Текст книги "Психологическая зависимость: как не разориться, покупая счастье"

Автор книги: Инесса Ципоркина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

Как вы, вероятно, уже заметили, представление о хакерах – причудливая смесь реалий и мифов, хотя мифов в этом коктейле больше. Ни гениальность, ни могущество хакеров не безусловны – так же, как их асоциальность и неспособность к коммуникации. Видимо, у хакеров ниже уровень экстраверсии. Многие воспринимают общение в качестве своей профессиональной обязанности. Один из самых прославленных хакеров Кевин Митник казался застенчивым и неуклюжим, но зато с легкостью входил в доверие к специалистам, охраняющим и обслуживающим компьютерные системы. Хакеры с удовольствием общаются между собой, создают команды и клубы по интересам. Но ведь так поступают не только хакеры, а все, кого не удовлетворяет «стихийно сложившийся» круг общения.

Выходит, что о хакерах ничего нельзя сказать наверняка. Хакер – отнюдь не всегда интеллектуал, маргинал или одиночка. И даже не обязательно аддикт. У него могут быть другие интересы и другие требования к новому миру, рожденному Всемирной Сетью.

Виртуальный мир открывает перед пользователем широкие возможности и одновременно преображает его личность – как в лучшую, так и в худшую сторону.

Впрочем, то же самое происходит и в реальности, когда человек поднимается на любую, даже скромную, вершину и обозревает открывшиеся оттуда перспективы: его опьяняют надежды (часто беспочвенные) и ждут великие дела (часто воображаемые). Так же, как необязательно быть канарейкой, чтобы подхватить птичий грипп, необязательно быть звездой хакинга, чтобы влиться в его «мифологию». Вот почему к относительно немногочисленной группе людей, действительно обладающих достаточными талантами и квалификацией, чтобы проникнуть в субкультуру хакинга, стараются приписаться и те, кому попросту недостает «крутости».

Их называют wannabee (от английского словосочетания «хочу быть как»). «Околохакерская» среда тоже читает специальную литературу и щеголяет соответствующим жаргоном, но это поведение – чистой воды маскарад, затеянный исключительно ради одной цели. Всем wannabee необходимо поднять свой престиж среди сверстников. В обобщенном виде это несколько напоминает симптомы мифомании: подросток, измученный комплексами и уязвленный неуважением (или мнимым неуважением) окружающих, принимается изображать перед насмешливой аудиторией крутого хакера, способного на завоевание или даже уничтожение мира. Ну, или хотя бы на компьютерное ограбление Сбербанка. Аудитория, не будь дура, смеется над ним еще громче и позволяет еще более оскорбительные намеки на профессиональную и психическую несостоятельность нового компьютерного Гудини. Обстановка накаляется, реальность становится все несноснее, а виртуальность – все притягательнее. Естественно, подросток порывает отношения с жестоким миром жестоких людей и ищет убежища в своих фантазиях. И если виртуальность предоставит страдальцу убежище от реальности, а заодно окажет необходимую помощь – только вы его и видели. Остается лишь простонать сериальным голосом: «Мы его теряем!» – и бросить трагический взгляд на распростертое тело. Вернее, на тело, прилипшее к монитору.

Словом, оказывать содействие, выражать сочувствие и демонстрировать понимание надо своевременно. Репрессивные меры зачастую дают отрицательный результат.

Помните, потенциальный аддикт жаждет перейти в виртуальность из-за тех ее особенностей, которыми действительность не обладает:

1) наличие собственного мира, в который нет доступа никому, кроме него самого;

2) отсутствие ответственности;

3) реалистичность процессов и полное абстрагирование от окружающего мира;

4) возможность исправить любую ошибку, путем многократных попыток;

5) возможность самостоятельно принимать решения, вне зависимости от того, к чему они могут привести.

Вероятно, в окружающем мире ему не хватает чего-нибудь из этого списка. Например, внимания, понимания, одобрения со стороны близких. Или, наоборот, уединения, покоя, свободы. Или власти, самостоятельности, твердости характера, веры в себя. Иногда недостающее можно получить, но чаще затраты оказываются несравнимы с коэффициентом полезного действия. И у человека опускаются руки.

