Текст книги "ТРИ БРАТА"

Автор книги: Илья Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

А история с вором, одно воспоминание о которой вызывало беспокойство и страх в душе Танхума, была такова.

Появился этот вор в Садаеве еще до ухода Танхума из дому. Темной ночью он пробирался в конюшни и хаты, взламывал замки и запоры, а то и в стене делал пролом, выводил лошадей, вытаскивал все, что под руку попадалось, и бесследно исчезал. Ограбленные в отчаянии бросались по базарам и ярмаркам, – авось, вор попытается там продать их добро и попадется, – гадали на картах, ставили свечу перед зеркалом: а вдруг и на самом деле зеркало покажет лицо вора, как уверяют суеверные люди. Но, ни вора, ни следа похищенных вещей найти не удалось.

А вор появлялся снова и снова. Очистит одного, второго, третьего хозяина до ниточки – и поминай как звали. Каким-то загадочным способом он разузнавал, как лучше пробраться в конюшню, и умел выбрать самую подходящую минуту, когда знал наверняка, что ему никто не помешает сделать свое дело. И это свое злое дело он выполнял спокойно и уверенно. По Садаеву ползли слухи. Неуловимого вора начали выслеживать, искали в оврагах и пещерах, рыскали по чердакам, хватали подозрительных и избивали их до полусмерти. А вор оставался на свободе и продолжал орудовать безнаказанно.

Иногда в ограбленной конюшне находили какую-нибудь вещицу, оставленную конокрадом: нож, топор, спички, ключ. Их разглядывали со всех сторон, ощупывали удивленно и взволнованно и говорили друг другу:

– Вот этим ключом он открывал замок… Эх, поймать бы его за руку на горячем, живым бы отсюда не ушел.

До шульца Шепы доходили слухи, что вор, по всему видать, местный и прячется здесь, в Садаеве. Хозяева – и те, что пострадали от него, и те, что еще не пострадали, – бросились настойчиво искать грабителя.

Танхум, наслушавшись с детства сказок, любил лазить по глубоким оврагам, заглядывать в пещеры в надежде найти там что-нибудь сказочно-таинственное. Сейчас он решил взяться за поиски конокрада. Долго не мог он напасть ни на какой след, но однажды ненароком заглянул в разрушенный погреб и увидел притаившегося там незнакомца. Не успел тот опомниться, как Танхум коршуном свалился прямо ему на голову, ухватился за его шапку и сразу же нащупал в ней какой-то сверток. Танхум попытался стащить с него шапку, но тот уцепился за нее изо всех сил одной рукой, а другой вытащил из-за голенища нож. Тогда Танхум сильным ударом вышиб нож из его руки и принялся изо всех сил колотить незнакомца по голове. Человек упал. Танхум сорвал шапку с его головы. Тогда тот истошно закричал:

– Отдай мою шапку! Ай-яй-яй! Отдай шапку!

Танхум сбросил пиджак, заткнул им противнику рот и во всю глотку заорал:

– Люди! Я вора поймал! На помощь!

Неподалеку от разрушенного погреба как раз проходил Рахмиэл.

Вора поймал! Беги, зови людей на помощь! – закричал запыхавшийся Танхум при виде брата, прижав коленом грудь вора и крепко держа его за руки.

Рахмиэл выбежал на улицу и, едва переводя дух, завопил:

– Танхум поймал вора! Вон там, в погребе!

Стар и млад бросились к погребу с вилами и палками в руках. Со всех сторон сбегались люди. Избитого, окровавленного конокрада вытащили из погреба.

– Где моя лошадь, хвороба тебе в бок?! – подскочил к нему какой-то здоровенный мужик и изо всех сил ударил его по голове.

– Ой-ой-ой! В шапке! Ай-ай-ай! Шапка! Палочные удары сыпались на вора со всех сторон.

– Где мой гнедой? – кричал босой колонист. – Где он, скажи, где, разрази тебя молния!

– Ой-ой-ой, в шапке!

– А наш буланый где? – визжала низенькая, полная, как бочка, женщина.

– Ой-ой-ой, в шапке!

Чем громче кричал вор о шапке, тем яростнее избивал его Танхум.

– Получай! Запомнишь, как коней воровать! На всю жизнь запомнишь! Бей его, не жалей! – кричали со всех сторон.

Когда вора приволокли в приказ, он уже не держался на ногах, но продолжал кричать и требовать шапку.

