Текст книги "Закон тридцатого. Люська"

Автор книги: Илья Туричин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

– Любовь, – подсказал неугомонный Коротков.

Оленька повернулась к нему резко.

– И любовь.

– Лично я никогда не влюблюсь, – сказал Коротков.

– Значит, ты всего полчеловека, – ответила Оленька.

Когда она начала говорить, Виктор снова почувствовал, как жаром заливает щеки, и испугался, что кто-нибудь заметит это, если он скажет хоть слово.

– Фаина Васильевна, а как вы считаете насчет любви? Надо ее изучать? – спросила маленькая Сима Лузгина. Ее наивность в классе считалась образцом наивности, а прямолинейность – образцом прямолинейности.

В классе задвигались.

– Я думаю, что любовь, настоящая любовь, – это огромная радость. Огромная духовная сила, – сказала Фаина Васильевна серьезно. – Человек не может не любить. Только к одним это чувство приходит раньше, к другим позже. Торопить его не надо и искать не надо. Оно придет само, придет в свое время. И бежать от него не надо. А что касается мыслей, которые ты высказала, Звягина, то они занимают и наши умы. К сожалению, нет такого предмета – человековедения. – Фаина Васильевна умолкла и задумчиво посмотрела в окно.

Ребята молчали. Тоже задумались. Неожиданно Сима Лузгина спросила:

– А вы когда-нибудь любили?

Класс тихонечко ахнул и замер. Такой вопрос Фаине задать могла только Лузгина.

– Любила, девочка, – спокойно ответила Фаина Васильевна. – Мы решим так: Шагалов сейчас пойдет и извинится перед Александром Афанасьевичем. Александр Афанасьевич преподавать больше у нас не будет. Мы провожаем его на пенсию. И я советую вам: перед тем как что-нибудь сделать или сказать – думайте. Вы не дети и можете и должны отвечать за свои поступки.

Уходя в девятый «в», Фаина Васильевна оставила Александра Афанасьевича в своем кабинете на попечение секретаря Анны Сергеевны. А когда возвратилась, Александра Афанасьевича уже не было.

– Все хватался за грудь, – пояснила Анна Сергеевна. – Воду пил. А потом ушел своим ходом. Петр Анисимович помог.

Фаина Васильевна представила себе разговор нового завуча с Александром Афанасьевичем и поморщилась.

– Я буду занята, – сказала она громко и опустила собачку французского замка. Замок щелкнул. В кабинете стало тихо. Тяжелые темно-вишневые портьеры закрывали дверь. Была перемена, но сюда доносилось только едва слышное постукивание, когда в коридоре этажом выше затевалась беготня. Будто далеко-далеко нестройно бьют в барабаны.

Фаина Васильевна не прошла к письменному столу, возле которого стояло жесткое кресло, а села на диван, скинула туфли, поджала под себя ноги, поежилась зябко.

«А вы когда-нибудь любили?»

Ах, Сима Лузгина, маленькая девочка, которая так и не растет!..

Она спросила про тебя, Алеша.

Помнишь, какие у меня были косы? Черные-черные. Ты любил расплетать их. А однажды наплел тоненьких косичек. Сказал: «Голова медузы Горгоны». И мы смеялись…

Помнишь, бродили с тобой по пустырю за Большой Монетной? Пустырь тянулся до самой Невки, зарос крапивой, лопухом, одуванчиками. В маленьких прудах стояла зеленая вода. Мы садились на траву и подолгу следили за возней головастиков, за скользящими по поверхности плавунцами, за хитрыми тритонами и ужасно важными лягушками. Где-то ты вычитал, что музыка влияет на рост живого организма. Мы выкопали ямку, налили в нее воды, пересадили туда нескольких головастиков. И потом долго пели им, чуть не до хрипоты. Пели, и нам казалось, что они в самом деле растут на глазах. Помнишь?

А в седьмом классе Гришка Адамов написал мне записочку. Ты отнял ее. Потом в коридоре схватил Гришку в охапку, приподнял его и отбросил. Он ударился головой о секцию парового отопления. Я очень испугалась, а ты повернулся и ушел, но тотчас вернулся и повел Гришку в медпункт. Гришка сказал, что упал сам.

А на другой день нам почему-то было неловко гулять по нашему пустырю… Помнишь?

Мы ходили на лекции в клуб. Слушали музыку. Ты не любил музыки. Я знала, что ты ходишь из-за меня…

А помнишь, я сломала ногу на катке, и меня положили в больницу, и ты по водосточной трубе полез на третий этаж, чтобы заглянуть в окно палаты. Ненормальный!

А как мы поженились, помнишь? Нам тогда было по двадцать, мы были уже солидными людьми, а долго стеснялись сказать друзьям, что мы поженились. Ходили на завод врозь; то ходили вместе, а то вдруг стали ходить врозь… Тебя тогда вызвал секретарь, Кошкин, помнишь? И сказал, что ты должен со мной помириться. Что это аморально – ссориться комсомольцам не «по принципиальным причинам»…

А потом родилась Аленушка…

А потом ты ушел на войну…

Одиннадцать лет прошло от рожденья Аленушки до твоего ухода на войну… Одиннадцать лет. А будто их и не было, так быстро проходит счастье. Как один день…

А потом на наш дом упала бомба, и Аленушка…

В дверь постучали громко, настойчиво.

