Текст книги "ТРИ БРАТА"

Автор книги: Илья Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

Танхум размечтался, и сладостны были его мечты, от них отошло, оттаяло его суровое сердце. И захотелось Танхуму обнять свою Нехаму – ведь и ей, поди, не сладко, – приласкать, приголубить ее, шепнуть, утешая:

– Не горюй, Нехама, вот увидишь – на этот раз ты родишь мне сына, а может, и двух, ну, а там уж пойдет – еще и еще…

Давно уже не было так хорошо на душе у Танхума, как в эту минуту, когда он мечтал о детях, которых народит ему жена. Он даже ударил вожжами лошадей – скорей, скорей бы доехать!…

Замечтавшись, Танхум зазевался, не заметил, что большая Гончариховская балка близко. Еще немного – и понесли бы буланые и сбросили бы бричку вместе с седоками на дно оврага; еще немного – и верная смерть!

– Тпрр! Тпрр! – очнулся Танхум от дум и изо всех сил натянул вожжи.

– Тпрр! Тпрр! – истошно закричала и Нехама, ломая руки. – Боже мой, вот-вот понесут… И что это стряслось с тобой, Танхум? Всегда боишься кнут лошадям показать, а тут как назло разогнался перед самой балкой…

Танхуму все же удалось вовремя немного свернуть в сторону и, придерживая лошадей, осторожно спуститься в овраг. Тут он опустил поводья, и кони дружно вынесли бричку в гору.

Вдруг вдали засверкала в лучах восходящего солнца церковная колокольня. В прохладном прозрачном воздухе разнеслись мерные удары колокола. Стихли они – и послышался приглушенный собачий лай, а там полусонный петух захлопал крыльями, громко запел, приветствуя рождающийся день: «Ку-ка-ро-ку!…»

И вот уже Танхум увидел дымки, поднимавшиеся в утреннее небо из множества труб, венчавших железные и черепичные крыши добротных каменных домов и темные, полусгнившие соломенные крыши мазанок.

Так постепенно на фоне серого неба вставала перед Танхумом деревня Веселица, в которой и проживала прославленная на всю округу знахарка.

Танхум прикрикнул на лошадей, и те помчались спорой рысью. На их топот, на легкий скрип новой брички вынеслись из ворот, злобно залаяли лохматые псы, из некоторых хат выбежали босые мужики и простоволосые бабы, с любопытством уставились на ладную упряжку и нарядную бричку.

– Хороши лошадки, видно, не жалеют овса для них, – сказал один из мужиков.

Танхум приосанился, натянул вожжи, будто хотел показать всем: вот какие у меня кобылки, смотрите, лопайтесь от зависти на доброе здоровье!

Из раскрытых настежь ворот какого-то двора выбежали гуси. Суетливо хлопая крыльями и громко гогоча, они припустились вдоль улицы. Лошади Танхума, испугавшись их, насторожили уши и, подняв хвосты, потянули бричку прямо на гусей. Те, рассыпаясь в разные стороны, загоготали еще громче.

– Ах ты черт проклятый, провались ты сквозь землю вместе со своими лошадьми! – дурным голосом закричала баба. – И куда тебя только несет? Ты же всех гусей у меня передавишь!

– Твои проклятья да на голову врагов наших, – отозвалась с брички Нехама и трижды плюнула через плечо, чтобы отвести проклятье. Танхум пробурчал что-то невнятное и на всякий случай тоже сплюнул.

Лошади стали, и Танхум, высунув ногу, как бы собираясь соскочить на землю, спросил у бабы:

– Где-тут живет знахарка?

– А которая? У нас их целых три: Явдоха Пармамчук, Параска Гнатенко, а самую главную зовут Хивря Лагойда. Скажи, какую беду тебе нужно отвести?

– Как бы вам сказать… Тут женское дело. Да и проклятья нехудо бы отколдовать.

– От проклятья? Да ты что – моих проклятий боишься, что ли? Не бойся, я без умысла, и у меня не злой глаз.

Баба начала прутиком загонять гусей домой и, увидев, что Танхум тронул коней, крикнула вслед:

– Вон там, на краю деревни, рядом с кузницей, спроси, где живет Хивря Лагойда, – тебе каждый скажет, она чего хочешь наколдует.

