Текст книги "ТРИ БРАТА"

Автор книги: Илья Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

Несколько минут, Давид стоял с опущенной головой, потом твердо сказал:

– Не беспокойся, Танхум за все получит по заслугам. За все…

10

Весть о том, что землю будут делить по душам, вконец пришибла Танхума. Домой он пришел расстроенный и злой.

– Пропали мы! Пропали! – выпалил он и забегал из угла в угол, не находя себе места.

– Что случилось? – спросила испуганная Нехама.

– Что, что? Уму непостижимо, до чего додумались эти… Ну, из новой власти…

– Говори толком, что стряслось? – умоляла Нехама. – Чего бегаешь, как сумасшедший?…

– Сойдешь с ума. Подумай только, какое решение они вынесли… Не иначе, как Давид, назло мне, надоумил их на такое.

– Да скажи, наконец, что случилось?

– Землю будут делить по душам… Сколько мы с тобой той земли получим? Подумай только! Вся земля попадет голодранцам. Детей они наплодили много, и земля теперь будет в их руках.

– И чего ты беспокоишься? – утешала его Нехама. – Разве они сумеют обработать эту землю? Опять тебе отдадут.

Слова Нехамы немного успокоили его. Но тут же он вспомнил: на сходе говорили, что беднякам окажут помощь в обработке земли. Надо разузнать, как это будет. Но с кем потолковать об этом?…

После некоторых раздумий Танхум решил поехать на базар. Там он встретится с людьми, которые, наверное, знают, что к чему.

Давно Нехама пристает к нему, чтобы в один из воскресных дней они съездили на базар и купили хоть полдесятка гусей.

– Купили бы гусей весной, был бы теперь у нас полон двор… Сколько лет живем, никак не могу допроситься купить гусей.

– Только их мне недоставало! – сердился Танхум. – Больше мне думать не о чем. А на какой черт их разводить? Чтобы коршуны их таскали? Или чтобы они попадали под ноги лошадям? И кто за ними ходить будет?

Но Нехама не унималась, без умолку пилила его, доказывала выгоду, какую могут принести гуси. Танхум все не соглашался. И вдруг молча выкатил бричку из риги, приволок упряжь и начал запрягать лошадей.

– Одевайся, да поживее! – крикнул он Нехаме, просунув голову в дверь. – Ты ведь хотела на базар поехать… Давай съездим.

Нехама наскоро оделась, закуталась в теплую шерстяную шаль и подошла к бричке. Танхум приладил сиденье, велел жене поудобнее усесться.

– Стой!… Стой! – натянув вожжи, он сдерживал лошадей, чтобы они не тронулись с места, пока Нехама не сядет. Затем ловко сам вскочил на бричку.

– Должно быть, в гости собрались, – говорили соседи, оглядывая статных вороных кобылиц. – Потому в новой бричке едут.

Лошади неслись быстро, бричка то и дело подпрыгивала на выбоинах и кочках.

– Надо поторапливаться, – бормотал Танхум, – раз уже поехали, надо вовремя попасть на базар, вместе с людьми.

Он помахал в воздухе кнутом, и лошади побежали быстрее. К базару Танхум подъехал с подобающей богатому хозяину важностью.

Разнуздав лошадей, он бросил им охапку сена и пошел бродить по базару в толпе крестьян и крестьянок, меж подвод, груженных птицей, овощами и всем тем, чем богата щедрая украинская земля и что способны создавать руки умельцев: затейливые вышивки, обливные горшки и кринки, забавные детские игрушки. Знакомые мужики из окрестных сел и хуторов почтительно кланялись Танхуму, останавливали его и спрашивали:

– Что хорошего привез на базар? Продаешь что? Или купить что-нибудь хочешь?

Танхум шепотом, словно собирался сообщить какую-то тайну, на полу-русском, полу-украинском языке, примешивая и еврейские слова, выпытывал у одного мужика:

– Говорят, что землю делить будут… Сколько на вашу долю получится?

Не находя нужных слов, чтобы яснее выразить свою мысль, он жестами смешно показывал мужику: если так делить будут, только на могилу каждому достанется. При этом он злобно хихикал дребезжащим тенорком.

Увидев другую группу мужиков, он незаметно подошел к ним и стал прислушиваться, о чем они толкуют меж собой.

