Текст книги "Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях"

Автор книги: Инесса Яжборовская

Все еще обнаруживали себя те силы, которые любой ценой стремятся снять обоснованные юридические обвинения, выдвигая абсурдные, иррациональные претензии, те, для кого тяжесть закрытия проблемы катынского злодеяния остается неподъемной. Вместо того, чтобы действительно оптимальным способом преодолеть негативы прошлого и переходить к будущему, эти силы реанимируют старое, ошибочное видение наиболее темных страниц прошлого, нагнетают агрессивность и еще глубже погружаются в мир былых конфликтов, раздувают свары и антагонизмы прежних десятилетий и веков, накручивают конфронтационность отношений.

Отсутствие достаточно развитого правового сознания, блокирование завершения дела идеологическими и политическими традициями сталинского периода способствуют уходу от четкой и последовательной правовой и политической оценки уже раскрытого злодеяния, возврату к «нашей официальной версии», «очищению» оголтелых сталинистов от смертных грехов сталинщины, «защите» от правосудия и суда истории виновников и соучастников преступления.

Только отсутствие окончательной юридической ясности в отношении виновников катынского преступления могло породить такую ситуацию, какая возникла в 1997—1998 гг. в связи с попыткой родственников сотрудников органов, проводивших в жизнь сталинскую политику репрессий, использовать для их реабилитации закон 1991 г. «О реабилитации жертв политических репрессий». Трудно отрицать то, что они в свою очередь становились «жертвами репрессий со стороны государства и должностных лиц» и также осуждались как правило «без каких-либо юридических формальностей», в том числе по необоснованным обвинениям в измене Родине, шпионаже и т.п. Тут палачи и жертвы уравнивались.

Так, нарком внутренних дел Н.И. Ежов, организатор кровавых репрессий 30-х годов, автор, в частности, приказа № 00485, по которому были проведены массовые убийства поляков – граждан СССР и эмигрантов как «белополяков» и связанных с ними лиц, сам был обвинен, в частности, в шпионаже в пользу Польши, Великобритании, Японии, Франции и т.д. Кстати, он был расстрелян 4 февраля 1940 г., за месяц до постановления Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 г. У этой вакханалии истребления огромных масс людей была своя, воистину убийственная логика террора во имя страха, во имя защиты любой, в том числе преступной ценой автократического режима Сталина.

Ни реабилитации, ни переквалификации преступлений Ежова его приемная дочь не дождалась. Сын Берии, С. Гегечкори, сам отказался от аналогичной попытки судебного разбирательства в общепроцессуальном порядке (которое возможно при получении ранее неизвестных доказательств невиновности осужденного). А ведь он намеревался использовать факт зачеркнутой фамилии Берии в перечне исполнителей постановления Политбюро от 5 марта 1940 г., интерпретируя его как несогласие со сталинским решением^{7}. Действительный смысл этого факта читателю уже известен. Средства массовой информации России справедливо подняли вопрос о тщательном осмыслении правовых квалификаций и переквалификаций преступлений, связанных с репрессиями сталинской эпохи, их соотнесении с нормами Нюрнбергского процесса.

В Польше внимание к катынской проблематике не иссякает. Постоянно действуют официальные и общественные организации и институты, занимающиеся этой тематикой. В их числе – Совет охраны памяти борьбы и мученичества, Независимый комитет исторических исследований катынского преступления, общество «Карта», организации «Катынских семей» и многие другие, издавшие огромное количество тематических публикаций на высоком научном уровне, среди которых есть и серийные^{8}.

Польское зарубежье неуклонно возвращается к разным аспектам катынского злодеяния, в том числе к значимости завершения Катынского дела для извлечения этой вечной «занозы» из двусторонних российско-польских отношений.

Весьма авторитетный в этой среде З. Бжезиньский еще в 1989 г. посетил Катынь, после чего с экрана советского телевидения заявил, что это злодеяние совершено Сталиным и НКВД и является частью цепи преступлений в отношении и российского народа, что четкое определение ответственности за него – необходимый исходный пункт для искреннего польско-российского примирения.