Танхум проехал почти всю деревню и увидел – около небольшой лачуги, от которой явственно доносился запах гари, стояло несколько повозок, валялись, видимо неисправные, бороны и плуги.

«Это, кажется, и есть кузница», – подумал Танхум, придержал лошадей и спросил у проходившего мимо мальчугана с белыми, как лен, волосами, не знает ли он, где живет знахарка Хивря.

– Знахарка? – переспросил мальчик и указал пальцем на полуразвалившуюся хибарку. – Да вот же ее хата, четвертая от кузницы. Вы легко ее узнаете – по большому камню, что лежит у ворот.

Танхум подъехал к лачуге и после короткого раздумья въехал прямо во двор. Желтый с лохматым, лихо закрученным хвостом пес выскочил из сеней, насмерть впился зубами в колесо брички и закосил яростным глазом на Танхума, не давая ему соскочить на землю. По счастью, тут же выбежала из хатенки сгорбленная, с морщинистым лицом старушка и стала отгонять пса.

– Сгинь, тварь поганая!

Пес отскочил в сторону и злобно, с хрипом залаял.

– Колдунья Хивря здесь живет? – громко спросил Танхум, стараясь перекричать пса.

– Какая там колдунья? Знахарка я – наговоры делать могу.

– Пусть знахарка, лишь бы нам с вашей помощью избавиться от беды, – отозвался Танхум.

Старуха набожно подняла глаза к уже посветлевшему небу.

– Не с моей, с божьей помощью. Если господь дозволит – помогу.

Танхум распряг лошадей, задал им корму и вошел с Нехамой в хатенку. Старуха уже сидела в красном углу, под иконой, где горела лампадка. На сгорбленные плечи она ради гостей успела накинуть золотистую накидку.

– Садитесь, – слегка подвинувшись на скамейке, сказала она Нехаме. – Какая с вами стряслась беда?

Нехама присела рядом со знахаркой, скинула с плеч шаль, а Танхум, войдя следом за Нехамой, подтянул голенища, почистил, поплевав на ладони, пиджак и только тогда подошел к знахарке.

– Ну, так что же у вас стряслось? – снова спросила знахарка.

Танхум подмигнул Нехаме: мол, это твое женское дело, ты и отвечай. Нехама, покраснев от смущения, пробормотала:

– У нас нет детей!

– С тех пор как мы поженились, – подхватил Танхум, – у нас уже могло быть по крайней мере пятеро детей! А что это за жизнь без детей – сами знаете. А тут еще землю делят… А хозяйство у нас, слава богу, есть…

– Так вы, значит, хотите иметь детей? – перебила его знахарка.

– Само собой разумеется… Мы уже, правду сказать, побывали кое у кого с этой бедой, да вот пользы не увидели и на ломаный грош, а денег зря выкинули немало… А вот вы, ходит слух, действительно помогли кое-кому! Только помогите, а о плате не беспокойтесь, я за ней не постою.

– От кого же или от чего вас отколдовать – от бесов, от злых людей, от сглазу или… – И тут знахарка снова закатила глаза, сделала набожную мину, поджидая, чтобы ее посетители выговорились и открылись ей еще в какой-нибудь нужде.

– А кто знает, какой злой дух послал на нас такую напасть. Да и за что бы? Мы, кажется, никому и никогда не сделали ничего дурного, никого, видит бог, не ограбили, не обокрали…

Танхум со злобной укоризной покосился на жену и чуть было не прикрикнул на нее: «Что ты там бормочешь?»

Но тут ему в голову пришла мысль, что над ним, быть может, и впрямь нависло проклятье за присвоенное воровское добро и что, пожалуй, не помешало бы отколдовать его именно от этого проклятья. Но как признаться знахарке в том, о чем не знает и жена и о чем даже наедине с самим собой он не любил вспоминать?

– А на все ли случаи жизни есть у вас наговоры? – помолчав, спросил оп у знахарки.

– Есть. Всякое колдовство, всякую беду отведу.

– Ну, тогда так: отколдуйте меня от проклятья, от злого глаза и вообще от любой беды.

Знахарка велела Танхуму отойти в сторону и, убедившись, что Нехама сидит около нее на скамейке, быстро схватила со стола яйцо и, крутя его над головой, снова набожно закатила глаза и начала что-то бормотать о бесах, о злых духах и о прочей подобной же чертовщине. Потом сухоньким, сморщенным пальцем поманила к себе Танхума и таинственным шепотом спросила его:

– Наговор сделать на одного ребенка или уж сразу на нескольких?