– А ты богатым скоро станешь, – не без зависти обратился он к одному из тех, на арбе у которого сидели ребятишки. – У тебя еще дома дети есть?

Мужик глядел на Танхума, не понимая, почему он спрашивает, сколько у него детей.

Показав на женщину, стоявшую рядом с арбой, Танхум спросил:

– Это твоя жена? Красивая, видать, каждый год рожает… С десяток их есть в хате? – показал он пальцем на детей.

– Ну и что? – недоумевал мужик.

– Землю ведь будут делить по душам, а у кого много детей, тот получит много земли и сразу разбогатеет, – разъяснил Танхум.

– Верно… Верно, – довольно покачал мужик головой. Обескураженный, расстроенный, долго бродил Танхум по базару, прикидывал в уме, сколько земли достанется ему, если и вправду делить будут на души.

– Пропади вы! – с досадой ворчал Танхум. Зависть к тем, у кого много детей, не давала ему покоя. – Чтоб их разорвало! Им достанется вся земля. А на мою долю что? Шиш получится!

Нехама, долго искавшая Танхума в пестрой базарной толпе, наконец нашла его и едва упросила пойти поглядеть на гусей, которых она выторговала у крестьянина.

– Идем скорее, не медли, а то он другому продаст!

– Оставь меня в покое со своими гусями. Не видишь, что я с людьми разговариваю.

Танхум неохотно подошел к возу с гусями, по-хозяйски осмотрел их, щупал, пытался определить их вес. Потом спросил у женщины:

– Сколько тебе за гуся? А дома у тебя еще остались гуси?

– Оставила несколько штук на развод. У меня легкая рука. Купишь у меня, живо так расплодятся, что во дворе у тебя белым-бело станет от гусей.

– У вас и гуси плодятся и дети, – перебил ее Танхум. – Стало быть, и земли много получите. Чего вам еще не хватает?

Он подмигнул жене, чтобы она скорее сторговалась.

– Пора домой, – поторапливал он ее, – никого же там не осталось, некому за хозяйством присмотреть.

Танхум пошел запрягать лошадей, а Нехама продолжала торговаться: отходила от воза и снова возвращалась, и каждый раз вырывала по нескольку перьев, дула на пух и доказывала хозяйке, что они плохо откормлены.

Танхум сердился, звал ее, а она все торговалась и торговалась, пока наконец не поладили.

– Лишний целковый хотела содрать, – тихо сказала она Танхуму, подойдя к телеге с гусями в обеих руках. – Но я не далась, оттого и задержалась так долго.

Танхум был скуп, считал каждую копейку, но сейчас удача Нехамы его мало радовала.

– Хорошенько свяжи их, – наказывал он жене. – Смотри, чтобы они дорогой не улетели, крылья перевяжи им и ноги. Глаз не спускай с них всю дорогу.

Танхум пустил лошадей рысью. На душе у него кошки скребли. Он ведь ехал на базар не ради гусей – надеялся услышать утешительные вести. А возвращается с еще более тяжелым чувством,_ чем до поездки.

Эх, черт побери! – ругался он. – Попусту сгонял лошадей… Только больше расстроился… Знал бы, что так получится, ни за что не поехал бы!

– Чего сердишься? На кого злишься? – старалась утихомирить его Нехама.

Танхум немного помолчал, сдерживая накипевшую в его душе злобу. Потом его прорвало:

– Как же не злиться? А если и впрямь начнут делить землю по душам, что я получу? Подумай только, что я могу сделать один-одинешенек, и потом – кто я?… Подрубленное дерево, без веток, без листьев. Для кого тружусь? Кому достанется мое добро? Какой дьявол занес меня тогда на ваш хутор? Не попадись ты мне, и я был бы не хуже других… Будь у меня дети, тогда бы наплевать… Мое осталось бы мне! А сейчас…

Слова Танхума острым ножом полоснули по сердцу Нехамы. Как ужаленная, она дернулась, хотела наброситься на мужа, но сдержалась. Велико было ее горе из-за того, что у них не было детей. Это давно ее мучило, но она скрывала свое горе, а сейчас не вытерпела, истерически закричала:

– Чего ты от меня хочешь, мучитель мой? Откуда ты только взялся на мою голову? Сколько можно терзать меня? Разве я виновата?