А на другой день вор бесследно исчез. Никто не знал, что с ним случилось: отдал ли он богу душу или сбежал.

Танхум после этого несколько дней не находил себе места, шмыгал по Садаеву. Затем он ушел из дому, нанялся в батраки к хозяину на дальний хутор. Так никто и не узнал, что он присвоил себе шапку, в которой лежали воровские деньги.

Поздним вечером Рахмиэл вышел со двора Юделя Пейтраха и, оглядываясь по сторонам, остановился у ворот, поджидая Фрейду. На току, около клуни, время от времени шуршали колосья. Рахмиэлу казалось, что он слышит там чьи-то шаги. Он всматривался то в скирду соломы, то в кучу обмолоченного, но непровеянного хлеба, пытаясь определить, не шатается ли по току чья-нибудь приблудная скотина.

Мягкий теплый вечер спустился на Садаево. На краю темнеющего неба медленно гасли последние пурпурные пятна заходящего солнца. Легкий степной ветерок доносил запах перезревшей пшеницы и спелых плодов. Рахмиэл собрался было зайти в хозяйский двор и посмотреть, кто это там копошится на току, как вдруг перед его глазами мелькнула легкая тень. Сердце юноши трепетно забилось: из соседнего двора вышла Фрейда. Она тихо подошла к Рахмиэлу. Застенчивая улыбка озаряла ее бледное, худое лицо.

– Ты что тут делаешь?

В голубых глазах Рахмиэла загорелся огонек. Он хотел сказать, что остановился здесь, чтобы с ней повидаться, но слова вдруг застряли в горле.

– Хозяин велел мне остаться на ночь ток охранять, – сказал он тихо, – наверно, и сам он выйдет.

– Почему?

– Он захочет проверить, стерегу ли я ток… Зайдем во двор, посидим, поговорим.

Рахмиэл робко взял Фрейду за руку. Кровь прилила у него к вискам и живительной струей разлилась по всему телу. Мысли, волновавшие его целый день, словно перепутались. Днем он совсем было решил поговорить с Фрейдой о свадьбе, а теперь его одолевали сомнения: быть может, раньше поговорить с отцом, а потом уже с ней?

Услышав голоса во дворе, Юдель Пейтрах, босой, без шапки, выскочил из дому. Обошел весь двор, осмотрел обмолоченный хлеб, скирду и громко позвал:

– Рахмиэл, а Рахмиэл? Где ты запропастился? Рахмиэл мигнул Фрейде, чтобы она не шевелилась, притаилась и ждала его, а сам, крадучись, обогнул клуню и подошел к хозяину,

Куда ты запропастился, черт побери? – кипятился Юдель. Как же можно на тебя положиться, лоботряс паршивый!

Злобный голос Юделя гулким эхом разнесся по окутанной вечерним сумраком степи. Собаки, устроившиеся на ночь на свежеобмолоченных скирдах соломы, проснулись, подняли морды вверх, лениво полаяли и снова задремали, зажав головы между лапами.

Фрейда зашла в соседний двор, села на завалинку и стала поджидать Рахмиэла. Наругавшись, хозяин вернулся и дом. Рахмиэл посидел минут десять на куче обмолоченного хлеба, потом на цыпочках подошел к окну и прислушался, спит ли уже Юдель.

Фрейда вскочила с завалинки и побежала навстречу Рахмиэлу.

– Дрыхнет уже, – шепнул он на ухо девушке. – Пошли посидим на току, возле хлеба.

– Не пойду! – притворно капризным тоном отозвалась она. – Завтра вставать чуть свет.

Рахмиэл потянул ее за руку:

– Ну, идем же, идем! Посидим, поговорим…

По противоположной стороне улицы кто-то торопливо шел. По походке Рахмиэл узнал Танхума. Брат спешил покинуть Садаево поскорее, чтобы никому не мозолить глаза.

– Ты что, хозяйский ток стережешь? – бросил он Рахмиэлу небрежно, избегая смотреть брату в глаза, и, не дожидаясь ответа, двинулся дальше. Рахмиэл недоуменно посмотрел ему вслед, пожал плечами, затем принес охапку свежей соломы, свалил ее возле кучи намолоченного зерна, и они с Фрейдой уселись.