В марте 1998 г. Бжезиньский написал: «Катынь я ношу в сердце так, как все поляки. Я ощутимо помню первые ошеломляющие известия об обнаружении тел в польских офицерских мундирах в таинственной местности с устрашающим названием... и потом это ни с чем не сравнимое чувство бессилия и несправедливости перед лицом лжи, исходящей не только от врагов, но и, что очень больно, от союзников. И годы ожидания исповедного признания преступников и сатисфакции – хотя бы только исторической»^{9}.

Польское общественное мнение продолжало напряженно ожидать завершения Катынского дела, более того, общественность прилагала большие усилия для продолжения согласно договоренности заинтересованных сторон непосредственного расследования на местах гибели и захоронений пленных. Под патронатом назначенного премьер-министром председателем Правительственной комиссии по вопросам ознаменования памяти жертв катынского преступления заместителя Генерального прокурора РП С. Снежко и при самом активном участии председателя Совета охраны памяти борьбы и мученичества Ст. Броневского Орши и генерального секретаря совета А. Пшевозника в 1994—1996 гг. было организовано несколько научных полевых экспедиций с привлечением лучших профессионалов – археологов, судебно-медицинских экспертов и других необходимых специалистов. При большем или меньшем содействии местной администрации и воинских подразделений, при поддержке организаций Красного Креста и Красного Полумесяца они вручную (экскаваторы и бульдозеры предоставлены не были) провели огромный объем работ по зондированию, а затем по эксгумации останков и их достойному перезахоронению.

Самыми сложными оказались работы в Козьих горах, в Катынском лесу, и далеко не только технически (грунт был особенно плотен и с трудом поддавался обработке при помощи ручного геологического бура). Локализация захоронений неоднократно менялась. При начатой немцами первой эксгумации после вскрытия ям, в которые останки были сброшены в ходе расправы, основную работу по извлечению трупов, их осмотру, идентификации и погребению в упорядоченных братских могилах проделали члены Технической комиссии Польского Красного Креста. Семь могил были обработаны полностью, восьмая лишь раскрыта. Расположение этой могилы изменено не было.

В 1991 г. следователям ГВП удалось лишь установить признаки былого польского захоронения, но не определить степень сохранности могил и даже их общую локализацию. Прежние контуры оказались стерты. Следов прежних могил не обнаружили уже прибывшие на место захоронения в конце января 1944 г., после отъезда комиссии Н. Бурденко, командир польской дивизии им. Т. Костюшко З. Берлинг и сопровождавшая его В. Василевская. Как выяснилось в 1995 г., в результате сопоставления результатов тщательного, в интервале от 50 см до 2 м, зондирования и эксгумаций с материалами полученной от американцев немецкой аэрофотосъемки 1943—1944 гг., были проделаны перемещения и расчистки «предварительного расследования» органами и комиссией. Они привели, в частности, к устранению содержимого могилы № 8 со всеми вещественными доказательствами датировки расстрелов 1940 годом. Следы деятельности комиссии видны в могиле № 1, куда были беспорядочно сброшены, часто без черепов (Бурденко изымал черепа для «коллекции»), обработанные ее членами и помощниками останки.

Польские специалисты описали извлеченные останки, снабдили их металлическими жетонами и захоронили в черных пластиковых мешках согласно принятой МКК процедуре. Они восстановили могилы генералов М. Сморавиньского и Б. Бохатеревича, по которым при разметке дачных участков КГБ было проложено бетонное ограждение. Они нашли и новое, не тронутое ранее захоронение. Одновременно с окончательным определением топографии польских могил и «ям смерти и забвения» было обнаружено около 150 коллективных могил советских жертв сталинских репрессий^{10}.