– Кто же виноват? Я, что ли? Я?… – взбеленился Танхум. – Моя мать семерых родила – трех сыновей вырастила, а четверо умерли.

– А разве моя мать нашла меня на огороде? Разве моих братьев отец одолжил у соседей? – вспылила Нехама. – О, боже! Почему я такая несчастная? Нечистый принес тебя ко мне. Мало ли ухажеров ходило за мной по пятам?

– Лучше бы я по пути к тебе ногу сломал!… – истошно крикнул Танхум.

– Для меня-то наверняка было бы лучше, если бы я тебя не знала, – с отчаянием проговорила Нехама и, опустив голову, умолкла.

Танхум, задетый тем, что жена считает его виновником их бездетности, снова завопил:

– Оказывается, я виноват в нашем несчастье! На меня все сваливаешь… А почему же тогда ездила к врачам, обращалась к знахаркам?

У Танхума не укладывалось в голове, как жена посмела упрекнуть его в этом. Он всегда считал, что у любых родителей обязательно должен родиться ребенок, как яблоня рождает плод, как земля родит хлеб.

Бричка легко катилась по гладкой, хорошо наезженной дороге, и Танхум время от времени подгонял лошадей, покрикивая:

– Эй, детки!…

Уткнувшись в шаль, Нехама громко зарыдала:

– Господи! За что ты меня наказываешь? Пусть ослепнут глаза, которые меня сглазили, пусть они никогда не увидят света божьего, солнца ясного. Не меньше тебя, Танхум, хочу ребенка, но что же делать, если бог нам не дает…

Танхума тронули ее слова, он начал ее успокаивать:

– Ну перестань… Хватит… Чего разревелась? Может, бог даст, и ты родишь… Землю вот жалко… Может, бог даст, все перемелется, и землю не будут делить…

Гуси напомнили о себе громким гоготаньем. Нехама заглянула туда, где они лежали связанные. Пересчитала их – все были на месте.

Танхум с широкого шляха повернул на проселок. В легком мареве вдали показалось Садаево.

11

Размолвка между Танхумом и женой и упрек, брошенный ею, – может быть, он виноват в том, что у них нет детей, – не давали ему покоя. В пылу ссоры он тогда чуть не сказал ей, что однажды насильно овладел Фрейдой и младшенький ее – его сын. Но испугался, что Нехама может поднять шум, опозорит его, и тогда хоть беги из Садаева, и промолчал.

Но мысль эта преследовала его. Он считал и пересчитывал дни, стараясь определить, совпадает ли время родов Фрейды с тем памятным днем… И как будто бы совпадало. Правда, вскоре приехал Рахмиэл. Но он внушил себе, что мальчик – его сын, и у него становилось, теплее на душе.

«Мальчик!… Ведь у меня могло быть четыре сына», – с горечью подумал он.

Мысли о мальчике Фрейды целиком овладели им. Он представил себе, как берет ребенка на руки, как тот тянется к нему, дрыгает нояжами, лепечет:

– Па-па…

Захотелось посмотреть на ребенка, хоть одним глазом увидеть его. Надо зайти к Фрейде, повод придумать. Он решил сказать, что пришел к отцу, принес ему гостинец к субботе.

Насыпал в мешочек немного белой муки для халы, взял несколько сдобных коржиков и еще кое-что из съестного, завернул все в сверток и стал собираться.

Увидев, что муж куда-то отправился со свертком под мышкой, Нехама, нагнав его у ворот, спросила:

– Куда это ты?

– Иду к отцу, – буркнул он.

Некоторое время Нехама пытливо следила за ним взглядом. Увидев, что он повернул к отцу во двор, она вернулась домой.

Танхум осторожно подошел к окошку отцовской хаты, постоял, прислушиваясь, есть ли кто дома.

«Тихо, видать, никого нет», – подумал он и несмело вошел внутрь. Несколько мгновений постоял в сенях, испуганно озираясь по сторонам, наконец набрался смелости и шагнул в комнату.

В углу стояла колыбель. В ней лежал младенец, улыбавшийся беззубым ротиком. Он все время дрыгал поясками, махал перед собой пухленькими ручками, будто хотел схватить что-то. Танхум подошел к колыбели, впился глазами в младенца.

«Мой или не мой?»

Неловко взял ребенка на руки, прижал к груди, легонько погладил по головке:

– Маленький ты мой!

