Текст книги "Закон тридцатого. Люська"

Автор книги: Илья Туричин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

– Хорошо, хорошо…

Оленька уткнулась в ее плечо и готова была сама разреветься.

– Организуем соленую Ниагару? – сердитым голосом сказал Алексей Павлович. Но сердитым был только голос, Оленька поняла, что он не сердится. – Отклейтесь друг от друга, девочки. Давайте-ка поговорим.

– Не надо, па. Все понятно. Молодости свойственно ошибаться, – сказала покорно Оленька.

– В школе ты тоже, видимо, не была?

– Нет.

– Что же ты думаешь делать дальше?

– Пойду в школу.

Ответ обезоружил Алексея Павловича.

– Ага. Проясняется. А письма эти страшные где?

– У меня.

– Если не хочешь, можешь мне не показывать.

– На, – Оленька протянула отцу листки.

Алексей Павлович ваял их и, все еще хмурясь, начал читать. И по мере того, как он читал, лицо его менялось, таяли морщины, веселели глаза.

– Так. Хм… И что же ужасного ты в них нашла, Лена?

Елена Владимировна посморкалась в носовой платок и не ответила. Она и сама не могла вспомнить, что напугало ее. И почему она так встревожилась, и побежала советоваться, и наделала столько глупостей.

– Вот так, девочки. Таким путем, – насмешливо сказал Алексей Павлович. – Ну, а с автором ты нас познакомь поближе.

Оленька кивнула, взяла листки и ушла в свою комнату. Там она села на диван и вдруг засмеялась, тихо, без видимой причины. Потом заглянула в зеркальце, сказала сама себе:

– Смех без причины – признак дурачины.

И снова засмеялась.

Петр Анисимович возвращался с педагогического совета пешком. Он шел прямой, заложив руки за спину, ступая прямо в лужицы на панели.

Педагогический совет был бурным. Выступили, кажется, все, даже новенький литератор, этот мохнатый желторотый оболтус, только что окончивший институт. Странные люди – учителя. Не понимают простых и ясных вещей. Все пытаются усложнить. Лезут в дебри психологии. Зачем? Василиса Романовна просто заявила, что, мол, завуч – чужого поля ягода и работать так дальше нельзя.

Странные люди.

Конечно, он со всей партийностью и принципиальностью отстаивал свои позиции. И как будто произвел благоприятное впечатление на инструктора райкома. Во всяком случае, она не выступала «против», хотя не выступала и «за». Отмолчалась.

В общем-то, неприятно. И все-таки он считает себя правым. Нельзя отпускать вожжи в таком ответственном деле, как воспитание подрастающего поколения. В райкоме это поймут.

Но и работать дальше в этой школе будет трудно. Надо просить перевода в другую. А тут пусть Фаина Васильевна играет с детьми во взрослых. Пусть нянчится с этими любовями и прочей мерихлюндией. Время покажет, кто из них прав. Время покажет.

Ныло сердце, то ли от усталости, то ли оттого, что не поняли его, и вот идет он один, чужой всем этим педагогическим хлюпикам. И обидно, что не нашлось ни одного человека, который бы понял его. Разве что Александр Афанасьевич. Но тот уже на пенсии – и от него мало пользы.

Дома тесть сидел на кухне с Костей и какой-то миловидной девушкой. Где-то он ее видел? Кажется, да, а может быть, и нет. Таких миленьких лиц много.

– Ну, Петруха, – сказал старик развязно. – Радость у нас. Костик женился.

«Опять он называет меня Петрухой», – сердито подумал Петр Анисимович и, поведя плечами, направился к двери, и только тут до него дошел смысл сказанного стариком. Он остановился, повернулся всем корпусом к тестю:

– Вы что-то сказали?

– Костя, говорю, женился, – повторил тесть.

– Какие у вас дурацкие шутки, папаша.

– Он не шутит, папа. Вот Люся, моя жена.

Петр Анисимович провел рукой по лбу и, ничего не сказав, вышел.

Когда Фаина Васильевна пришла в школу, ребята встретили ее радостно, а она шла по коридору все такая же строгая, в глухом черном платье, только была чуть бледнее, чем обычно.

На большой перемене она зашла в девятый «в».

– Ну, вояки? Отличились, нечего сказать! Взрослые люди! Какую же экзекуцию применить к вам? Или вы считаете, что все ваши художества за время моей болезни могут остаться безнаказанными?