Тщательно обследовалось захоронение в Медном, где были хорошо сохранены результаты работы следователей ГВП и знаки уважения к памяти польских жертв сталинщины. Более легкие почвы позволили быстро провести около 200 зондажей и обнаружить как польские коллективные могилы пленных, так и ямы, в которые были сброшены многочисленные предметы личного употребления, вещественные доказательства, которые помогли датировать преступления, полнее раскрыть их обстоятельства. Знаки отличия, погоны, ордена и медали, котелки, чашки и ложки, перочинные ножи, приборы для бритья, гребешки, очки, зеркальца, зубные щетки и щетки для одежды и обуви, портсигары и зажигалки... Всюду предметы, бережно хранившие тепло родного дома: открытки и письма, детские и женские фотографии, ключи... Многие из них превратились в скорбные экспонаты, существенно пополнившие экспозицию Катынского музея в Варшаве, расположившегося в фортах по адресу ул. Повсиньская, д. 13. В его залах, где обстоятельно документированы катынское злодеяние и ход его расследования, со стен смотрят тысячи преимущественно молодых, веселых, полных планов и надежд мужчин. Фото заботливо собраны родными и близкими, а сгруппированы сотрудниками музея, увы, по тем местам, где жестоко и трагически оборвалась их жизнь.

Рядом – фотографии вскрытых захоронений, тела, скелеты, разрозненные кости и черепа... Возможно ли теперь опознать кого-то или придется ограничиться старыми списками и научными разработками, содержащими огромное количество собранных за без малого 60 лет данных, многочисленными версиями причин и мотивов катынского злодеяния?

Работа в высшей степени квалифицированных польских экспедиций принесла самые разнообразные доказательные материалы. Православная церковь допускает захоронение в уже занятую могилу останков очередного покойного через 7 лет. В коллективных могилах разложение наступало по-разному в зависимости от условий – характера и влажности почвы и т.д. Но как правило оно затрагивало прежде всего и в основном трупы, расположенные по внешнему контуру. В глубинных слоях спрессованной массы в черной жиже нередко находились тела в состоянии жировоска – своеобразной субстанции, напоминающей по консистенции пластилин: через 50-55 лет сохранялись внешний облик, структура и даже цвет кожи, волосы, ресницы, контуры органов и т.д.

Тщательно осматривая одежду и обувь, удалось извлечь много записок, заметок и других информативных вещественных доказательств. Многие останки удалось идентифицировать, уточнить списки расстрелянных. Более 20 жертв не было ни в каких списках. Были установлены и новые обстоятельства экзекуций. В Харькове, например, массово применялись стандартной длины веревки с двумя петлями на концах, которыми связывались руки, а выстрелы в 60% случаев производились не в затылок, а в голову через верхний позвонок, что обеспечивало меньшее кровотечение и облегчало уборку помещений.

Деревня Пятихатки, 6-й квартал лесопарковой зоны Харькова были, как и Катынский лес, местом огромных захоронений жертв сталинских репрессий. При превращении этого гигантского кладбища в лесопарк предпринимались попытки полностью уничтожить его следы. При помощи смонтированных на грузовиках мощных буров диаметром 60 и 80 см целые слои захоронений были размозжены, раздроблены. Польским ученым удалось найти еще 14 могил военнопленных (одна была обнаружена и полностью раскрыта в 1991 г. следователями ГВП). Все они, в отличие от компактно размещенных захоронений польских пленных в Катыни и Медном, располагались вперемешку с 60 советскими могилами, которые также были обследованы и содержали останки примерно 2 тыс. репрессированных^{11}. В польских могилах была обнаружена группа тел инвалидов, калек, хромых, принадлежавших к нескольким сотням гражданских лиц, также включенных в число военнопленных, что их тоже отнюдь не спасло от расстрела.

Был верифицирован список польских пленных от 22 июля 1992 г., содержащий сведения об умерших в 1939—1940 гг. в районе трех спецлагерей. Составленный в ГВП, он насчитывает 197 фамилий, однако проверка только в Старобельске, к которому отнесены 19 человек, показала, что на ликвидируемом кладбище захоронены 48 поляков. Они были перезахоронены на новое кладбище^{12}, части которого была придана соответствующая воинскому захоронению форма.

Процедура приведения в порядок захоронений пленных, что предписывается международными конвенциями, была в известной степени начата в Харькове, где еще в марте 1990 г. областная прокуратура занялась расследованием массовых репрессий и вышла на захоронения польских военнопленных. Местными силами на гранитной стеле было высечено стихотворение польского поэта Адама Асныка:

 
Как жаль цветов, которые в глуши увяли,
Души не радуя ни запахом, ни цветом.
Жаль чувств, растерянных любовью безответной,
Жемчужин, канувших в морской пучине,
И песен, что никто не слышит ныне.
Жаль, мужеству не довелось сразиться,
И жаль сердец, что одиноки стали.
 