К полуночи удушливый зной развеялся, и степь дышала прохладой. Колосья на току шуршали под легким степным ветерком. Рахмиэл и Фрейда настороженно прислушивались к этому шороху, и снова в нем чудились им чьи-то шаги.

7

Танхум решил уйти батрачить, чтобы люди думали, что вещички, которые он намеревался приобрести перед тем, как отправляться свататься, куплены на заработанные деньги. Следом за ним пустился по свету второй брат, Заве-Лейб, мечтавший поднакопить деньжат и обзавестись хоть каким-нибудь хозяйством.

Неожиданное исчезновение Танхума и уход из дому Заве-Лейба вконец расстроили их отца.

– Разлетаются по свету сыны мои, – сокрушенно бормотал он, – для того ли я их растил и кормил, чтобы они разбрелись кто куда?

Первое время он часто видел сыновей во сне. Будто они все вместе косят хлеб в степи. Нива колышется, шумит спелым колосом. Хлеба выросли высокие, в человеческий рост. Берет Бер Донда косу, натачивает ее и начинает косить. Разгоряченный, обливаясь потом, шагает он, размахивая косой, и поторапливает сыновей, которые с граблями идут за ним следом.

– Быстрее, проворнее, сыны мои! А то, неровен час, нагрянет гроза. Живее, ребята! Смотрите, только убирайте чисто, не оставляйте колосьев на поле…

Старик просыпался, и снова в долгом ночном одиночестве начинала его грызть тоска. Вспоминались все мельчайшие подробности: как росли дети, даже как они появлялись на свет. Первым был Рахмиэл. Через год визгливо и сердито дал о себе знать Заве-Лейб, а еще через несколько лет, спокойный, вышел из чрева матери Танхум.

– Мальчик! Поздравляю с сыном! – каждый раз спешила обрадовать отца повивальная бабка Риша. – Дай бог, чтобы вырос он у тебя здоровым и сильным. Да поможет всевышний, и он будет тебе хорошим помощником в хозяйстве.

А в душе у Бера Донды каждый раз, когда в семье появлялся еще один, сын, вместе с радостью пробуждалась и тревога: он думал о земле, о наделе, который теперь все же придется делить.

Сыны… У всех у них были голубые глаза без бровей и ресниц. Все они сияли милыми детскими улыбками. Они дрыгали ножками и кричали, кричали без конца, требуя материнского молока. А когда подросли, отец начал улавливать новые нотки в их крикливых голосах, хотя голоса у них огрубели и стали мужественнее. Но оставались такими же настойчивыми, как и тогда, когда они требовали материнского, молока. Только теперь им нужно было не молока, а хлеба и земли. И отец с тяжелым сердцем стал замечать, что у сыновей появляется зависть и потаенная злоба друг на друга, а в глазах у них разгораются огоньки жадности и тяги к наживе. Сам Бер в глубине души тоже испытывал какое-то ревнивое чувство к сыновьям, но у него это чувство совмещалось с отцовской любовью и тревогой за каждого из них. Всю жизнь он мечтал о том, чтобы сыновья жили с ним неразлучно, чтобы они вместе обрабатывали землю. Ему хотелось сохранить над сыновьями отцовскую власть и водворять между ними мир, если они поссорятся, точно так, как он их мирил, когда они были маленькими. Но с тех пор, как околела лошадь и не стало его Пелты, Бер Донда почувствовал, что теряет не только землю, но и детей.

Один только Рахмиэл оставался с ним. Однажды, после прогулки с Фрейдой, он ворвался в хатенку весь возбужденный и закричал:

– Отец, я хочу жениться!

Старик, уставший за день, крепко спал и ничего не слышал. Но Рахмиэл принялся его тормошить:

– Хочу жениться, слышишь?

– Что ты там плетешь?

– Жениться хочу!

– Ты что, со сна разговариваешь? Чего это вдруг тебе среди ночи приспичило жениться? И на ком?

– На Фрейделе, на моей невесте.

Бер что-то проворчал и снова захрапел. Но Рахмиэл еще настойчивее начал тормошить его, пока отец не сбросил сонную одурь.

– А какое за ней приданое?

Рахмиэл вытаращил глаза на отца, не зная, что ответить.

– Не спрашивал, – промолвил он наконец.

– Без приданого не разрешу тебе жениться, так и знай, не разрешу. Когда женишься, надо брать за женой приданое, чтобы обзавестись хозяйством.

