Текст книги "ТРИ БРАТА"

Автор книги: Илья Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

Нехама швырнула еду и ушла.

Танхум отдал женщинам обед, а сам отправился на другой конец поля, где работало несколько молодых солдаток. Им он тоже разрешил пообедать и, расхаживая среди них, как петух среди кур, стал заигрывать: улыбался, подмигивал, посвистывал, щелкал кнутом в воздухе, подбрасывая камешек то одной рукой, то другой, острил.

Женщины громко смеялись и отвечали ему шутками.

Танхум пошел на хитрость: он по очереди посылал женщин к выкопанным кустам, – надо, мол, проверить, не остались ли в них клубни. Женщины послушно уходили, наклонялись и искали картофелины, а он подскакивал к каждой из них, хватал за руку, за талию, тискал. В ответ на их возмущение он смеялся.

– Ничего, милая, это тебе не повредит… Не зевай… Ведь мужа давно не видела… Какая разница… вообрази, что это он…

– Отстаньте… Расскажу Нехаме… Уберите руки, – отталкивали его батрачки.

Танхум надеялся, что, может, кто-нибудь из женщин обойдется с ним поласковее, однако были и такие, которые, обругав его, отпускали ему и пощечины. Но и это его не смущало.

Особенно упорно он приставал к Фрейде. Чем больше она отталкивала Танхума, тем сильнее влекло его к ней.

Вот и сейчас взгляд его был устремлен на кукурузное поле, где работала Фрейда.

«Сегодня, – решил он, – я как-нибудь ее уломаю. Трудно только начало, потом она станет податливее».

Желтовато-белые кукурузные стебли, отягченные початками, клонились друг к другу. Танхум прислушался к их шороху, остановился и огляделся по сторонам. Стебли со всех сторон хлестали его по лицу. Он прошел еще несколько шагов, остановился и вдруг заметил, что рядом зашевелилась, зашуршала кукуруза.

«Наверно, это она. Здесь ее делянка», – подумал он.

Танхум шагнул вперед и увидел Фрейду. Лучи солнца, пробившись сквозь густые стебли кукурузы, слепили глаза женщине. Она шла, согнувшись, ломала початки и бросала их в корзину.

Танхум, словно кот, стал тихо подкрадываться к ней. Однако Фрейда вдруг насторожилась, почувствовав присутствие человека, и выпрямилась. Оправила на себе голубую ситцевую блузку, плотно облегавшую ее стройную фигуру, подняла глаза и увидела Танхума. Пожирая женщину жадным взглядом, ухмыляясь и морщиня поросшие щетиной, запыленные щеки, Танхум подошел к ней.

– Садись, посидим немного, – сказал он Фрейде, взяв ее за руку.

Она вырвала руку, схватила корзину и в сердцах стала срывать кукурузные початки.

– Что тебе надо? Чего пристаешь? Убирайся! Не мешай работать!

Танхум двинулся за ней.

С картофельного поля доносились отрывистые приглушенные голоса. Танхум огляделся, прислушался и вдруг, стремительно кинувшись к Фрейде, схватил ее в свои объятия.

– Я… Я к тебе пришел… – бормотал он.

– Отпусти! Перестань… Кричать буду…

У нее перехватило дыхание, в глазах потемнело, кровь хлынула к лицу, ударила в голову. Стиснув зубы, вырвалась она из цепких рук Танхума, до крови исцарапала ему лицо и руки, но он ее не отпускал.

Обессилев, женщина вздрогнула и беспомощно опустила руки.

Кукурузные стебли закачались, зашуршали листьями, будто кто-то прошел рядом.

6

Домой Фрейда пришла к вечеру. Уже темнело. Она никому не могла смотреть в глаза. Ее жег позор. Чтобы никто не видел ее заплаканных глаз, синяков и царапин на лице – следов поединка с Танхумом, – она избегала встреч с соседями.

Заслышав ее шаги, к ней навстречу выбежал встревоженный свекор.

– Почему так поздно? Я уж не знал, что и подумать… Что с тобой?

– Ничего, – еле слышно ответила она.

– Ты что-то скрываешь от меня? С Рахмиэлом недоброе стряслось?… – встревожился старик.

– Нет, нет! Господь с вами, я просто задержалась… Хозяин потребовал лишнюю можару кукурузы собрать и нагрузить… вот я и задержалась.