Ребята почему-то улыбались.

– А усилитель мы починили, – сказал Плюха.

– Да? – насмешливо переспросила Фаина Васильевна. – А я собралась уже мастера вызывать из ателье.

– Фаина Васильевна, – сказал Лева. – Мы боролись за справедливость, как умели. Может быть, и не так, не теми методами. Что ж, мы люди, а людям свойственно ошибаться.

– И исправлять свои ошибки, – добавил Виктор.

– Так-так, Шагалов. Ну что ж, будем исправлять ваши ошибки вместе. Скажите честно, Иван Иванович в этом был замешан? – Она кивнула на скелет.

– Был, – ответила Лена Колесникова.

– Я так и предполагала. Так вот, друзья, сделаем так. Пусть Иван Иванович отдувается за всех. Передадим его в кабинет биологии. Кстати, он там нужнее.

Ребята молчали, а Фаина Васильевна кивнула и ушла.

– Эх, – вздохнул Плюха. – Жалко Ивана Ивановича. Хороший был человек, хоть и не подсказывал…

– Предлагаю сделать так: Ивана Ивановича отнести в кабинет биологии самим. И без лишнего шума, – сказала Лена Колесникова.

Кое-кто стал возражать.

– Ставлю на голосование. Кто «за»? Кто «против»? Иван Иванович?

Иван Иванович безмолвствовал.

– Закон скелета! – сказала Лена, поднимая большой палец.

– Закон, – дружно ответил класс.

– Да и не в скелете дело, – сказал Лева. – Скелет уйдет – закон останется. Нас сколько? Двадцать девять? Вот и будет закон тридцатого: один за всех и все за одного!

– Точно! – воскликнул Плюха и так стукнул кулаком по парте, что она крякнула.

Ивана Ивановича взяли на руки и понесли головой вперед, как три года назад.

Только Виктор и Оленька чуть отстали.

– Замечательные у нас ребята! – сказала Оленька.

– Девятый «в»! – сказал Виктор, и прозвучало так, будто он говорил о президиуме Академии наук или об отряде космонавтов.

Люська

Часть первая. Конец

Шуршала сухая листва: «Шу-шшу-шшшу…» Золото накалывалось на тоненькие красные каблучки Люськиных туфель, надетых по случаю вызова в райком комсомола. Золото слетало с кленов и лип, с тополей и берез, покачиваясь и кувыркаясь, падало и устилало дорожку, по которой шагала Люська. И солнце ткало свои тонкие узоры для Люськи, и деревья протягивали ей свои могучие руки, чтобы она могла опереться на них, чтобы не споткнулась ненароком.

Ой, плохо вы знаете Люську, деревья!

Вот каблучки сломать может. С непривычки. Потому что надевает эти туфельки на шпильках третий раз в жизни.

Впервые она надела их на выпускной вечер. На ней было белое платье с пышной, колоколом, юбкой и красивым вырезом и вот эти самые новенькие туфли. И платье и туфли шли к ней. Она чувствовала себя необыкновенно легкой, будто кто-то приподнял ее – и вот не стучат каблучки по паркету, идешь, не касаясь пола.

И мальчишки охотно танцевали с ней. Только Макар ни разу. Сидел как сыч в углу. А когда она подбежала к нему пригласить на «дамский» вальс, он посмотрел на нее удивленно и испуганно: «У меня мозоли». Она чуть не заплакала от стыда и обиды. Но сдержалась и, набравшись смелости, под горячую руку пригласила Аркадия Самойловича. Старый строгий директор шевельнул мохнатыми, столько лет наводившими страх на ребят бровями и, легонько обхватив Люськину тоненькую талию, закружился в неторопливом вальсе. Когда музыка остановилась, Аркадий Самойлович галантно поклонился и, предложив Люське руку, проводил ее к стулу.

Кругом захлопали. Кто-то крикнул:

– Вот это Люська!

А Люська незаметно скосила глаза на Макара. Он по-прежнему сидел в своем углу.