– Не разрешишь? Все равно женюсь! Бер вспылил:

– Так и ты против воли отца идешь? Ты тоже?…

Но, немного успокоившись, стал расспрашивать:

– А в хозяйстве она хоть знает толк?

Глаза Рахмиэла заискрились, и он стал изо всех сил расхваливать свою Фрейду.

– Она все умеет, отец, она хорошая, она такая хорошая… а красивая, как пава!

– Да ты на себя погляди… ты же гол, как сокол, рубахи на тебе нет; В чем ты пойдешь к венцу?

– Заработаю… День и ночь буду работать, куплю себе штаны и рубаху, все куплю!… Я ее люблю, отец, жить я без нее не могу…

8

Осенью, когда кончилась страда, Рахмиэл, скопив немного денег, отправился на ярмарку.

С трудом пробираясь между многочисленными подводами, арбами, съехавшимися из окрестных сел и деревень, проталкиваясь сквозь шумную толпу мужиков в лаптях и свитках и крестьянок в ярких платках, шарахаясь от бесчисленных лошадей, коров, телят, свиней, привезенных на продажу, Рахмиэл, наконец, добрался до рядов, где торговали одеждой. Здесь он выторговал приглянувшуюся ему желтую ситцевую рубашку в белую полоску, сапоги, а на остаток денег купил подарок невесте: ленты для кос и гребенку.

Когда он вернулся с ярмарки, сыграли свадьбу. Парни и девушки, обрадовавшись случаю погулять и повеселиться, принесли с собой вино из собственного винограда. Жених, нарядившись в новую ситцевую рубашку, новые штаны и сапоги, отправился в ближайшую колонию, откуда его должны были торжественно привезти к венцу. Пестро разряженные парни и девушки запрягли в бричку лошадей, украшенных цветами и лентами, заплели им гривы, подвязали хвосты и отправились встречать жениха.

С веселыми выкриками и гиканьем, обгоняя друг друга, мчались нарядные брички по дороге средь привольных степных просторов. А когда они, уже вместе с женихом, лихо подкатили к хате, где должно было состояться брачное празднество, музыка грянула величальную,

Веселая была свадьба! Парни в ярких пестрых рубаках, подпоясанных кушаками, девушки в белых блузках, с цветами и лентами в косах, пожилые колонисты в длинных сюртуках и тяжелых сапогах кричали во всю глотку:

– Гей, музыканты, живей наяривай! Громче, громче! Кто-то запел:

 
Гоп-чик-чик , мой ангелок,
Не жалей для пляски ног!
 

Когда молодежь вихрем закружилась в хороводе, в круг ворвался Бер. Сжав кулаки и воздевая их вверх, он кричал:

– Пляшите, веселитесь! И запел:

 
Девки, парни, гей, пляши!
Веселись от всей души!
 

* Здесь и далее стихи перевел Г. Юнаков.

Притопывая каблуками сбитых сапог, старик подхватил невесту, покружился с ней раз-другой и отпустил. Потом вытащил в круг сына-жениха, поплясал и с ним, а там начал одного за другим вызывать из толпы пожилых мужчин в женщин и заставлял их кружиться с ним в пляске. Старику чудилось, что и земля кружится с ним вместе, что пляшут травы, разгулялись, расплясались деревья, что даже птицы, кружась в воздухе, справляют свои свадьбы, и сама ночь пьяна до одури. Вся земля, от края до края, справляет теперь свадьбу, а звезды в небе водят хороводы.

Вдруг до его слуха донеслись знакомые голоса. Он оглянулся и увидел в дверях Заве-Лейба и Танхума.

Бер хотел вырваться из круга и подбежать к ним, но два здоровенных длиннобородых колониста, с которыми он плясал, крепко держали его за руки.

Послышался чей-то возглас:

– Заве-Лейб и Танхум пришли! Гей, музыканты, гряньте веселую в честь братьев жениха! Давайте фрейлехс!

Жених кинулся к братьям, невеста – за ним. Подбежали и гости, хотели втянуть Заве-Лейба и Танхума в хоровод, но те отказались:

– Устали, еле сюда доплелись.

– Почему опоздали на свадьбу? – упрекнул их Михель Махлин.

– Поздно узнали, а в пути заболел Заве-Лейб, – оправдывался Танхум.

– Да что же вы стоите у порога? – вмешался Гдалья. – Заходите в хату! Это же свадьба вашего брата!