Фрейда тихо подошла к постели сынишки. Он спокойно спал, женщина стала стелить свою постель.

– Почему ты не ужинаешь? Что с тобой? Скажи! – тревожился Бер. – Не приведи господь, не заболела ли ты? Голодная небось. Иди поешь.

– Я очень устала и ничего не хочу. Хочу только скорее лечь.

Как Фрейда ни старалась скрыть от свекра свое душевное смятение, он чувствовал, что она чем-то сильно расстроена. Ночью он подходил к ее постели, слушал, не стонет ли она. Она притворялась спящей.

Рано утром Фрейда попыталась встать и пойти на работу, но не смогла. Все тело болело, и голова раскалывалась. Страшные мысли одолевали ее. Было бы кому поведать о своей боли и обиде, о своем позоре, может, легче стало бы. Но кому, кому жаловаться? Лучше уж молчать. Все равно ее рану никто не излечит, никто пятно позора не смоет. До вечера, уткнувшись в подушку, она лежала, предаваясь отчаянию.

Свекру, который не отходил от нее, она сказала, что у нее невыносимо болит голова, но просила никому не говорить об этом, даже родственникам.

Фрейде казалось, что старик обо всем догадывается, и от этого было еще тяжелее. Душевные страдания сливались с тревогой за мужа, от которого давно не было вестей.

На следующий день она вышла на работу, а когда вернулась домой, нашла письмо от Рахмиэла. Он писал, что был тяжело ранен в ногу, находится в госпитале, что удалили несколько осколков из бедра. Теперь ему легче, он поправляется…

Эта весточка ее очень обрадовала, приободрила. Она тут же ответила ему. Но как трудно, ох, как трудно было скрыть от мужа все то, что она пережила, что камнем лежало у нее на сердце…

Прошла неделя, другая, а ответа не было. Это очень встревожило ее и Бера. Старик справлял пост, молился, просил бога смилостивиться над ними, утешить их добрыми новостями.

Прошло еще какое-то время, но вестей от Рахмиэла все не было. Фрейда совсем пала духом.

Как-то Файвеле, сынишка, играл с ребятишками на улице, недалеко от своего дома. Вдруг он увидел солдата, который, прихрамывая, шел мимо палисадников.

– Ой, кажется, папа мой! – крикнул он и со всех ног пустился домой с криком: – Папа, папа идет!…

Из дома выбежала Фрейда и, увидев во дворе Рахмиэла, упала в обморок.

Сбежались Соседи, родственники, привели ее в чувство.

Бера в это время не было дома, а когда он пришел и увидел сына, остолбенел. Придя в себя, старик обнял Рахмиэла и начал журить женщин, плакавших от радости.

– Перестаньте слезы лить… Радоваться надо, а не плакать.

– Вы ведь и сами плачете, реб Бер, – сказала Гинда, жена Гдальи, вытирая платком слезы.

– Еще чего выдумала… Разве я женщина? – улыбнулся старик.

Взбудораженный встречей с родными и близкими, Рахмиэл забыл о гостинце для сынишки – о пряниках, купленных на последние гроши.

– Ну, и вырос же ты, орленок… Узнал своего отца.

– Он каждый день вспоминал тебя, ждал… – сказала Фрейда.

Войдя в дом, она налила миску воды, позвала Рахмиэла умыться, а сама быстро начала накрывать на стол. Рахмиэл был голоден, но еда не шла ему на ум. Только теперь, сидя у стола, он заметил, как похудела жена.

– Ох, и намоталась она, бедная, без тебя, – сказал Бер, видя, с каким сожалением Рахмиэл смотрит на Фрейду. – Да и я хлебнул немало горя. Но ей было труднее. Она надорвала свое здоровье у Танхума. Хоть и болела, но не сдавалась и работала из последних сил.

– Что с тобой, дорогая? – спросил Рахмиэл, ласково глядя на жену.

– Ничего. Раз ты со мной, я скоро поправлюсь…

– Но что все-таки случилось?

– Ничего. Не хочу вспоминать… Пережито немало… – Фрейда заплакала.

Бер и Рахмиэл пытались утешить ее, но женщина продолжала плакать.

Она несколько раз поднимала голову, но, как только встречалась глазами с мужем, сердце ее сжималось от боли и слезы заволакивали глаза.

Утром чуть свет Рахмиэл поднялся, начал одеваться.