Под утро всем классом пошли гулять. Над крышами загоралась заря. Было тихо-тихо. Улицы казались просторнее, чем днем, какими-то торжественными. Не потому ли, что в этот полночный час, взявшись за руки, по ним шагала компания притихших, даже чуть погрустневших девчат и ребят? И отчего это? Почему без грусти радость не обходится? Может быть, что-то кончилось в этот вечер, оборвалось? А впереди… Впереди пока еще только вот эта улица да заря над крышами…

Люська шла вместе со всеми. Вдруг она остановилась, сняла туфли, стянула с ног чулки-паутинку и зашагала босиком по прохладному асфальту, чуть припудренному ласковой пылью. Может, ей захотелось вернуться во вчерашний день, вспомнить детство…

– Ты ненормальная, Люська! – закричала на нее Ольга, и черные глаза ее стали вдруг большими-большими. – Ты определенно стукнутая! – И тут же, засмеявшись, тоже разулась.

Второй раз Люська надела туфли на прощальную вечеринку. Собрались у Ольги. Все было чинно-благородно. Стол ломился от всякой всячины. Два дня держали мам в состоянии боевой тревоги: дети не что-нибудь, дети школу кончили!

Пригласили учителей.

Перед каждым прибором положили карточки с именами и фамилиями персон, коим сидеть за сим прибором. Целый день устроители обсуждали вопрос «соседей слева и соседей справа». Оказывается, не так просто рассадить всех так, чтобы каждому было интересно и приятно соседство. Лично Люське было абсолютно все равно, с кем сидеть. Аб-со-лют-но! Карточку с ее именем положили между карточками Лёдика и Ольги. Макар оказался на другом конце стола.

Несмотря на карточки, долго рассаживались. Потом начались тосты. Говорили о том, что молодым везде у нас дорога и что старикам везде у нас почет. В общем все, что принято говорить в таких торжественных случаях. Потом учителя пожелали своим бывшим ученикам счастья и ушли.

Сразу загалдели. Кое-кто закурил, лихо пуская к абажуру колечки.

– Мужчины мы или не мужчины? – Лёдик задорно оглядел друзей.

Отодвинули столы, стали танцевать. Неожиданно испортилась радиола, хотя к ней никто не прикасался. Мальчишки начали было разбирать ее по винтикам. Но бросили. Не было еще за всю школьную жизнь такой вечеринки, чтобы радиола не испортилась.

Спели несколько песен и притихли. Почему-то вдруг расхотелось танцевать и петь. Снова повеяло той же грустью, что и тогда, на пустынных улицах, в первое утро их «аттестованной» зрелости.

Люська уселась на диванной подушке, сброшенной на пол, и исподволь посматривала на Макара, который в дальнем углу о чем-то разговаривал с Лёдиком. Люське сперва не слышно было, о чем они говорят. Но вот Лёдик повысил голос, стал рубить воздух ребром ладони, доказывая что-то.

Ребята, привлеченные их спором, замолкли.

– По жизни надо мчаться экспрессом, если хочешь чего-нибудь достигнуть! Понимаешь! Надо сразу брать билет на скорый и жать к цели без пересадки. А не тащиться на перекладных. Сейчас век космических скоростей! Школа у нас отняла десять лет жизни. Теперь надо наверстывать.

– Так уж и отняла? – насмешливо спросила Ольга.

– Тебе этого не понять, – отрезал Лёдик. – И вообще у нас мужской разговор.

Лёдика все любили в классе. Был он высок и широкоплеч, обладал множеством талантов: и рисовал, и стихи сочинял, и был в классной прославленной футбольной команде центром нападения, и мог пройти на руках вокруг школы. Да мало ли какими еще талантами наградила щедрая природа Лёдика.

– Мужской! – Ольга прищурила глаза. Она всегда щурилась, когда сердилась. – А с нашей, женской, точки зрения мужчина отличается от тех, кто хрюкает, прежде всего своим отношением к женщине. Впрочем, тебе этого не понять.

Ребята засмеялись.

– Ладно, – снисходительно буркнул Лёдик. – Я не хотел тебя обидеть. Неточность формулировки.

– А остальные твои формулировки точны?

– До йоты!

– Значит, по-твоему, получается, что человек должен рваться к славе. Именно – рваться!

– А тебя устраивает неизвестность? – Лёдик высокомерно посмотрел на Ольгу.

– Оставь этот тон, – рассердилась Ольга. – Хочешь казаться умнее других.

– Почему казаться? – усмехнулся Лёдик.

– Пусть выговорится до конца, – сказал Макар и обратился к Лёдику: – Ну, а как быть, если человек не знает, в какой ему садиться? Ведь экспрессов-то много.