Бер наконец вырвался из круга и, распростерши руки, бросился к сыновьям:

– Заве-Лейб! Танхум! Дети мои, идите к столу. Давайте выпьем за счастье Рахмиэла и Фрейды!

За столом Танхум не удержался и осторожно спросил:

– Рахмиэл остается в нашей хате? Чего доброго, он…

– Чего сидите! А ну-ка, в пляс! – подбежали гости и увели братьев в круг.

На рассвете, когда гости разошлись, Заве-Лейб потребовал у Рахмиэла уплатить ему за часть избушки, а Танхум потребовал свою долю земли. Между братьями завязался спор, который очень возмутил отца.

– Вы что, хоронить меня собираетесь? Пока еще я хозяин! – рассерженно закричал он.

Заве-Лейб пришел в ярость и начал срывать с петель дверь, а Танхум бросился к окнам.

Бер словно окаменел, не мог двинуться с места. С минуту стоял он, растерянный, оцепенелый, не произнося ни слова. Потом метнулся к сыновьям с отчаянным криком:

– Разбойники! Злодеи! Разбойников я вырастил! Растащить хотите по кускам хату, чтобы я без крыши над головой остался на старости лет? За жалкую щепку готовы продать и отца и брата!…

Заскрипев зубами, он сжал кулаки. Глаза его запылали злобой, он размахнулся, вслепую ударил одного сына, другого… И вдруг сердце у него защемило, руки опустились. Больно стало Беру, больно и страшно. Что же это делается, господи? Вот он бьет своих сыновей, свою плоть и кровь…

Старик глянул на молодоженов. Испуганные, они стояли у двери и у окна, пытаясь телом своим заслонить их, спасти дом от разрушения.

9

Танхум и Заве-Лейб вернулись домой с намерением поскорее жениться и обзавестись хозяйством.

Танхум все искал подходящую сваху, чтобы наконец-то послать ее к той девушке, на которой твердо остановил свой выбор.

А Заве-Лейбу сосватали невесту в той колонии, где он батрачил. Была она рябая, но сильная, трудолюбивая девушка. В приданое за ней обещали корову третьего отела. Работая у хозяев, Заве-Лейб скопил немного денег и решил купить в Садаеве какую-нибудь развалюшку, отремонтировать ее и устроить свое гнездо.

Возвращаясь от невесты, Заве-Лейб завернул к тете Гите и там случайно застал Танхума. Смущенный неожиданной встречей, Танхум испугался: уж не разыскивают ли его, узнав, что он присвоил шапку с деньгами вора? Осторожно, с подходцем, стал он допытываться, не ходят ли дома какие-нибудь слухи о нем. Затем начал рассказывать сам, что все это время служил у одного скотопромышленника, гонял его скот на ярмарку. Платили ему неплохо, удалось кое-что сколотить…

Танхум умышленно решил похвастаться невероятными заработками у скотопромышленника, чтобы люди думали, что хата, которую он собирался купить, приобретена на эти деньги. И он долго, взахлеб рассказывал брату о доброте и щедрости своего хозяина. Заве-Лейб слушал его безучастно, молча. Потом ревниво буркнул:

– Тебе всегда везет… А я работал, как вол, из сил выбивался, и кто знает, удастся ли наскрести деньжонок хоть на маленькую хатенку.

– Да, трудновато тебе, – как бы сочувствуя брату, сказал Танхум. – А отцова хата достанется Рахмиэлу. А там, того гляди, он и землю приберет к рукам…

Танхума ничуть не привлекала отцовская хибарка, он просто подзуживал Заве-Лейба, желая натравить его на брата. Расчет был простой: когда тот поднимет шум, он, Танхум, побежит к отцу, начнет их мирить…

Назавтра после скандала, который разразился во время свадьбы Рахмиэла, Танхум с заискивающей улыбкой подошел к отцу, брату и невестке и начал просить прощения за себя и за Заве-Лейба.

– Погорячились мы. Мне стыдно вам и людям в глаза смотреть. Простите! – умолял он, боясь настроить отца против себя.

Танхум захаживал и к соседям, пытался прощупать, не говорят ли о нем худого. Но уходил из гостей расстроенным. Ему все чудилось: стоит только ему зайти в дом, как хозяева сразу же становятся неразговорчивыми. И Танхум тревожился:

– Молчат, черти, боятся слово проронить… Они что-то знают.