Возбуждая уголовное дело, следственное управление прокуратуры оформило на этом месте первый мемориал.

В 1996 г. были проделаны обмеры, подготовлены карты территорий будущих кладбищ. Началось согласование планов совместных работ.

19 октября 1996 г. Правительство РФ, приняв поддержанное Координационным комитетом по осуществлению мероприятий, связанных с перезахоронением и увековечением памяти жертв тоталитарных репрессий в Катыни и Медном, предложение польской стороны, оформило его как постановление «О создании мемориальных комплексов в местах захоронений советских и польских граждан – жертв тоталитарных репрессий в Катыни (Смоленская область) и Медном (Тверская область)». Этим постановлением было закреплено решение в целях увековечения памяти погибших создать в этих местах мемориальные комплексы, имеющие статус государственных учреждений, на территории которых образуются польские воинские кладбища, в границах, определенных двусторонним протоколом от 26 марта 1995 г. Было решено организовать конкурс проектов мемориальных комплексов, который стал событием в общественно-культурной жизни России^{13}.

Были проведены конкурсы пространственных решений, подготовлены проекты. 1998 год стал годом начала строительства кладбищ по проектам для Катыни и Медного, было проведено формально-правовое согласование. В Харькове была принята представленная поляками концепция совместного кладбища и заложен краеугольный камень в строительство мемориала в районе Пятихаток^{14}. В очередную годовщину катынской трагедии, в апреле 1998 г., польское правительство обратилось к семьям жертв с обещанием поддержать деятельность Совета охраны памяти борьбы и мученичества и финансировать его усилия. Премьер РП Ежи Бузек заверил их: «Мы также сделаем все, чтобы заклеймить это преступление в отношении польского народа, а совершивших его – живых или мертвых – осудить»^{15}.

О значимости Катынского дела для польского народа в конце века говорил на конференции в Варшаве 2 мая 1998 г., посвященной теме «Катынское преступление: Память и искупление», генеральный секретарь Совета охраны памяти борьбы и мученичества А. Пшевозник. Вот его слова: «Катынь – это символ мартирологии польского народа на „бесчеловечной земле“. Это холокост – такое слово во всех отношениях правомерно, совершенный в отношении руководящего слоя польского народа, его элиты. Это символ преступления, совершенного особо жестокими методами, преднамеренно и скрупулезно запланированного и так же скрупулезно реализованного. Это символ преступления против человечества, совершенного согласно императиву обязывающего в Советском Союзе права, согласно решению, принятому высшими государственными властями». Мемориалы в Катыни, Медном и Харькове как гарантия сохранения памяти о злодеянии и недопущения подобного в будущем рассматривалась на этой конференции в категориях защиты как польских государственных интересов, так и прочности двусторонних отношений.

Как подчеркивал А. Пшевозник, эта акция должна иметь высокий ранг и соответствующие оформление и масштаб. Он полагал, что наступает момент, когда будет ликвидирована «заноза» в двусторонних отношениях, что приближается «время, подходящее для жестов политического характера, которые не должны оставить никаких недосказанностей и домыслов, и наконец исследование Катынского дела будет делом историков, а не политиков»^{16}.

Это вполне отвечало бы интересам России. Однако Катынское дело продолжало, как снежный ком, обрастать политическими проблемами, поскольку преимущественно преобладала склонность приуменьшить его значимость, извлечь его из контекста проблем исторических причин и мотивов, попытаться погасить его при помощи «противовесов» вроде войны 1919—1920 гг. Это приносило только новые внешнеполитические трудности и осложнения.

Эволюция правосознания в России все еще остается сложным и противоречивым процессом, в котором противоборствуют различные тенденции, имеет место живучесть прежних тоталитарных идеологем. Развитию этого процесса мешает трудность достаточно глубокого переосмысления сути сталинского режима и деформированного характера проводимой Сталиным внешней политики. Это во всем объеме проявлялось в трактовке проблематики кануна и начала Второй мировой войны и накладывало отпечаток на трактовку и завершение Катынского дела.

