Текст книги "Закон тридцатого. Люська"

Автор книги: Илья Туричин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

– Когда?

– Сегодня будут. Да ты не огорчайся, Люся. Со всяким может случиться. За радости всегда расплачиваешься. Вечером выпьешь – утром голова болит.

– Радовались вместе, а расплачиваться мне, – зло сказала Люся.

Костя засмеялся. Она сжалась в комок и посмотрела на него испуганно. И что за парень! Беда, а он смеется. Может, и не любит он ее вовсе! Так только, время проводит.

– Пир во время чумы, – сказал Костя.

– Трепло ты. И чего меня к тебе тянет, какая нечистая сила? – Люся вдруг прислонилась к нему и замерла.

– Ну ладно, ладно, нежности, – пробурчал Костя. – Пойдем.

Он мягко отстранил ее от себя, поднял со скамейки, взял под руку и повел на улицу.

У решетки скверика они расстались, договорившись о встрече.

Костя заспешил не на завод, а домой. Черт с ней, с практикой. Отбрешется как-нибудь! Не впервой. Вот где денег раздобыть? Придется «толкнуть» кое-что из запаса. Только кому? Вечером сделать деньги – плевое дело. Вечером открыт клуб, филателистов развелось – навалом. Кому ж толкнуть марки?

Костя стал вспоминать знакомых филателистов. Одни неохотно расставались с деньгами, предпочитали менять. Другие любили приобретать марки по случаю, подешевле, а то покупать разрозненные коллекции оптом у неискушенных людей. На этом можно неплохо заработать. Костя сам предпочитает разрозненные коллекции. Честный барыш. Третьи вечно не при деньгах, а черт его знает, сколько надо Люсе? Не спросил.

Костя вздохнул. А не добудешь денег, еще Люська, чего доброго, к отцу припрется! Вот будет веселенькая заваруха! Костя представил себе, как приходит Люся к ним домой и говорит: «У меня с вашим сыном будет ребенок». Глаза у отца остекленеют, жилы на висках и на лбу вздуются. Интересно, что он скажет? Найдет, верно, какие-нибудь «правильные» слова. Мать, конечно, плакать примется. И дрожать будет, словно в лихорадке. А потом ляжет с мокрым полотенцем на голове и будет пить лекарства. По квартире поползет запах мяты и валерьянки. Мать – слабая. Жалеть будет его, Костю. А ему всегда жаль мать. Другой бы раз и огрызнулся, а сдержишься. Из-за нее. Расстраивать не хочется. И так в год, считай, месяца три-четыре в больницах отлеживается.

У кого ж достать денег? Есть, конечно, один человек, старичок, Александр Афанасьевич. Да только не влипнуть бы. С отцом знаком, в одной школе работали. Брякнуть может. Этот в марках знает толк, собаку съел. В крайнем случае, если покупать не будет, можно у него под залог марки оставить. Только бы денег дал!

Иные варианты не приходили в голову, и Костя, придя домой, аккуратно, пинцетом отобрал нужные марки, уложил в кляссеры и направился к Александру Афанасьевичу.

Александр Афанасьевич жил одиноко в большой комнате с давно немытыми окнами, забитой громоздкой мебелью, будто музейная кладовая.

Вдоль стен стояли темные, высотою чуть не до потолка шкафы. В них хранились пропыленные книги, комплекты старых журналов, перевязанные бечевками, папки, бронзовые безделушки, коробки, коробочки.

Справа от двери – широченная тахта с валиками и подушками, обитыми багровым бархатом. Обивка была в темных проплешинах. Задней стенкой к тахте стоял дубовый буфет, заслоняя ее от дневного света. К нему был прибит изъеденный молью пестрый ковер.

Середину комнаты занимал стол – памятник столам, окруженный угрюмыми стульями, на которых тускло поблескивали шляпки обойных гвоздей.

Между окнами – саркофагом – письменный стол, родной брат шкафов и буфета, такой же сумрачный и угластый, на двух незыблемых тумбах со множеством ящиков. Крышка его была оклеена сукном, кое-где сохранившим свой первоначальный густо-зеленый цвет. На столе стояла синяя пузатая ваза-лампа с выгоревшим розовым шелковым абажуром. Рядом – массивный письменный прибор: две квадратных стеклянных чернильницы на черной мраморной доске, украшенной чугунной пушкой и ядрами, два бронзовых шандала на таких же черных подставках, черное пресс-папье, которым можно было при желании оглушить слона, и мраморный стакан, полный огрызков карандашей. Еще на столе были альбомы с металлическими застежками и без застежек, хрустальное яйцо, желтый костяной нож, лупа в пластмассовой оправе, бюст Наполеона, бронзовая шкатулка для перьев.