– Это другое дело. Конечно, надо сперва решить. Но даже если ты и сядешь не в тот экспресс – не беда. Важно, что ты не теряешь времени на ненужные остановки, не ползешь по жизни со скоростью черепахи.

– Ну, знаешь… – не выдержав, возмутилась Ольга. – Мчаться невесть куда! Это… это…

– Ладно, ладно. Возражения твои широкоизвестны и общедоступны. Все эти разглагольствования о призвании, о долге, о романтике… – Лёдик махнул рукой. – Ты думаешь, едут люди к черту на кулички строить, скажем. Братскую ГЭС по призванию или в поисках романтики? Едут потому, что там легче выдвинуться, прославиться. А остальное – слова, слова… Из передовиц…

– Фразер, – бросила Ольга. – Пошлый фразер.

– Значит, по-твоему, за такими словами, как «долг», «веление сердца»… – спокойно начал Макар.

Лёдик не дал ему договорить.

– …ничего не стоит. Твое «веление сердца» – тоже не что иное, как выражение желания сесть в экспресс. Пойми ты наконец, что настоящую жизнь не построишь по лозунгам.

– Ну, а я вот, скажем, не сяду в твой экспресс, – упрямо сдвинул брови Макар.

– Знаю, ты мечтаешь о военном училище. Но ты идешь туда тоже не ради романтики.

– Верно, – согласился Макар и добавил: – Конечно, нынче армия не Конная Буденного… И все же я иду по чувству долга, по велению сердца.

– Еще Наполеон сказал, что каждый из солдат носит в своем ранце маршальский жезл.

– Ну и что?

– Ничего. Ты будешь ускорять свой строевой шаг, чтобы в конце концов достать из ранца этот жезл и взмахнуть им. Не так ли?

– По-твоему, я иду в военное училище не для того, чтобы служить Родине, а чтобы сделать карьеру? – Спокойный тон изменил Макару. Он начал злиться.

– Грубо, конечно. Но действительно, служа Родине, ты неизбежно будешь делать карьеру.

– Дурак ты, Володька!

Лёдик самодовольно улыбнулся.

– Это ты от беспомощности, Макар. Когда у спорщика иссякают аргументы, он, как правило, начинает просто ругать своего противника. Мы – рабы прописных истин, вот в чем беда. А я считаю, если хочешь чего-нибудь добиться в жизни, прежде всего выжги из себя тягу к прописным истинам. Правда, у прописных истин надежные спины, но только слабые прячутся за чужую спину. – Лёдик кивнул на слушавших его ребят. – Вот спроси любого: всегда ли он думает, как говорит, и говорит, как думает? Давайте-ка сыграем в «пять минут правды», – считая, видимо, спор законченным, в шутку предложил Лёдик.

Люська следила за спором без особого интереса. Весь вечер смеялась, шутила – и вдруг загрустила. Что это, вино виновато? Все как сквозь дымку. Очень медленно, лениво доходил до Люськи смысл, суть спора. Ох, уж эти «пять минут правды»: пять минут, во время которых тебе имеют право задать любой вопрос, и ты должен, обязан ответить только правдой! Молчать нельзя, лгать и изворачиваться – тоже. Это вопрос чести. Люську будто толкнул кто. Она вышла на середину комнаты.

– Ах, вот как! Тебе для правды нужны пять минут? А в остальное время? В остальное время ты что, лжешь?

Лёдик недоуменно посмотрел на Люську: нападения с этой стороны он не ожидал.

– К чему же такой скороспелый вывод? – сказал он мягко и как бы примирительно.

– А если он напрашивается, этот вывод? Ты вот, как глухарь на току, ничего и никого не слышишь, кроме себя. А ведь для твоей правды нужны или рюмка, или «пять минут».

У Лёдика на щеках проступили красные пятна.

– Вот как! Ты знаешь, как поют глухари? И режешь правду-матку всегда и во всем?

– Да! Режу!

– Что ж, проверим! Ну-ка, скажи, как ты относишься к Макару?

Люська закусила нижнюю губу, лицо ее сперва вспыхнуло, потом побледнело. Она замерла на секунду, затем решительно повернулась к Макару.

– Я люблю тебя, Макар, – сказала она глухо, но отчетливо. – Это для тебя я надела белое платье и туфли на шпильках. Они не имеют вида, если ты на них не смотришь. – В комнате стало тихо-тихо. Люська повернулась к Лёдику и дерзко, с вызовом спросила: – На какой вопрос еще я должна ответить?