– На нескольких, на нескольких, чем будет больше, тем лучше, – так же шепотом ответил знахарке Танхум.

– Дети – большое богатство, и поэтому без денег никакой наговор тут не поможет. Так положите же деньги на стол, с их помощью мне, может быть, и удастся что-нибудь для вас сделать.

– Деньги? – обеспокоенно переспросил Танхум.

– Ну да, деньги, ведь надо же чем-нибудь заманить бесов, – стала растолковывать знахарка Танхуму свое требование. – Твоя жена должна будет смотреть на них и повторять раз за разом: «Хочу иметь детей, хочу иметь детей…»

Ну что тут поделаешь! И Танхум начал рыться в карманах. Он помнил, что у него там лежат две трёшки, одна пятерка и несколько десяток – десятки он захватил про запас на всякий случай, авось удастся купить на ярмарке что-нибудь для хозяйства, да подешевле. Хоть и ходили слухи, что царские деньги («николаевские») скоро ничего не будут стоить, но в его сознании это не укладывалось, ему казалось, что эти деньги – непреходящая, незыблемая сила. Вот и теперь в его кармане хрустят эти милые его сердцу бумажки, и ему хотелось вытащить обязательно самую мелкую купюру – трешницу, так как он был уверен, что того, что попадет в руки старухи, ему уж не видеть больше, как собственных ушей. Поэтому он долго рылся в кармане и щупал бумажки, но, как назло, вытащил, конечно, десятку. Он было хотел незаметно положить ее обратно, но не тут-то было. Зоркий глаз знахарки не упустил ничего.

– Ну, что же ты, положи ее на стол, – торопила она Танхума.

Танхум понял, что попал впросак, но не отступил.

– А может, и пятерки за глаза, хватит? – начал он торговаться.

– Чем больше, тем лучше, кладите, кладите, а двадцать пять было бы еще лучше, – отпарировала знахарка.

И Танхум сдался. Он отдал десятку знахарке. Авось она поможет… Удовлетворенно хмыкнув, старуха вышла в соседнюю комнату, повозилась там минуту-другую и вернулась с каким-то свертком, завернутым в одеяло.

– Пусть это будет младенчик, – сказала она, – ты качай его на руках, убаюкивай, а я пошепчу наговор. Ну, давай, начнем, скажи: «А-а-а» – и спой песенку.

– А-а-а-а, – покорно повторила Нехама, раскачиваясь и пристукивая ладонью «младенчика».

– Ну, что же ты не поешь? Пой, пой же! – Знахарка явно была недовольна Нехамой и начинала сердиться.

Нехама почувствовала отвращение к темным проделкам старухи. Ей хотелось плюнуть и уйти, но она боялась Танхума, по настоянию которого приехала сюда, и нехотя начала что-то бормотать.

Знахарка тоже шептала что-то похожее на колыбельную, затем схватила со стола яйцо и начала вертеть над головой Нехамы. Разбив это яйцо над стаканом и подлив в него немного мутноватой воды, она приказала ей выпить эту бурду и, когда та с трудом проглотила ее, благословила Нехаму и пожелала ей иметь столько детей, сколько она и ее муж себе желают.

Нехама поблагодарила знахарку и совсем уже собралась уходить, но Танхум никак не мог отойти от стола, где лежала его «красненькая». Он не мог примириться с ее потерей: ведь он дал ее только на время наговора, для дела, так сказать, неужели же у знахарки хватит бесстыдства оставить ее у себя?

И, как будто читая тайные мысли Танхума, знахарка сказала:

– Эти деньги теперь святые. Они помогут мне заманить злого духа и не допустить его к вашему дому.

И, как бы для того, чтобы немного утешить Танхума, знахарка добавила к своим наговорам еще один, трижды плюнула через плечо, приказала плюнуть и обоим супругам и напоследок пожелала им иметь много-много счастья.

3

Измученный тяжелыми переходами и кровопролитными схватками с кайзеровскими захватчиками, Давид Кабо после изгнания оккупантов получил приказ отправиться со своим продотрядом по деревням и хуторам – собрать продовольствие в помощь голодающим рабочим города.