На окнах висели тяжелые темные шторы. В комнате от этого стоял полумрак, и некоторые портреты на стенах казались зловеще живыми. А их было множество: стены над столом, над тахтой, простенки между шкафами были увешаны портретами полководцев, адмиралов, путешественников, ученых, писателей, царей. Комната казалась оклеенной обоями с изображениями знаменитостей.

В детстве Александр Афанасьевич восторженно рассматривал в «Ниве» фотографии сильных мира сего. Потом увлекся книжками о путешественниках и полководцах, о мореплавателях и миллионерах. Он как бы грелся у чужих бивуачных костров, слышал звон чужого золота, свет чужой славы ложился на его незаметную юность. Взбудораженный мозг по ночам рисовал желанные картины: то видел себя Александр Афанасьевич на вершине покоренной им горы, то мчался на корабле к неведомой прекрасной земле, то бросал швейцару в роскошных галунах и позументах золотые монеты на чай. И пел ему цыганский хор, и забегали министры посоветоваться о том о сем.

А потом приходило утро.

Дни складывались в месяцы, месяцы в годы. А мечты оставались мечтами и в конце концов переродились в страсть окружать себя великими людьми. Запестрели стены, шкафы заполнились открытками и вырезками, альбомы с металлическими застежками – марками. И отовсюду смотрели на Александра Афанасьевича умные, смелые, вдохновенные глаза. И чужая слава грела его старое завистливое сердце.

Дверь Косте открыла сухая сморщенная старуха, соседка Александра Афанасьевича.

– Александр Афанасьевич дома?

Старуха молча оглядела Костю с головы до ног, повернулась и, не ответив, ушла в темноту коридора.

Костя захлопнул входную дверь, и, вытянув руки, чтобы не наткнуться на что-нибудь, шагнул вправо. Нащупал дверной косяк, холодную ручку. Постучал.

– Кто? – спросил Александр Афанасьевич.

– Это я, Александр Афанасьевич, Костя.

Александр Афанасьевич помолчал, соображая, что за Костя может стучать к нему. Сообразив, начал греметь и щелкать запорами, замками, ключами.

Костя не без озорства подумал, что случится, если Александр Афанасьевич, уйдя из дома, потеряет ключи. Наверно, ни один слесарь не возьмется открыть его двери, придется ломать.

– Заходи.

– Здравствуйте, Александр Афанасьевич.

– Здравствуй, Костя. Как папа, как мама?

– Спасибо, здоровы.

– Садись.

Александр Афанасьевич отодвинул для гостя стул от стола, сам сел напротив. Отер слезящиеся глаза. Уставился на Костю вопросительно и настороженно.

Костя кашлянул.

– Могу кое-что предложить. Ни за что бы не продал, да нужда. Деньги нужны позарез.

– Деньги? – Глазки Александра Афанасьевича превратились в щелки, заплыли сеточкой тонких дряблых морщин, и лицо его стало похоже на сморщенную сушеную грушу.

«Не даст», – подумал Костя. И сказал:

– Александр Афанасьевич, вы меня знаете. Я такое достать могу, чего другой и не сыщет.

– Знаю, Костя, знаю. Любитель ты настоящий. Знаток. Ну что ж, покажи, что принес. Посмотрим, посмотрим…

Костя небрежно достал из внутреннего кармана пальто кляссеры, положил на стол.

Александр Афанасьевич потер сухонькие ручки, будто гурман, собирающийся сытно, с удовольствием поесть. Открыл один из кляссеров, бегло осмотрел марки. Лицо его оставалось таким же сморщенным и скучным, только в глазах вспыхнул и тотчас погас огонек.

– Ну что ж, ну что ж… Ничего, ничего. Хотя особо редкого ничего нет, – забормотал он, косясь на Костю.

Костя не ответил, подумал: «Старая лиса».

Александр Афанасьевич открыл второй кляссер.

– Это я получил два года назад из Чили, – сказал спокойно Костя. – А эти из Австралии.

– Географию легко было учить, – пробормотал Александр Афанасьевич.

Костя кивнул.

– И сколько ты за все это хочешь?