Лёдик молчал.

– Может быть, ты хочешь, чтобы я ответила на вопрос, как я отношусь к тебе?

Лёдик попытался улыбнуться, но улыбка его была жалкой, неуверенной.

– Мне грустно, Лёдик, смотреть на тебя. Во всех экспрессах есть контролеры. Они проверят твой билет… Да что тебе доказывать… – Она повернулась и выбежала из комнаты.

– Ненормальная, – как бы оправдываясь, сказал Лёдик.

– Очень даже нормальная. – Ольга вышла вслед за Люськой.

Люська забилась в ванную комнату и плакала, прислонясь головой к прохладному кафелю.

– Чего ты, Люська! – Ольга обняла подругу и притянула к себе.

– Это ужасно, ужасно!.. – забормотала Люська жалобно. – Теперь все знают…

Ольга поняла, о чем говорит Люська.

– И раньше все знали…

Но Люська все плакала и плакала. Наверно, все-таки вино виновато. Люська не из таких, чтоб реветь.

Она стала всхлипывать все реже и реже, умыла лицо холодной водой. Глянула в зеркало. И так она не особенно красива. Коротко остриженная, чуть рыжеватая. Глаза зеленые в крапинку. А тут еще и припухли.

– Пойдем в комнату, – упрашивала ее Ольга.

– Не пойду.

– Ну и дура! Получится, что Лёдька прав: для правды «пять минут» нужны.

– Все равно не пойду.

– Пойдешь! – Ольга толкнула подругу в бок.

Они вдруг рассмеялись обе, и Люське сразу стало легче. «А что в самом деле!» Тряхнула коротенькими кудряшками и вышла в коридор.

В коридоре стоял Макар. Появление Люськи застало его врасплох, да и Люська растерялась, попыталась было юркнуть назад, в ванную комнату, но в дверях стояла Ольга. Люська неуверенно шагнула вперед, хотела пройти мимо Макара, проскользнуть, растаять.

– Я тебя жду, – сказал Макар и откашлялся.

– Извините, – Ольга нагнулась, будто собираясь кого-то боднуть, прошла между ними и исчезла в дверях комнаты.

Макар и Люська стояли молча, не глядя друг на друга. Потом Макар поднял голову.

– Даю тебе честное слово, что ты никогда… никогда не пожалеешь… Понимаешь? Ну, о том, что сказала. И никто не посмеет смеяться. Никто!

Люська благодарно взглянула на Макара.

– Иди к ребятам, – добавил Макар. – И ничего не бойся.

Когда Люська вошла в комнату, ребята играли в «испорченный телефон». Слова выворачивали наизнанку, лишая их всякого смысла. То и дело слышался смех. На нее никто не обратил внимания. Она села на ту же диванную подушку, с которой так недавно встала, чтобы поспорить с Лёдиком.

Как недавно это было и как давно! Как много произошло с того мгновения! Она огляделась: та же комната – и не та, ребята те же – и не те…

Спустя несколько минут вошел и Макар. Лицо у него было строгое и задумчивое. Он показался Люське выше ростом и шире в плечах.

Когда игра в «испорченный телефон» распалась и уже уставшие ребята вяло затеяли новую игру, в «города», к Люське подошел Лёдик.

– Сердишься, Телегина?

Люська не ответила.

– Не сердись: истина превыше всего. Конечно, это глупо, что я спросил насчет Макара.

Люська вновь покраснела.

– Хорошо, хоть понимаешь. А в общем, ничего особенного…

– Разумеется… И в споре я немного погорячился…

– Глупость – эта твоя «теория экспрессов».

– Ну, а ты куда думаешь дальше? Особых склонностей вроде бы у тебя ни к чему нет.

– С какой стороны посмотреть. Одна есть. Совершенно определенная. – Люська в упор посмотрела на Лёдика. – Склонность быть Человеком!

– Нехорошо быть злопамятной.

– И слишком забывчивой, – в тон добавила Люська.

Она не сказала Лёдику главного. Не хотелось говорить. Именно ему не хотелось.