Это и есть переломный момент, когда, победив апатию, личность может заставить себя жить, а не грезить наяву. Но бывает так: негативные последствия фантазирования кажутся слишком отдаленными и слишком ужасными, чтобы в них поверить. Механизмы психологической защиты – реализация в действии и отрицание действительности – идут в дело. И человек выбирает наиболее легкий путь, который, как правило, ведет в тупик. А бывает, его загоняют в тупик. Причем именно те, кому он хотел бы доверять – его любящие близкие. Парадокс? Реальность!

Детям нужны не поучения, а примеры

Кому незнакома такая ситуация: родители начинают давить на ребенка, желая вернуть его «к нормальной жизни». Взывают к чувству ответственности, спрашивают: «Ты нас любишь? Если да, то почему ты нас огорчаешь?», намекают на какие-то долги и предназначения… Прессинг, опять прессинг. Подобная манипуляция приводит к обратному эффекту: провинившийся замыкается и категорически отказывается сотрудничать. После чего в ход идут психологические игры (люди вообще охотно пользуются готовыми схемами, когда не знают, как поступить).

Самый распространенный вариант – игра «Ну вот, попался, негодяй!». В ней все происходит как бы между двумя Взрослыми: один укоряет, другой соглашается принять на себя вину. А на самом деле сталкиваются Родитель и Ребенок. Родитель говорит: «Я наблюдал за тобой, надеясь, что ты ошибешься», Ребенок соглашается: «Да, ты меня поймал. На этот раз…» – и тут же принимается изобретать новую уловку, пока Родитель показывает ему, где раки зимуют. Родитель рад слить на голову Ребенка всю злость и тревогу, скопившуюся не здесь и не сейчас. Они радостно обмениваются боевыми кличами и расходятся по своим делам. Родитель продолжает шпионить, Ребенок – пакостить. И оба делают экзистенциальный вывод из сложившейся ситуации: в этом мире никому нельзя верить, даже самым близким. С детьми подобным образом общаться не стоит.

Апеллируя к Ребенку собеседника, не ждите, что он поведет себя как зрелая личность. Вы же не пробовали вызвать на беседу его Взрослого?

Взрослый – компонент сложный, ироничный, хладнокровный. К его эмоциям взывать бесполезно, он все воспринимает умом. Поэтому Взрослым трудно манипулировать. Вот почему при разговоре по душам неизменно встречаются Родитель и Ребенок – причем встречаются не где-нибудь, а на поле битвы.

В современной России проблема отцов и детей носит одновременно и возрастной характер, и исторический. Этот фактор переводит личный конфликт в иную плоскость. В наши дни попытки старшего поколения передать молодежи свой неповторимый жизненный опыт становятся почти бесполезными. Реальность меняется слишком быстро для ригидного сознания. Эпилептоидная любовь к традициям, внедряясь в сознание представителей старшего поколения, делает их, как ни парадоксально, беспомощными и неуверенными. Изводясь от раздражения по поводу непоняток нового мира, родители, а также бабушки-дедушки огрубляют и оглупляют свое восприятие. Им кажется, что наилучший выход – объявить причиной всех зол коммерциализацию, компьютеризацию и вообще все, в чем они не разбираются. Вот в наше время, говорят они, люди много читали, много знали, много думали, а не сидели сутками, уткнувшись в клавиатуру, не торчали в чатах, не лупили по виртуальным монстрам, словно одержимые. Поэтому мы росли жуть какими умными и знающими. Не чета нынешним.

Между прочим, сетования старших на равнодушное отношение младших к литературе и вообще надежда на чтение как на панацею – не самый разумный подход. Чтение взахлеб, которым нынешние сорока-пятидесятилетние так гордятся, в принципе не отличалось от компьютерной аддикции.

Одна наша знакомая, Света, рассказала нам, что в детстве чтение было ее любимым времяпрепровождением. Бытует мнение, что чтение – удел одиноких людей. Света не была одинока: у нее были подружки, на нее обращали внимание ребята, она посещала изостудию и театральный кружок, но все это не шло ни в какое сравнение с чтением. Почему? Да потому, что все остальное вызывало у Светы обыкновенную скуку.