– Чего тебе не спится?… Отдохни немного, – сказала Фрейда. – Рано еще.

Не спится… хочу людей повидать. Может, насчет работы поговорю.

– Ты что?… Куда тебе работать? Пусть рана заживет… Отдохни недельку-другую.

Рахмиэл наспех позавтракал и стал собираться.

– Ты все-таки уходишь?

– Пойду поищу работенку.

– Куда пойдешь?

– Зайду к Танхуму… Куда же еще?

– Не ходи к нему… Не ходи… Прошу тебя. – Фрейда начала его умолять. – Не надо к нему ходить!

– А в чем дело? Он тебя обидел? – спросил Рахмиэл, с беспокойством глядя на жену.

На миг у Фрейды мелькнула мысль рассказать мужу все и освободиться от тяжести, лежавшей на душе. Но, посмотрев на исхудавшее лицо Рахмиэла, на его запавшие глаза, не решилась. «Зачем причинять ему боль? Зачем отравлять ему радость возвращения домой? – рассудила она. – Как ни тяжело, надо до поры до времени скрывать свою обиду и позор».

– Не знаешь разве Танхума? – ответила она после недолгой паузы. – С виду он мягок и тих, а сердцем лих. Всякое было… Придет время – расквитаемся.

– Знаю, хорошо знаю Танхума, от него всего можно ожидать, – махнул рукой Рахмиэл и вышел.

Он покрутился немного по двору и после некоторого раздумья отправился к брату.

От Рейзы, жены Михеля, он узнал, что Танхум еще утром уехал куда-то и неизвестно, когда вернется. Рахмиэл хотел вернуться домой, но его обступили солдатки, работавшие у брата, и начали расспрашивать, не встречал ли он на путях-дорогах войны их мужей и близких и скоро ли конец этой кровавой бойне.

Рахмиэл старался всех успокоить, ободрить. Разговор затянулся.

– Хозяин едет! – крикнула одна из женщин, заметив Танхума. – Ох, и кричать же он будет, когда увидит, Что мы болтаем.

– Ничего, увидит брата, станет помягче, – отозвалась другая.

Заехав во двор, Танхум сразу заметил брата. О том, что Рахмиэл вернулся, он узнал еще вчера, но сделал вид, что только сейчас узнал об этом. Выпучив глаза, он крикнул:

– Смотри, Рахмиэл! Приехал? На побывку или совсем?

Танхум смотрел на брата виноватыми глазами, пытаясь разгадать по его лицу, знает ли он, что было у него с Фрейдой.

Рахмиэл подал руку брату.

«Ничего не знает», – решил Танхум. Он расчувствовался, обнял Рахмиэла и расцеловался с ним.

– Пойдем в дом, – пригласил Танхум брата.

Из передней он крикнул жене, которая возилась на кухне:

– Нехама! У нас гость. Посмотри, какой гость у нас!

Нехама выбежала и, увидев Рахмиэла, обрадовалась:

– Вот это гость так гость!… Я еще вчера знала, что он приехал, но зайти к нам не соизволил. И во дворе у нас долго стоял, а в дом не зашел. Он предпочитает чужих…

– Считаться будем потом, – перебил ее Танхум. – А пока пойди-ка на кухню, приготовь нам что-нибудь вкусненькое.

Танхум подал брату стул. Они сели за стол друг против друга. Рахмиэл опустил голову, явно недовольный чем-то, и мрачно поглядывал то в одну сторону, то в другую.

Танхум пытался завести разговор с братом, но тот не поддержал его, на вопросы отвечал неохотно и отрывисто.

Рахмиэл ждал, что Танхум заговорит наконец об отцовском наделе. Еще до ухода на фронт Рахмиэл убедился, что он и Заве-Лейб, в сущности, работают на своей земле как батраки Танхума, что их младший брат не только хозяйничает на их земле, но и распоряжается ими, своими братьями. Это стало особенно ясно после приезда в Садаево Давида. Сейчас Рахмиэлу хотелось выяснить их отношения. Но Танхум всячески уклонялся от этих разговоров, держался настороженно, предупредительно. Опасаясь, что Рахмиэл что-то знает или догадывается о том, что произошло между ним и Фрейдой, он старался быть к нему особенно внимательным, твердил о своих благодеяниях, оказанных семье брата за годы войны.