И раньше в классе много спорили, как жить дальше, куда пойти, кем быть. Вот Макар – у того все ясно. Он даже и мысли не допускает, что его могут не принять в военное училище. Не зря же он последние два года приналег на спорт и на математику. Виктор – того ждут в университете! Кому же идти в университет, как не Виктору Курашову, золотому медалисту? Ольга после школы собирается к отцу на завод. Будет работать и учиться.

А Люська пока ничего не решила. Вот в космос бы она полетела. Космос – это да! Или геологом бы в экспедицию. В горы. К самым облакам! Можно обратиться к друзьям матери. Они возьмут. Коллектором или просто рабочей. Только просить Люська не хочет. По блату получится. А это против Люськиной совести. Да и не обязательно экспедиция. Разве только у геологов романтика? Разве только геологи открывают неведомое? Вот прошлый год двое парней из их школы уехали на строительство Иркутской ГЭС, несколько человек – на целину, в Казахстан. Пишут – счастливы.

Когда-то Люська из всех кинофильмов предпочитала комедии или заграничные фильмы про несчастную любовь. Теперь ей стали нравиться выпуски кинохроники. Манили гудки паровозов, ажурные переплеты кранов, песчаные вихри в пустыне. Люська завидовала и сварщикам газопровода, и бетонщикам, перекрывающим могучий Енисей, и верхолазам на мачтах высоковольтных передач, и шоферам, ведущим машины через горный перевал, и трактористам, прокладывающим первые борозды в бескрайной степи.

И Люська еще до экзаменов, никому ничего не сказав, пошла в райком.

Райком комсомола помещался в просторном трехэтажном здании вместе с райкомом партии и райисполкомом. Здесь два года назад Люське вручали комсомольский билет. Тогда она робела, терялась, не в силах сдержать волнение. Она была еще чужой в этом большом здании. Теперь она шла сюда как в родной дом.

Постучала в дверь с табличкой «Первый секретарь».

– А-а-а, Телегина, заходи, заходи! – Секретарь райкома Алексей Брызгалов поднялся из-за стола и приветливо протянул руку.

Коренастый, с выгоревшими на солнце льняными волосами, улыбчивый, он скорее был похож на озорного подростка, а не на важного секретаря райкома. Его очень уважали комсомольцы и даже побаивались. Обычно, прежде чем что-либо сделать, говорили:. А Митрич что скажет?», А не попадет от Митрича?» Отчество Алексея было Дмитриевич, и весь район звал его попросту «Митрич». За глаза, конечно… А право называть его так в глаза имели немногие.

Люське было приятно, что Брызгалов помнил ее. Они встречались после того памятного дня, когда Люську принимали в комсомол, всего два раза: на комсомольском собрании в школе и на районной конференции, где Люська выступала с отчетом о сборе их школой металлолома.

– Присаживайся, Телегина. Что скажешь хорошего? Как там у вас с четвертой четвертью? Скоро экзамены. Не оплошаете?

– Не оплошаем, Алексей Дмитриевич.

Брызгалов засмеялся.

– Нет, нет, честное слово! – торопливо заверила Люська. – У нас ребята – сила! – Она даже взмахнула рукой для убедительности.

Брызгалов одобрительно кивнул. Люськина убежденность пришлась ему явно по душе.

– Ну и что, Телегина, после десятилетки думаешь делать?

– Вот… – Люська достала из портфеля листок и положила на стол.

Брызгалов развернул.

«Секретарю РК ВЛКСМ тов. Брызгалову. А. Д. от члена ВЛКСМ Телегиной Людмилы Афанасьевны.

Заявление

Прошу направить меня на самую трудную комсомольскую стройку в Сибирь или на Дальний Восток. Хочу вместе со всем нашим народом строить коммунизм – светлое будущее всего человечества. Готова на любые трудности. Звание комсомолки оправдаю.

Телегина».

Брызгалов дважды прочел заявление и посмотрел на Люську. Во взгляде его Люська уловила одобрение. Или это только показалось ей?

– Это хорошо, Людмила, что ты готова на любые трудности. Трудностей у нас впереди еще много будет. И что просишься на комсомольскую стройку – тоже хорошо. Мы твою просьбу постараемся удовлетворить. – Брызгалов энергично прихлопнул ладонью Люськино заявление. – Но вот ответь мне все-таки на один вопрос: ты просишься в Сибирь, другой просится, третий, десятый, сотый. А почему именно в Сибирь? Или на Дальний Восток? Разве только там коммунизм строят?

– Нет, конечно… Но как-то… Но едут… В общем, дела настоящего хочется.