Перед боевым походом на новый фронт в район Волноваха – Ясиноватая, примыкающий к Донбассу, Давид в своей пылкой речи сказал:

– Враги революции хотят костлявой рукой голода задушить миллионы рабочих, их жен и детей и остановить наше победоносное продвижение вперед. Вот почему борьба за хлеб – это борьба за социализм. Мы отправляемся на новый фронт – фронт борьбы с голодом и разрухой. Не сомневаюсь, что все честные хлеборобы поделятся последним куском со своими братьями рабочими. Они помогут нам взять у кулаков хлеб, который богатеи прячут в ямах, чтобы вызвать голод в стране. Если они нам этот хлеб добровольно не продадут, придется взять его силой.

Днем и ночью продармейцы отряда Кабо самоотверженно боролись за каждый фунт хлеба, отправляя обоз за обозом с продовольствием в пролетарский Донбасс.

Выполнив поставленную перед ним боевую задачу, Кабо получил приказ перебазироваться в район Гончарихи в помощь действовавшему там другому продотряду. В этом районе орудовали бандиты, убивали советских активистов, и пришлось усилить отряд чоновцев.

Добравшись к месту назначения, Давид явился к командиру.

Командир, высокий, с широким скуластым лицом, обрисовал ему обстановку в районе действия своего отряда.

– Я эти места знаю, как свои пять пальцев, – сказал Давид.

– Вы тут бывали? – поинтересовался командир,

– Я здесь вырос.

– Откуда вы?

– Из Садаева.

– Ну и отлично. В таком случае поедете на участок Петерковка – Янисель и попутно заедете в Садаево. У вас там родные?

– Сестра и много родственников… Я там свой человек. Они мне помогут собрать хлеб.

– Возьмите бойцов и отправляйтесь.

– Я обойдусь без бойцов. Пошлите их туда, где они нужнее, а я найду людей на месте в случае надобности.

– Ну, смотрите… Я позвоню в ревком, чтобы вам дали подводу.

Командир вышел и, вернувшись, вручил Давиду мандат.

– Сейчас приедут за вами. Поезжайте и действуйте, вам, как говорится, и карты в руки, – сказал командир на прощанье.

Солнце уже садилось, но Давид решил не мешкать и сразу пуститься в дорогу. Взволнованный предстоящей встречей с родными, он то и дело выходил на крыльцо: вот-вот должна появиться подвода по наряду ревкома.

Наконец к штабу подкатила телега. Возница, немолодой уже человек с худым, сильно заросшим лицом и с глубоко запавшими небольшими глазками, спросил, увидев на крыльце Давида:

– Я должен отвезти кого-то в Петерковку. Не вас ли случайно?

– Меня, меня, я уже давно вас поджидаю.

Давид ушел за вещами, а возница поправил упряжь, разложил на телеге солому, устраивая сиденье поудобней.

Давид вышел, с минуту критически оглядывал лошадей и спросил с незлобивой иронией:

– Не разнесут ли твои орлы телегу, а заодно и нас с тобой?

Но хозяин упряжки заступился за своих лошадей, ответил с достоинством:

– Хоть кони мои и давно не видели овса, а все же показывать им кнут не приходится.

Через минуту телега уже катила, подскакивая на ухабах, по улицам Гончарихи.

Отъехав версту-другую, хозяин начал понемногу сдерживать своих не в меру ретивых лошадей.

Беседуя с Давидом, возница не заметил неизвестно откуда взявшуюся позади них бричку. Впряженные в нее сытые лошади быстро неслись вперед, настигая телегу.

И тут с брички раздался крик:

– Отец! Откуда едешь, отец?

Танхум, присмотревшись к вознице, увидел, что на телеге действительно его тесть. Нехама освободила руки из-под шали, широко раскинула их, будто собиралось выпрыгнуть из брички и броситься к отцу с объятиями.

Отец Нехамы радостно и удивленно воскликнул:

– Откуда вы? Нехамеле, Танхум, дети мои?… Как поживаете?

С тех пор как Нехама вышли замуж за Танхума, она редко бывала у отца, даже в годовщину смерти своей матери не всегда приезжала к нему. Отец, овдовев, вскоре женился, а Нехама не ладила с мачехой. От этого семейного разлада отец Нехамы сильно страдал, и теперь эта случайная встреча после долгой разлуки очень обрадовала его. Передав своему седоку вожжи, старик соскочил с телеги, подбежал к Нехаме, расцеловался с ней, а потом и с Танхумом.

