Текст книги "ТРИ БРАТА"

Автор книги: Илья Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

В дверях комнаты показался Давид.

– Вот и хорошо, все, значит, собрались, – сказал он. Давид оставил дверь открытой. Часть бойцов вошла в комнату, другие, чтобы не тесниться, остались в коридоре.

– Товарищи, – обратился к пришедшим Давид, – нам нужно отбить хлеб, захваченный кулацкой бандой у плотины. По словам разведчиков, бандиты-кулаки уже третий день пьянствуют. До Бурлацка доберемся на подводах, а там разобьемся на три группы. Нанесем удар сразу с трех сторон.

Давид дал винтовки разведчикам. Бер с завистью смотрел на них, как ребенок, которого обошли подарком. Наконец не выдержал, повернулся к Давиду:

– А я, видно, не заслужил еще, чтобы мне ружье дали! Уж не думаешь ли ты, что я не умею с ним обращаться?

– Вы, реб Бер, хотите вернуть разбойникам долг? – спросил Давид, улыбаясь.

– Хоть бы сдачи дать им, – в тон ему ответил старик.

– Ну, хорошо, поедете с нами, – подумав немного, согласился Давид.

Пришли подводы, и отряд комбедовцев двинулся в путь.

Вечер был сырой и темный. Бойцы примолкли, тишину нарушали только стук колес по ухабам да мерный топот копыт. Сквозь густые темные тучи, заволакивавшие небо, лишь кое-где проливался слабый свет звезды и сразу же гас под гонимой ветром косматой пеленой. И только ясная луна нашла большое окно в уныло нахмуренных небесах и некоторое время озаряла путникам дорогу.

Приближался рассвет, когда подводы подъехали наконец к Бурлацку. У околицы остановились. Давид, как и наметил ранее, разбил бойцов на три группы. Первую повел Бер. В нее вошли Заве-Лейб, Гдалья и несколько человек с хутора Михеево. Разведчики, побывавшие уже в Бурлацке, повели остальные две группы.

Группа, которую вел Бер, первой подошла к дому Евтихия. Собаки в соседних дворах почуяли чужих и залились злобным лаем. Лай нарастал с каждой минутой, и из Евтихиева двора послышался громкий окрик дозорного:

– Кто идет?

Не слыша ответа, дозорный еще раз угрожающе крикнул:

– Кто идет? Стрелять буду!

Бойцы первой группы залегли под высоким забором, которым был обнесен богатый двор Евтихия, и стали ждать остальных бойцов. Вскоре подошли и две другие группы, окружили двор. После нового окрика «Кто идет?» со двора раздался одиночный выстрел. В ответ ему грянул дружный залп.

В доме послышались испуганные голоса.

– В ружье! – кричал Бужейко, выбегая во двор.

Кольцо вокруг бандитов все сжималось. Давид, Рахмиэл и несколько комбедовцев с хутора Михеево ворвались во двор. Их стремительный удар был настолько неожиданным, что бандиты растерялись и в панике стали разбегаться.

Атаман, собрав наиболее преданных ему людей, организовал в доме Евтихия круговую оборону.

Давид приказал Гдалье, Беру, Михелю и Заве-Лейбу обыскать двор и обезоружить притаившихся по углам бандитов.

Бандиты, засевшие в доме, так сильно обстреливали двор, что проникнуть в клуню, где, как предполагали комбедовцы, находится хлебный склад, было невозможно. Тогда Давид решил опять штурмовать дом.

Михель и Сендер Зюзин с группой хуторян после упорной стычки ворвались в дом с черного хода. Бандиты дрогнули и начали сдаваться.

Гдалья со своей группой обыскал клуню и обнаружил там спрятавшегося в полове Танхума. С тех пор как в клуне свалили мешки с зерном, отбитым у продотряда, Танхум неотлучно сидел тут, охранял их, надеясь, что атаман смилуется и вернет ему реквизированный хлеб.

Дрожа от страха, Танхум бормотал:

– Чего вы от меня хотите? Отпустите меня…

– Ведите его к пленным бандитам, – приказал Давид.

– Почему меня к ним? Что я такого сделал? Только хотел получить свое… – И вдруг Танхум как бы споткнулся: он увидел отца, Рахмиэла и других комбедовцев, выносивших из клуни мешки с зерном и грузивших их на подводу.