– Говоришь, дела настоящего хочется. Что ж, дело настоящее дадим. А вот Сибирь я тебе обещать не могу. Вчера комсомольские руки нужны были в Сибири. Сегодня – в другом месте. Завтра – в третьем. Жизнь, как говорится, течет, и каждому поколению свое дело выпадает, своя задача.

– Куда мне выпадет, туда и посылайте.

– Хорошо. Значит, договорились. Куда надо будет, туда и пошлем. А сейчас сдавай экзамены. Желаю успехов. Я к вам как-нибудь загляну.

– Приходите.

Люська попрощалась и вышла. Сознание выполненного долга делало ее шаги твердыми и уверенными. Конечно папа будет вздыхать. И кое-кто из товарищей мысленно обругает ее. Пусть. Ей не нужно легкого пути, «длинного рубля», теплого домашнего покоя. Она хочет, как все, и будет как все, все настоящие честные люди, идти навстречу ветру навстречу трудностям и невзгодам. Иначе не стоит и жить!

И вот теперь она в третий раз надела свои красные туфельки на шпильках. Ее вызывали в райком.

Уже осень. Все лето Люська работала в пионерском лагере вожатой у малышей. Не ждать же сложа руки направления. Ей предложили поехать в лагерь – и она поехала. И вот наконец ее вызывают в райком.

Щедрая осень бросала ей под ноги жаркое золото. И щедрость осени была по душе Люське.

На скамейке в парке две маленькие девчушки, сопя от усердия, плели венок из огненно-золотых кленовых листьев. Люська подсела к ним.

– А ну-ка, маленькие, давайте-ка помогу. – Она взяла в руки охапку листьев, положила себе на колени и начала ловко и быстро нанизывать их один на другой, соединяя в плоскую яркую цепочку. Готовые венки она надела девочкам на головы, чуть откинулась назад, чтобы полюбоваться своей работой. Довольная, она приложила палец к губам: – Т-с-с-с, девочки. Я бы сплела вам и не такой венок но, увы… меня вызывают в райком. Знаете, что такое райком?

Девочки заморгали глазенками и сокрушенно замотали головами.

– То-то! – Люська важно нахмурилась, поднялась со скамейки, поправила платье и, помахав девочкам рукой, пошла дальше.

В кабинете Брызгалова за столом, покрытым красной суконной скатертью, сидело несколько парней. Двое пристроились на подоконнике. На диване, тесно прижавшись друг к другу, сидели девчата.

Несмотря на табличку «Не курить» и открытое настежь окно, в кабинете лениво плавали сизые пласты табачного дыма.

– Здравствуйте, – поздоровалась со всеми Люська.

– Здравствуй, Люся. Присаживайся, – пригласил Брызгалов.

Люська посмотрела по сторонам. Сесть было не на что.

– Спасибо, – сказала она. – Я постою.

– Иди к нам, – пригласили сидящие на окне. – Уступим треть подоконничка.

Люська улыбнулась им, повторила:

– Спасибо, я постою.

Парень, сидевший за столом ближе всех к двери, в промасленной спецовке и резиновых сапогах, оглядел ее насмешливо.

– Платьице помять боится. Гляди, как вырядилась!

Люська вспыхнула. Ну уж нет, этого она так не спустит!

– Ну и вырядилась! Что ж тут плохого? Или, по-вашему, в райком лучше в засаленной спецовке ходить?

– Так его! – поддержала Люську одна из девушек, и все засмеялись.

– Языкастая, – удивленно прогудел парень в спецовке.

– Какая выросла, – отрезала Люська.

– Вася, – обратился он к сидящему напротив щуплому юноше. – Встань-ка. Она на мой стул не сядет. В белом платьице после робы.

– Что, Кротов, крепко тебя отбрила Телегина? – весело сказал Брызгалов. – Ты на него не обижайся, Люся. Он хороший парень.

– Все, что ли, Митрич? – посмотрел на часы Кротов. – А то обед кончается.

– Все. Значит, до завтра. Попрошу не опаздывать. Начнем рейд ровно в половине шестого утра.

– Не опоздаем.

Парни дружно поднялись, попрощались и вышли. Тот, что в промасленной спецовке, задержался в дверях, посмотрел на Люську, почесал затылок, улыбнулся вдруг, показав крупные белые зубы.

