Текст книги "Закон тридцатого. Люська"

Автор книги: Илья Туричин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

В доме никогда не бывало денег. Они куда-то исчезали, «испарялись», как, смеясь, говорил отец. Зато появлялись какие-то гребешки, бусы, флакончики, шапочки, сбивалки для коктейлей, кофейные мельницы, старинные кольца для салфеток или такие уж совсем бесполезные вещи, как каминные щипцы. Елена Владимировна с легким сердцем делала странные покупки и потом с таким же легким сердцем одаривала ими знакомых.

Кухня ломилась от обилия техники, но пользовалась хозяйка только стареньким сточенным ножом и мясорубкой, которую очень трудно было собрать и еще труднее разобрать. Елена Владимировна любила покупать новые вещи, но верна была старым. Алексей Павлович и Оленька только посмеивались.

Иногда Алексей Павлович, входя в свой кабинет, останавливался на пороге, с любопытством оглядывал древнюю мебель, принадлежавшую еще его деду, капитану первого ранга, служившему в Адмиралтействе, и говорил весело:

– А не выкинуть ли нам, женщины, эту рухлядь? В тартарары. Чтобы и духу ее здесь не было.

– Выкинем, – тотчас откликалась Елена Владимировна. – Это будет замечательно! Я подкоплю денег. У меня уже есть несколько рублей на сберкнижке.

Эти «несколько рублей» лежали на сберкнижке, наверно, лет десять. Потому что книжка куда-то запропастилась и только недавно нашлась.

– Слышишь, Оленька, – многозначительно произносил Алексей Павлович. – Наша ма подкопит денег.

– И подкоплю, – серьезно подтверждала Елена Владимировна. – И куплю тебе гарнитур. Я видела вчера поразительный гарнитур, финский. Все шкафы кубиками, диван-кровать, стол, стулья, два кресла и еще три столика. Очень милый и современный гарнитур. Кстати, Алеша, чуть не забыла, посмотри-ка, что я вчера приобрела по случаю.

И она приносила какую-нибудь сбивалку для крема или сетку от комаров.

Алексей Павлович смеялся, обнимал ее и звонко чмокал в нос. Сердиться на Елену Владимировну было невозможно и бесполезно, да и ни к чему. Ему нравилась даже ее своеобразная ребячливость и неприспособленность к жизни. И свойство серьезно по-детски воспринимать любую чепуху. И что ж с того, что часто в доме не хватало денег.

Зато была Оленька, и Елена, и простое веселое счастье.

– Нет, – говорила Оленька, – не надо покупать новую мебель. Говорят, под городом обнаружены пещеры. Предлагаю взять мамину мясорубку и перебираться туда. Будем жить животной и растительной жизнью. Одна медвежья шкура у нас уже есть. Па будет охотиться и ловить рыбу, ма собирать съедобные коренья и стряпать, а я готовить уроки и поддерживать огонь в очаге.

– А если там сыро? – спрашивала Елена Владимировна.

И все трое смеялись…

– Какой роман, Оленька? И почему роман?

– У нас новый учитель по литературе.

– Почему ж ты мне не рассказываешь?

– Некогда было, ма. Случая не представилось.

– И какой он? Молодой?

– Ужасно молодой и ужасно лохматый.

– Лохматый?

– Задал нам сочинение на тему: «Жизнь и приключения Ивана Ивановича».

– Какого Ивана Ивановича?

– Нашего скелета.

– Того, что у вас в классе?

– Да.

– И какие же у него были приключения?

– Вот сижу, придумываю.

– Придумала?

– Нет еще.

– Странно. Неужели не было темы повеселее? Писать про скелет! Надо же!.. А куда делся Александр Афанасьевич?

– На пенсию.

– Такой милый старичок!

– Скукота он.

– Конечно, писать про скелет тебе веселее, чем про Татьяну и Онегина, – засмеялась Елена Владимировна и продекламировала с чувством: – «Онегин, я тогда моложе и лучше, кажется, была, и я любила вас, но что же, что в сердце вашем я нашла…»

– Ма, а как за тобой ухаживал па?

– Странный вопрос. Обычно.

– А все-таки. Делал мертвые петли? Летал перед твоим окном и покачивал крыльями?

Елена Владимировна улыбнулась, протянула руку, потрепала дочь по голове.

Оленька отстранилась.

– Ты мне не ответила, ма.