– Последним куском делился с отцом и Фрейдой. Что только мог, делал для них. То подкину пудик муки, то арбу соломы подвезу… то молока дам, простокваши… ни в чем не отказывал им.

Почувствовав, что у Рахмиэла эти слова вызывают раздражение, и боясь, как бы не растравить старые душевные раны брата, который, чего доброго, начнет еще шуметь, Танхум замял разговор и побежал на кухню, требуя, чтобы жена скорее подала к столу завтрак.

Нехама поставила на стол сметану, яичницу и еще кое-что, но Рахмиэл наотрез отказался завтракать.

Провожая его, Танхум сказал:

– Приходи, если надумаешь подработать немного. Зачем тебе искать работу на стороне? Плохо ли тебе было у меня? Да и где может быть лучше, чем у родного брата?… Ты мне поможешь в хозяйстве, а я в долгу не останусь.

– Может, и приду, – ответил Рахмиэл. – Только одно условие – расплачиваться со мной будешь не как с братом, а как с батраком. Ты хозяин, а я работник…

– Как тебе не стыдно, – притворно возмутился Танхум. – Даже слушать обидно.

Через несколько дней Рахмиэл пришел к брату. Танхум уже копошился во дворе.

– Прежде всего убери хлев, – сказал он Рахмиэлу, – потом мы вместе переложим стога. Начнутся дожди – вся солома сопреет.

Было уже около полудня, а у Рахмиэла во рту ни крошки не было.

Наконец-то Танхум позвал его обедать. Опять, как и до войны, когда он перешел к брату от Юделя Пейтраха, его посадили за общий стол, и брат, подсовывая ему еду, говорил:

– Ешь! Чего ждешь? Не стесняйся, ешь! В рот тебе, что ли, надо совать? Бери и ешь!

Прошло немного времени, и Танхум с Нехамой будто забыли, что он родной человек в этом доме. К столу его опять перестали приглашать. Во время завтрака или обеда ему приходилось вертеться в передней, пока хозяева поедят. Замечая Рахмиэла, они, словно оправдываясь, упрекали его:

– Чего же не пришел? Особое приглашение тебе надо? Чужой ты нам, что ли? Сам бери и ешь!

На войне в окопах, под градом пуль и в грохоте канонады, среди осиротелых, политых кровью полей, Рахмиэл понемногу начал забывать обиды, нанесенные ему Танхумом. Где-то в глубине души теплилось даже братское чувство к нему. Рахмиэл надеялся, что, вернувшись домой, он как-нибудь помирится с ним, и они вместе будут хозяйничать на отцовской земле. Теперь он почувствовал, что они стали еще непримиримее.

Однажды, когда Рахмиэл пришел обедать, он заметил Танхума, который вел за руку его сынишку Файвеле.

Увидев отца, мальчик испугался.

– Ты зачем пришел сюда? – рассердился Рахмиэл на мальчика.

– А что? – заступился Танхум за Файвеле. – Он к нам часто приходит… Мы его не обижаем.

Танхум не хотел признаться, что он, тайком от матери, приучил его приходить к ним. Лаская малыша и угощая его, он утолял свою тоску по собственному ребенку.

– Разве плохо, что мальчик приходит к нам? – спросил Танхум брата. – Дома-то ему и есть особенно нечего… Пусть кормится у меня. Может быть, когда вырастет, отблагодарит за добро, сделанное ему.

– Ступай домой сейчас же, слышишь! – сердито закричал Рахмиэл. – Чтобы твоей ноги тут больше не было!

Файвеле испуганно смотрел на отца. Веки его задрожали.

– Чего ты сердишься на него? Чужой он мне, что ли? Объест меня? Он, можно сказать, вырос у меня в доме… Первый раз, думаешь, приходит он ко мне поесть?

– С малых лет куском хлеба хочешь приучить его к себе, словно собачонку?… Опять думаешь арбой соломы купить меня? И моего ребенка хочешь купить?… Благодетель… А почему не помнишь, забыл, что надул и обобрал меня? – Рахмиэл побледнел, лицо его исказилось.

Танхум стоял как ошпаренный. Он хотел было ответить брату, но не нашел подходящих слов.