– Я так давно вас не видел. Совсем забыли меня…

– Где нам найти время, чтобы ездить в гости? У нас, слава богу, большое хозяйство, – оправдывалась Нехама»

Вдруг Танхум увидел Давида.

– Как это у вас на подводе оказался мой свояк? – спросил он старика.

– Так ты его знаешь?

– Как же не знать, ведь это брат жены Рахмиэла.

– Вот как… Вот это седок так седок! Вот уж кто расскажет нам обо всем, что делается на белом свете!

Танхум поздоровался с Давидом. Желая показать, что они действительно родня, он развязно назвал его «Додя» и заговорил с ним на «ты». Но Давид был сдержан и отвечал односложно, даже сурово.

– А я-то думал, что везу какого-то начальника, – вмешался в разговор отец Нехамы, – поди узнай, что это родня. Да я ради такого человека впряг бы лошадей в новую телегу и захватил бы кое-что с собой – надо попотчевать своего человека!

Он подошел к Танхуму и Нехаме, и они втроем начали о чем-то шептаться. При этом отец Нехамы завистливо поглядывал на лошадей Танхума, которые шевелили ушами, готовые в любую минуту завязать драку.

– Ты, может, пересядешь в мою бричку? – повернулся Танхум к Давиду. – Мы все равно едем в Садаево, я могу подвезти тебя, а тесть пусть возвращается домой, что ему зря лошадей гонять?

Давид молча пересел в бричку Танхума.

Танхум этого и добивался: дорогой он хотел узнать, зачем Давид едет в Садаево. Ведь как-никак он представитель новой власти.

Нехама и Танхум распрощались со стариком, Давид кивнул ему головой, и обе упряжки разъехались в разные стороны.

Давид, сидевший рядом с Нехамой, спросил Танхума:

– Так, значит, это твоя жена? Я ее однажды видел, но не узнал: давно дело было.

– Ты всегда чуждался нас…

– Как там мои?

– Перебиваются кое-как, теперь всем тяжело. Вот хлеб, слыхать, забирают, – начал жаловаться Танхум. – Отец и братья думали – отберут у Танхума землю, и сразу им легко станет. Ан нет, наоборот.

– Куда ездил? В гости к кому-нибудь? – попытался Давид перевести разговор на другую тему.

– Некогда нам по гостям разъезжать. Вот жена к родному отцу и то никак не вырвется. А зачем едешь? По служебным делам?

– Да, по разным… – уклончиво ответил Давид.

– Да, конечно, у власти сейчас немало забот, – как бы сочувствуя Давиду, поддакнул Танхум.

На этих словах разговор оборвался. Давид молчал, поглядывая по сторонам, – приближались с детства знакомые места. Помалкивал и Танхум. Он был уверен, что Давид едет затем, чтобы отобрать у него, у Танхума, хлеб. Зачем же еще ему ехать? И какой твердокаменный человек! С другими еще можно бы договориться, подмазать, а с этим…

«А не завезти ли мне этого представителя власти в Бурлацк или в Святодуховку, там бы с ним рассчитались!…» – подумал вдруг Танхум.

Лошади бежали рысцой, катилась по пыльной дороге, мелькая пестрыми узорами, нарядная бричка. Давид беседовал с Нехамой, но Танхум не прислушивался к разговору жены и свояка. Он весь был поглощен внезапно вспыхнувшей в его мозгу мыслью. Он даже слегка натянул вожжи, чтобы лошади не свернули на проселок, который вел к дому.

Заметив это, Давид почуял неладное.

– Ты куда же поехал? Дорогу, что ли, забыл? – спросил он Танхума и окинул его жестким взглядом.

– Да мне надо бы заехать на хутор, – пробормотал захваченный врасплох Танхум.

– На хутор? На какой хутор? – подозрительно переспросил Давид. – Поздно уже, какие дела в такую пору?

– Да я ненадолго, – попытался Танхум выйти из неприятного положения.

– Сначала отвези меня, а потом и поезжай куда хочешь, – приказал Давид. – Ты ведь сам набивался везти меня.

