

– Я знаю, что делаю.

– Можно тебя кое о чем спросить? Мне просто интересно, это не упрек – у тебя с Пепиной мамой тоже было?

– Как тебе такое в голову пришло?

– Да или нет?

– Нет, с какой стати?

– Звучит немного неубедительно.

– Эви, пожалуйста! Не начинай!

– Я просто хочу выяснить, какой тип женщин тебе нравится.

– Это тебе тоже твой славный Михель напел. Он от меня все что угодно готов ожидать.

– У нее были такие капризы! Сначала жутко обиделась на то, что я с ним…

– Я ее понимаю.

– Потом вдруг все стало, как раньше, я как бы ее вторая дочка, а теперь у нее опять каждый раз гримаса на лице, когда она пытается мне улыбнуться.

– Чего ты хочешь? Что ты им еще прикажешь для нас сделать?

– Они были бы рады, если б ты у них остался.

– Да что ты?

– В качестве портного, в качестве зятя, любовника. И не смейся!

– А что мы им скажем? Что у нас вечный отпуск?

– Не вечный.

– Мы остаемся до завтра, еще на три дня, на неделю?

– Как ты захочешь: все, как захочет господин Адам.

– Ты вообще понимаешь, о чем мы говорим?

Адам захлопнул книгу и сдвинул ее на ночной столик.

– Ты хотел прочитать мне историю Лаокоона, – сказала Эвелин.

– Завтра, – сказал Адам, выключил свет и лег на спину.

Он натянул одеяло до подбородка и глубоко вздохнул.

Привыкнув к темноте, Эвелин разглядела очертания его лица. Она осторожно подняла голову, чтобы проверить, открыты ли у него глаза. В свете от уличного фонаря она увидела длинные, загнутые ресницы Адама. Его правая рука лежала между подушками, левая – у него на груди. Она слышала, как в ящике копошится черепаха.

Даже когда они ссорились, Адам казался ей родным. Она не хотела этого. Она заслуживала большего, чем мужчину, который ей изменяет. Но, несмотря на это, она положила голову на правую руку Адама. Она погладила его по руке, скользнула выше, в рукав его футболки, ладонью провела по его плечу, добралась до шеи и кончиками пальцев дотронулась до его адамова яблока, которое сначала спряталось, словно зверек, но уже в следующую секунду снова вернулось к ней.