Увидев чужое лицо, младенец скривил ротик, заплакал.

Танхум нащупал у себя в кармане веревочку и несколько гвоздей. Привязав гвозди головками к веревочке, он зазвенел ими.

– Ну-ну, смотри, какая цапка! Слышишь, как звенит…

Ребенок еще громче заплакал.

В это время в комнату вошла Фрейда.

– Что случилось с моим маленьким? Почему он так надрывается?

При виде Танхума она так оторопела, что не могла двинуться с места. Хотела что-то сказать, но от испуга не могла слова вымолвить. С минуту стояла окаменев, потом, придя в себя, вырвала у него младенца, прижала к груди.

Успокоив малыша, она яростно накинулась на Танхума:

– Зачем пришел? Чего тебе здесь надо?

– Я зашел… Я, понимаешь… – замямлил он.

– . Вон отсюда, мерзавец! Вон, говорю!… Мало того, что испоганил мою душу, так еще лезешь ко мне в дом? – не унималась Фрейда.

– Успокойся! Умоляю, выслушай меня, – дрожащим голосом упрашивал Танхум. – Я хочу… Разреши хоть взглянуть на…

– Уходи, и поскорей! Не могу смотреть на твою противную рожу!

Ребенок снова заплакал.

Танхум, словно побитый, ныл:

– Сделай милость, дай мне посмотреть… малютку…

– С ума спятил, что ли? Чего кривишься, как попугай? Не подходи к ребенку.

– Я же хочу… – залепетал Танхум, но Фрейда резко перебила его:

– И слушать тебя не хочу. Уходи, черт поганый! Чего пристал? Убирайся по-хорошему, а то…

В эту минуту в хату вошли Рахмиэл с отцом, а вслед за ними Давид.

Танхум кивком головы поздоровался с ними и попытался заговорить то с одним, то с другим, а когда с заискивающим видом обратился к Давиду, тот таким полным презрения взглядом посмотрел на него, что Танхум не знал, куда деваться. Оправившись немного, как ни в чем не бывало он подошел к отцу:

– Я пришел проведать тебя, отец, узнать, как ты живешь, что тебе нужно…

– Не все ли тебе равно, как я живу, – нехотя буркнул старик.

Пожав плечами, с недоумевающим видом Танхум повернулся к Давиду, как бы ища у него сочувствия, подобострастно заговорил:

– Ну, вот пришел к родному отцу… Хочу ему помочь, а он от меня отворачивается… Негоже нам быть врагами. И еще в такое время, когда дожили до такого почета – наш близкий родственник стал таким важным человеком… Как тебя теперь величать, Додя? Кем ты теперь?…

– Кем бы я ни был, – сухо отрезал Давид, – но я тебе не близкий родственник, не сват и не брат.

– А кто же ты мне? Чужой, что ли? Свояки мы с тобой… И я горжусь, что у меня такой свояк… Мне очень лестно, что ты стал большим человеком… Разве это не приятно? Помнишь, как мы, бывало, играли в лошадки? Разве не случалось нам в детстве повздорить. Бывало, поссоримся и через несколько минут опять играем вместе. Случалось мне и с Рахмиэлом ссориться из-за какой-то чепухи… Однажды мы повздорили из-за борща. Мне показалось, что он больше съел, чем я. Ну, отец нас пробрал как следует, тем дело и кончилось… Брат всегда остается братом.

– А какой ты, с позволения сказать, брат Рахмиэлу, когда только о том и думаешь, как прибрать к рукам его землю? Заставляешь его работать на себя, выжимаешь из него последние соки… Когда ты опозорил…

Давид запнулся, взглянул на Фрейду. Она побледнела от волнения, задрожала, как в лихорадке.

Давид приблизился к Танхуму. Кровь ударила ему в голову. В ярости он стал искать глазами, чем бы стукнуть «свояка», отплатить ему за сестру. Но опомнился, пробормотал сквозь зубы:

– Убирайся скорей, а то…

Взбудораженный, бледный, Давид подошел к сестре, которая молча, понурив голову, сидела у колыбели.

– Такой пес, посмел прийти в этот дом и назвать Рахмиэла братом! – гневно проговорил он.

– Додя! Додя! Бог с тобой! – испугался Танхум. Он кинулся к отцу, как бы ища у него защиты.