– Сто рублей.

– Старыми?

– Новыми.

Лицо Александра Афанасьевича сморщилось еще больше, словно почувствовал он внезапную невыносимую зубную боль.

Косте даже показалось, что он застонал.

– Побойся бога, Костя!

– Бога нет, Александр Афанасьевич. А покупатели есть, – веско сказал Костя. – И не один. Сами понимаете, марки редкие. Я потому к вам зашел, что вы – настоящий любитель, тонкий знаток. А марочки редкие.

– Дорого, дорого…

– Дешевле не достанете.

– Нет, нет, дорого… – сказал Александр Афанасьевич, не выпуская из рук кляссеры и не сводя сожалеющего взгляда с марок.

– Как хотите, – откликнулся Костя и лениво потянулся за кляссерами.

Но Александр Афанасьевич не отдавал их.

– Дорого, дорого, этак и разориться можно. Потом на хлеб не хватит. Я ведь старик, на пенсию живу, – бормотал он.

– Дешевле не отдам, – сказал Костя грубо. – Хотите – берите, хотите – нет.

– А если не сразу, в рассрочку, так сказать…

– Тугрики на бочку, – нахмурился Костя. – Мне наличные нужны. И сегодня, сейчас. Иначе и продавать бы не стал. Сам теряю. Ведь вы ж, Александр Афанасьевич, цены знаете!

– Знаю, Костя, знаю, – вздохнул судорожно и замотал головой. – И зачем тебе столько денег?

– Надо, раз продаю.

– А папаша твой знает?

– Что вы со мной коммерческие дела имеете? – спросил ехидно Костя.

– Ну да, ну да, – снова сокрушенно замотал головой Александр Афанасьевич и уткнулся в марки.

Косте противно было с ним торговаться. Если б не нужда – ушел бы. Ну его к собакам! А ведь учителем был. Литературу преподавал!

– Берете?

– Скинул бы немного, – заскулил Александр Афанасьевич.

– Ни полкопейки, – ответил Костя. – У нас фирма без запроса.

И он снова потянулся к кляссерам.

В это время в дверь постучали.

Александр Афанасьевич, захватив кляссеры, чтобы Костя не забрал их, пошел к двери.

– Кто там?

– Можно видеть Александра Афанасьевича? – спросил женский голос.

Александр Афанасьевич недоуменно посмотрел на Костю и вдруг засуетился, подбежал зачем-то к буфету, оттуда к письменному столу, сняв висевший на стуле пиджак, начал совать руку в рукав вместе с кляссерами. Сказал сдавленным голосом:

– Открой, Костя.

Костя подошел к двери, открыл. На пороге, щурясь после темного коридора, стояла красивая женщина в легкой серой шубке и такой же шапочке. Лицо у нее было какое-то испуганное.

– Здравствуйте, – сказала она.

– Здравствуйте, – ответил Костя.

– Мне нужен Александр Афанасьевич.

– Я здесь. Проходите, пожалуйста.

Женщина сделала несколько шагов, недоуменно озираясь. Десятки лиц смотрели на нее со стен.

– Здравствуйте, – сказал Александр Афанасьевич. – Вот неожиданность. Если не ошибаюсь… э-э-э… Вы мамаша… э-э-э…

– Да, – сказала женщина. – Я мать Оленьки Звягиной.

– Как же, как же, прелестная девочка! Садитесь, пожалуйста, – Александр Афанасьевич пододвинул стул. – А вот имя-отчество ваши, простите, запамятовал.

– Елена Владимировна.

– Милости прошу, Елена Владимировна. Снимайте шубку.

Елена Владимировна поблагодарила, но шубку снимать не стала, только расстегнула, а шапочку сняла, положила на колени.

Александр Афанасьевич сел напротив, склонил голову набок и стал похож на нахохлившегося воробья. Костя нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Время было дорого, а старикашка еще не сказал своего окончательного слова. Принесла нелегкая эту маму!

– Чем могу служить? – спросил Александр Афанасьевич.

– Видите ли, я… У меня… Ради бога, простите за вторжение… – Елена Владимировна затеребила лежащую на коленях шапочку.

– Ничего-ничего, никакого беспокойства, помилуйте. Даже напротив. Очень приятно. Я ведь на пенсии теперь. Редко кто меня посещает. Вот только Костя, да и то по делам, – Александр Афанасьевич говорил нудным, гнусавым голосом.