– Чего горячишься? – забормотал он. – Подумаешь, если бы ты мне не был братом, стал бы я возиться с тобой и с твоей семьей… Вместо благодарности за все, что я делаю для вас, ты еще шум поднимаешь… Никак не можешь забыть отцовскую землю… А если бы на ней бурьян рос или суслики плодились, вам лучше было бы? Свободной земли теперь сколько хочешь… Пусть люди скажут… Они видали, что я все им давал, все, что только мог!

Танхум носился по двору, забежал в ригу, будто искал поддержки у кого-то.

7

Весть о том, что в Петербурге скинули царя, облетела Садаево с быстротой молнии. Люди плакали от радости, целовались, ликовали:

– Теперь будет конец войне… Конец нашим страданиям!… С фронтов начали возвращаться солдаты. Смертельно усталые, израненные, бросая оружие, брели они по степным просторам к своим отцам и матерям, женам и детям, братьям и сестрам.

– Конец кровопролитию… Идем домой… Домой! Теперь наша власть…

Группами и в одиночку возвращались солдаты и в Садаево, а Заве-Лейба все не было и не было. Писем от него тоже давно не приходило.

– Боев, говорят, уже нет, значит, людей не убивают, – утешали Хевед близкие и родные. – Бог даст, придет живой и невредимый…

…Прошла неделя, вторая. В степи выли холодные, пронизывающие ветры, предвещавшие снега и метели. А на душе у Хевед было тоскливо и мрачно. Днем она моталась по опустевшим, заросшим бурьяном степным просторам, чтобы собрать хоть немного курая на топливо, а ночью спала беспробудным сном и забывала о своем неутешном горе.

В одну из таких осенних глухих ночей в маленькое окошечко ее хатенки постучали.

– Кто там?… Кто? – испуганно спросила Хевед, проснувшись.

– Отворяй! – услышала она голос мужа.

– Заве-Лейб! – крикнула Хевед дрожащим от волнения голосом. – Дети, дети! Вставайте! Папа приехал… Заве-Лейб…

От радости она вся дрожала, как в лихорадке, быстро накинула на себя платье и выбежала навстречу мужу. Трясущимися руками отперла дверь, с плачем бросилась к Заве-Лейбу на шею.

– Ну, полно, полно! – успокаивал ее Заве-Лейб. – Не плачь… Ну, перестань же…

Вслед за Хевед он вошел в дом и окинул взглядом пустые углы. Дети, протирая глаза, исподлобья с любопытством смотрели на отца. Заве-Лейб, всматриваясь в их личики, приблизился к ним.

– Выросли они тут без меня, – сказал он тихо, как бы про себя. – Меньшенького, – указал он рукой на младшего, – я ведь вовсе не видел.

Дети глаз не отрывали от отца.

Заве-Лейб скинул изрядно потертую шинель, снял шапку и снова подошел к детям.

Хевед растерянно бегала по хате. Ей хотелось о многом рассказать мужу, но от возбуждения в голове ее все перепуталось, и она металась из одного угла в другой, не зная, за что взяться.

Заве-Лейб с отцовской нежностью глядел на детей.

– Иди-ка сюда… Подойди ко мне, мой маленький, – позвал он к себе младшего полнощекого мальчугана.

Мальчик глядел на отца, как на чужого, не решался идти к нему на руки. Заве-Лейб подошел к жене, обнял ее и стал расспрашивать об отце и Рахмиэле, давно ли брат приехал, кто еще вернулся с фронта.

– Танхум, говорят, сильно разбогател?

– Да, разбогател. Пол-Садаева заграбастал… Отцовского надела ему мало стало. Жадюга ненасытный! Я все время работала у него. Как только ты ушел на войну, он позвал меня и Фрейду – работать на него. За эти годы он вволю напился нашей крови. Кто только не работал на него! Чью только землю он не захапал! А что женщины могли одни сделать с землей – без мужей?

Хевед поставила на стол кринку с простоквашей, отрезала ломоть черного хлеба.

– Настрадались мы тут… Как только вытерпели все… Все силы вымотал из нас этот Танхум… Сколько ни работаешь, сколько ни делаешь – все ему мало… Целый день гонял нас с одной работы на другую. Придешь домой, спины не разогнешь.

Заве-Лейб хлебал простоквашу, время от времени поглядывая на жену.

– На него одного только и работай… Хватает, цапает… Хапуга проклятый… Чтоб его хвороба сцапала. Ничего, дождется он еще своего часа!… – пробормотал он под нос.