– В общем-то верно, не сердись, Телегина Людмила. Это я так. А насчет спецовки, в общем-то мы в обеденный перерыв…

Он кивнул всем и закрыл за собой дверь. Одна из девчат передразнила его:

– «В общем-то, в общем-то»… А запомнил имя и фамилию.

Девчата прыснули, но тут же умолкли, перехватив строгий взгляд Брызгалова.

– Вот, девушки, какое дело, – начал Брызгалов. – Хотим мы вас направить на работу. На очень ответственную… И чрезвычайно важную.

Брызгалов произнес эти слова так торжественно, что Люськино сердце дрогнуло. Вот оно, начало дальней дороги, где ветер в лицо!..

На какое-то мгновение будто раздвинулись стены, и ослепительно засияло солнце, и Люська увидела себя на верхушке металлической стрельчатой башни, в спецовке, с нитями проводов в руках. И провода уходят в неведомую даль… Вот оно!..

– В город прибыли вагоны с овощами. Овощи скоропортящиеся. Помидоры там, огурцы… Их надо быстро продать населению. А продавцов не хватает. Вот и обратились к комсомолу с просьбой – помочь. Как, девушки, поможем?

Девушки молчали.

– Дело, конечно, добровольное… Где-то растили эти помидоры и огурцы такие же, верно, девчата, как и вы. И всюду «зеленую улицу» давали этим помидорам. Чтобы довезти… А у нас такая загвоздка. Не хватает рабочих рук… Так как, поможем, девчата?

Девушки молчали.

– Между прочим, Павел Корчагин на лесозаготовках работал, – сказал один из парней, сидевших на подоконнике.

– А Владимир Ильич Ленин на воскреснике бревна таскал, – добавил другой.

– Да чего вы нас агитируете? – сердито сказала девушка в розовой кофточке. – Мы все это сами понимаем. Только как-то неожиданно.

– Ну, а если я не соглашусь, – спросила ее соседка, – из комсомола будете исключать?

– Зачем же. Исключать вас никто не собирается. – Торжественное выражение сошло с лица Брызгалова. – Помочь или не помочь людям – это дело вашей совести.

Девушки зашептались.

– Ответ сразу надо давать? – вновь спросила девушка в розовой кофточке. – Нам бы с родителями посоветоваться.

– Ну что ж, посоветуйтесь. Но дело срочное, не терпит.

Девушки торопливо встали и выпорхнули за дверь. Но Люська продолжала сидеть, сосредоточенно разглаживая рукой красную скатерть.

– Ну, а ты как, Люся? – обратился к ней Брызгалов.

Люська оторвала взгляд от собственной руки, посмотрела на Брызгалова.

– Я, Алексей Дмитриевич, понять хочу. Как же так получается? В газетах про романтику пишут: здесь ударная комсомольская, там ударная комсомольская. Я вам еще весной заявление подала. В Сибирь просилась. На Дальний Восток… Только бы дело настоящее делать. А вы мне помидорами торговать предлагаете… – Голос ее сорвался от горькой обиды.

– Я понимаю тебя, – сказал Брызгалов серьезно. – Я вот тоже строителем хотел быть. Институт строительный окончил. А избрали секретарем райкома… Романтика, говоришь… Романтика – это не только Сибирь и Дальний Восток, романтика – у нас вот здесь. – Он похлопал себя по груди. – Это – если любишь свое дело, если делаешь его чистыми руками, всего себя отдаешь людям. Понимаешь? Ты просишься на самую трудную комсомольскую стройку. А легких строек не бывает. Ты говоришь, что готова к любым трудностям, а испугалась первой же. Я тебя не виню, Люся. Все это не так просто. Вот у нас на Механическом строят новый цех. Важный цех, объявлен ударной комсомольской стройкой. Он будет выпускать машины для химической промышленности. Понимаешь? Замечательные ребята там работают! А после работы – помидоров не купить. Очереди. Не хватает продавцов. А как важно накормить этих ребят, сберечь каждую минуту их отдыха, чтобы назавтра они сделали еще больше, работали еще лучше! Не только за себя, но и за тебя. Понимаешь?.. Мы никого не неволим. Каждый вправе выбирать себе ту работу, которая по душе. Понадобятся люди на дальнюю стройку, мы дадим тебе путевку. Только подумай насчет романтики. Так-то!.. До свидания, Люся. – И он протянул ей руку.