– Па тогда еще не летал, а был курсантом. А познакомились мы с ним… Ну, это неважно.

– Ма!.. Не хитри.

– Ах, боже мой. Ну о чем ты спрашиваешь, дочка?

– Не хитри. Где ты познакомилась с па?

– Видишь ли… Он подошел ко мне на улице и спросил, давно ли я вернулась из Саратова. Я очень удивилась и ответила, что никогда там не была. «Не может быть, – сказал он. – Я вас там видел. И не могу ошибиться. Другой такой девушки нет на свете». И ты знаешь, он так это серьезно сказал!

– И ты, конечно, поверила, – засмеялась Оленька.

– Ничего подобного! На другой день он принес мне стихотворение.

– Откуда же он знал, где тебя найти? – лукаво спросила Оленька.

– Он меня спросил. Я ответила. А вообще это неприлично – заговаривать на улице. И если с тобой кто-нибудь заговорит, ты не отвечай.

– Но ты же ответила!

– Это был совершенно особый случай. Я же ответила нашему па, а не какому-нибудь хлыщу. А стихотворение было про Венеру. – Она вдруг засмеялась, на глазах выступили слезы. Она вытерла их фартуком.

– Что ты смеешься ни с того ни с сего?

– Я смеюсь с того и с сего. Стихотворение было про Венеру. Па прочел его мне, а потом… Потом сказал… что если… – ее тряс смех, – если мне… отрубить… руки… я буду… точь-в-точь… Венера…

И Оленька засмеялась. Они смеялись обе долго и весело. Потом, когда успокоились, Оленька сказала:

– Па просто прелесть…

Елена Владимировна кивнула.

– Он писал стихи?

– Сначала он сказал, что сам написал, а потом признался, что стащил их у какого-то приятеля.

– А потом?

– Что потом?

– Потом-то что было?

– Па уехал на лето в лагеря. А осенью привез мне камешек.

– Камешек?

– Да. Он сказал, что это не простой камешек, а лунный и приносит счастье. И еще сказал, чтобы я его не потеряла.

– А ты?

– А я его потеряла в тот же день. И всю ночь проплакала. Так мне было жалко этого камешка. А утром пришел за мной па, чтобы ехать на острова, и сразу понял, что я потеряла камешек. И глаза у него стали грустные-грустные. Он сказал, что если девушка теряет лунный камень, она должна непременно выйти замуж за того, кто его подарил.

– И ты вышла замуж?

– Конечно. Ведь я потеряла лунный камешек.

Елена Владимировна снова засмеялась, на этот раз тихо и ласково.

– Как в сказке, – сказала Оленька.

– Девочка, а разве человеческая жизнь не большая прекрасная сказка?

– Знаешь, ма, – сказала Оленька после небольшого молчания. – Один мальчик написал мне стихи.

– Стихи?

Оленька не заметила тревоги, промелькнувшей в глазах матери.

– И тебе нравится этот мальчик?

– Как все, – схитрила Оленька.

– Пиши свой роман про скелет, Оленька. Тебе еще надо учиться. А стихи он, наверно, тоже стащил у приятеля.

– Не думаю, – возразила Оленька.

– И не думай… Тебе еще очень долго надо учиться, – повторила Елена Владимировна и, вздохнув, ушла на кухню.

А Оленька посидела немного, потом решительно взяла перо и вывела на первой странице: «Жизнь Ивана Ивановича».

Маленькая Сима Лузгина с трудом поспевала за длинноногой Леной Колесниковой. Они спешили. Они опаздывали в райком. Собственно, опаздывала Лена. В райком вызывали ее. А Сима могла преспокойно отправиться после уроков домой. Но так уж была устроена Сима, что не могла оставить подругу в беде. А по Симиному твердому убеждению всякий вызов в райком сулил неприятность. Или будут выговаривать за плохой сбор металлолома. Или за то, что не все вышли на кросс. Или за слабую работу с октябрятами. А то и того хуже: дадут какое-нибудь поручение. Это сейчас-то! Когда остались какие-нибудь считанные дни до соревнований. И зачем только Лену выбрали секретарем! И сама она, Сима, голосовала «за». Знала бы, какое это хлопотное дело – быть секретарем комитета, ни за что бы не проголосовала. И ребят отговорила. Уж как-нибудь отговорила бы! А что, в самом деле! Лучше бы ее выбрали. Или Володьку Короткова. Что ж с того, что он ехида и себе на уме. Пусть попарится. А может, ему и «на пользу пошло: похудел бы.