– Приедешь на час позже, только и всего, – еще раз попытался Танхум уговорить Давида, – иначе завтра мне снова придется гнать лошадей.

– Это уж твое дело, не брался бы везти. Не я тебя об этом просил, а ты меня… – разозлился Давид.

– Да ты чего кричишь? – храбрился Танхум, но лошадей повернул на проселок.

4

В Садаево они приехали поздно вечером. Танхум предложил Давиду переночевать у него. – Куда ты пойдешь на ночь глядя? Но Давид попрощался и ушел к своей сестре.

Танхум распряг лошадей и завел их в конюшню. А Нехама сразу же начала хлопотать по хозяйству, убирать комнаты, готовить ужин.

– Что ты там копаешься? – срывая на жене злобу, сердито сказал Танхум, выходя из конюшни.

– Я тебе готовлю ужин – ты ведь проголодался небось, – спокойно ответила Нехама.

Танхум промолчал, а Нехама вынула из кухонного шкафчика большой каравай румяного хлеба и отрезала мужу горбушку, зная, как муж любит ее; затем поставила на стол кринку со сметаной и миску со свежим творогом.

Сев за стол, он отломил кусок горбушки, посолил и начал есть.

– Скоро праздник, Танхум, надо убраться, постирать, – помолчав немного, снова заговорила Нехама.

– Ну, праздники скоро, а что нам в них? Кого ждешь в гости? – начал злиться Танхум.

– Мало ли кого? Может, отец приедет, может… – Нехама хотела напомнить мужу о его родне, но, испугавшись, что это может его расстроить, перевела разговор на домашние дела.

Танхум поел и, пробормотав для приличия что-то похожее на благодарственную молитву, пошел в конюшню. Замесил лошадям мешанку, положил коровам сено и закрыл скотину на ночь.

Едва забрезжил рассвет, Танхум вскочил с кровати и занялся хозяйством. Только сегодня он сделал все наспех – ему не терпелось зайти к отцу, узнать, зачем приехал Давид, и, если он приехал отбирать хлеб, уговорить отца помочь ему, Танхуму, спрятать хоть часть зерна. Двор отца, считал Танхум, самое подходящее для этого место: кто станет искать у бедняка хлеб? Но встретиться с отцом надо тайком, а главное – чтобы Давид не проведал об этой встрече. Да как подойти к нему? Ведь вот уже сколько лет прошло с тех пор, как отец отвернулся от него, Танхума, слышать о нем не хочет. В нерешительности ходил он вокруг отцова дома, как вдруг увидел во дворе сына Рахмиэла – Файвеле.

– Дедушка дома? – спросил Танхум у мальчика.

– Да, – кивнул головой Файвеле,

– А папа с мамой?

– Папа уехал куда-то с дядей Давидом: рано утром приехала за ними телега.

– А мама?

– Мама ушла куда-то.

Оглядываясь по сторонам, Танхум робко вошел в дом и остановился в передней. С тех пор как он женился и зажил самостоятельно, он здесь был всего несколько раз. И хотя он родился в этом доме, хотя здесь прошла вся его жизнь до женитьбы, – он избегал ходить мимо этого дома, а если и проходил, то старался не смотреть на жалкую лачугу, в которой протекло его детство. И все же он не мог не заметить, как покосились стены избушки, как нищенски торчит в окнах завернутая в тряпки солома, заменяя разбитые стекла.

В передней, как и прежде, стояла кадка с водой и на ней – медная кружка. Еще с незапамятных времен на русской печке, вся в трещинах, стояла макитра. В нее покойная мать Танхума складывала яйца для продажи.

Через открытую в соседнюю комнату дверь Танхум увидел насквозь проеденный шашелем комод. Он был накрыт полотенцем, искусно вышитым причудливыми узорами. Танхум вздрогнул, заметив сидящего возле комода отца. Накинув на себя предписанное ритуалом облачение, старик истово молился. Он был настолько поглощен этим, что не заметил появления сына. Но и тогда, когда отец покончил со своим благочестивым занятием и, закрыв потрепанный молитвенник, по обычаю поцеловал его, положил в вытертый бархатный мешочек и, подняв глаза, увидел Тапхума, – даже тогда он сделал вид, что не заметил сына.

Танхум не выдержал:

– Как поживаешь, отец?

Старик невнятно пробормотал что-то, и Танхум понял, что отец не хочет с ним говорить.