Фаина Васильевна спустила ноги с дивана, нащупала туфли. Медленно пересекла кабинет, открыла дверь.

Вошел завуч Петр Анисимович. Уселся на стуле возле стола, негнущийся, прямой.

– Что будем решать, Фаина Васильевна?

Фаина Васильевна устало опустилась в деревянное кресло.

– Вы насчет чего, Петр Анисимович?

– Насчет девятого «в». Сегодня они оскорбили старого, заслуженного учителя. Дальше некуда. Надо принимать решительные меры, Фаина Васильевна.

– Возможно…

Фаина Васильевна старалась не смотреть на своего завуча. Выцветшие глаза его на желтоватом лице, редкие волосы, зачесанные на восковую лысину, прямая спина и длинные желтые руки – все вызывало в ней раздражение, какой-то безотчетный протест. Она подавляла этот протест, старалась убедить себя в том, что внешность – далеко не все в человеке, что главное – работоспособность, душа, сердце.

– Если закрывать глаза на такие вопиющие факты, как факт сознательного срыва урока литературы в девятом «в», то мы с вами можем оказаться весьма и весьма несостоятельными. Авторитет старших незыблем, вот что надо воспитывать в детях. С этой и только с этой позиции надо рассматривать чрезвычайное происшествие, так сказать ЧП, в девятом «в».

Голос у Петра Анисимовича без каких-либо полутонов. Так на ветру стучит неприкрытая ставня.

– Я не совсем понимаю вас, Петр Анисимович.

– А что ж тут непонятного? Мы с вами призваны воспитывать молодежь, стало быть, нам не безразлично, что из них получится. А что получится из учеников девятого «в»? Представьте себе, что может произойти с ними в дальнейшем, если мы сейчас не пресечем в корне. Очень опасная тенденция! Сегодня они оскорбили учителя. А завтра придут на завод и откажутся выполнить распоряжение начальника цеха.

– Вы перебарщиваете, Петр Анисимович. Ведь они люди, мыслящие существа. Зачем же им отказываться выполнить распоряжения начальника?

– Вот именно, зачем? Ведь это будет нанесением ущерба делу. А в силу нестойкости характеров, в силу непонимания, в силу неумения подчиняться наши ученики смогут нанести этот ущерб. И это будет нашим с вами браком в работе. Ведь так?

Фаина Васильевна с трудом сдерживала раздражение. Встала, подошла к окну. Над белым садом кружился снег, то падал, то вдруг летел вверх, подхваченный ветром. Двое первоклассников, забравшись чуть не по пояс в сугроб, дрались портфелями; у одного свалилась шапка, на круглой стриженой голове оттопыривались красные уши.

– Простудится, – громко сказала Фаина Васильевна.

– Что?

– Нет-нет, это я не вам. – Она подошла к двери: – Анна Сергеевна, пошлите кого-нибудь из старших в сад. Пусть выпроводят малышей да проследят, чтобы оделись по-человечески.

Фаина Васильевна вернулась к окну.

Малыши вывалялись в снегу и теперь отряхивали друг друга.

– Так что мы предпримем, Фаина Васильевна?

К малышам подбежала старшеклассница, надела стриженому на голову шапку, другому застегнула пуговицы пальто и повела к выходу.

– Я была в девятом «в». Они во всем разобрались сами и потребовали, чтобы Виктор Шагалов извинился перед Александром Афанасьевичем. Кстати, вы бывали на его уроках?

– Нет.

– Напрасно. Вы бы кое-что поняли, – сказала Фаина Васильевна и подумала про себя: «А может быть, так ничего бы и не поняли». – На его уроках скучно, хоть я преподает он живейший предмет – литературу. Все есть: и план, и методика, и программа выполняется. А вот души – нет.

– Александр Афанасьевич не солист и не чтец-декламатор. Он учитель, – возразил Петр Анисимович.

– Вы считаете, что душа должна быть только у чтецов или солистов?

– Душа – абстрактное понятие, Фаина Васильевна. К тому же идеалистическое. А мы с вами материалисты. В нашем материалистическом мире между людьми существуют определенные отношения, которые складываются из обязанностей перед обществом. Учитель должен учить, ученики – учиться, а мы с вами – руководить этим процессом, опираясь на существующий установленный порядок.

Фаина Васильевна передвинула на столе пресс-папье, подравняла и без того аккуратную стопочку книг. Сказала тихо:

– С вами трудно спорить, Петр Анисимович. Вы говорите очень правильные вещи.