Несколько дней он бродил в растерянности. Затем понемногу успокоился и решил браться за дело. Прежде всего, надо было обзавестись жильем. И Танхум стал высматривать подходящую хату. Его больше тянуло на окраину, подальше от людских глаз: меньше будут подглядывать, что у него делается и что в горшке варится.

Но прежде чем покупать хату, Танхум обошел все Садаево и у кого только мог просил взаймы денег.

– Очень прошу вас, – со льстивой улыбкой обращался он к каждому, кто попадался ему на глаза, – сделайте одолжение, пособите, чем можете. Я обращаюсь к вам, потому что знаю, что вы всегда готовы прийти на помощь человеку в нужде… Как только немного встану на ноги, верну с благодарностью. Сделайте одолжение… ради бога, не откажите! По гроб жизни буду помнить вашу доброту. Кровавым потом обливался, чтобы сколотить деньжонок на хату. Хочется купить домишко поприличнее, а средств не хватает.

Если ему отказывали, он думал:

«Знает, наверно, что у меня своих денег хватает, чтоб у него глаза повылазили! Все только и норовят заглянуть в чужой карман, выведать, кто чем дышит…»

А если ему давали взаймы, он делал еще более тревожный для себя вывод:

«Насмехается, собака! Знает, каналья, что у меня денег побольше, чем у него, а то ни за что бы не дал!»

10

Заве-Лейб купил у Гдальи Рейчука небольшой сарайчик, чтобы перестроить его под жилье. Он несколько раз обошел вокруг сарайчика, оглядел со всех сторон его покосившиеся стены, полусгнившую крышу и недовольно проворчал:

– Курятник, черт побери… Весь покосился, насквозь прогнил.

Поминутно он забегал к Гдалье в хату и высказывал свое неудовольствие покупкой:

– Глянь-ка, чего мне удружил! Только пальцем ткнешь – рассыпается, как труха…

– Не огорчайся. Надо только не полениться и приложить руки. Увидишь, какое у тебя будет хорошее жилье, – успокаивал его Гдалья.

Заве-Лейбу хотелось верить, что из сарайчика можно сделать подходящую хатенку.

– Надо будет выкопать яму, замесить землю с пологой и изготовить кирпич, – решил он, снова и снова осматривая сарайчик. – У многих в Садаеве хатенки и того хуже. Надо только поскорее взяться за дело.

Но как назло перед его глазами, словно желая подразнить, вставали просторные, крытые черепицей дома зажиточных хозяев.

«Вот это дома! – говорил он про себя. – Курятники у них и то лучше моего сарайчика. Эх, чтоб им ни дна ни покрышки!»

Он злобно отшвырнул ногой раздробленные куски кирпича, выпавшие из покосившейся стены. Затем отошел в сторону и, поглядывая на сарайчик, старался представить себе, как будет выглядеть его будущая хатенка.

– Ничего, все будет хорошо! – утешал он себя. – Неказистая, правда, получится хатенка, зато в ней будет тепло.

В тот же день Заве-Лейб на узенькой полоске, которая тянулась от сарайчика до картофельного огорода хозяина, выкопал яму, налил в нее воды, насыпал земли вперемешку с прелой соломой и принялся топтать ногами месиво для будущих кирпичей. Затем взял дверь от сарая, положил на нее месиво, принес форму и начал ее заливать.

– Обзаводиться домом вздумал? – спрашивали его проходившие мимо люди.

Заве-Лейб на миг подымал усталые глаза, глядел на прохожих и, недовольно что-то буркнув, продолжал свою работу.

– Мурло! – сказал кто-то. – Разве он тебе ответит по-человечески? Наверное, жениться собирается.

– Какое им дело до меня, – ворчал Заве-Лейб. – Я разве спрашиваю, что у них делается?

Хорошо потрудившись за день, к вечеру Заве-Лейб пересчитал готовые кирпичи и отправился искать материал для починки крыши. Расхаживая по чужим задворкам, он подбирал все, что ему попадалось: жердочки, бревнышки, досточки, ржавые гвозди – и все это тащил к себе во двор.

– Пригодится, все пригодится, – говорил он. – У хозяев всего много, черт бы их побрал!

Долго ходил он по чужим неогороженным дворам и подбирал все, что ему нужно, и вдруг вспомнил, что возле одной хаты, у самой околицы, лежат колья.