Танхум хотел подбежать к отцу и Рахмиэлу, но Гдалья, наставив на него ружье, крикнул:

– Куда? Ни с места! Пойдешь к своим братьям-разбойникам!

– Я пришел к ним только…

– Там уж разберутся, куда и зачем ты пришел, – сурово сказал Гдалья. – Поймали тебя с бандитами, вместе с ними будешь и отвечать.

Когда пленные, окруженные конвоем, тронулись, мимо них проехал на подводе, груженной мешками с зерном, Бер Донда. Танхум снова хотел броситься к нему, но конвой задержал его.

– Отец! Отец! – жалобно крикнул он.

Но Бер не обернулся и не откликнулся. Подвода тихо катилась вперед, и Танхум уныло следил за ней, пока она не скрылась в предрассветном мраке.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

1

Нехама была охвачена сильной тревогой, не находила себе места: пропал Танхум. Три дня прошло с тех пор, как он умчался в Бурлацк верхом на каурой кобылке и как сквозь землю провалился.

Нехама думала: если бандитам удалось отбить у продармейцев подводы с хлебом, то Танхум наверняка повел их к ее отцу в Латнс, но и тогда он не мог задержаться так долго, давно был бы дома. Мучительная боль сжимала ее сердце: нет, с ним что-то стряслось! Но что? Куда ей кинуться?

Она подбегала к воротам, всматривалась в степную даль. Порой из затуманенной дали выплывала подвода, другая. Теплилась надежда: может, он?

Подводы проезжали мимо или сворачивали в другую сторону, а она все стояла, опечаленная, застывшая, с болью в сердце, думала: «Куда же он все-таки запропастился?»

Одна мысль страшнее другой терзали ее сердце, не давая ни минуты покоя. И вот на четвертый день, не сомкнув за всю ночь глаз, Нехама наскоро подоила коров и отправилась к свекру. Ведь он, как ей говорили, возил в район спрятанный у него хлеб. Должен же он что-нибудь знать о Танхуме.

Нелегко было Нехаме переступить порог этого дома. Давно уже были порваны родственные узы между отцом и младшим сыном. И все же она решилась: быть может, в такое трудное время и отойдет сердце старика. Ведь как-никак он Танхуму отец, а братья всегда братья. К кому же ей обратиться, если не к ним… Неслышно вошла Нехама в дом свекра. Фрейда готовила на кухне завтрак, а Бер, облаченный в старый талес, с филактериями1212
  Филактерии – два кожаных кубика, в которых содержатся цитаты из Библии. Во время утренней молитвы в будни мужчины старше тринадцати лет привязывают один кубик к левой руке, а другой к голове.


[Закрыть] на левой руке и голове, истово молился, покачиваясь взад и вперед у обращенного к востоку оконца. Свекор с золовкой как бы не замечали вошедшую Нехаму. А у той от гнетущей душевной боли почернело лицо, тоской затуманились глаза. Казалось, она вот-вот разрыдается.

Старик закончил утреннюю молитву, бережно сложил талес и филактерии в бархатные мешочки, набожно поцеловал их и положил в ящик комода.

А Нехама все стояла, безмолвно застыв у порога, как будто ждала, чтобы старик первым заговорил с нею. Но в конце концов, не выдержав тяжелого молчания, она сдавленным голосом сама обратилась к нему:

– Четвертый день пошел с тех пор, как Танхум верхом ускакал в Бурлацк, и вот нет его, не вернулся. Быть может, вы знаете, что с ним случилось?

– Ничего я не знаю, да и знать о нем ничего не хочу, – резко бросил старик, подняв на невестку тяжелый взгляд.

– Бог с вами, вы же все-таки ему отец, как вы можете так говорить? – заплакала Нехама.

– Танхум мне больше не сын, и ты это хорошо знаешь. Зачем ты пришла сюда? – У Бера от гнева исказилось лицо, дыхание стало прерывистым.

– Когда, бог даст, Танхум вернется, упрекайте его, ругайте за то, что он дурной сын. А пока, умоляю, забудьте на время обиды. Поймите, ведь я к вам, как к родному отцу, пришла за советом.

– Как я могу забыть, что он со мной сделал! – Голос Бера сорвался на истошный крик. – Ну, скажи сама, где это видано, чтобы родной сын поднял на отца руку? Уж лучше бы мне не дожить до такого позора. Подумать только: мой сын, мой Танхум стал бандитом!