– Я у тебя, как видно, пасынок, – жалобно протянул Танхум. – Ты даже не хочешь замечать меня. Если ты считаешь меня чужим, скажи прямо – тогда буду знать, что у меня нет отца.

– У тебя давно нет отца, а у меня сына: я его потерял тогда, когда он у меня землю отнял.

– Я отнял у тебя землю? Побойся бога, отец! Неужели было бы лучше, если бы на твоей земле хозяйничали чужие, а не я, твой родной сын? Неужели не лучше для тебя, что я платил за землю подати и пользовался ею? А разве мало я помогал Рахмиэлу и Заве-Лейбу? Так почему же они стали мне врагами? Неужели, если бы я остался таким же бедняком, как они, им было бы лучше? Наши враги нарочно хотят нас рассорить… Мои братья забывают, что родила нас одна мать и что у нас один отец…

– Ты еще смеешь говорить об отце?! Да тебе плевать на своего отца, – перебил сына старый Бер.

– Кровью я плюю, отец, – глухим голосом, притворяясь подавленным, стал жаловаться Танхум. – Мало, ты думаешь, стоило мне здоровья переступить порог твоего дома? Покойная мать – да будет она молитвенницей нашей на небесах – приснилась мне этой ночью.

Отец, сидевший, печально опустив голову, при этих словах удивленно поднял глаза на сына. Тот тяжело вздохнул.

– Да, я видел во сне мать, – вновь заговорил он. – «Танхум, – сказала она, – почему ты ссоришься с братьями? Ты забыл, что в ваших жилах течет одна кровь… Чего же вы не поделили между собой?»

Старик немного смягчился. Всего дня два тому назад он тоже видел во сне покойницу, какой она была в молодые годы, – в ситцевом платье с пестрыми цветочками на голубом поле. Старому Беру снилось, будто больной корью Танхум лежал в колыбели, а Пелта тревожно говорила:

«Ребенок весь горит, уж лучше бы его болезнь пала на мою голову».

Сновидение оборвалось. Старик на миг очнулся, но тотчас же опять уснул. И снова ему приснилась жена, на этот раз больной, изможденной, с глубоко запавшими глазами. Около нее, убитые горем, стояли все три сына.

«Маме плохо», – будто бы говорит Танхум и плачет.

«Как же он может плакать, если он всем нам чужой?» – во сне спрашивает больную Бер.

И вот теперь наяву старику показалось, что Танхум и впрямь сильно огорчен.

Заметив, что отца начинают трогать воспоминания о матери, Танхум продолжал:

– Маме, видно, тяжело там, в обители вечного покоя, и она просит пожалеть ее и помириться с вами. Вот почему, отец, я сюда пришел.

Эти слова Танхум произнес особенно прочувствованным голосом и искоса взглянул на отца.

– Разве я рассорил тебя с братьями? – буркнул Бер.

– Ты должен помочь нам помириться, – не отставал Танхум. – Неужели ты, отец, можешь спокойно смотреть на то, как мои братья готовы утопить меня в ложке воды?

– Никто тебя не трогает…

– Никто не трогает? А то, что они готовы придушить меня и всех натравливают на меня, – это как называется? Всем глаза колет, если у Танхума завелась в хлеву лишняя лошаденка или коровенка!

Но тут Танхум почувствовал, что слишком увлекся и отклонился от цели своего прихода. Надо приступить к главному, а то, гляди, кого-нибудь принесет, и все пойдет прахом. Оглянувшись, не подслушивает ли кто, Танхум наклонился к отцу:

– Всюду рыщут посланные из города продовольственные отряды, последний хлеб отбирают у крестьян. И ваш Давид с ними… Не сегодня-завтра он заявится сюда. Уж ко мне-то наверняка пожалует: открывай, Танхум, закрома! А если он вывезет у меня последнее, все мы языки от голода высунем.

Танхум выждал немного, – может, отец отзовется на его слова, скажет что-нибудь. Но Бер смотрел, выпучив глаза, на сына и молчал.

– Уж как-никак, если у меня останется хоть немного хлеба, то и все мы с голоду не подохнем – я сумею вас поддержать. Ну, а если, не приведи господи, все у меня вывезут, то… – Танхум еще ближе наклонился к отцу и продолжал шепотом: – Хочу хлеб спрятать…, у тебя.