Раскрытие с начала 90-х годов различных документов высшего эшелона советского руководства стало важным толчком к пересмотру многих устаревших идеологических стереотипов. Однако этому мешали зацикленность на них определенных сфер общественного сознания и недостаточность документальных материалов: даже в документах Политбюро ЦК ВКП(б) почти нет сведений о формулировании основ и принципов внешней политики.

История Второй мировой войны привлекла особое внимание ученых и стала (особенно в юбилейном 1995-м и последующих годах) своеобразным камертоном оценочных суждений о сталинской внешней политике, в том числе в 1939—1940 гг. Ряд публикаций и дискуссий продемонстрировал большой разброс подходов. По-прежнему звучали подобострастные суждения о Сталине и его действиях, неоднократно делались попытки реанимировать старую трактовку пакта Молотова—Риббентропа. Известный сталинист Феликс Чуев, 17 лет записывавший беседы с Молотовым и издавший их в форме книги, где есть и признание Молотовым договоренности с Риббентропом о разделе сфер влияния нормальным явлением^{17}, готовил второе ее издание. По этому поводу он превозносил в газете Союза коммунистических партий – КПСС «Гласность» «вершинный образ мировой истории» – Сталина и «крупнейшую фигуру» из его окружения – Молотова, с именем которого ассоциирует «эпохальное историческое событие» – пакт Молотова—Риббентропа – «линию государственных границ на карте предвоенной Европы»^{18}.

Между тем одновременное обнародование многих подлинных документов открыло возможности для научного переосмысления событий, хотя далеко не сразу достаточно последовательного. Так, по оценке директора Института всеобщей истории РАН А.А. Чубарьяна, на смену прежней концепции о стремлении обеспечить безопасность СССР пришла идея «постоянных геополитических интересов России, которые в течение многих десятилетий и даже столетий предопределяли политику России по отношению к Польше и в Прибалтийском регионе», – т.е. предпринимались попытки выстроить некую весьма эклектичную концепцию, которая «соединила бы новые документальные свидетельства и прежние трактовки с новым видением российской державности»^{19}.

Федеральная служба безопасности (ФСБ) России приступила к публикации документов периода Второй мировой войны из фондов архивов, предворяя их вводными статьями. В сборнике «Секреты Гитлера на столе у Сталина» читатель найдет упоминание о том, что Германия намеревалась выйти на границы СССР и «в этих целях решить „польский вопрос“, создать военные и политические плацдармы на западных рубежах России»^{20}. Однако там нет ни одного упоминания о советско-германских договорах 1939 г., не говоря уже о секретных приложениях и статьях, а тем более об их оценке. Начиная серийное издание «Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне: Серия документов», в котором участвуют ведомственные руководители всех уровней, ФСБ продемонстрировала свое критическое отношение к негативам прошлого. Во введении к первой книге первого тома содержится четкая и ясная констатация: «Являясь карательной частью партийно-государственного механизма, выполняя директивные установки руководства страны, органы госбезопасности тем самым способствовали реализации внутренней и внешней политики 20—30-х гг. – политики диктатуры и тоталитаризма. В этих условиях карательные функции, возложенные на НКВД—НКГБ, не могли не привести к массовым нарушениям законности. [...] Конвейер репрессий затягивал и своих исполнителей»^{21}. Однако содержащаяся в издании обоснованная констатация беззакония, злоупотреблений и расправ, творимых карательными органами, не сопровождается столь же однозначной оценкой массового убийства польских военнопленных, хотя в первом томе перепечатаны постановление Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 г. и представление-записка Берии, а также впервые опубликованы почти 20 документов (одна их группа – это сентябрьские ведомственные директивы, сводки, донесения и т.д. – о приведении оперативных групп НКВД в боевую готовность и их репрессивных действиях с 17 сентября на землях Западной Украины и Западной Белоруссии, другая относится к истории депортаций польского населения). Такой подход непосредственно вытекает из узкого понимания существа сталинской внешней политики только как обеспечивавшей безопасность страны: «Сталин вынужден был пойти в 1939 г. на заключение с Гитлером договора о ненападении, пытаясь отодвинуть сроки втягивания СССР в войну, выиграть время для подготовки к ней и максимально улучшить военно-стратегическое положение страны. Этого в некоторой степени удалось добиться, присоединив к Советскому Союзу Прибалтику, Западную Украину, Западную Белоруссию, Бессарабию и перенеся границы на запад». Секретные договоренности не упоминаются, а их содержание подается с «позитивной» окраской: «То обстоятельство, что к СССР были присоединены в основном регионы, входившие до 1917 г. в состав Российской империи и находившиеся к востоку от „линии Керзона“, рекомендованной в качестве восточной границы Польши в ходе подготовки Версальского мирного договора 1919 г., оказало определенное сдерживающее влияние на позицию западных держав в отношении СССР»^{22}. Эта трактовка получила продолжение в одностороннем, не учитывающем международно-правовую сторону событий комментарии о том, что «Красная Армия вернула Советскому Союзу западные земли Украины и Белоруссии, которые в 1920 г. были отторгнуты Польшей и Антантой в ходе советско-польской войны»^{23}, а утверждение о «распаде Польского государства и его армии» не имеет естественного, казалось бы, продолжения в виде анализа последствий «освободительного похода» для судеб многих тысяч репрессированных польских граждан^{24}. Два основополагающих документа из «пакета № 1» приводятся по неполноценной публикации из «Военных архивов России», а их комментирование не только не вносит ничего нового, но и не содержит даже необходимых уточнений по поводу дезинформации, имеющих место в приводимых выдержках из записки Шелепина.