– Что вы такое говорите? Я, право, не пойму, о чем вы говорите? – изумленно пролепетала Нехама.

– Уж лучше бы он во чреве матери сгинул, нежели появился живым на божий свет! – стукнул кулаком по столу старый Бер.

Смертельно бледная Нехама подошла к свекру и, заглянув ему в глаза, стала смиренно умолять:

– Мы так наказаны… Пожалейте же нас хоть немного…

– А вы нас жалели? – донесся из кухни голос Фрейды. – Зачем ты пришла сюда? Чтобы сыпать соль на раны свекра? Чего ты от него добиваешься? Почему напоминаешь ему о несчастье? Его сердце и так разрывается от боли и позора: шутка ли – его сын, родной сын носится с обрезом в руках, как бандюга!

– Что ты, что ты, Фрейда! – робко попыталась вступиться за мужа Нехама и пошла на кухню к Фрейде. – Какой же Танхум бандит? Узнал, что люди спасают свое добро, вот и он попытался – авось удастся вернуть свой хлеб. Так что же, из-за этого он стал разбойником?…

Фрейда подошла к свекру, стала рядом с ним и, с презреньем глядя на Нехаму, резко сказала:

– Да, да, твой Танхум настоящий бандит. Да что я говорю – бандит? Он хуже бандита. Не у каждого бандита поднимется рука на родного отца.

– Что ты говоришь, Фрейда? В своем ли ты уме? – закричала Нехама. – Этого не может быть. Никогда не поверю, чтобы Танхум был на такое способен.

– Не веришь? – завопил Бер. – Не веришь? И я глазам своим не поверил, когда увидел родного сына с поднятым на меня шомполом в руках.

Исступленный крик Бера слился с надрывным плачем невестки.

– Горе мое горькое! – причитала она. – Убейте меня, никогда не поверю, чтобы Танхум мог натворить такое!

– Я тоже не верил, – уже спокойнее произнес Бер. Услышав этот страшный в своей безнадежности спокойный голос свекра, Нехама еще пуще разрыдалась.

2

Убитая горем, заплаканная, вернулась Нехама домой. «Что делать? – горестно думала она. – Может, самой податься в Бурлацк, узнать на месте, как и что? – мелькнула мысль. – Но на кого бросить хозяйство? К тому же самой ехать в Бурлацк неудобно: соседи сразу заметят, что Танхума нет дома. Нет, пусть пока все идет, как идет. Надо потерпеть», – решила Нехама. Да и боязно ей было ехать одной. А написать отцу – разве скоро дождешься ответа?

Нехама вышла на улицу, – может, от соседей узнает, что произошло в Бурлацке, может, до кого-нибудь дошла весть о Танхуме?

Недалеко от своего палисадника она увидела Гинду, жену Гдальи; та стояла с Хевед и еще одной женщиной. Все трое о чем-то оживленно толковали.

Вдруг Нехама услышала, как Хевед злорадно сказала, наверное имея в виду ее, Нехаму:

– Пусть она тоже узнает, почем фунт лиха, лихоманка ее возьми!

Хевед повернула голову и увидела, как Нехама трижды сплюнула и сказала нарочно громко, чтобы невестка ее услышала:

– На голову моих врагов!

Все в желтых пятнах, лицо беременной Хевед скривилось в злобной гримасе, и она чванливо выпятила свой большой живот, как бы выхваляясь перед Нехамой: видишь, мол, несчастная бездетная баба, я, мать троих детей, вскоре рожу четвертого.

Гинда совсем было собралась уходить, но поджидавшая ее Нехама подошла к ней и спросила:

– Куда вы спешите?

– А что? – не слишком дружелюбно ответила на ее вопрос вопросом Гинда.

Она до сих пор старалась не встречаться с Нехамой, хотя та, в сущности, не была виновна в том, что у нее, Гинды, был разрыв с Танхумом.

Но теперь, когда она столкнулась лицом к лицу с Нехамой и та неожиданно подошла к ней, ей самой стало любопытно послушать, что она ей скажет.

– Я хотела… – неуверенно оглядываясь по сторонам, начала Нехама.

Заметив, что невестка подошла к Гинде, Хевед стала прислушиваться к их разговору.

– Ты ищешь, Гинда, – вмешалась она, – у кого бы занять немного муки на субботнюю лапшу? Так вот, чего же лучше, обратись к Нехаме: черт ее не возьмет – у нее осталось еще, наверное, немало хлеба.