Услышав слово «по делам», Елена Владимировна окончательно смутилась:

– Я помешала вам.

– Нет-нет, – перебил ее Александр Афанасьевич с неожиданной живостью. – Мы свои дела, в сущности, уже решили.

Костя усмехнулся: «Ах, старая лиса».

Александр Афанасьевич заметил усмешку, добавил:

– А чего не доделали – доделаем, спешить некуда. – Он уставился на Елену Владимировну вопросительно.

– Я пришла за советом, Александр Афанасьевич. Неприятности, а посоветоваться не с кем. Вот я и подумала: вы человек опытный, старый учитель…

– Разумеется, разумеется, – Александру Афанасьевичу было приятно, что к нему обращаются за советом. – Слушаю вас.

Елена Владимировна взглянула на Костю. Александр Афанасьевич перехватил ее взгляд, понял и, прижимая к себе кляссеры, чтобы Костя не смог забрать их с собой и совсем уйти, улыбнулся:

– Костик, ты нас оставь на несколько минут. Посиди на кухне. Мы ж свои люди. А тут – дело.

Костя впервые видел его улыбку. Она была такой, будто старик жует неспелую клюкву. Он молча кивнул и вышел в черноту коридора, прикрыв за собою дверь. В какой стороне кухня, Костя не знал. И спросить было не у кого. Поэтому он так и остался стоять в темноте возле двери. Голоса Александра Афанасьевича и незнакомой женщины доносились до него глухо, словно разговаривали они где-то далеко-далеко. И Костя невольно прислушался.

– …Но я тревожусь, – сказала женщина, видимо продолжая начатую фразу. – Последние дни Оленька как-то… Понимаете…

Александр Афанасьевич что-то пробормотал.

– Вчера она была в кино с какой-то компанией. А потом в кафе. И даже пила коньяк…

– Коньяк! – донесся голос Александра Афанасьевича. – Узнаю плоды современного воспитания!.. – Косте показалось, что старик радуется. – Мы в их годы не пили коньяк.

– И она что-то прячет от меня в столе, – сказала женщина. – Никогда раньше не прятала, а теперь прячет.

– А что, любопытно бы узнать?

– Бумаги какие-то.

– Бумаги?! – хищно спросил Александр Афанасьевич. – Записочки. Письма! Так-так-так… Это очень, очень хорошо, что вы обратились ко мне, Елена Владимировна. Я знаю этот класс. Знаю эту компанию. Шагалов, Виктор Шагалов! Я и раньше замечал, что он как-то странно посматривает на вашу дочь. Это человек, способный на все. На любую гадость. Именно он отравил мне последние дни в школе. Берегите свою дочь, Елена Владимировна. Берегите свою дочь от его дурного влияния!

Так вот кто эта женщина, – мать Оленьки. Это они о Викторе и Оленьке. Подлость, какая подлость… Костя подошел вплотную к двери, прижался к ней ухом.

– Боже мой! – в голосе женщины слышалось отчаяние. – Что же мне делать, что я должна делать?

– Прежде всего надо раздобыть письма, – сказал Александр Афанасьевич.

– Но они заперты… Как же я могу.

– Надо. Открыть… Взломать, наконец… Пока вы будете антимонии разводить, взывая к собственной совести, Шагалов, у которого совести совсем нет…

Это у Витьки-то нет совести! Ну и ну!

– Уж поверьте моему опыту, – теперь Александр Афанасьевич заговорил вкрадчиво: – Надо действовать. Изъять письма. И поставить в известность школу. Немедленно. Наш новый завуч, Петр Анисимович, – очень тонкий человек. Уж он-то не даст вашу дочь в обиду. Немедленно! Сейчас же! – повторил Александр Афанасьевич. – Немедленно. Вы не волнуйтесь. Мы вашу дочь в обиду не дадим. Я вашу дочь в обиду не дам! – крикнул он фальцетом, упирая на «я».

Костя закусил нижнюю губу. Так вот вы какой добренький старичок, Александр Афанасьевич! Вот вы какой. Подлость. Кругом подлость… Да разве Виктор и Оленька… Разве они… Они же светлые, они же прозрачные, как стекло в окошке!

Костя вдруг вспомнил плачущую Люсю… Тоже подлость. Подлость, тоже подлость… У него возникло такое ощущение, будто к лопаткам приложили тяжелые холодные плитки чугуна. Даже поежился. Он рванул дверь без стука, прищурился – слишком резок был переход от тьмы к свету, – шагнул к столу.