В школе, где большинство преподавателей были не слишком профессионально состоятельны и не могли, да и не хотели заинтересовать учеников своим предметом, Света старалась выпасть из процесса обучения при первой же возможности: что могла – решала сходу, если не могла – то и не заморачивалась. То, что давалось легко – было скучно, что не давалось сразу – было еще скучнее. Преподаватели настаивали на зубрежке – зубрить Свете было невыносимо скучно. В изостудии, где детям честно пытались набить руку, заставляя без конца рисовать драпировки, горшки и гипсовые головы, Света старательно выполняла поставленные перед ней задачи, но тоже скучала. Рисовать оказалось тяжело и совсем неинтересно. В театральный кружок Света пришла, отдавая дань подростковой демонстративности. У нее была интересная внешность, хорошая память, да и с голосом и дикцией все было в порядке. Она даже пела неплохо. В драмкружке Свету выделяли, давали ей главные роли. Казалось, именно здесь она должна была обрести себя. Но, как ни странно, ничего подобного не произошло. Свете было скучно играть в пьесах, которые ставили в театральном кружке. Сама пьеса могла быть еще ничего, зато трактовали ее при постановке как-то примитивно, очевидно, в расчете на старший школьный возраст. Героини были также неинтересны, главные роли не радовали, костюмы – просто устрашали.

С подружками после обсуждения текущих сплетен и походов в киношку становилось уныло до жути. С одноклассниками и ребятами из параллельного, которые пытались за Светой ухаживать, было просто «тушите свет». До этих неловких попыток общения она даже представить себе не могла, что представители противоположного пола могут быть такими нелепыми и корявыми. Казалось, что со времени подножек и дерганий за косички они еще больше куда-то деградировали. Когда она отклоняла ухаживания, подруги ее не понимали. «Ты что? И с Мишкой не хочешь? Ну ты зря! А что? Нормальный чел!»

Скоро для Светы поставленный подругами диагноз «нормальный чел» стал равносилен определению «в расход». Это был какой-то тупиковый специфический подвид хомо, упорно тормозивший между «эректусом» (человеком прямоходящим) и «хабелисом» (человеком умелым), но никоим образом не относящийся к «сапиенсу» (человеку разумному). На свиданиях Света чувствовала себя безумно неловко, наблюдая за некондиционными поклонниками. Единственное, чего ей в тот момент хотелось – провалиться сквозь землю. О продолжении отношений просто не могло быть и речи. Рассказывать об этом подругам Света тоже не могла, ей не хотелось ни трубить о своих победах, ни высмеивать неловких мальчишек.

Зато с книжкой на диване Света чувствовала себя великолепно. Книжные персонажи ей нравились больше реальных людей. Она с удовольствием погружалась в другую реальность, следила за развитием событий. Даже если книжка ей не очень нравилась, Света не могла ее бросить, она все равно дочитывала до конца. Читала она много и бессистемно: Сервантеса, Достоевского, Мопассана, Шекспира, Гоголя, бесчисленные творения Анны и Сержа Голон про Анжелику так и эдак, Гюго, Дюма, фантастику и многое-многое другое. Часто чтение становилось запойным, и тогда Света едва могла себя заставить дотащиться до школы и, проклиная все на свете, как арестант в заключении, тупо досидеть до конца уроков, чтобы потом опрометью броситься домой к оставленной книжке. Света забросила не только изостудию и драмкружок, она даже перестала делать домашние задания.

Если Светины родители вначале гордились тем, что их дочь много читает, то потом забили тревогу. На их глазах дочь запускала учебу. Теряла интерес ко всему окружающему. Родители старались объясниться с дочерью, пытались давить на нее, запрещали ей читать, но все было безрезультатно. Уходя на работу, они опечатывали книжные шкафы, чтобы дочь не могла достать книгу в их отсутствие, не вскрыв пломбу. Однако Света проявляла чудеса ловкости, извлекая нужные книжки из запретного шкафа. Ради удовлетворения своей страсти она становилась чрезвычайно терпеливой и упорной. Когда родители возвращались с работы, они находили пломбы целыми и невредимыми, а дочь с ясными глазами рапортовала им о выученных уроках. На короткое время наступало успокоение, но потом правда вылезала наружу и скандалы продолжались. «Ты умрешь библиотекаршей! – кричала в отчаянии Светина мать, – Нудной старой девой! Кончишь свои дни за пыльным облезлым книжным шкафом!» Но Свету это не пугало, ей просто не было дела до своего страшного будущего, до криков матери… У нее в комнате за диванной подушкой была припрятана новая книжка.