– Я бы с удовольствием дала, – смущенно стала оправдываться застигнутая врасплох Нехама, – но, чтоб я так горя не знала, как у меня в доме и горсточки не наберется! Вы же знаете, что весь хлеб, который хранился у свекра, забрали до последнего зернышка. Клянусь, что, если, не дай бог, нам его не вернут, нам и самим придется зубы класть на полку.

– Ты еще клянешься! – крикнула Хевед, все ближе подступая к испуганной ее натиском Нехаме.

Нехама перепугалась. И зачем ей вздумалось клясться! И то сказать – едва она вымолвила слова клятвы, как тут же пожалела, да уж поздно было. Теперь надо отмаливать у бога свой грех, раздавать милостыню, – может, бог и сжалится, не взыщет строго с нее, да еще в час свалившейся на нее беды. Теперь она даже Гинде отвесила бы несколько фунтов муки, приди та к ней домой: пусть она видит, что Нехама всегда готова последним поделиться, готова выручить человека в нужде. Но при Хевед нельзя, Хевед сразу же распустит слух, что у нее немало еще хлеба в закромах, не все отобрали.

– Не зря господь покарал вас, – продолжала злобствовать Хевед, – у твоего Танхума всегда было сердце коршуна, только он до поры до времени прятал свои когти, а тут выпустил их до отказа…

– Тьфу, тьфу, лай, пока не осипнешь! – плюнула Нехама, повернулась и пошла домой.

Но далеко ей уйти не пришлось.

– Ну, что-что, а когти ему теперь в тюрьме обкорнают, – донеслись до нее обращенные к Хевед слова Гинды.

Как безумная, кинулась Нехама назад к женщинам.

– Что, что ты сказала? – вытаращила она на Гинду глаза, в которых застыл ужас– От кого ты узнала, что Танхум в тюрьме? Кто тебе сказал?

– Не знаю, не помню, что ты ко мне привязалась? – растерянно пробормотала Гинда.

Хевед до смерти хотелось, чтобы Нехама узнала, что стряслось с Танхумом. И она стала подзуживать Гинду:

– А ты расскажи, расскажи ей правду, чего боишься? Пусть узнает, где ее Танхум. Он заслужил это – так пусть там и сгниет!…

– Радуешься? Счастлива?… – бросилась было Нехама к Хевед, но тут же, повернувшись к Гинде, стала, обливаясь слезами, просить ее:

– Скажи мне, умоляю тебя, скажи, что случилось? Ведь твой Гдалья возил хлеб, он должен знать… – Она была вне себя от горя и тревоги.

Но Гинда только пожимала плечами. Она немного жалела Нехаму и, желая ее утешить, невнятно пробормотала:

– Ничего я не знаю. Болтают, а мало ли что люди болтают. Может, кто-то нарочно сказал…

Нехама догадалась, от кого стало известно, что Танхум сидит в тюрьме. От кого же, если не от Гдальи, Гиндиного мужа: он вместе со старым Бером возил хлеб в Гончариху, и как будто его подводу, как и подводу ее свекра, захватили бурлацкие кулаки-повстанцы.

И Нехама тотчас отправилась к нему, захватив с собой для Гинды на субботу фунта три муки. Кстати она сделает богоугодное дело, докажет, что не такая уж она черствая и скупая, как о ней говорят.

Пряча мешочек с мукой под шалью, шла она в дом к Рейчуку, который жил неподалеку от ее свекра. Подходя к дому, она увидела Гинду, которая пискливым голоском сзывала во дворе кур, чтобы бросить им оставшиеся после завтрака крошки.

Нехама торопливо подошла к Гинде и тихо сказала ей:

– Я принесла тебе немного муки на субботу, последние пылинки выскребла, чтобы поделиться с тобой. Ты же понимаешь, что из-за Хевед я вынуждена была для вида тебе отказать. Сама знаешь: сколько им ни давай – все мало. Дырявого мешка не наполнишь. А дашь тебе при ней немного муки, – значит, и ей надо дать. Откуда же на всех наберешься?

– Спасибо, – сказала Гинда, приняв муку. – Гдалья как раз собирался на мельницу. Смелет – и я тут же с благодарностью верну долг. Если наша мука будет почерней, я доплачу, ты не беспокойся.

Разговаривая на ходу, они вошли в дом.

– Что ты, что ты! Упаси бог! Мне ничего не надо. Пусть это будет подарком… – сказала Нехама.