С самого утра не закрывались двери его дома. Людей набилось так много, что Бер, Рахмиэл и Фрейда не могли протиснуться к гостю.

– Дайте реб Беру поздороваться с сыном! – крикнул кто-то.

Заве-Лейб кинулся к отцу, обнял и горячо расцеловал его, потом обнял Рахмиэла и Фрейду.

– Жив остался, цел… Слава богу!… – бормотал старик.

От волнения и радости у него закружилась голова, перехватило дыхание.

Успокоившись немного, старик стал расспрашивать сына, почему он долго не давал о себе знать, почему приехал позже других. Рахмиэла интересовало, на каких фронтах брат побывал, где принимал последний бой. Заве-Лейб отвечал коротко и отрывисто. Соседи, перебивая друг друга, рассказывали о боях, в которых они участвовали.

Женщины, слушая их, вздыхали и тихонько плакали.

Сендер Зюзин, младший брат Боруха, долговязый и бледный, – до ранения он служил с Заве-Лейбом в одном полку, – за все время не проронивший ни слова, вдруг заговорил тихим голосом. Он рассказал загадочную историю о быке, которого немцы выпустили против русских солдат. Этот бык выпускал из ноздрей удушливые газы, и отравленные солдаты падали замертво.

– Чепуха! Неужели нельзя было справиться с этим быком? – недоумевал Михель. – Пристрелили бы его, и дело с концом…

– Если бы это был живой бык, настоящий, кто бы его боялся? Одна пуля – и готово. А то немцы придумали такого быка, что ни пуля, ни штык и даже снаряд не брали его…

– Ерунда, бабушкины сказки, – перебил Сендера Гдалья и начал рассказывать историю про белую кобылу своего полковника. Историю эту он уже не раз рассказывал и каждый раз вспоминал все новые и новые подробности.

– Кобыла была белая, как снег, – говорил Гдалья. – А грива, ноги – просто загляденье… А бегала как! Положим, – спохватился он, – моя была рысистее. «Рейчук, – сказал мне как-то полковник, – будь твоя кобыла чуточку повыше, я бы ее взял себе». Так и сказал. А какой зверь был этот полковник, свет не видел таких. Солдаты его потом на тот свет отправили, а белую кобылу его кто-то забрал себе. Да там можно было взять любую безнадзорную лошадь и привести домой…

Гдалья вдруг вспомнил свою убитую в бою кобылу и умолк, запечалился.

– Кому тогда могло прийти в голову – брать коня, – вмешался в разговор Михель. – Каждый думал только о том, как вырваться из этого ада. Жалко было смотреть на голодных, беспризорных лошадей, которые бродили по лесам и дорогам. Голодные, они зимой грызли кору деревьев… Разве на таких клячах можно было добраться домой? Все равно они пали бы в пути.

– А я думаю, что дорогой их можно было подкормить, как-нибудь дотащились бы, – возразил Заве-Лейб. – Сейчас я жалею, что не привел с собой коня. Если и в самом деле землю делить будут, на чем пахать будем? Неужто самим в плуг впрягаться?

– Кто будет делить землю и когда? – засомневался Бер. – Пока что те, кто захватили нашу землю, богатеют. Для кого война – гибель, а для кого – прибыль. – Он безнадежно махнул рукой.

– Расквитаемся с этими мародерами! – гневно крикнул Заве-Лейб. – Больше молчать не будем… За все рассчитаемся…

– Настало время предъявить им счет… – поддержал брата Рахмиэл.

8

Садаево забурлило. Революционная буря, сметавшая на своем пути все старое, ворвалась и сюда.

Люди жадно прислушивались к словам о новой жизни для трудового народа, о земле, которую будут отбирать у помещиков и раздавать крестьянам, О помощи бедноте – опоре новой власти в селе и о многих других волнующих новостях.

Страх охватил Танхума. Он ходил сам не свой, пугаясь расплаты за земли, отнятые у солдаток, у родного отца и братьев. Он боялся за свою судьбу и жизнь.

«Вот неблагодарные свиньи, – ворчал он про себя. – Эти несчастные солдатки без меня с голоду бы подохли… Кому нужна была их земля? Все равно лежала без толку. Если и работали у меня, так я кормил их, платил им. А теперь они готовы утопить меня в ложке воды».