Неизвестно, чем бы кончилась эта история, если бы одна из Светиных родственниц не предложила ее родителям отвести дочь на занятия к профессиональному литературоведу. Все равно при поступлении в любой вуз сочинение писать придется. Как потом вспоминала Света, она пошла только для того, чтобы родители от нее отвязались. Но после беседы с преподавателем Света вдруг обнаружила, что ей интересно. «Я вдруг поняла, для чего пишутся книги, раньше я только следила за перипетиями сюжета и могла сказать: нравится – не нравится. Я вышла на новый уровень освоения информации, и это оказалось гораздо интереснее пустого накопления. Мне пришлось над книжками думать, я стала меньше читать, но больше извлекать полезного для себя, чтение стало более качественным. Когда появилась цель, я смогла примириться с неизбежной рутиной, которая сопутствует любому занятию. Теперь я понимала, зачем я это делаю и ради чего, затраченные силы перестали казаться бессмысленными. Исчезло то беспросветное ощущение скуки, которое преследовало меня несколько лет. Я даже представить себе не могу, что бы со мной было, если бы меня тогда не отвели к преподавателю. Наверное, так бы и осталась книжным наркоманом, который релаксирует на чужом воображении». Надо ли говорить, что Света стала филологом, причем хорошим.

Для превращения любого занятия в аддикцию нужно лишь изъять конечную цель, но оставить сопутствующее удовольствие. И человек «считается», «сыграется», «слюбится», как сопьется – будет раз за разом повторять затверженную череду операций, не имеющих ни смысла, ни предназначения иного, кроме структурирования времени. Хорошо, если личность сохранит контроль над своей манерой структурировать время. А если нет? Тогда никакой разницы, как убивать свою индивидуальность – интернетными сайтами или произведениями уважаемых классиков.

Кстати, специалисты упоминают о том, что так называемый дрейф целей, возможный в интернете (когда ищешь информацию по определенной тематике, натыкаешься на интересные ссылки, переключаешься на другие ресурсы и так без конца), плохо влияет на процесс познания и на психику вообще: внимание рассеивается, возникает информационная перегрузка, нарушается чувство времени[64]. Хотя никто не счел нужным критиковать работу в библиотечном каталоге, чреватую тем же эффектом дрейфа целей: разыскивая нужные книги нет-нет, да и выпишешь ненужное, но любопытное издание. Даже более того, эта особенность рытья в кладезях информации считалась полезной в плане расширения кругозора. И опять-таки западные библиотеки, оснащенные компьютерной системой поиска, критиковались «за чрезмерную целеустремленность»: при использовании компьютера список литературы ограничен заданной темой – ну никакой тебе возможности покопаться в карточках с пользой для личной эрудиции!

Двойные стандарты всегда предполагают диаметрально противоположную оценку похожих ситуаций: здесь все зависит от субъективного отношения «оценщика».

Субъективность меняет восприятие настолько, что отрыв от реальности увеличивается до размеров Марианской впадины. С нею связана и другая странность: старшее поколение самозабвенно повествует о сверхценности культуры как таковой, не опускаясь до объяснения причин столь выдающегося значения культуры. В телепередачах регулярно обсуждаются темы вроде «Как сделать профессию ученого престижной?» – и никакого намека на вопросы куда более важные: оно нам надо? Какое именно значение имеет ученый? Совместимо ли это значение с престижем? А может быть, престиж – не то отношение, в котором нуждается культурная и научная среда?

Вот в чем она действительно нуждается, так это в профессионализме. России требуется очень много профессиональных деятелей науки и культуры, а также администраторов, менеджеров и прочих «организаторов процесса». Зато лимит по части дилетантов, стройными рядами входящих в гостеприимно распахнутые двери престижных заведений, страна превысила раз в сто. Если не в тысячу.

Результатом демонстративной любви к наукам и искусствам, как правило, бывает не столько полезный (или хотя бы приемлемый) культурный продукт, сколько откровенная профанация.