– Что ему надо от меня? Он хочет всех нас поссорить, навеки разлучить. Разве у тебя не болит душа за меня? Я уверен, ты страдаешь, видя, как он натравливает всех на меня, – начал жалобным голосом Танхум. Развернув сверток, он положил его на стол.

– Отец! Я принес тебе гостинец на субботу… Фрейда схватила сверток, бросила его Танхуму в лицо и крикнула:

– Купить этим хочешь?! Вон, подлец, из нашего дома! Вон, и чтобы ноги твоей здесь больше не было!

В эту осень Михель Махлин чуть ли не первым выехал в степь. Сразу, как только вернулся с войны, он вывел на ярмарку двухлетнюю корову, которая должна была зимой отелиться, продал ее и купил у цыгана лошадь. Лошадь была худая, одни ребра, но за зиму он ее хорошо подкормил, и она набралась сил.

Заблаговременно он договорился с компаньонами, у каждого из них тоже было по одной лошади, а кое у кого и плуг или борона, и они ранней весной выехали пахать.

Сперва решили пахать десятину Михеля, которая лежала на косогоре: земля там раньше подсыхала. Но оказалось, что эта десятина была осенью вспахана и засеяна Танхумом. Михель зашумел:

– Как он смел, мерзавец, притронуться к моей земле!

– Не огорчайся… Он вспахал и посеял, а мы урожай снимем, – успокаивала его жена.

Вспахана и засеяна была также земля Гдальи Рейчука, Сендера Зюзина и других солдат.

– Мы кровь проливали на войне, – возмущенно кричали они, – а он распоряжается тут нашей землей, как хозяин!

Танхум пытался ублажить их, утихомирить:

– Ваша земля заросла бы бурьяном. Скажите спасибо, что я ее обрабатывал. Моя собственная земля гуляет. Дай бог, чтобы я на ней хоть две арбы сена накосил.

Народ возмущался, кричал, а Танхум и в ус не дул. Надо было мириться с людьми. Но помириться даже с отцом и братьями было невозможно – он знал, что они на это никогда не пойдут. А оставаться в одиночестве в такое время было опасно.

«Попробуй идти один против такой оравы, – думал он. – Они-то все вместе держатся – один за всех и все за одного, а наши, богатые хозяева, ненавидят друг друга, из зависти готовы один другому горло перегрызть».

Во время пахоты и сева Танхум торчал в степи. Рахмиэл по-прежнему батрачил у него. Всеми силами Танхум старался помириться с братом, медоточивыми словами расположить его к себе, но погасить гнев Рахмиэла ему не удалось.

Юдель Пейтрах нарочно несколько раз проезжал мимо участка, на котором пахал Танхум, и ядовито посмеивался:

– Зря трудишься, Танхум! Что проку пахать землю, которую вот-вот отберут у тебя… Земля-то ведь чужая, сам знаешь… Думаешь, они тебе отдадут ее? Ошибаешься! Зачем стараться впустую… Кругом в селах началась такая кутерьма, что и сказать страшно.

Втихомолку Юдель старался натравить на Танхума людей, чью землю тот захватил, уговаривал забрать ее обратно, надеясь этим купить их расположение: авось в трудную минуту они заступятся за него.

– Подкапываются под тебя, – пугал он Танхума. – Баламутят народ! И кто, думаешь? Твои родные братья… И не только они. Все, кому не лень, треплют языком, науськивают на тебя.

– Пусть треплют, – отвечал спокойно Танхум. – Думаете, против меня одного баламутят народ? А против вас не баламутят?

– Ну и что, легче тебе, если против меня тоже? – ехидно улыбаясь, спрашивал Юдель. – Конечно, против меня тоже баламутят. Они против всех баламутят, кто нажил кое-какое состояние. Чужое добро всем глаза колет.

Хоть и питал Юдель неприязнь к Танхуму, но страх за свою собственную судьбу толкал его на сближение с ним, и он стал заезжать к нему в степь – поговорить, отвести душу.

– Что они могут иметь против вас, – утешал Юделя Танхум. – И что могут вам сделать?

Танхум дал понять Юделю – пора бы им прекратить раздоры, зажить дружно, в согласии.