Сима торопливо семенила рядом с подругой, то и дело запрокидывая голову, чтобы взглянуть ей в лицо. Лицо было хмурым. Сразу видно – расстроена. И Сима украдкой вздыхала.

А Лена шагала широким мужским шагом, словно забыв о подруге. Каждый раз, когда шла в райком, сердце начинало томить какое-то неясное предчувствие. Словно вот-вот произойдет что-то важное, неотвратимое. Лена начинала волноваться и сердиться на себя за это. И лицо ее становилось хмурым.

И дело, конечно, не в том, что станут выговаривать за какие-нибудь недостатки: комсомольская работа – живая, не всегда и клеится, а бывает, и дров наломаешь. Но вот посмотреть в глаза Викентию Терентьевичу, услышать его голос… Иногда ловишь себя на том, что смысл сказанного ускользает, что слова только звучат просто так, сами по себе. Как музыка.

Викентия Терентьевича все в райкоме звали Викой. Он не обижался. Так его звали в школе и в институте.

А Лена огорчалась, что его называют девчоночьим именем, и мысленно звала его ласково Кешей. Он ей очень нравился. Она считала его образцом, идеалом человека. И робела при нем. И не знала, куда спрятать свои сильные длинные руки.

Сима в райком не пошла, осталась ждать на улице.

Райкомовский коридор был пуст и тих. Только за дверью сектора учета монотонно бормотала пишущая машинка. Лена торопливо прошла мимо таблички «первый секретарь». Постучала в отдел школ. Откликнулся звонкий девичий голос. Лена поморщилась. Валя Горохова, инструктор отдела школ, вызывала в ней неприязнь. Валя могла в любое время зайти в «тот» кабинет. И видеться и говорить с ним по нескольку раз в день.

Глупо, конечно!

У Вали Гороховой черные озорные глаза, и румянец на щеках яркий, озорной, и концы черных бровей озорно вздернуты, а темные блестящие волосы подстрижены по-мальчишечьи коротко.

Когда Лена вошла. Валя оторвалась от кипы бумажек, лежащих на столе, и улыбнулась. И улыбка у нее была озорной.

«И ему она, наверно, так же улыбается», – сердито подумала Лена.

– Здравствуй, Колесникова.

И голос у Вали был звонкий, озорной.

Она поздоровалась с Леной за руку.

– Садись. Как дела?

– Нормально.

– Как с металлоломом?

– Собираем.

Валя засмеялась.

«Смех без причины – признак дурачины», – подумала Лена, в душе понимая, что не права, и начиная злиться на себя за то, что не может подавить в себе эту несправедливую неприязнь.

– Ох, девочки, девочки! – неожиданно вздохнула Валя. – Просто морока. Одних бумажек по три пуда в день. Сдать бы их в макулатуру! – Она ладошкой сдвинула бумаги в сторону, облокотилась локтями на стол. Посмотрела Лене прямо в глаза. – Слушай, Колесникова, что у вас там произошло со скелетом? Викентию Терентьевичу звонили из школы. Он сперва засмеялся, а потом помрачнел. В чем дело?

Лена пожала плечами.

– Пошутили мальчишки.

– Гм… Пошутили. Ничего себе мальчишки. Балбесы! В коломенскую версту вымахали.

– Да, в общем-то, ерунда, – через силу улыбнулась Лена. – Проволочку привязали к руке Ивана Ивановича. К скелету.

– Ну?

– Потянешь, он руку поднимает…

Валя засмеялась.

– Ну и ну!.. Кто же это конкретно отличился?

– Виктор Шагалов.

– Это который стихи пишет? Хороший парень.

– В общем-то, все виноваты. Все подыгрывали.

– И ты?

Лена вызывающе тряхнула головой:

– И я.

– Ох, девочки, девочки! – вздохнула Валя.

В это время вошел Викентий Терентьевич. Лена не видела, кто вошел, только слышала, как скрипнула – верь за ее спиной. Но сразу почувствовала, что «он», даже шея внезапно одеревенела, и Лена никак не могла оглянуться.

– А-а-а! Колесникова пожаловала. Здравствуй.

Лена встала, покраснела, шевельнула губами.

– Опять твои «малыши» отличились. Ваш учитель литературы звонил. Александр Афанасьевич. Жаловался, чуть не плакал. Требует, чтобы Шагалова из комсомола выгнали. Так и сказал: «выгнали». Мне и то совестно стало.