Танхум из кожи лез, хотел помириться с родными, искал встречи с отцом, чтобы он убедил братьев не отворачиваться от него. Но те всячески избегали его. Одиночество угнетало Танхума, а ненависть, которую все питали к нему, вызывала у него страх. Он часто бродил возле отцова дома – авось встретит старика, – готов был пасть перед ним на колени, просить прощения. Но Бер нигде не появлялся. Целыми днями, сгорбившись, он сидел дома, мрачный и озлобленный, а то неведомо куда исчезал. Поговаривали, будто он бродит по окрестным селам с сумой, собирает подаяние. Танхуму казалось, что люди нарочно распространяют такие слухи, чтобы очернить его, богатого сына, заставившего отца на старости лет побираться.

Танхум всячески опровергал эти злостные слухи, кой-кому даже крепко попало от него за распространение такой ереси про его отца.

– Я ни в чем ему не отказывал! – кричал он. – Злые языки клевещут на меня и на моего отца, чтоб они провалились!…

Чем сильнее Танхум возмущался, тем охотнее колонисты дразнили его. А когда он узнал, что Давид Кабо где-то неподалеку и вот-вот должен появиться в Садаеве, пришел в ужас. Эта весть была для него точно нож в сердце. Верно ли, что Давид должен был приехать, никто толком не знал. Даже Фрейда и Рахмиэл не знали, где Давид, просто надеялись, что он вот-вот появится.

– Скорее бы приехал Давид. Он-то уж расскажет, что делается на белом свете, – говорил Михель. – Он большевик, настоящий большевик. Давно пристал к большевикам, еще когда работал на заводе… Уже тогда он говорил, что землю надо забрать у помещиков и сельских богатеев и поделить между крестьянами. Он головой стоял за бедняков.

– А помните, – перебил его Борух, – когда он, бывало, приходил к нам в степь?… Собирал народ вокруг костра и все рассказывал, рассказывал… Правда, тогда он так открыто, как сейчас, не мог говорить. Время было такое, приходилось держать ухо востро, оглядываться, чтобы ничего не дошло до урядника или до шульца, но нам, близким людям, он все выкладывал начистоту…

– В окопах, мы встречались с подобными людьми, – вмешался Гдалья. – Они крепко поработали… Это же они царя скинули и с войной покончили… Парни что надо, на них можно положиться!

Разговоры о Давиде и о его высказываниях ободрили старого Бера:

– Он и правда говорил тогда, что с богатеями рассчитаются в полной мере за все страдания, которые они причинили бедному люду. Значит, теперь большевики попросят и Танхума вернуть мне землю…

9

Пахло весной. Земля постепенно освобождалась от снежного покрова. Всюду стремительно бежали ручейки, с шумом вливались в переполненные водой овраги и балки.

Старого Бера потянуло в степь, к своему наделу. Шел и останавливался у каждого бугорка, у каждой лощинки. Все здесь ему напоминало о прошлом, о его молодых годах. На этом месте когда-то перевернулась арба, а там вот сломалась ось; тут лошадь упала, чуть подальше чеку потерял и долго не мог найти.

Бер выкопал из земли несколько ростков, пощупал их пальцами, посмотрел, как прорастают.

Вдруг откуда-то появился Танхум. Он на двуколке объезжал степь, проверял озимые посевы. Увидев па своей пшенице человека, копавшегося в земле, он строго крикнул:

– Эй, что вы там ищете? Что вы там потеряли? Только и знают, что топтать чужие посевы.

Старик повернулся, и Танхум узнал отца. Бер сердито, хриплым от волнения голосом, спросил:

– Что, я не имею права ступить на свою собственную землю?

Танхум подошел к отцу, начал оправдываться:

– Я думал, что чужой крутится тут… Не узнал…

Синие жилы вздулись на морщинистой шее старика, он поднял руку и бросился на сына. Таихум растерялся. Отскочив в сторону, он с виноватым видом сказал:

– Я же не узнал тебя… Неужели я бы на тебя так…

Он прошелся по ниве, посмотрел, нет ли где проплешин. Увидев стаю ворон, круживших над пшеницей, с криком бросился их прогонять, махал руками, хлопал в ладоши, но они кружили и кружили над полем, не хотели улетать.

– Понравилось вам тут, хвороба на вас! – ругался он, заметив, что тут и там всходов нет. Значит, они выклевали зерно.