– Бывает, хозяин с хозяином тоже поспорят, погорячатся, обидят один другого неосторожным словцом, и между ними черная кошка пробежит. Но они сразу же и помирятся… Мало ли что случается между людьми…

И действительно, мало-помалу Танхум и Юдель нашли общий язык, сблизились и начали обсуждать, как в разных обстоятельствах совместно действовать.

Танхум ходил сам не свой, был растерян и не знал, что делать.

– Одинок я… Никто за меня доброго слова не замолвит, – жаловался он жене.

Стараясь заглушить томившее его чувство одиночества, Танхум много времени проводил в хлеву, среди лошадей и коров. Холил лошадей, расчесывал им гривы, ворчал.

– Эх, вы… Что вы понимаете? Недаром говорят, бессловесная тварь… Поставь вас в другую конюшню, будете служить другому хозяину так же, как и мне.

Он не переставал искать путей примирения с родными, не раз отправлялся к отцу, но возвращался с полдороги. Когда он однажды набрался смелости и уже почти подошел к дому отца, его нагнал Юдель.

– Пропало дело, Танхум! Сегодня землю делят… – сказал он, указывая на синагогу. – Видишь, голота собирается там… Шульца прогнали, а теперь разнесут приказ, все бумаги уничтожат…

– Конец, всему конец! – прошептал Танхум. Откуда-то появился шульц. Он был растерян. Хватаясь за сердце и злобно сверкая глазами, он восклицал:

– Светопреставление! Настоящее светопреставление!

– Не падайте духом, реб Шепе… Может, бог даст, все, образуется… Не надо только руки опускать… Увидите – Полетят их головы, – успокаивал его Юдель.

– А пока плохо, реб Юда, очень плохо. Заберут землю, попробуй тогда ее обратно вернуть! – сказал Танхум.

– Вернем. Еще как вернем! – храбрился Юдель. – Идемте, молчать нельзя! Подумаем, что делать… Сдаваться нельзя!

И Юдель зашагал в синагогу, Танхум с шульцем поплелись вслед за ним.

12

В Садаеве не было здания, которое могло бы вместить столько народу, сколько пришло на это собрание. Посоветовавшись с солдатами и с активом из бедноты, Давид решил устроить собрание в синагоге. Несколько часов подряд валил и валил народ на этот сход: шли мужчины и женщины, старики и подростки.

– А знаешь ли, Давид, что в синагоге женщинам запрещено сидеть с мужчинами? – подшучивал Гдалья Рейчук.

– Молиться они могут отдельно, а ревком выбирать должны вместе, – ответил Давид. – По законам революции женщины равноправны с мужчинами.

Давид хорошо обдумал свое выступление. Он сказал коротко:

– Товарищи, не молитвы к всевышнему в этих древних замшелых стенах, которые много веков оглашались плачем, стенаниями и криком, дали людям избавление от гнета, нищеты и бесправия, а революция! Она освободила их, открыла им дорогу к новой, светлой жизни. И вот для устройства, для организации этой новой жизни надо сегодня избрать людей. Назовите имена.

Присутствующие начали выкрикивать:

– Давид Кабо… Гдалья Рейчук… Рахмиэл Донда… Избранный ревком сразу нее приступил к работе. Садаевцы, собираясь группами, долго обсуждали это собрание, говорили о войне, о Ленине.

– Это он, Ленин, приказал кончить войну. Это он велел забрать землю у помещиков и раздать хлеборобам.

– Светлая голова, дай бог ему здоровья! – восклицали женщины.

Мужчины соглашались с ними:

– Видать, умный человек, мудрая голова! Пошли ему бог здоровья – он всюду наведет порядок.

Члены ревкома были заняты переделом земли, посевным материалом для бедноты, тягловой силой для пахоты.

Бер Донда не выходил из ревкома. Забравшись в уголок, он наблюдал, слушал, о чем говорят, советуются эти люди, перекраивающие степь, наделяющие бедноту землей. Все, что он видел здесь, казалось ему необычайно важным, торжественным. Порой он даже вмешивался в разговоры ревкомовцев, пытался давать советы, вносил предложения или подсказывал, сколько душ в той или другой семье. Он почувствовал себя бодрее, здоровее. На его желтом, изможденном лице заиграла улыбка, в потухших глазах загорелся живой огонек.

Заве-Лейб время от времени забегал в ревком, подсаживался к отцу и расспрашивал, сколько кому земли досталось.