Лена не поняла, почему совестно Викентию Терентьевичу: из-за Шагалова или из-за слова «выгнали».

– Викентий Терентьевич, ведь без зла ж. Шутка просто была. Глупая, конечно.

– Да уж. Много ума не понадобилось. Да и вообще у вас там с дисциплинкой…

– Мы подтянемся.

Викентий Терентьевич засмеялся.

– Слушай, Колесникова, у кого это ты каяться и клясться научилась? Раньше, вроде, не замечал за тобой. Александр Афанасьевич обещал в случае непринятия мер в райком партии пожаловаться. Уже не просто на Шагалова, а и на нас с тобой. И ведь пожалуется.

– Пожалуется, – откликнулась Лена.

– И не страшно?

Лена пожала плечами.

Викентий Терентьевич снова засмеялся.

– Храбрые нынче секретари пошли! Райкома партии не боятся, а вот приструнить кого надо у себя – боятся.

– Шагалов извинился.

– Еще б он не извинился! Поди, тройку по поведению поставят?

– Могут.

– Вот видишь. – Викентий Терентьевич подошел к окну. Посмотрел на улицу. Сказал тихо: – Как дети малые. А ведь вы не дети! А? Колесникова, ведь не дети ж! Раз ты комсомолец, значит, уже не дите. Уже нос тебе не вытирают. Сам сморкаешься. Вот это, в общем-то, довольно странно, что комсомольцам, как малым детям, отметку за поведение выводят. Уж если ты комсомолец, так и веди себя как взрослый человек, достойно. А? Надо подумать. Колесникова. Как следует подумать.

Лена посмотрела на Викентия Терентьевича и улыбнулась.

– Так ведь полагается ж отметка за поведение. И в табеле есть графа.

– Вот-вот. Графа. Полагается… Удивительно мы крепко за это самое «полагается» держимся! А ведь время-то идет! Люди-то живые. И дело наше живое. На месте не стоит. Как эти самые графы, которые «полагаются». Подумаем, Колесникова? А?

– Подумаем, Викентий Терентьевич.

– А потом нам роно будет хвосты крутить, – озорно сказала Валя Горохова.

– Мы не лошади. И не студенты. У нас хвостов нет, – засмеялся Викентий Терентьевич. – А Шагалова вызови на комитет. Накрути ему хвост.

– И он не лошадь.

– Лошадь, лошадь, – снова засмеялся Викентий Терентьевич и спросил: – Ну, а твои-то как дела. Колесникова? Тренируешься?

– Тренируюсь.

– Не подведете район?

– Постараемся.

– Старайтесь, девчата, старайтесь. Выведете район на первое место, а я об этом с гордостью буду докладывать, – он улыбнулся неожиданно грустно. – Я ведь и сам когда-то играл за район. А теперь вот… Вы победите – нас похвалят. Ну, желаю успехов.

– Спасибо.

Викентий Терентьевич ушел.

Валя немного поговорила с Леной. Условились, что Горохова придет на комитет.

– Ну, что? – спросила на улице замерзшая Сима. – Опять за металлолом ругали?

– Да нет. Пойдем.

Они снова зашагали рядом. Лена улыбалась.

– Ты чего? – спросила Сима.

– Ничего… А ведь мы не дети. Верно?

– Вопрос!

«Он боролся, как боролись все бедные люди. Он боролся просто за кусок хлеба. За угол под крышей. Он боролся за то, чтобы и дети его имели кусок хлеба и крышу над головой. Он боролся каждый день и каждый час. Работал как вол. И все-таки оставался бедным. Потому что так был устроен мир. Он ненавидел богатых. Он ненавидел счастливых.

У него умирали дети. И кашляла жена. И слабела. И он ничем не мог изменить судьбу.

Он молился богу, хотя давно уже ничего не ждал от него. Он кланялся людям, чтобы они вспомнили о нем, когда им надо будет что-нибудь пошить. Но люди в маленьком городе ничего не шили, а только перешивали. Из большого пальто делали поменьше. Из маленького – пиджак, из пиджака – жилетку…»

Лева отложил перо, откинулся на спинку стула. Небо над городом бледно светилось, и так же светились заснеженные крыши. Над ними вспыхивали и гасли огни кинорекламы. Красный, синий, красный, синий. И крыши то розовели, то голубели.