– Об этом и речи быть не может. Что мы – нищие, нуждаемся в милостыне? – обиделась Гинда, – Так я не согласна. Без отдачи я не приму твоей муки.

– Ладно, ладно, договоримся, – уступила Нехама.

Стараясь не подать виду, что пришла выведать что-нибудь о Танхуме, она завела разговор, не имеющий ничего общего с событиями последних дней, но, не выдержав, вскоре выпалила:

– А где твой Гдалья?

– Зачем он тебе? – настороженно спросила Гинда.

– Ничего, просто так. Раз уж я у вас, мне бы хотелось у него спросить, – может, он знает что о Танхуме.

Гинда с притворным огорчением развела руками:

– Ничего сказать тебе не могу. А если он что-либо знает, наверняка тебе расскажет…

– Гинда, родненькая, скажи, что стряслось с Танхумом? Почему ты скрываешь? Может, его и в живых уже нет! – заплакала Нехама.

Она долго сидела и горько плакала. Гинда высыпала муку из мешочка, хорошенько его вытрясла, а Нехама все сидела и, время от времени всхлипывая, дожидалась Гдалью.

И вот, когда она, потеряв надежду его дождаться, совсем было собралась уходить, тот появился. Он очень удивился, увидев Нехаму: с тех пор, как он ее знает, она ни разу не переступала порога его дома. Прежде чем он успел рот раскрыть, чтобы спросить, зачем она к ним пожаловала, Нехама сказала:

– Я пришла к вам узнать, что с Танхумом.

– А почему вы спрашиваете об этом у меня? – не зная, что ответить, притворился удивленным Гдалья.

– Так ведь вы возили хлеб…

– Возил. Ваш свекор тоже возил…

– Свекор ничего не рассказывает, – перебила его Нехама.

– Ну, а что я могу вам сказать? Что мне сказать, если человек дошел до того, что готов был отхлестать шомполами собственного отца, – сказал Гдалья, присаживаясь к столу.

– Свекор мне говорил об этом, но я никак не могу поверить, – взволнованно отозвалась Нехама.

– Ну, значит, реб Бер возводит поклеп на собственного сына, – иронически усмехнулся Гдалья.

– Не знаю, что и подумать, Гдалья, да и думать об этом не хочу. Мне бы только узнать, не случилось ли что дурное с моим мужем.

– Банду разбили, – вынужден был наконец сказать что-нибудь определенное Гдалья.

– Какую банду? – испуганно воскликнула Нехама.

– Ну, тех, что напали на наши подводы с хлебом, – неохотно ответил Гдалья.

– А при чем тут Танхум? – как бы обидевшись за мужа, спросила Нехама.

– Что значит при чем? Он напал на нас вместе с бандой!»– начиная раздражаться, резко ответил Гдалья.

– Где он напал и когда? – возмутилась Нехама.

– Я, кажется, ясно сказал, что Танхум вместе с бурлацкими кулаками напал на наш обоз, так и его, значит… – Тут Гдалья запнулся, рассчитывая, что Нехама сама догадается о том, что произошло.

– Так, значит, его, как бандита, посадили в тюрьму! – воскликнула Нехама, ломая руки. – И все из-за этого хлеба? И дался же ему этот несчастный хлеб! Да и какое преступление он совершил, если захотел вернуть свой собственный хлеб?

Но тут Гдалья ответил решительно и жестко:

– Если Танхум с оружием в руках напал на нас, значит, он пошел против революции – ведь мы хлеб везли в город, для рабочих, для новой власти.

– Ну, вы, Гдалья, заговорили совсем как Давид, как эти теперешние… Танхум, упаси бог, и не думал идти наперекор власти. А вы это так истолковали, будто он и на самом деле какой-то… Я даже вымолвить боюсь это слово, – жалобно сказала Нехама.

– Танхум – контра! Настоящая контра! – решительно проговорил Гдалья.

– Так его же, упаси бог, и расстрелять могут!… – схватилась за голову Нехама.

– Уж что там с ним сделают, не знаю, не скажу, а что по головке не погладят, это вернее верного, – вконец разозлившись, ответил Гдалья. – Мы, можно сказать, последний кусок хлеба от себя отрывали, чтобы поделиться с голодными рабочими, а он с бандой напал, чтобы отобрать этот бедняцкий хлеб.