Бесконечные разговоры о том, что коммерческое начало должно сию минуту уступить духовному – просто встать, извиниться и выйти вон, чтобы никогда не возвращаться! – обычно прикрывают тоску по Большому Папе, который «кормит и поит, а иногда и чином подарит»[65]. Иными словами, по советскому распределению благ, привязанному не к коммерческим критериям, а исключительно к идеологически выдержанным понятиям о престиже. Страдальцев можно понять: ты, стиснув зубы, годами карабкаешься вверх, вживаешься в образ альпиниста, точно знаешь, где твой Олимп – и вдруг бац! Олимп переносится, звание заслуженного олимпийца отменяется, дивиденды сокращаются, да еще извольте выдавать этим узурпаторам качественный продукт! Хотя профессионалу, по большому счету, дела нет до вопросов репрезентативности. Он не выпендривается, он дело делает. И результаты его усилий вполне поддаются точной оценке.

А ведь в нашем государстве выросло несколько поколений людей, убежденных в абсолютной важности и безмерной необходимости потребления продуктов культуры и науки в повседневной жизни в особо крупных размерах. Эта сфера постоянно пополнялась людьми бесталанными, но восторженными до истерии.

Подобная тактика привела к явлению, описанному еще Николаем Бердяевым: «Интеллигенция скорее напоминала монашеский орден или религиозную секту со своей особой моралью, очень нетерпимой, со своим обязательным миросозерцанием, со своими особыми нравами и обычаями, и даже со своеобразным физическим обликом, по которому всегда можно было узнать интеллигента и отличить его от других социальных групп»[66]. С его мнением были согласны многие русские писатели и ученые. Н. Зернов отмечал, что «писатели Анненков, Бердяев, Бунаков-Фундаминский, Степун, Варшавский и другие, затрудняясь в определении характера этой необычной социальной группы, сравнивали интеллигенцию с религиозным орденом. Такое определение помогает понять особое место интеллигенции в жизни русского народа. Федор Степун (1884–1965), один из ее ведущих представителей, сформулировал это понятие следующим образом: «Орден – сообщество людей, подчинивших себя определенному образу жизни, основанному на определенном мировоззрении. У ордена русской интеллигенции не было определенного религиозного взгляда, но он каждое мировоззрение превращал в религию»[67].

Религиозное благоговение перед наукой и культурой мешает уяснить, в чем же состоит их функция и какого результата можно от них ожидать.

Профессиональные требования благополучно превращаются в безусловное благо и в эмоциональный допинг: ах, как прекрасно быть интеллигентом! В крайнем случае, интеллектуалом! Это высшее наслаждение для избранных, раздвигающее грани познания, изменяющее видение мира и невообразимо украшающее жизнь. По описанию похоже на действие ЛСД. К сожалению, обыденность экстазами небогата, что удручает. Для желающих повысить процентное содержание экстазов в собственной жизни, по мнению социологов, есть три убежища:

1) авторитет «вечно вчерашнего»: авторитет нравов, освященных исконной значимостью и привычной ориентацией на их соблюдение;

2) авторитет внеобыденного личного дара;

3) авторитет в силу «легальности»… и деловой «компетентности»[68].

Старшее поколение в большинстве случаев предпочитает первый вариант и охотно погружается в пассеизм[69]. При этом прошлое наделяется чертами, которых у него… не было. Например, безмерным пиететом по отношению к «духовному накопительству».

Копить знания и не пользоваться ими – все равно, что приобрести дорогущую обувь ручной работы, а потом лишь наслаждаться ее созерцанием, полировать мягкую кожу, гладить шнурки, передать ее в наследство, но так и не объяснить наследникам, что с этими суперботами делать. Просто забыть, что такие штуки полагается надевать и щеголять ими по делу, а не только престижа ради. Даже коллекционирование – занятие, максимально близкое к накопительству – предполагает работу с коллекцией: изучение, экспонирование, выгодную продажу и обмен, наконец. А как насчет культурного продукта? Неужели его следует распихать по сундукам, усесться сверху и фантазировать на тему своего тайного, мистического всемогущества, подобно скупому рыцарю, пока ты сам и твои родные живут, «как мышь, рожденная в подполье»? Разумно ли это? Не напоминает ли, часом, все ту же аддикцию?

Бесконтрольное поглощение любого продукта, в том числе и культурного, без дальнейшей обработки накопленного служит превосходным фундаментом для формирования аддиктивного поведения.

Убегая от трудностей самореализации, а следовательно, и от собственной личности с ее проблемами, индивид в конце концов доходит до эскапизма. Вот почему владельцам чего бы то ни было надо беречься от скупердяйства и от аддиктивных настроений. Лучше применить драгоценный «багаж» для индивидуального развития, для профессиональной карьеры, для достижения желаемого. Личность останавливается в росте, если в качестве «желаемого» выступает банальная потребность скрыться из утомительного «здесь и сейчас» в блаженное «нигде и никогда» – неважно, с помощью «духовности», интернета, чтива, наркотика или алкоголя.