«Кругом посевы всходят дружно, только у меня… – подумал он. – Все беды на мою голову. Не иначе, как проклинают…»

Танхум хотел поговорить с отцом, но его уже не было. Стало досадно. Была возможность помириться, а он упустил ее. Пошел было к двуколке, чтобы догнать отца, но вороны все кружились и кружились над пшеницей, не давали покоя. Танхум опять начал кричать, бросать камни, пугать их. Наконец сел на двуколку и что есть силы погнался за отцом.

Прошла еще неделя, а Давид все не появлялся.

«Кто-то, наверно, утку пустил», – решила Фрейда и, если у нее спрашивали, когда приедет брат, удивлялась:

– Откуда вы взяли, что он должен приехать?

– Так говорят, – был ответ.

– Кто говорит?

– Все говорят.

– Откуда им это известно? – допытывалась Фрейда.

– Не знаю, но говорят… Говорят, что он уже где-то близко, – сказала как-то Гинда.

Эти слухи еще больше встревожили Фрейду. С тех пор как он уехал, она получила от него несколько коротеньких писем. Давид писал, что его призвали в армию. Затем дважды писал с фронта, что жив-здоров, и просил сообщить о домашних новостях.

Однажды рано утром, сидя у окна, она заметила подходившего к дому высокого плечистого человека в солдатской шинели. Чтобы сократить путь, он пробирался задворками и только теперь повернул к их двору. Сердце ее екнуло. Она бросилась навстречу солдату:

– Додя! – и повисла у брата на шее.

Давид обнял сестру. Сердце его сжалось, когда он увидел, как сильно она похудела.

– Ну, как живешь? Как здоровье? – спросил он. – Что слышно у Рахмиэла? Как поживает свекор?

Фрейда стояла перед ним растерянная, подавленная. Опомнившись, промолвила:

– Прежде всего зайдем в хату.

В комнате сидел малыш и испуганными пытливыми глазами смотрел на незнакомого дядю.

– Твой? – спросил Давид сестру. – Как тебя зовут, мальчик?

Фрейда подошла к ребенку, погладила его по головке, оправила на нем рубашечку.

– Скажи ему, сынок, как тебя зовут… Это твой дядя. Давид прижал к груди мальчика, поговорил с ним немного и отпустил.

– Чего молчишь, Фрейделе? Почему не рассказываешь, как тебе тут жилось? – настойчиво спросил Давид, не спуская глаз с сестры.

Давид знал – Фрейда всегда была веселой, общительной. А теперь почему-то замкнулась, молчит.

– Ну, рассказывай, дорогая, что с тобой? Я ведь вижу, что ты чем-то расстроена, – не отставал Давид, пристально вглядываясь в осунувшееся лицо сестры.

– Что тебе сказать… Намучилась я тут немало. Столько горя хлебнула, что представить себе трудно. Рахмиэл ушел на войну, а я стала работать у Танхума…

Фрейда умолкла, заколебалась – открыть ли перед братом душу или лучше затаить все в себе. Ведь он ей ничем не поможет. Часто, когда ей бывало особенно тяжело, она думала о брате. Появись он хоть на минуту, она излила бы перед ним душу, освободилась бы от гнетущей, горькой обиды, которая отравляет ей жизнь.

Она побледнела, глаза ее наполнились слезами, и вдруг все, что накопилось в ее душе, прорвалось, она гневно прошептала:

– Жизнь он мне разбил, этот кобель! Испоганил меня. Я не могу глядеть Рахмиэлу в глаза…

– Кто? Танхум? – побледнев, переспросил Давид. Кровь прилила к его вискам. Слова Фрейды словно ножом полоснули его по сердцу. Овладев собой, он с состраданием гладил ее волосы, утешал:

– Не плачь, Фрейделе, не плачь! Дорого заплатит этот негодяй за слезы, за страдания и обиды, которые он причинил тебе и другим людям… Не уйти ему теперь от нашей карающей руки! Со всеми такими, как он, мы рассчитаемся.

Фрейда с трудом удержала душившие ее слезы. Давид взволнованно ходил по хате из угла в угол.

– Где Рахмиэл? – спросил он. – И где свекор?

– Свекор ушел куда-то, а Рахмиэл… Он опять работает там… у него… Он ничего не знает о том, что я тебе рассказала, и свекор тоже не знает.

– Ну и лучше, что не знают.

– Я боюсь рассказывать им об этом… Как-то пыталась, но не смогла.