– Ничего, богатеев черт не возьмет, им можно нарезать землю подальше, – говорил он отцу. – А нашему брату надо давать надел поближе и получше.

– Не беспокойся, Заве-Лейб, тут все делают как надо, – успокаивал его отец.

С того дня, как ревком начал действовать, Танхум жил затворником, нигде не появлялся. По вечерам к нему забегал Юдель и бывший шульц Шепе, рассказывали новости. Он выслушивал их молча, сочувственно кивал головой.

Когда Танхум опять стал появляться на людях, он шел опустив голову. Лицо его было обвязано толстым шерстяным платком, из-под которого торчали лишь кончик носа да клинообразная бородка: он отпустил ее, как только начал метить в богатые хозяева. Правой рукой он все время держался за щеку, словно его мучила зубная боль. Всем своим подчеркнуто жалким видом он пытался вызвать сострадание у людей.

Танхум подходил то к одной кучке людей, которые беседовали на улице, то к другой, прислушивался к их разговорам. Мимоходом отзывал кого-нибудь в сторону и закидывал словечко – мол, если нужно, он на своих лошадях вспашет ему десятину-другую.

– Они хотят быть добрыми за мой счет, – подлаживался он к беднякам. – Моими семенами и моими лошадьми хотят помочь людям пахать и сеять. Но зачем ждать, пока ревком прикажет мне это сделать? Разве я когда-нибудь отказывал в помощи бедному человеку…

Он начал похаживать к ревкому, надеясь встретить отца и братьев.

«Зачем мне ради чужих мучить лошадей, когда у меня есть отец и братья? – думал он. – Хуже будет, если заставят меня помогать им…»

Танхум молча бродил под окнами ревкома, слушая, о чем там говорят, потом входил внутрь. Поговорив то с одним, то с другим, искал подходящего случая, чтобы подойти к отцу или к кому-нибудь из братьев. Но отец отворачивался от него, братья тоже. Тогда он набрался смелости, подошел к Давиду и, нагнувшись, вполголоса, словно собираясь посвятить его в какую-то тайну, заговорил:

– Я слыхал, будто вы собираетесь приказать нам, хозяевам, вспахать и засеять землю бедняков. Я хотел бы прежде всего помочь своему отцу и братьям. Ты ведь знаешь, я никогда не ждал, чтобы мне приказали, по велению души сам помогал людям, чем только мог. Пусть люди скажут – я всегда помогал… Но что ни говори… отец остается отцом, а братья тоже своя кровь, не чужая. Сам посуди, могу ли я думать о других, если свои так нуждаются. Потому и хотел бы…,

– Не беспокойся, мы без тебя позаботимся о них, – перебил его Давид. – Когда надо будет, скажем, кому и сколько придется пахать и сеять.

– Я понимаю… Я только хотел помочь, – забормотал Танхум. – От души хотел помочь.

Давид помолчал немного и вдруг вскипел:

– Перехитрить нас вздумал?! Спрятаться за спиной отца хочешь? Дудки, брат! Почему ты не подумал об отце, когда отхватил у него землю? Отчего не вспомнил о Рахмиэле и Заве-Лейбе, когда они из сил выбивались, работая на тебя?

– Когда я хочу одолжение сделать, вы тоже не цените! – возмущенно крикнул Танхум. – Подумать только, я хочу вспахать и засеять несколько десятин, а вы, можно сказать, издеваетесь надо мной… Как бы я ни старался, что бы я ни делал, все это как собаке под хвост…

Танхум злобно хлопнул дверью и выбежал из ревкома, бормоча:

– Выходит, я уже совсем жить на свете не должен… хоть петлю на шею надевай… Не доживут мои враги до этого… Я им еще покажу… Не допущу, чтобы мне плевали в лицо за все мое добро…

13

Ранней весной Танхум поехал вместе с Нехамой в колонию Бахерс, к брату жепы Мейлаху. Супруги задумали переманить к себе Нехамину бабушку Брайну, низенькую, седую, скрюченную от старости женщину с маленьким, величиной с кулачок, морщинистым лицом и длинной, в сплошных складках, шеей, похожей на ветхое голенище.

Но старуху уговорить не удалось: она плакала, просила оставить ее в покое. Ей хотелось спокойно дожить свой век на привычном месте, умереть на своей кровати. Сколько Танхум и Нехама ни кричали – один справа, другая слева – в старческие глуховатые уши, что ей будет у них хорошо, – старуха не сдавалась. Она упрямо качала головой и твердила: «Нет, нет!»