– Нет, – сказал отец. – Ищи другое место.

– А зачем идти к чужим, когда я тебе могу доверить свое добро… Спрячу у тебя в сарайчике, в солому…

Бер долго упорствовал. Он придумывал всякие предлоги, чтобы не разрешить Танхуму спрятать у него хлеб. Но потом в его душе началась борьба. «Все же Танхум сын».

В конце концов, он дал себя уговорить…

…Поздно ночью, когда все уже давно спали, Танхум подвез к лачуге отца подводу с хлебом. Стараясь не шуметь, перенес мешки с зерном в сарай и спрятал под соломой. Затем съездил за новой подводой, спрятал и это зерно.

На другой день Танхум принес отцу с полмешка пшеницы.

– Намели муки к субботе… Старик похвастался снохе:

– Это Танхум подарил мне на праздник. Отпразднуем субботу, слава богу, не хуже других.

– Стало быть, он ждет от тебя какой-нибудь услуги, – отозвалась Фрейда. – Поверь мне, Танхум без пользы для себя палец о палец не ударит. А уж жаден так, что, кажется, за копейку повесился бы.

5

С той памятной ночи, когда Танхум спрятал свой хлеб в отцовском дворе, он потерял покой. Ему все мерещилось, что хлеб его украли, и в те часы, когда он знал, что, кроме отца, дома никого нет, он стал заглядывать в сарайчик. Убедившись по одному ему известным признакам, что хлеб на месте, он успокаивался и шел домой. Но вскоре беспокойство снова начинало овладевать им и гнало его к отцовской лачуге,

Иногда, крадучись, заходил он и в дом. Он все искал кутей к примирению с братьями, с золовкой, но те его словно не замечали.

Однажды Танхум пришел к ним ранним утром.

Отец, как всегда в эти часы, молился. Озабоченный чем-то Рахмиэл сидел на кушетке, а Шимеле верхом на венике скакал по комнате. Танхум, вынув из кармана сдобный коржик, протянул его ребенку;

– Ешь на здоровье, с праздника остался.

Танхум притянул ребенка к себе, пристально вглядываясь, на кого он похож. Через открытую дверь он увидел в кухне Фрейду. Заслышав голос Танхума, она оглянулась, как ошпаренная отскочила от печи и кинулась к мальчику. Вырвав его из рук Танхума, она закричала:

– Не смей приставать к мальчику, слышишь? Будет свой – со своим и играй…

Злые слова Фрейды ножом полоснули Танхума по сердцу.

– Ведь как-никак я же ему… – начал было он заискивающим голосом, но Фрейда с яростью перебила:

– Зачем пришел? Дал плесневелый коржик и думаешь купить этим ребенка. Брось его, Шимеле!

И Фрейда вырвала коржик из рук ребенка.

– Пожалел выбросить эту гадость, так сюда принес? – злобно швырнула она коржик в лицо Танхуму.

Танхум стоял как оплеванный. Он решил было уйти, но заставил себя остаться, несмотря ни на что. Ему очень хотелось разведать, что говорят в семье о его подарке отцу… Пересилив себя, он стал ждать, когда отец закончит молиться… А тот как назло молился на этот раз много дольше, чем обычно. Пробормотав последнюю молитву, старик медленно, аккуратно сложил молитвенное облачение в мешочек и, словно не замечая Танхума, подсел к столу. Фрейда как будто этого и ждала. Тотчас поставила на стол миску картофеля в мундире, над которой белым облаком клубился пар, а рядом сковороду с ячменными лепешками.

– Садись, позавтракаем, повел глазами на Танхума отец.

И хотя Танхум вышел из дому, сытно поев, он не посмел отказаться от приглашения сесть за один стол с родными, ведь это могло помочь ему примириться с ними.

Обжигая пальцы, Танхум очистил картофелину и стал есть, то и дело окуная ее в солонку. Заедал колючей ячменной лепешкой из непросеянной муки, – давился, но ел.

– Ну, как тебе нравится наш хлеб? – спросил Бер.

Танхуму показалось, что отец не без задней мысли посадил его за стол, заставил есть эти лепешки: видимо, хотел показать – он схоронил свою пшеницу под соломой, отдал на съедение крысам, а его близкие не имеют возможности даже колючими ячменными лепешками наесться досыта.