«Государственническая», державная линия еще более четко прослеживается в предложениях (укорененных в результате недальновидного указания из распоряжения М.С. Гобачева от 3 ноября 1990 г. о поисках «противовеса» претензиям в истории двусторонних отношений) привлечь проблему военного противостояния 1919—1920 гг. и его последствий, противопоставить судьбы пленных двух войн, в наивной вере «уравнять счет» человеческих потерь между двумя государствами. Исполнителями стали автор нескольких публицистических статей бывший дипломат Ю.В. Иванов и историк И.В. Михутина, выпустившая книжку «Польско-советская война 1919—1920 гг.». П.А. Аптекарь и Б.В. Соколов указали на слабое документальное обеспечение книжки, в которой совершенно не использованы материалы Российского государственного военного архива, на явную односторонность подхода и использование двойных стандартов, на игнорирование проблемы положения и судеб польских пленных во время войны 1919—1920 гг. и т.д. Обстоятельной научной критике эти публикации подвергли и польские ученые М. Тарчиньский, А. Ахматович, Р. Война и другие^{25}.

Бывший польский президент В. Ярузельский подчеркнул в беседе с московским писателем В.Д. Оскоцким существование принципиальных различий между катынским преступлением и трагической судьбой пленных красноармейцев в 1920 г. «Исаак Бабель, а также другие советские и польские очевидцы событий описывали жестокость обеих сторон, противоборствовавших в 1920 году. Но это было в бою, – констатировал он. – Иное дело – смерть, заданная преступным, человекоубийственным образом, поголовное уничтожение пленных, истребление людей беззащитных. ...Катынское преступление совершалось преднамеренно, по приказу Сталина и других членов высшего советского руководства. Военнопленные же красноармейцы погибали прежде всего из-за крайне тяжелых условий в лагерях. Однако это не было запланированным, по приказу сверху убийством, причем сокрытым ложью в течение нескольких десятилетий»^{26}.

Контрпродуктивная «Анти-Катынь», или «Контр-Катынь», в условиях не исчерпавшего себя кризиса общественного сознания, живучести прежних идеологем создала реальную почву для спроса на низкопробные националистические, квазидокументальные повести Ю.И. Мухина и В.И. Филатова и принесла свои негативные плоды. Так, после распространения через частный книжный киоск в Госдуме РФ «Катынского детектива» Ю.И. Мухина тема Катыни срезонировала в направленной против Горбачева книжечке заместителя начальника аналитического управления Думы, ранее партийного работника на Ставрополье А. Коробейникова «Горбачев: Другое лицо». Он использует претензии Мухина к Горбачеву по поводу признания виновности советской стороны «без документальных подтверждений», считая Катынь «преступлением гитлеризма» и не вникая при этом в проблему секретных договоренностей, не учитывая осведомленности Горбачева в наличии подлинных документов по этому вопросу, о чем пишет цитируемый им Болдин, и т.д.^{27}