Лицо у Оленькиной матери было испуганное и расстроенное.

Александр Афанасьевич, внезапно вспомнив про лежащие на столе кляссеры, взял их:

– Ладно. Беру.

Костя резким движением выхватил их из его рук, сказал угрюмо:

– Передумал.

И, не прощаясь, вышел.

Что же дальше? Можно продать марки, и снова купить, и снова продать… Но продать Люську. Живого человека. Ведь она сделает это. А, может быть, все сойдет, все сойдет… А может быть… Мало ли что может случиться! Ведь это опасно… Он отчетливо увидел Люсю, скрюченную, бледную. И внутренне содрогнулся. Что же делать?.. Еще раз поговорить с Люсей. Поговорить с Люсей. И предупредить Витьку. Ох, этот добренький старичок Александр Афанасьевич!

Елена Владимировна спешила домой. Ее подгоняла тревога. Александр Афанасьевич семенил рядом.

Они дошли молча до парадного.

– Вы на каком этаже? – стараясь отдышаться, спросил Александр Афанасьевич.

– На четвертом.

– Лифт?

– Нет.

– Тогда я вас подожду внизу… Мне тяжеловато…

– Хорошо.

Елена Владимировна бросилась в парадное, торопливо устремилась вверх по лестнице, перешагивая через ступеньки. Сердце рвалось из груди.

«Ключ, где же она могла спрятать ключ?»

Неожиданно вспомнила, что в Алешином столе или в ящике буфета должен быть еще один такой же…

Войдя в квартиру, не раздеваясь и забыв запереть дверь, Елена Владимировна ринулась в кабинет мужа. Выгребла с десяток ключей и ключиков из мужниного стола. Потом заспешила к буфету. И там в ящике лежали ключи, большие и маленькие, нужные и ненужные, бог весть от каких замков. Лежали себе и лежали, может быть, десятилетия. Их не выбрасывали: то ли руки не доходили, то ли жалко было. Она сгребла ключи в кучу, захватила обеими руками и, неся их перед собой, заспешила обратно в Оленькину комнату.

Там она села на потертую медвежью шкуру и стала торопливо примерять ключи к запору: большие отбрасывать в сторону, маленькие совать в замочную скважину. Один из ключей затерло. Она долго не могла ни повернуть его, ни вытащить. Она почти плакала. Руки и губы ее дрожали от нетерпения. Ей уже стало казаться, что, если она не подберет ключа, не откроет проклятую дверцу, случится что-то страшное, непоправимое, немыслимое!..

Наконец замок щелкнул, дверца открылась.

Елена Владимировна посидела немного возле, тупо глядя на ящик в тумбочке. Потом решительно потянула один из них.

Учебники… Тетради… По физике, по химии…

Она торопливо стала листать их, желая и боясь найти «что-то»…

В нижнем ящике Елена Владимировна наткнулась на толстую тетрадку – Оленькин дневник. В него были вложены листки бумаги.

Елена Владимировна читала, так и не поднявшись с медвежьей шкуры, поджав под себя ногу и опираясь рукою об пол. Нога затекла, помертвела, а она не меняла позы, читала, беззвучно шевеля губами: «И не отвечай на это письмо…» А что же ему нужно? Что?

Тревога стала увеличительным стеклом. Сквозь тревогу каждое слово письма казалось угрозой, посягательством.

 
…Ты коснись рукою волос.
Только пальцами тронь;
Я пойду за тобой, как пес,
В воду пойду и в огонь…
И если ты скажешь «да».
Сердца к сердцу протянешь нить.
Ни огонь, ни вода
Не смогут нас разлучить…
 

«Не смогут разлучить, разлучить… Если ты скажешь «да». Елена Владимировна была в смятении. Ведь Оленька девочка еще. Какое «да»? Кому?

Александр Афанасьевич прав. Надо что-то предпринять. Немедленно. Пока стихами парень вконец не вскружил ей голову. Она такая впечатлительная. У нее нежная душа, легко ранимая. Елена Владимировна с трудом поднялась. Нога совсем онемела от долгого неудобного сидения на шкуре. А ей казалось, что уже отнимаются ноги! Все только начинается, а уже отнимаются ноги! Ах. Алеша, Алеша, если бы ты знал, что тут творится!

Александр Афанасьевич тихонько постучал костяшками пальцев в дверь и приоткрыл ее:

– Можно?