Лева снова склонился над тетрадью и приписал: «А из двух старых жилеток – курточку ребенку».

«Однажды Ивану Ивановичу повезло. Приближался какой-то большой царский праздник, и городское начальство решило пошить городовым новые мундиры. Ивана Ивановича вызвали к полицмейстеру, вручили штуку черного сукна и задаток.

Он вернулся домой счастливый, потому что получит долгожданный заказ, большой, денежный. Хоть какое-то время семья не будет нуждаться.

Иван Иванович кроил мундиры и думал о тех, для кого шьет. И вся его жизнь, жизнь бедняка, прошла перед глазами, будто не мундиры он кроил из черного сукна, а всю свою черную жизнь.

Потом стали приходить к нему городовые на примерку. Они держались нахально и уверенно, и в Иване Ивановиче закипали гнев и ненависть к ним, даже не просто к ним, а к власти, которую они олицетворяли. Он ненавидел их откормленные лица, и грохочущие сапоги, и запахи дегтя и махорки, которые они приносили с собой.

И уже не рад был деньгам, не рад был заказу.

Когда на праздник городовые вырядились в новые мундиры – ахнули! У одного рукава были коротки, у другого плечо лезло куда-то вверх, у третьего на спине вырастал суконный горб или не сходились полы.

Весь город смеялся.

Ивана Ивановича вызвали к полицмейстеру и долго били. Но он не кричал и не просил пощады…»

Дед сидел на столе и, напевая какую-то тягучую мелодию, комбинировал для одного из внуков пальтишко. Дед давно уже не работал, но безделье угнетало его, и он обшивал семью. По старой портновской привычке он снимал с обеденного стола скатерть, ставил под ноги старую потертую табуретку и садился на край стола. Так работать было сподручней. Он привычно водил иглой, следил, как пишет Лева, и тоже думал о судьбе своей семьи. Только Лева думал о прошлом, а Михаил Михайлович о будущем.

Лева отложил тетрадку, встал, потянулся, прошелся по комнате.

– Ну что, мальчик, ты закончил работу?

– Начерно. Теперь буду писать набело.

– Начерно, набело, – повторил дед задумчиво. – Нынче у вас есть время писать начерно и набело, – сказал он удовлетворенно. – А мы не только чтобы сочинить – мы жить успевали только начерно. И не успевали набело.

– Вот об этом я и написал.

Михаил Михайлович поднял брови:

– Об этом написал? И что же ты об этом написал? Прочитай. Я послушаю.

Лева кивнул, взял тетрадку в руки и стал читать. Михаил Михайлович слушал внимательно, чуть склонив голову. Иголка замерла в его морщинистых пальцах, будто тоже слушала.

Лева дочитал до конца. Михаил Михайлович вздохнул, покачал головой:

– Таки все так. И еще напиши, мальчик, что Иван Иванович был сутулым, как я. Потому что всю жизнь просидел вот так на столе. И потом, лично полицмейстер ему вышиб три зуба чем-то крепким. – Он потер нижнюю губу.

– Но у Ивана Ивановича все зубы на месте.

– Да? – спросил Михаил Михайлович. – Значит, ему повезло больше.

Лева был младшим в семье. Отец его, как и дед, тоже был портным, и оба старших брата – брючниками на фабрике.

Когда седой бородатый Михаил Михайлович привел внука в первый класс, он сказал учительнице:

– Знаете, уважаемая, мы все портные: и мой отец, и я, и мои дети. Мы выросли портными, и никто из нас никогда не уколол кончика пальца, потому что даже иголки знают, с кем имеют дело. И если мы берем ножницы, так они кроят сами, а что им остается делать? Хороший портной – это хороший портной. Но вот этот мальчик, наш Лева, еще младенцем укололся иголкой, а ножницами сделал из нового пиджака заказчика жилет. Как вам это нравится? – Михаил Михайлович поднял указательный палец вверх. – Наш Лева не уродился в портных. Я научился читать, когда уже умел шить. Лева читает не по складам уже теперь и может запросто сосчитать до мильона, я знаю! И раз у него способности, так я вас прошу, уважаемая, сделайте из него ученого человека. Сейчас людям столько дано, что вы себе не воображаете! И пусть внук Михаила Котова станет академиком, но хорошим академиком. Потому что лучше быть хорошим портным, чем плохим академиком. Вы знаете зубного врача Антона Кирилловича, сына покойного сапожника Кирилла? – спросил Михаил Михайлович неожиданно. – Так вот, – он взялся за щеку и покачал головой, – лучше бы он был не зубным врачом, а сапожником. А наш Лева – наша надежда, я вас прошу – учите его построже, а ласки ему хватит и дома. Ты будешь хорошо учиться, мальчик? – спросил Михаил Михайлович внука.