– Так ты, может, и пшеницу, которую мы хотели отвезти на мельницу, отдал? – всполошилась Гинда.

– Два пуда отдал, – спокойно ответил Гдалья.

– Два пуда? Что же нам осталось? Вот Нехама принесла немного муки на субботу, и я обещала ей вернуть из этого помола…

– Отдай ей эту муку, обойдемся как-нибудь, – сердито бросил Гдалья.

– Бог с вами, Гдалья, – вмешалась в разговор Нехама. – Вы сами говорите, что поделились последним хлебом с городскими рабочими, которых вы никогда и в глаза не видали, так почему же я не могу поделиться последним фунтом муки с вами? Сам бог велел нам помогать друг другу – с благочестивой миной пыталась она уговорить Гдалью.

Но тот был непреклонен:

– Мы уж как-нибудь обойдемся и без вашей милостыни, – решительно отказался он.

Но Нехаме в эти трудные для нее дни одиночества и тоски как никогда хотелось выслужиться перед богом, показать ему свое благочестие, и она не отставала от Гдальи, снова и снова принимаясь его уговаривать.

– Ну, почему вы не хотите взять муку? Ведь наступает суббота. Сделаете себе лапшу, да и на приварок останется. Берите же, право, берите, пригодится.

Гинда очень не прочь была оставить муку, но Гдалья качал головой: нет, не возьмем.

3

Домой Нехама вернулась вконец удрученная. Ей стало ясно, что бесполезно ждать возвращения Танхума. Но поехать его искать не хватало решимости, и она села писать письмо отцу о том, что случилось с Танхумом. Писала осторожно, только намеком дала понять, что осталась одна, что ей некому помочь в хозяйстве и нельзя отлучиться – не на кого оставить дом, – и потому она настоятельно просит отца приехать.

Встревоженный письмом отец приехал через несколько дней. Нехама сначала старалась скрыть от него свою беду. Она встретила его внешне спокойно, пытаясь казаться веселой. Да и отец не выдавал камнем лежащей на сердце тревоги. Деловито распряг лошадей, завел их в конюшню и только потом как бы ненароком спросил:

– Что случилось? Зачем вызвала меня?

– Ничего не случилось, отец. Зайдем в дом, я тебе все расскажу, – спокойно ответила Нехама.

Но ей ненадолго хватило этого вымученного спокойствия: еще прежде, чем они вошли в дом, Нехама начала выкладывать все, что накопилось у нее на душе.

– Вот уже скоро неделя, как Танхум уехал в Бурлацк и не вернулся. Что там с ним случилось – ума не приложу, – плачущим голосом рассказывала она.

– Ну, и что же нам делать? – растерянно спросил отец, моргая густыми седыми ресницами.

– Если бы я знала о несчастье, знала бы, с чего начать, что делать, – говорила Нехама.

– Зачем он поехал в Бурлацк?

– Там собрались богатые хозяева, они решили отбить реквизированный у них хлеб. Ну, вот Танхум и решил, что они помогут ему вернуть хлеб, который лежал в сарае у свекра.

– Да что это с Танхумом? В своем ли он уме? Бурлацкие не знают, как помочь самим себе, как же они ему станут помогать? Нашел на кого надеяться! – возмутился отец. – С кем они там воюют? С властью? С ума они посходили, вот что!

– Когда приходит беда, не знаешь, откуда она нагрянула, – подавая отцу стул, молвила Нехама. – Он ведь мне ничего не говорил, что собирается делать. С того дня, когда нашли и забрали тот хлеб, он был сам не свой. Я думала, что он спятит. Сколько ему ни твердила: представь себе, что этот хлеб градом побило или, не дай бог, случился пожар и зерно сгорело… Мало ли что бывает. Но разве он слушал меня?

– Ну, и что же нам делать? – опять задал тот же вопрос отец, вскочив с места и расхаживая по комнате. – Может, нам съездить в Бурлацк?

– В Бурлацке его нет… Я слышала, что их отправили в Гончариху, – печально отозвалась Нехама.

– Куда?… Почему в Гончариху? – удивился отец.

– Туда отправили всех, кто хотел отобрать хлеб у красных.

– Так где же нам искать его в Гончарихе? Нелегко было Нехаме сказать отцу, что Танхум в тюрьме.

– Где же могут находиться те, кто напал на обоз с хлебом? – старалась она навести отца на верный след, чтобы тот сам обо всем догадался.