Петр Анисимович был в своем кабинете один.

– А-аа, здравствуйте, Александр Афанасьевич, – завуч поднялся навстречу, протянул руку. – Каким ветром? – Пригласил сесть, осведомился о здоровье.

– Какое уж тут здоровье. Нервов не вернешь. Не веревки, знаете. – Александр Афанасьевич полез в карман за носовым платком, долго протирал глаза. Потом уставился на Петра Анисимовича. – А я насчет Шагалова. Шутка Шагалова надо мной – пустячок в сравнении с тем, что он творит, пользуясь нашим либерализмом. Вот, познакомьтесь. – Он положил на стол письмо и стихи Виктора.

– Что это? – спросил Петр Анисимович.

– Письмо-с. Любовное послание Виктора Шагалова.

– Только этого не хватало в нашей школе! – воскликнул Петр Анисимович, беря листки двумя пальцами, будто в них таилась змея. – И кому ж адресовано?

– Представьте, Оленьке Звягиной. Сегодня ко мне обратилась мать Оленьки, ни жива ни мертва. Просто сердце кровью обливается! Нравы! Начинают со стишков, а потом… А нам с вами – неприятности: недосмотрели, недовоспитали. – Александр Афанасьевич развел руками.

– Черт знает что такое! Простите за грубое слово, – сказал Петр Анисимович, прочтя письмо. – Какая пошлость! И эти стишки. Вы понимаете, чем все это может кончиться? Жаль, что уважаемая Фаина Васильевна больна. Убедилась бы лично, кто из нас прав. Я ее предупреждал: эти стихи, записочки, любови до добра не доведут! Это надо пресечь в корне. Да так, чтобы другим было неповадно.

– Оленькина мать, Елена Владимировна, здесь. Пришла вместе со мной. Я полагал, что вам будет интересно поговорить с ней и выработать, так сказать, единую линию.

– Разумеется. Благодарю вас, Александр Афанасьевич. Если бы мой Костя позволил себе нечто подобное, – Петр Анисимович гневно потряс над головой листками, – я бы с него семь шкур спустил, хоть это и непедагогично. Слава богу, подобное исключено. Я воспитывал его без либерализма. Строгость – мать порядочности! Попросите Елену… м-м-м…

– Владимировну, – подсказал Александр Афанасьевич.

Костя заметил Александра Афанасьевича и Елену Владимировну, когда они шли по коридору к кабинету завуча, и шмыгнул на лестницу. Вообще-то говоря, приходить в школу было рискованно. Если нарвешься на отца, не просто будет выкрутиться. Но и не предупредить Виктора нельзя. Если они не будут выручать друг друга, кто ж выручит?

Он поднялся на третий этаж. В коридоре было пусто, из классов доносился гул. Костя остановился у двери с табличкой «9-в». Присел на корточки, посмотрел в замочную скважину. Никого не видно. Стол – и за ним окно. Придется ждать перемены.

По коридору кто-то зашаркал. Костя обернулся. Нянечка.

– Ты что тут делаешь? – спросила она строго.

– Товарищей жду. По комсомольским делам. Переменка скоро?

– Через двадцать минут.

Нянечка открыла дверь девятого «в».

– Петр Анисимович вызывает к себе Колесникову.

Лена Колесникова вышла в коридор.

– О, здорово, – сказал Костя.

– Здравствуй.

– Слушай, как бы мне Витьку вызвать. На полминуты. Срочное дело.

– Он на «камчатке» сидит. Подожди, скоро урок кончится.

Костя кивнул. Лена ушла. Ждать в коридоре было небезопасно, но Костя уселся на подоконник. Раз отец вызвал к себе эту каланчу, значит, будет разговор. А начнет делать внушения – надолго!

Колесникова поздоровалась.

Петр Анисимович хмуро предложил сесть.

– Я пригласил тебя. Колесникова, как секретаря комитета комсомола. И хочу говорить с тобой не только как заведующий учебной частью, но и как коммунист. Поэтому прошу отнестись к нашему разговору сугубо серьезно.

Лена кивнула. Почему-то у нее неприятно засосало под сердцем. О чем может говорить завуч с таким предисловием?

– Плохие у вас в классе дела. Колесникова, – сказал Петр Анисимович.

Александр Афанасьевич вздохнул громко и прерывисто.