Бегство из реального мира в воображаемый может различаться лишь в отношении средств, но не в отношении целей.

Давить на психику подростка, когда он выбирает свои собственные пути реализации, и пытаться его переориентировать в сторону ваших средств – не только глупо, но и жестоко. И лишь подтверждает скверные предчувствия молодежи: все кругом боятся жизни, а некоторые еще и боятся меня. И потому стараются подавить мое «Я», понизить мою самооценку, заменить мою манеру поведения своей – причем даже не реальной, а придуманной, идеализированной, фантастической. Разве можно верить таким «помощникам»? В результате родственные связи нарушаются, их сменяют отчуждение, разочарование, враждебность.

Единственным положительным результатом подобного охлаждения взаимоотношений мог бы стать «эффект закаливания»: преодолев этот стресс, молодой человек почувствует себя сильнее, умнее, самостоятельнее. Но обычно ничего такого не происходит. Наоборот, возникает желание удрать, спрятаться, отвернуться от злобных, чуждых, омерзительных реалий. На пороге взрослой жизни подростка подстерегает множество мощных стрессов, и потому вероятность эскапизма чрезвычайно высока. От родителей и учителей в этой ситуации требуется не прессинг, а поддержка. Не следует увеличивать нагрузку на неокрепшие души. Она и так велика. Да еще в наше «интересное время».

Существование, подрегулированное кризисом, никогда не являлось стабильным и комфортабельным – не только в компьютерную эру, но и до нее. Приходилось изворачиваться, приспосабливаться к обстоятельствам, искать собственную нишу в быстро меняющейся картине мира.

Михаил Булгаков описывал свое выживание в смутные 20-е годы, и выглядело оно ничуть не реальнее компьютерной бродилки: «Меня гоняло по всей необъятной и странной столице одно желание – найти себе пропитание. И я его находил, правда скудное, неверное, зыбкое. Находил его на самых фантастических и скоротечных, как чахотка, должностях, добывал его странными, утлыми способами, многие из которых теперь, когда мне полегчало, кажутся уже мне смешными. Я писал торгово-промышленную хронику в газетку, а по ночам сочинял веселые фельетоны, которые мне самому казались не смешнее зубной боли, подавал прошение в Льнотрест, а однажды ночью, остервенившись от постного масла, картошки, дырявых ботинок, сочинил ослепительный проект световой торговой рекламы… Что это доказывает? Это доказывает только то, что человек, борющийся за свое существование, способен на блестящие поступки»[70].

Родителям, изнемогающим от страха за судьбу своего ребенка, следует помнить: умение выживать приходит только в процессе выживания.

Пусть его утлая, зыбкая, неверная деятельность не похожа на нормальный, адекватный способ добыть себе пропитание. Но кто знает, во что выльются эти попытки! Блестящие поступки могут перерасти в блестящую карьеру. Например, в карьеру программиста или даже самурая – легального хакера, услугами которого пользуются те, кому необходимо влезть в чужую систему на законных основаниях: политики, ведущие предвыборную борьбу, адвокаты по авторскому праву и многие другие. Значит, придется дать молодым и неопытным право на самостоятельный выбор.

Это гораздо легче сделать, если выйти из собственной виртуальности – из воображаемого золотого века, который старшее поколение якобы видело самолично, из повышенной тревожности, нагнетаемой недобросовестными пророками, из тотальной грезы о компьютерном конце света. Они ведь тоже являются фактором уязвимости перед аддиктивным расстройством психики. В частности, перед эмоциональной аддикцией. Ей, кстати, подвержены многие «адепты духовности». Им нравится бояться: таким образом они получают дозу острых ощущений и повышают самооценку. Вот мы предвидим грядущую катастрофу, а все прочие – нет. По глупости своей и легкомыслию. «Ты, хлопец, может быть, не трус, да глуп, а мы видали виды».

Домашний демон совместного пользования

Откуда вообще берутся пессимистические прогнозы и необоснованные страхи, провоцирующие неадекватное поведение родителей? Да оттуда же, из информационной среды, планомерно засоряемой информационными отходами и информационным отстоем.