Лева кивнул. Михаил Михайлович посмотрел на сгрудившихся вокруг ребят и сказал ласково:

– Дети, учитесь все хорошо и будьте счастливы.

У Левы действительно оказались способности, и желание, и усидчивость.

Несмотря на то, что он был младшим, его не баловали. Дед следил, чтобы с Левой обращались ровно и уважительно, как со всяким человеком, который трудится. Не ругали зря и не захваливали. Долго ли голове мальчика вскружиться от похвал, как у той вороны с сыром!

Плюха загрустил. Чем меньше оставалось дней от двух недель, отпущенных на сочинение, тем ниже опускались его плечи, губы начинали сами по себе задумчиво выпячиваться, лицо приобретало сосредоточенное выражение. Плюха подолгу останавливал свой взгляд на Иване Ивановиче, пытаясь найти в нем хоть что-нибудь, что сдвинет с места ленивые мысли. Хоть какую-нибудь зацепочку, намек на биографию. Но скелет оставался скелетом. Зацепки не было, и Плюха грустил.

На переменках он останавливал кого-нибудь из одноклассников и безразличным голосом спрашивал:

– Кем же был Иван Иванович, по-твоему?

Ребята лишь загадочно улыбались. Или в свою очередь спрашивали:

– А по-твоему, кем?

На что Плюха отвечал глубокомысленно:

– Уж я-то знаю!

И, поджав губы, отходил.

Плюхин прием разгадала даже наивная Сима Лузгина. Прием известный. Зададут на дом задачу. Плюха непременно спросит у кого-нибудь:

– Интересно, какой у тебя первый вопрос?

Выслушав ответ, кивнет:

– Ну, правильно.

Потом подойдет к другому:

– Слушай, у тебя второй вопрос какой?

Выслушает ответ и снова кивнет:

– Правильно.

Подойдет к третьему, спросит про третий вопрос.

– Третьего нету. Тут всего два.

– Ну, правильно. А я думал, что ты ее в три действия решал. Ты ж слабак в математике.

Плюха спешил в класс и вписывал в тетрадь вопросы, оставляя место для решения.

Потом снова ловил кого-нибудь и проникновенно говорил:

– Значит, так. Первый вопрос такой-то, второй – такой-то. Верно? А ответ у меня не сходится. Дай-ка посмотреть.

Он брал у собеседника тетрадку и переписывал решение.

– Слушай, Плюха, – сказал как-то Володька Коротков, – и чего ты просто не спишешь у кого-нибудь?

Плюха усмехнулся:

– Ну да, чтоб ты ж на меня пальцем тыкал, что я списываю уроки! Знаю я вас.

Но сочинение – не задачка, решения у всех разные. Тут не только списать не дадут, и даже не подскажут.

Черствый народ! Себялюбы! Нет чтобы ближнего поддержать!

Плюха бродил по улицам, задумчиво разглядывал прохожих, примеряясь, из кого бы мог получиться Иван Иванович.

Мороз ослабел. С крыш сбрасывали снег, и освирепевшие дворничихи, надувая щеки, дули в свистки и кричали надорванными голосами:

– Гражданка! Гражданка, куда претесь! Отвечай потом за вас!

Или:

– Эй, гражданин, вам что – жить надоело?

А один пожилой дворник в синем фартуке поверх ватника, в огромных валенках с красными галошами не свистел и не кричал. Он зорко посматривал по сторонам и, приметив зазевавшегося прохожего, ласково говорил:

– Давай, давай, иди… Намедни один вот так же шел, а его по башке – бац! На «скорой» увезли…

И зевака шарахался от его ласкового голоса.

От нечего делать Плюха остановился возле дворника, задрал голову. Двое мужчин скалывали на крыше наледь и сбрасывали ее вниз. Куски льда глухо ударялись о тротуар, разбивались, и мутные брызги летели в стороны.

«А может, Иван Иванович был просто прохожий – и его стукнуло льдиной?» – подумал Плюха и даже обрадовался, что нашел наконец страничку Иван Иванычевой биографии. Но тут же вспомнил, что у скелета крепкий, неповрежденный череп. «А может, у него только сотрясение мозга случилось? Ведь можно же умереть от сотрясения мозга».