– Как же так? – спросил Петр Анисимович. – Сверстники ваши себя не щадят на стройках коммунизма. Лишения терпят. В бараках живут. И все – во имя высокой цели! А в это же время в вашем девятом «в» комсомольцы, я подчеркиваю: комсомольцы, первые помощники партии, разводят, прости, что я с тобой вынужден говорить на такую щекотливую, интимную тему, – разводят любови с пошлыми письмами и стишками!

– К-как любови? – растерянно спросила Лена.

– Очень просто. Я новый человек в школе, может быть, еще не в курсе всех дел. Скажи-ка, Звягина – комсомолка?

– Оленька? Да.

– И как она в смысле морального облика? Ничего за ней не замечалось такого?

Лена вспыхнула.

– Нет.

– Не следили, вот и не замечали, – ехидно вставил Александр Афанасьевич. – А впрочем, может быть, она и чиста. И даже скорей всего – чиста!

Петр Анисимович метнул на него недовольный взгляд.

Александр Афанасьевич умолк, будто поперхнулся.

– А за Шагаловым ты ничего не замечала? – снова обратился Петр Анисимович к Лене.

Лена съежилась. Перехватило горло от волнения. Она не понимала, чего от нее хотят, но чувствовала, что расставлены сети, невидимые сети, и ее заманивают в них.

– Что ж ты. Колесникова? Я с тобой разговариваю, как коммунист с комсомолкой, откровенно.

– Я… я не… не понимаю…

– Она не понимает, – многозначительно повторил Александр Афанасьевич.

– В девятом «в», – жестко сказал Петр Анисимович, – налицо неприглядные факты морального разложения.

Лена сжала ладошками горящие щеки.

– И носителями этого разложения являются Шагалов и Звягина.

Лена наконец поняла, о чем толкует завуч. Вскинула голову, посмотрела на него удивленно.

– Какое же у них разложение, Петр Анисимович! Они ж дружат! Весь класс знает!

– Гм… Я так и предполагал, что весь класс знает. Не спорю, может быть, между Шагаловым и Звягиной ничего такого и не было. Но суть. Колесникова, не только в фактах и, я бы сказал, не столько в фактах, сколько в тенденции! И когда девятиклассники начинают заводить нездоровые шашни, писать вот такие записочки и пошленькие мещанские стишки своему «предмету», это очень и очень опасная тенденция. И с ней мы должны бороться дружно, сообща. Колесникова, вырывая ее с корнем, как больной зуб. Ведь что значит это самокопание в себе? – Петр Анисимович потряс над головой листками, исписанными мелким почерком Виктора Шагалова, – Это безумная, преступная растрата духовных сил. – Петр Анисимович уставился на Лену Колесникову, будто гипнотизировал ее. – Вокруг подобных фактов надо создавать общественное мнение, Колесникова. Вот поэтому я и пригласил тебя. Мы тут посовещались и решили переписку Шагалова со Звягиной предать гласности. Пусть будет наглядным примером для других неустойчивых, если таковые в нашей школе еще имеются. Полагаю, что ты, как секретарь, согласишься с этим? – Петр Анисимович взглянул на часы. – На большой перемене необходимо будет прочесть по школьному радио вместо обычных новостей письмо и стишки Шагалова. Разумеется, с соответствующими комментариями. Возьмешь это на себя. Колесникова.

– Но ведь это… это нечестно – читать без разрешения автора.

– Ерунда. Раз они написаны…

– Но ведь они не для радио написаны! Я не буду, Петр Анисимович… Это нечестно – читать чужие письма.

– Ты забываешься. Колесникова. Ты – секретарь комитета ВЛКСМ! С тебя спросят!

– И пусть спрашивают! – твердо ответила Лена и сама удивилась своей дерзости. Словно раньше маячили перед тобой руки противника, не давали сделать бросок, а вот теперь впереди только кольцо – бросай!

Петр Анисимович побагровел.

– Хорошо, Колесникова, мы поговорим на эту тему в другом месте. Но прошу преждевременно не сообщать никому. Это – комсомольская тайна.

– Таких тайн не бывает, Петр Анисимович, – сказала Лена, вставая. – Не бывает комсомольских тайн от комсомольцев.

– Долиберальничали, – сказал Александр Афанасьевич.

– Пойдемте, – повернулся к нему Петр Анисимович. – Сейчас звонок. Я сам выступлю. Лично. А с тобой. Колесникова, мы еще поговорим.

Петр Анисимович вышел в сопровождении Александра Афанасьевича.