Основные столичные научные центры – Институт российской истории РАН и Институт всеобщей истории РАН – повели важную конструктивную работу по уточнению основополагающих оценок сталинской внешней политики накануне и в годы Второй мировой войны. Первый из этих институтов встал перед нелегкой задачей развести внешнеполитические установки и методы действий Сталина и внешнюю политику Советского Союза, его подлинные интересы. Ведущие специалисты Г.А. Куманев и Э.Э. Шкляр в статье «До и после пакта: Советско-германские отношения» сформулировали вывод, что именно по вине Сталина и его ближайшего окружения обернулись большими невосполнимыми потерями – «что бы то ни было – грехи, ошибки, слабости, просчеты». Более четкой квалификации сталинской внешней политики авторы не дают, но и со всей определенностью выступают против того, чтобы «свалить вину за развязывание войны» только на Сталина, исключив Гитлера, Чемберлена, Даладье. Рассуждая о пакте Молотова—Риббентропа, авторы оказываются не в состоянии оценить его в комплексе с секретными протоколами. Они настаивают на том, что он вполне отвечал дипломатическим нормам того времени («подобные пакты имелись у Германии и с Польшей, и с Англией») и давал определенный выигрыш времени, был выгоден СССР, на который «объективно работал нейтралитет» (правда, временный). Эта аргументация не была достаточно обоснована данными.

Секретные протоколы как таковые авторы решительно осуждают: «Сам факт их подписания с гитлеровской Германией ничем не может быть сколько-нибудь убедительно объяснен и оправдан. Эти документы не только сводили на нет все нравственные принципы, на которых после Октября 1917 года, пусть даже и формально, зиждилась внешняя политика нашей страны, но и подрывали сами основы как нормальной дипломатической практики, так и деятельности левых демократических сил во всем мире...» Инициатива их подписания списывается на Германию, совершенно несостоятельными названы утверждения о подталкивании Гитлера на агрессию. Применительно к Польше эта трактовка выливается в версию, что якобы позиция Гитлера к концу лета 1939 г. не зависела от политики СССР, он не нуждался в каком-либо подталкивании, все равно Третий рейх обрушился бы на Польшу, так как Гитлер «не только не хотел, но и не мог отказаться от нападения на нее»^{28}. В принятой авторами схеме не осталось места для катынского злодеяния как последствия реализации пакта Молотова—Риббентропа.

Важным звеном в исследовании проблемы стала международная научная конференция в Институте всеобщей истории РАН «Начало войны и Советский Союз. 1939—1941 гг.» (январь—февраль 1995 г.). Для периода кануна и начала войны на ней были воспроизведены в основном те же подходы, но свое место заняла и польская проблематика, трактуемая двояко – с позиций и признания факта четвертого раздела Польши, и указания на сталинское стремление расширить СССР до пределов бывшей Российской империи. Определенным новшеством для аудитории была содержавшаяся в представленном докладе Э. Дурачинского постановка вопроса о рассмотрении советской внешней политики, в том числе четвертого раздела Польши, в категориях международного права, нарушения ряда двусторонних и многосторонних актов. Руководитель конференции А.Л. Чубарьян, не разделяя попыток объяснить и оправдать сталинскую внешнюю политику исключительно геополитическими интересами России, имеющими глубинные исторические корни, поднял методологическую проблему взаимосвязи политики, войны и морали, отмечал попытки Сталина не выглядеть воюющим союзником Германии, «несколько дистанцироваться» от нее. Однако Чубарьян, не будучи юристом, ушел от правовых оценок, от юридических аспектов проблемы. А представитель Института военной истории Министерства обороны А.С. Орлов, выступая при обсуждении польско-прибалтийской проблематики, противопоставил констатации несоответствия сталинской политики нормам международного права требование исходить «из реального развития событий» и принимать «быстрые и прагматические решения». Он старался доказать «односторонность» морально-правовой аргументации при критике сталинских деформаций, а также то, что якобы имеет место нарушение «принятых в историографии принципов объективности и историзма»^{29}.