Плюха проводил взглядом еще несколько падающих льдин.

Нет. Эта версия нуждается в проверке.

– Дядя, – обратился он к дворнику, – А что, тому голову проломило?

– Кому? – испуганно спросил дворник и стал озираться.

– Да вот про которого вы говорили.

Дворник звонко сплюнул и ответил сердито:

– Начисто ему башку снесло. А ну, проходи, а то и тебя заденет.

Плюха вздохнул и побрел дальше. «Конечно! После такой льдинки приличного скелета не сложишь. Как говорится, костей не соберешь!»

Оставалось крайнее средство. Очень, очень хотелось Плюхе на этот раз обойтись без Виктора. Кажется, все старания приложил! Конечно, Виктор умнее, Виктор бог насчет всяких там сочинений и вообще. Они дружат много лет. И с самого первого дня, когда они, взявшись за руки, вошли в класс и оказались за одной партой. Плюха понял, что Виктор – вершки, а он – корешки. Но Виктор не задается. И дружба у них – крепкая. Вот только странный он какой-то последнее время. Понятно – любовь!.. Раньше стихи читал. Ведь кто лучше его, Плюхи, выслушает, кто выше оценит? А теперь не читает. Попросишь – засмеется только. Бывало, всегда вдвоем, в кино ли, на каток ли, приемник мастерить. А теперь зайдешь – Виктора дома нет. Здрасте. И чего он в ней такого нашел? Девчонка как девчонка. Красивая, конечно. В общем – ничего себе. Но лично он, Плюха, даже на первую красавицу мира не променял бы мужскую дружбу.

Очень хочется обойтись без Виктора. Пусть не думает, что он, Плюха, так уж в нем нуждается! К доктору, что ли, пойти? Болезнь какую-нибудь придумать? Холеру бы, чтоб в больницу положили. И сочинение писать не надо будет. Ребята придут в приемный покой, спросят: «Как здоровье больного Веселова?» – «Состояние тяжелое. Надежды нет».

Один раз он уже такую штуку проделал перед контрольной по физике. Пошел к зубному со здоровым зубом. И ничего хорошего. Доктор в другом зубе дырку нашел – и давай сверлить. И двойку по физике схватил. Уж если не повезет – так не повезет. Ладно. Спрячем амбицию и амуницию!

Виктор был дома. Когда пришел Плюха, он перевернул на столе исписанные листки. Плюха не обиделся. Только пожал плечами, сказал снисходительно:

– Стишки?

– Личное послание английской королеве. Соболезнование по поводу кончины Уинстона Черчилля.

– А он чего, умер?

– Газет не читаешь?

– Я радио слушаю.

– Тысяча двести седьмой выпуск «Угадайки»? – засмеялся Виктор.

– Ладно тебе. Физику решил?

– Решил.

– И я решил. Тут недавно одного льдиной по голове стукнуло.

– Кого?

– А бес его знает! Дворник рассказывал.

– Дополнительный источник информации. Сарафанное радио.

Плюха выпятил губы.

– А я к тебе вчера заходил. Тебя дома не было.

– Я у тетки в гостях был.

– Хм…

– Ну, еще какие новости на белом свете?

– Никаких новостей! – Плюха не умел хитрить, сказал прямо: – Сыплюсь я с Иваном Ивановичем.

– Не пишется? – сочувственно спросил Виктор.

– А тебе пишется?

– Успею еще.

Плюха вздохнул:

– Ну откуда я знаю, кто он? Что на нем, написано?

– Иван Иванович был футболистом. Обратил внимание на развитие фаланг нижних конечностей?

– Нет.

– Обрати.

– Футболистом? Нападающим?

– Полузащитой, Плюха.

– Гм… И ты про это пишешь?

– Нет. Я чего-нибудь другое придумаю.

Плюха заулыбался.

– Точно. Почему бы ему не быть футболистом? А как он стал скелетом?

– Его подковали. Общий сепсис – и привет! Что такое сепсис, знаешь?

– Заражение крови. Подковали, значит? В «Зените» играл?

– Это уж твое дело.

– Тогда в тбилисском «Динамо». Они нахальные, а мы за «Зенит» болеем. Верно? – Плюха удовлетворенно потер руки. – Бу сделано! В кино пойдем?

– Некогда. Ты лучше сочинение пиши.