Лена двинулась было следом, но остановилась, прижала ладошки к пылающим щекам и заплакала.

Виктор долго никак не мог уразуметь, о чем говорит Костя. А когда понял – побледнел.

– Ты ничего… не перепутал?

– Да нет же. Я не знаю, что они затевают. Но только «этот» и Оленькина мать сейчас у моего… то есть у завуча вашего, у Петра Анисимовича. Был разговор о каких-то письмах. Ты Оленьке писал?

Виктор кивнул.

– Ну вот…

– Плюха! – крикнул Виктор. – Позови Звягину!

– Сейчас, – Плюха стремительно понесся по коридору, расталкивая гуляющих.

Виктор и Костя молчали.

Плюха привел Оленьку, крепко держа ее за руку.

– Пусти, медведь, – вырывалась девушка. – Что за манера!

– Ты показывала мое письмо? – спросил Виктор.

– Кому?

– Не притворяйся, – сказал Виктор, задыхаясь. – Я писал тебе, только тебе.

– Я никому ничего не показывала, Витя. Что случилось?

– Она ни при чем, – сказал Костя. – Они собирались что-то взламывать.

– Что взламывать? – Оленька ничего не понимала, смотрела на всех по очереди испуганными глазами.

В это время к ним подбежала Лена. Лицо у нее было вспухшим от слез.

– Чего ревешь? – спросил Плюха.

– Ой, мальчики! Сейчас твои стихи по радио читать будут. Мне велели выступить. Только я отказалась. И все. Пусть лучше из комсомола выгонят.

– Как это читать?

– Просто. Ты ей стихи писал?

– Ну.

– Вот их сейчас и прочтут.

Захрипели репродукторы в коридоре. Что-то щелкнуло. Потом раздался голос диктора Володьки Короткова:

– Внимание, говорит радиоузел школы. У микрофона заведующий учебной частью Петр Анисимович.

Виктор сжал кулаки и бросился по коридору к лестнице. Плюха побежал за ним.

– Ребята, – произнес голос Петра Анисимовича. – Мне хочется сегодня поговорить с вами о моральном облике ученика нашей трудовой советской школы. И не случайно. Некоторые старшеклассники, предполагая себя достаточно взрослыми, скатились в топкое болото мещанства. Когда-то в старину доморощенные поэты писали барышням в альбом пошлые стишки. И вот один из наших комсомольцев…

Что-то загремело, загрохотало в репродукторе…

– Петр Анисимович, отдайте письмо, – раздался голос Виктора.

– Шагалов, что ты себе позволяешь? Или ты думаешь, что у нас в школе анархия и каждый делает все, что захочет?

– Это вы делаете, что захотите. Немедленно отдайте письмо, слышите? Немедленно. Я требую!

– Он требует! – насмешливо откликнулся завуч.

Тихо стало в школьных коридорах. Ребята с удивлением прислушивались к странному диалогу.

– Если бы вы не были седым, – задрожал от ярости голос Виктора, – я бы ударил вас. Сейчас же отдайте письмо!

– Ребята! – раздался спокойный голос Петра Анисимовича. – Сейчас я прочту вам письмо – стихи, которые Виктор Шага… – В репродукторах что-то щелкнуло, и они смолкли.

Оленька прижала руки к груди, будто придерживала сердце. Лицо ее стало белым-белым. Косте показалось, что девушка сейчас упадет, он шагнул к ней, готовый подхватить, но Лена опередила его, обняла Оленьку за плечи, сочувственно шмыгнув носом, сказала:

– Не расстраивайся.

Из толпы вынырнула Сима Лузгина, метнула ревнивый взгляд на Лену, спросила:

– Чего это они там?

– Борьба титанов, – вздохнул Костя.

Оленька повела плечами, сбрасывая Ленины руки, и, ни на кого не глядя, убежала.

– Что произошло, мальчики? – спросила Сима.

– Нечто среднее между всемирным потопом и извержением вулкана, – пошутил Костя, хотя ему было совсем не весело. Где-то в глубине души таились неловкость и досада. Ведь это его отец, прикрываясь, как щитом, своим возрастом и положением, хотел ударить беззащитного из-за угла. В этом было что-то позорное, постыдное, и частица позора как бы ложилась и на него, на Костю. А Витька парень! «Если бы вы не были седым, я бы вас ударил!» Не каждый сможет. Костя мысленно поставил себя на место Виктора. Нет, не каждый.