– Ну, хорошо, дочь моя! – после короткого раздумья решил отец. – Давай попробуем туда поехать, на месте и узнаем, что случилось с Танхумом.

– Но на кого оставить хозяйство? Родные Танхума относятся ко мне хуже кровного врага, на них надеяться нечего, – пожаловалась отцу Нехама. – Но ехать все-таки надо. Придется попросить кого-нибудь из соседей.

И, не теряя времени зря, она приготовила отцу перекусить и побежала искать человека, который согласился бы присмотреть за хозяйством, пока ее не будет дома.

Минут через десять она привела невысокую полную девушку с бельмом на глазу.

– Малка останется здесь, пока мы не вернемся, – сказала Нехама отцу, указывая на девушку.

Поев, отец стряхнул с седеющей бороды крошки хлеба, помолился и начал собираться в дорогу. Нехама положила в мешочек немного съестного – авось примут для Танхума передачу – и начала прятать от постороннего глаза в шкафы и кладовку все, что попадалось под руку, на ходу объясняя девушке, в какие кринки разлить надоенное молоко, показывая, где несутся куры и чем кормить молодняк.

– Все поняла? Не забудешь? Помни же!

Девушка, которой наскучили ее наказы, почти не слушала Нехаму, но покорно кивала головой: не беспокойтесь, мол, хозяйка, все будет сделано как надо.

Они отъехали от дома довольно далеко, когда Нехама вспомнила, что забыла прихватить чистое белье и кой-какие вещи для Танхума.

«Ну да ничего, – решила она, – лишь бы застать его живым и здоровым, а остальное как-нибудь да уладится»^

Закуталась в турецкую шаль, подаренную ей Танхумом в день свадьбы, и глубоко задумалась. Наконец, тяжело вздохнув, поделилась с отцом невеселыми мыслями:

– Видишь, отец, пришла беда, и все бросаешь на произвол судьбы, едешь неизвестно куда и зачем. А когда все благополучно, трясешься над каждой кринкой молока, над каждым яйцом, боишься на день отлучиться из дома даже для того, чтобы съездить на могилу матери.

– Да, да, доченька, твоя правда, – закивал головой отец. – Мне тоже это приходило на ум. Грех это, большой грех. Видишь, что получилось от бесконечной суетливости Танхума, от его постоянной погони за наживой? Никогда он не знал минуты покоя, а какие радости видел в жизни?

– Я не раз говорила с ним об этом, – отозвалась Нехама, – но разве его переспоришь? Как горох о стенку…

– Ты права, дочь моя, он, видно, тяжелый человек, не понимает, что не только в скотине да в клочке обработанной земли вся жизнь человека. Давно у меня сердце за тебя болит – ведь ты жила с ним заброшенной и одинокой. Если бы твоя мать, царство ей небесное, была жива…

Горестно, печально смотрел Шолом на бесконечную степную даль, не осмеливаясь взглянуть на дочь. Он жалел уже, что подхватил разговор о Танхуме.

«Зачем расстраивать Нехаму, растравлять ее раны? И без того ей не сладко, бедняжке, – думал он. – Помочь ей я пока ничем не могу. Да, будь жива ее мать, она не спешила бы отдавать замуж Нехаму. Она бы сначала присмотрелась к жениху, что это за человек».

Он, Шолом, еще тем виноват перед дочкой, что поторопился жениться после смерти жены. Никогда он не посмеет признаться дочери, что в незадавшейся ее жизни есть, пожалуй, и его немалая вина. Нет, не признается он ей в этом, но в глубине души…

Однако когда на глазах Нехамы показались слезы, и без того вконец расстроенный отец начал на нее сердиться:

– Ну, что ты, Нехамеле? Довольно! Только твоих слез не хватало! Да и о чем плакать? Небо пока не обрушилось на землю. Даст бог, все образуется. Незачем все принимать так близко к сердцу.

– Ты прав, отец, конечно, прав…

Но ее тревога передалась отцу, хотя он и продолжал успокаивать дочь:

– Ничего, доченька. Бог смилостивится, и мы, как дурной сон, будем вспоминать все, что приходится нам переживать сейчас.

Когда они подъехали ближе к Гончарихе, Шолом погнал лошадей.

– Кто знает, что ждет нас там, – снова заговорила Нехама. – Где мы будем его искать?