– А ты?

– Я опять к тетке должен пойти. Хворает. Вирусный грипп. Эпидемия, Плюха. Полтора миллиона больных. В том числе и тетка.

– И Фаина заболела. «Неотложку» вызывали. Температура сорок и две десятых. Нянечка говорила.

– Вот видишь? Эпидемия. Так что сходи в кино один. А что идет?

– «Председатель». Говорят, стоящая штука.

Виктор посмотрел задумчиво на Плюху, собрал листки со стола, сунул в карман.

– Пойдем. Ты – в кино. Я – к тете.

Они вышли на улицу. Захлюпал под ногами тающий снег.

– Солью посыпают, – сказал Плюха.

– Тепло, – возразил Виктор. – Я б на твоем месте сперва сочинение написал, а потом бы – в кино.

– Бу сделано, – буркнул Плюха.

– Ну, будь, – Виктор кивнул и зашагал по улице. Плюха посмотрел ему вслед и пошел в другую сторону.

Он шел медленно и думал об Иване Ивановиче. Футболист – это понятно. Игру он опишет не хуже Виктора Набутова. В игре он знает толк. И фамилии настоящие будут. Не липа. Вот только как фамилия Ивана Ивановича? Надо бы ему какую-нибудь грузинскую дать, раз он из тбилисского «Динамо». Плюха стал придумывать грузинскую фамилию, но так и не смог придумать. А что ж идти домой, если еще фамилию не придумал. И Плюха направился в кино.

Сеанс начинался через час. Плюха потолкался у входа, поглазел на фотографии в витринах. Потом стал думать просто так, не про Ивана Ивановича, а про ребят, про Виктора, про себя. И вдруг у него мелькнула мысль, что Виктор наврал насчет тети, просто захотел отделаться от него. Может, он на свидание пошел?.. Плюха покопался в кармане. Отыскал двухкопеечную монету, дождался, когда освободится будка телефона-автомата. Набрал номер. Ответил женский голос.

– Оленьку попросите, пожалуйста.

– Ее нет дома. А кто спрашивает?

– Прокурор, – почему-то ответил Плюха и повесил трубку.

Виктор ждал Оленьку у памятника Пушкину. Конечно, проще было встретиться возле станции метро или на углу под часами, чем идти к памятнику. Но возле метро и на углу встречались сотни людей. А здесь была неверная городская тишина, тонкие мокрые ветки деревьев и Пушкин, с губ которого, казалось, вот-вот сорвутся волшебные строчки о любви. При Пушкине нельзя было кричать, суетиться, бегать, спорить, обниматься на скамейке, говорить об обыденном, мелочном.

Прохожие останавливались возле памятника, молча стояли и так же молча уходили, унося в себе частицу пушкинской любви, чистоты, поэзии.

Где же еще было встретиться Оленьке и Виктору? Разве есть в городе место прекраснее?

Виктор присел на скамейку. Отсюда Пушкин казался выше деревьев, голова его будто летела в голубом солнечном небе. Сейчас придет Оленька – и они посидят молча на скамейке. И не будет ни деревьев, ни шуршащих по мокрому снегу машин, ни играющих в садике малышей. Только небо, Пушкин и они.

Он увидел, как она идет торопливо, почти бежит, и сердце его заликовало. Но он был всего-навсего мальчишка и не встал со скамейки, и не шагнул навстречу.

Оленька подошла раскрасневшаяся, в расстегнутом зимнем пальто, в алой вязаной шапочке.

– Здравствуй, Витя, – сказала она, хотя они виделись сегодня в школе.

– Здравствуй.

Она села рядом.

– Я влетела в лужу. Совсем весна.

Невдалеке остановился какой-то мужчина с толстенным портфелем, в тяжелом пальто и меховой шапке пирожком. Посмотрел на памятник, потом повернулся лицом к Оленьке и Виктору, хмыкнул и заспешил дальше.

Оленька и Виктор рассмеялись.

– Написал? – спросила Оленька.

Виктор кивнул.

– Прочти.

– Здесь не буду.

Оленька поняла: здесь – значит при Пушкине. Если бы она писала стихи, даже такие славные, как Виктор, она бы тоже не решилась читать их здесь, при Пушкине. А говорят, что в Москве молодые поэты собираются у памятника Маяковскому и читают стихи прохожим. Может быть, при Маяковском не так стыдно? Нет, наверно, так же. Просто они не понимают этого.