«Наверное, они не нужны хозяину, раз их выбросили», – решил он и осторожно по задворкам пробрался туда.

Подойдя к хате, Заве-Лейб неожиданно увидел там младшего брата.

Танхум уже давно держал на примете эту хату. Узнав, что хозяин ее при смерти и выплевывает последние остатки легких, хозяйство все равно идет ко дну, он смекнул, что здесь можно поживиться. Он начал часто заходить во двор, ощупывал стены, дверные и оконные переплеты, рамы. Тихо, как кошка, взобрался на крышу и осмотрел ее. Затем он стал захаживать в дом – якобы проведать больного хозяина. В доме осмотрел стены, пол, потолок и незаметно даже забрался на чердак.

Хозяину было невдомек, с чего это младший сын Донды зачастил к нему, зачем он так пристально заглядывает во все уголки, отбивает даже штукатурку и смотрит, что под ней.

Танхум пару раз ссудил больному немного денег. Тот горячо благодарил и, еле шевеля губами, шепотом заверял, что, как только поправится и станет на ноги, рассчитается с ним до копеечки. А Танхум, между тем, с нетерпением ждал, когда хозяин богу душу отдаст и считал дни и часы, которые оставалось тому жить. Но умирающий как назло долго и отчаянно боролся за жизнь. Наконец силы его иссякли, и он скончался. Танхум тут же стал требовать от вдовы возврата ссуженных денег. Та плакала, клялась, что при первой возможности вернет долг. Но Танхум нажимал на нее, требовал деньги, заявляя, что они ему срочно нужны, и недвусмысленно дал понять, что он не прочь купить у нее хату.

– На что вам эта развалюшка? – убеждал он вдову. – Она насквозь гнилая. Только притронься – рассыплется. Чтобы привести вашу хату в божеский вид, надо много денег. Вам это не под силу. А раз я уже влез с деньгами к вам, то, так и быть, доплачу еще немного, и она будет моя. Ваша хата мне подходит только потому, что стоит на окраине Садаева.

Вдова, всхлипывая и обливаясь слезами, всячески отмахивалась от назойливого покупателя,

– Мы тоже были хозяевами, не хуже других, прожили жизнь в своей собственной хате, а сейчас продать ее и остаться без угла? Нет! Не дожить до этого нашим врагам!

Танхум понял, что она проклинает его. Назло ей он издевательски оторвал кусок штукатурки и, как бы злорадствуя, сказал:

– Видите? Сыплется…

– Перестань отрывать!

– Сыплется, кругом сыплется, – повторил он и, подойдя к окну, отколупнул замазку. – К чему ни притронешься, всюду сыплется. Окна не годятся… Петли заржавели… Крыша дырявая.

– Никогда у нас не текло. Чтобы мы так горя не знали, как не текло.

– Не текло, так будет течь, – твердил Танхум, находя все новые и новые недостатки.

Он вышел с хозяйкой во двор, подошел к палисаднику и сказал:

– Запущено у вас, все запущено. Все деревья до одного надо срубить. От них, наверное, фруктов, как от козла молока.

– Чтобы я имела столько счастливых лет жизни, сколько корзин яблок, груш и вишен мы снимали, – ответила хозяйка.

…Заве-Лейб стоял, притаившись, возле палисадника и прислушивался к разговору брата с вдовой.

«Видать, покупает хату, – с завистью подумал он, вырывая из забора кол. – За что ему такой домище, а мне жалкая развалюшка?»

Сердце его сжалось от обиды. Он незаметно вытащил из забора еще несколько кольев, взял их под мышку и побрел домой.

Вскоре поплелся к дому и Танхум. Он шел медленно, все время оборачиваясь, не отрывая глаз от облюбованной им хаты.

«Скоро он станет хозяином этого двора, – размечтался Танхум. – Вдали от людских глаз будет он тут хозяйничать. Привольно, как птица в лесу, будет он жить здесь, расхаживать по своему двору, распоряжаться как душе угодно, никто ему не станет перечить, никто слова не посмеет сказать. Зацветут плодовые деревья в палисаднике, зазеленеет огород за клуней. Белый цвет зашелестит на яблонях, светло-голубое цветение окутает картофельные кусты; золотисто-желтые, как солнце, подсолнечники выстроятся рядами по краям картофельного поля за клуней…»

В приподнятом настроении он вернулся домой, Наконец-то начинают сбываться его мечты.