Страхам не нужна экологически чистая среда – наоборот, в экологически грязных зонах они произрастают и размножаются куда более успешно.

А потом, в свою очередь, превращают просто ужас в ужас экономически выгодный… Недаром лиса из русской народной сказки просила: «Накорми меня, напои меня, напугай меня». После физического насыщения прямодушная лесная жительница ждала эмоционального насыщения. Ждала-ждала, пока не дождалась. Перепугали ее, если кто помнит окончание доброй народной сказки, прямо до смерти. Надо было ограничиться банкетом за счет заведения и культурной программы не требовать. Глядишь, жива бы осталась. Впрочем, люди в вопросах эмоционального насыщения поступают не намного осмотрительнее лис и прочих неразумных детей природы: запирают разум на семь замков, на семь засовов, садятся и ждут небывало ярких ощущений. Ну, и получают эффект, аналогичный лисьему: если выживают, то обзаводятся тяжелой фобией на длительный срок.

Средства массовой информации, пользуясь базовыми потребностями массового сознания, охотно подыгрывают общественным и индивидуальным фобиям. Но СМИ в этих спектаклях – исполнители роли, и только. А в качестве режиссера выступают вовсе не медиа-магнаты и не западные службы, на корню скупающие прессу всех цветов и оттенков в надежде дестабилизировать обстановку в стране статьями «Колхозная кобыла родила от марсианина» или «В городской канализации обнаружен Змей Горыныч». Тогда кто же?

Есть у программистов емкий, несмотря на простоту, «Закон Грира»: «Компьютерная программа делает то, что вы приказали ей сделать, а не то, что вы хотели, чтобы она сделала».

В отличие от компьютерной программы человеческое сознание, наоборот, выполняет не приказы, а внутренние, невысказанные желания.

И средства массовой информации (они же агенты массового сознания) давно и успешно пугают публику не сами по себе, а исключительно по внутреннему желанию читателей и почитателей. Ведь должна же примитивная потребность в эмоциональной встряске воплотиться в жизнь! Отсюда и страшные истории, которыми кишат и страницы, и экраны. Некоторые по качеству не отличаются от рассказов бойскаута у костра (а также рассказов пионеров, не склонных отходить ко сну сразу после отбоя и грозного оклика вожатой): в черном-черном городе, на черной-черной улице из черного-черного канализационного люка вылез черный-черный сантехник… И как заорет: «ВЫПИТЬ ЕСТЬ?!!» Тут, конечно, прибегает вожатая и, нецензурно выражаясь, лупит и рассказчика, и аудиторию по головам ручкой от швабры (бейсбольной битой). Встряска что надо: кошмарную историю выслушали, много новых нехороших слов узнали, по башке от взбешенной телки получили. День прожит не зря и можно с чистой совестью заваливаться спать.

Существует и более взыскательная публика. Ей мало историй про черное-черное. Им оттенки подавай, нюансы, правдоподобие и наукообразность. Чтобы удовлетворить изысканные вкусы избранного контингента, собратья по бойкому перу используют старый, но действенный прием: не меняя сути действия, придают ему более презентабельный вид. То есть «общестрашилковая концепция» какой была, такой и остается. Но антураж меняется в сторону наукообразия: о неизбежно грядущей (примерно через пять миллиардов лет) гибели нашей планеты рассказывается с таким энтузиазмом, будто она назначена на будущий четверг; о трансгенных продуктах (вредоносность которых вовсе не доказана, в отличие от их конкурентоспособности) сообщаются поистине апокалиптические сведения; об интернете легкомысленно заявляют, что это, мол, и есть чудовище, которое однажды проглотит нас всех, с потрохами и банковскими счетами. Будь эти сведения бесспорными, они бы не привлекали такого внимания со стороны СМИ.

Когда научное предположение доказано, принято и работает, о нем уже не поведаешь у костра и не возбудишь вожатых на жестокое обращение с детьми.

Все давно в курсе этого изобретения, привычно пользуются его плодами и не видят в том никакой пугающей таинственности. Итак, если журналист хочет удовлетворить жажду публики побояться с пользой для внутренней жизни, ему надо ухватить открытие за хвост, пока оно еще в свободном полете, а не прикноплено булавкой к стене под ярлыком «Запатентовано».