– Я и сам ума не приложу, доченька. Где, ты думаешь, он может быть? – обернулся к Нехаме отец, стараясь догадаться, знает ли она, где находится Танхум.

Молча подъезжали они к селу, у обоих на уме было страшное слово «тюрьма», и оба боялись произнести его вслух.

4

Шолом решил оставить лошадь на рынке, привязать где-нибудь в сторонке – будто приехал купить кое-что для хозяйства.

Сельчане в лаптях и свитках, крестьянки в пестрых нарядах озабоченно сновали по рынку: одним надо было что-нибудь приобрести для домашнего обихода, другие торопились продать привезенные из дома яйца, сметану, птицу, масло. С подвод звонко, на весь рынок разносилось кудахтанье кур, кряканье уток, пронзительный визг поросят. Кое-кто привел на продажу коров; взбудораженные непривычной обстановкой, они протяжно мычали.

Шолом слез с подводы и, оставив Нехаму стеречь лошадь, пошел по рынку – не встретит ли он знакомого из Бурлацка, чтобы расспросить о Танхуме, о том, верно ли, что бурлацкие богатеи пытались отбить хлеб у продармейцев, и, если пытались, чем все это кончилось. Но как назло навстречу ему попадались крестьяне из Устиновки, Балаклеева, Латовки, а бурлацкие как сквозь землю провалились.

Вдруг какой-то хилый, сутулый человек с узким лицом, заросшим светлой, похожей на мочалку бородкой, с маленькими гноящимися глазками потянул его за рукав, опираясь на палку, спросил:

– Не скажете ли, где тут тюрьма?

– Тюрьма? – удивился Шолом. – Откуда я знаю, где тут тюрьма? Постой!… – спохватившись, крикнул Шолом: он хотел спросить, зачем ему понадобилась тюрьма, ведь он и сам ищет ее, но мужичонка уже исчез в толпе.

Вскоре он снова увидел мужичонку в кучке оживленно о чем-то толкующих крестьян.

Стараясь не потерять его из виду, Шолом направился в ту сторону. Но мужичонка уже схватил мешок и торопливо двинулся дальше.

Шолом догнал его, когда он повернул к высоким, плотно закрытым воротам. Догадавшись, что это тюрьма, Шолом, подождав немного, подошел к воротам.

– Кого вам нужно? – спросил его часовой через окошечко.

– Я хочу узнать, не находится ли тут случайно Танхум Донда? – несмело начал Шолом. – Вот уже неделя, как он уехал к знакомым в Бурлацк и не вернулся.

– Почему вы его ищете именно здесь? – удивился дежурный. – Вы знаете, кого держат здесь?

– Да, знаю… – пробормотал Шолом. – Мало ли что случается…

Дежурный указал Шолому на длинное строение рядом:

– Пройдите туда. Там скажут, здесь ли ваш Донда.

Войдя внутрь, Шолом пошел по коридору, разделенному деревянной перегородкой на две половины. У окошка жалобно причитала женщина:

– Что плохого сделал мой муж? Кулаки дали ему винтовку и приказали стрелять в красных. А дети голодные сидят. Посудите сами, чем виноваты дети, если у отца дурная голова?

Как только заплаканная женщина ушла, Шолом робко подошел к окошечку и спросил:

– Донда у вас? Танхум Донда.

– Донда? – Сидевший по ту сторону перегородки молодой человек в военном, с коротко подстриженными усиками, порылся в лежавших перед ним бумагах, подтвердил: – Да, Донда у нас.

– Чем же он провинился? – притворяясь удивленным, спросил Шолом. – Я хорошо знаю этого человека. И вдруг на тебе – такая история!…

– А вы кем ему приходитесь? Отец?

– Я приехал с его женой. Мы уже целую неделю его разыскиваем, – неопределенно ответил Шолом.

– Приезжайте дней через пять-шесть. Следствие будет закончено, и вам все объяснят, что и как, – предложил старику человек по ту сторону перегородки.

– Мы бы хотели передать ему кое-что из съестного, – попросил Шолом.

– Что ж, это можно, – спокойно ответил военный. Шолом со всех ног помчался к Нехаме, которая с нетерпением ждала его.

– Ну, отец, узнал что-нибудь? – громко спросила она еще издали.

– Да, он здесь…

– Где? Говори скорей, где Он… Ты видел его?

– Видеть не видел, но где он находится – знаю. Нехама знала, что Танхум в тюрьме, но услышать эту горькую весть от отца было страшно.