11

Каждый раз, когда Танхум думал о приглянувшейся ему на хуторе девушке, перед ним неизменно вставал образ Гинды, младшей дочки Боруха Зюзина. Не раз приходилось Танхуму в бытность его сотским являться с бляхой на груди, которую нацепил ему шульц, к Боруху, чтобы затребовать подати, а иной раз приходилось и в приказ таскать бедняка, если тот затягивал уплату или не выполнял какого-нибудь распоряжения властей. В те времена Танхуму нередко случалось мельком видеть резвушку Гинделе, с криком и визгом носившуюся с подругами по двору. Но тогда он не обращал внимания на нее.

Годы шли. И вот однажды, когда Танхум (он уже не был сотским и слонялся по деревням в поисках работы) вернулся после долгой отлучки домой и, озираясь, по своему обыкновению, по сторонам, расхаживал по открытым, без оград и заборов дворам, неожиданно мимо него стремительно пронеслась легкая, как голубь, стройная девушка. Ее голые до коленок ноги, гибкая талия, вся ее девичья стать сразу бросились парню в глаза.

«Кто бы это мог быть?» – с любопытством подумал Танхум, провожая взглядом девушку. Но той и след простыл. Долго поджидал ее Танхум, пока наконец она не появилась снова. И тут-то, идя ей навстречу, он, по неуловимым, сохранившимся в памяти полудетским чертам, узнал Гинделе, младшую дочку Боруха.

– А я тебя совсем не узнал. Смотри как выросла, прямо-таки барышней стала, – поздоровавшись, сказал Танхум.

Гинда кокетливо пожала худенькими плечиками и, улыбнувшись, ответила:

– Да, когда-то я была маленькой… А теперь мне кажется, что я давным-давно взрослая.

Она повернулась и хотела уйти, но Танхум попытался ее задержать.

– Куда торопишься? – спросил он.

– Домой.

– Обожди немного.

Девушка не могла понять, зачем задерживает ее этот парень, чего он от нее хочет. И, стыдливо опустив глаза, настойчиво повторила:

– Мне нужно домой.

– Ничего, подожди минутку.

– А что?

– Выходи вечером на улицу, погуляем немного.

– Нет… не знаю… – оторопев от неожиданного предложения, ответила Гинда. – Я договорилась пойти к подругам.

– Выходи. Я буду ждать тебя. А к подругам сходишь в другой раз, – не отставал от девушки Танхум.

Но Гинда ушла, ничего не ответив.

Танхум постоял немного, надеясь получить ответ, но Гинда даже не обернулась и ушла домой.

Танхум тоже пошел было, но тут же вернулся и встал против дома Боруха, подстерегая момент, когда Гинделе появится снова. Простояв впустую около получаса, он поплелся домой. Дома он принялся чинить и гладить свои прохудившиеся штаны, причесываться, прихорашиваться и, как только стемнело, вышел на улицу, не теряя надежды еще раз встретить Гинделе.

Шагая по единственной улице Садаева, Танхум издали услышал девичий гомон и смех. Вскоре несколько голосов затянули песню. Танхум не раз слышал эту песенку, и ему легко было, почти не напрягая слуха, уловить каждое слово:

 
Мальчишки милые, постойте,
 

Танхум приблизился к девушкам. Одна из них первой заметила его, перестала петь и сказала:

– Девушки, сотский идет.

– Он нас хочет к уряднику отвести, – насмешливо крикнула другая, и все громко расхохотались.

– Чего вы боитесь? Я уже давно не сотский, да если бы и был сотским, не стал бы обижать таких хорошеньких девушек и не отказался бы от их компании, – пошутил Танхум. – А уж одну из вас я охотно выбрал бы себе в невесты.

Девушки еще пуще рассмеялись. И только одна, не поднимая глаз, сидела в сторонке. Присмотревшись, Танхум узнал Гинду. Он попытался привлечь ее внимание острым словцом, вызвать улыбку на лице, но напрасно: она продолжала молча сидеть на своем месте и даже не взглянула в его сторону.

Когда Танхум был сотским, он привык покрикивать на людей, отдавать приказы, привык, чтоб его слушались. А тут – подумать только – какие-то девчонки в грош его не ставят, даже смеются над ним.