Тогда Танхум не долго думая взял ее, как ребенка, в охапку, благо старуха была легка, как перышко, и посадил на подводу. Нехама заботливо укутала свою бабушку, чтобы она, не дай бог, не простудилась в дороге, и дело было сделано: кони тронулись и быстро помчались в Садаево, насильно увозя ошалевшую от неожиданности женщину.

Прибыв на место, Танхум снял старуху с подводы и, как куль овса, отнес ее в дом. Самодовольно, словно после удачной покупки, подмигнул на ходу жене:

Ну вот тебе и добрых две десятины земли.

Строго-настрого приказал Нехаме хорошо кормить бабушку и присматривать за ней, чтобы старушка, чего доброго, не отдала богу душу раньше, чем начнется передел земли.

Бабушка оказалась очень прожорливой. Видимо, она много недоедала за свою долгую жизнь, и, сколько Нехама ни кормила ее, старухе все было мало.

– Как можно наготовиться на такую прорву? – жаловалась мужу Нехама, но Танхум не давал ей пикнуть: корми старуху, давай ей, не жалея, лишь бы она дожила до того дня, когда начнут наконец делить землю.

Спустя несколько дней после того, как Танхум привез Нехамину бабушку, к ним постучался побиравшийся по домам старый нищий. Танхум приказал жене накормить его как следует, и, когда нищий наелся до отвала, «гостеприимный» хозяин начал уговаривать того: распусти, мол, слух, что ты Нехамин дед и переехал к ней от сына, который недавно умер. Разомлев от обильного угощения, нищий согласился. Он не был таким ненасытным, как Нехамина бабушка, зато паразитов на нем оказалось видимо-невидимо. Нехама пришла в ужас и то и дело отплевывалась, но Танхум ее уговаривал:

– Что поделаешь, приходится терпеть. Ведь за каждого человека дадут по две десятины. Ничего, я его научу ухаживать за лошадьми и помогать по хозяйству. Он у меня свой кусок хлеба отработает.

И как ни трудно было Нехаме, она пыталась со всем примириться, лишь бы Танхум был доволен.

Но, на ее счастье, терпеть пришлось не слишком долго. Однажды к ним не вошел, а буквально ворвался Юдель Пейтрах. Он был возбужден, длинный его сюртук был расстегнут, он еле переводил дыхание. Танхум смертельно испугался – не случилось ли чего дурного, не прибежал ли Юдель с плохими вестями. Кроме того, он боялся, как бы Юдель не проведал о его махинациях со взятыми в дом стариками, Но для Танхума все обернулось по-хорошему.

– Ну, кажись, наступает час избавления, – сказал Юдель, когда, отдышавшись, был в состоянии вымолвить хоть несколько слов.

– А что? В чем дело? Да говорите же толком! – стал нетерпеливо сыпать вопросами Танхум.

– Немец сюда идет, он уже близко, – усевшись на пододвинутый Нехамой стул, начал рассказывать Юдель.

– Ну так что, если немец? Это лучше для нас или хуже?

– Я же говорю, что избавление близко – землю делить не будут, а это уже хорошо.

Танхум несказанно обрадовался.

– А вы наверняка знаете – насчет земли-то? – все еще не веря, переспросил он.

– Ну, конечно. Я уже в Бурлацк съездил, разузнал у тамошних хозяев. Все так, как я говорю, не иначе… Одним словом, новая власть все обернет по-старому.

Не успел еще Юдель закрыть за собой дверь, как Танхум подмигнул Нехаме и шепотом приказал ей, чтобы она положила в торбу нищему немного плесневелых сухарей и велела ему убираться восвояси.

Разделавшись со стариком, Танхум решил избавиться и от старухи.

«Раз уж бог помог и идет новая справедливая власть, то старуха нам больше не понадобится, – подумал он. – Тем более что она жрет, как лошадь, и к тому же вонь от нее несусветная». Но тут же у него мелькнула мысль: «А вдруг немец придет и уйдет и опять явятся красные? Ведь все может не один, а пять раз повернуть туда и обратно. И что будет, если старуха помрет? Возни не оберешься, да и похороны обойдутся в копеечку…»