– Разумеется, Фаина Васильевна. В колонии для малолетних мне приходилось иметь дело с довольно трудным детским коллективом, и я по опыту знаю, что дети не любят трудиться. А ученье – это труд. Но если мы заставляли работать и учиться даже тяжелых детей, неужели невозможно заставить учиться обыкновенных? Абсурд! Девятый «в» – класс с нездоровым душком. И, по-моему, то, что они заставили Шагалова извиниться, это всего лишь уловка, чтобы уйти от ответственности. Дети чрезвычайно хитры в этом смысле. Поверьте моему опыту.

– Мне кажется, что у нас с вами неверная предпосылка, – возможно мягче возразила Фаина Васильевна. – Мы с вами считаем, что они дети, а они уже ищут свою дорогу в жизнь, к ним уже приходит такое высокое чувство, как любовь.

– Только этого нам с вами не хватало! – воскликнул Петр Анисимович. – Вот это и есть пресловутая своя дорога. А потом… Мы-то знаем, куда приводит любовь. У меня в колонии…

– Ах, да оставьте вы вашу колонию? – резко оборвала его Фаина Васильевна и сжала пальцами виски. – Нельзя же так, голубчик. Мы же растим, учим и воспитываем детей в условиях нормального человеческого общежития. Ну, при чем тут колония? И оставались бы себе в своей колонии, если вы такой приверженец ее методов!

– Фаина Васильевна, – Петр Анисимович встал. – Я попросил бы вас обдумывать свои слова. Меня направили сюда, в школу, товарищи, которым виднее, где я должен выполнять свой партийный и педагогический долг. Меня предупреждали, что мне нелегко будет найти с вами общий язык. Но найти его надо, поскольку мы делаем общее дело. Я убежден, что девятый «в» доставит нам еще немало хлопот, если его не скрутить сейчас.

– Что же вы предлагаете? Карцер?

Петр Анисимович поморщился.

– Карцер, Фаина Васильевна, крайнее средство даже в колонии. Но класс так или иначе должен быть наказан. И я поставлю этот вопрос на педагогическом совете!

– Ну что же… Ставьте. Поспорим.

– Здесь, я полагаю, надо не спорить, а действовать. Очень уж много у нас дискуссий! Партия ждет от нас воспитания последовательных и убежденных строителей коммунизма, а не расплывчатых индивидуумов с собственным путем в жизнь. Путь у всех един.

– Но нельзя же вбивать последовательность и убежденность палками.

– Я не говорил о палках, Фаина Васильевна. Не надо передергивать. Я говорил о строгости, о недопущении расхлябанности, о неукоснительном требовании выполнения учениками своего долга.

– А как же быть с воспитанием самостоятельного мышления? Сознательной дисциплины? Инициативы?

– Выполняя домашние задания, ученик самостоятельно мыслит. В кружках – проявляет инициативу. В пределах своих ребячьих возможностей, Фаина Васильевна. В пределах возможностей. Но всегда они должны помнить, что ими руководят старшие, товарищи старшие.

– Но не менторы, а добрые друзья, советчики.

– Совершенно верно. Но когда мне секретарь райкома дает совет, я его выполняю, как директиву.

– И у вас нет своей точки зрения?

– Если я не ошибаюсь, я вам изложил свою точку зрения.

– Благодарю.

– И прошу обдумать поднятый мною вопрос. А на урок к Александру Афанасьевичу схожу, поскольку вы мне посоветовали.

– Полагаю, что решение ваше несколько запоздало. Александру Афанасьевичу осталось девять дней до пенсии, и состояние здоровья его таково, что лучше ему взять больничный лист. И отдохнуть.

Петр Анисимович ушел.

Фаина Васильевна налила из графина воды в стакан, но, так и не пригубив, отодвинула его в сторону и долго еще сидела неподвижно, глядя в одну точку.

В субботу вечером, как обычно, – отправились на каток. В раздевалке было полно. У гардероба стояла веселая суетливая очередь. На скамейках тесно, словно куры на коротком насесте, сидели парни и девчата.

Пахло кожей, дымом, паленой шерстью. Люди двигались неуклюже, гремя по деревянному полу коньками. Стоял банный гомон.

Виктор, используя Плюху в качестве тарана, толкал его перед собой, пробиваясь в привычный угол. Следом цепочкой двигались остальные.

Пробились, подождали, пока освободилась часть скамейки. Усадили девочек. Те стали переобуваться. Виктор послал Плюху занимать очередь в гардероб.

Оленька сняла пальто и теплые сапожки, надела ботинки с коньками, нагнулась, завязывая шнурки. Виктору хотелось помочь, но он постеснялся, да и Володька начнет язвить «по поводу».

Со шнурками у Оленьки не ладилось. Она распрямилась, лицо ее покраснело от напряжения. Оленька посмотрела на Виктора, на остальных мальчишек.

– Лева, помоги, пожалуйста.

Лева Котов присел на корточки, стал шнуровать.

– Не перевелись ще лыцари на Вкраине, – насмешливо сказал Володька Коротков.

Оленька посмотрела на него сердито.

– Лучше бы завязал второй.

– Нет уж, я для тонкой работы не гожусь. Виктора попроси.

– Тут и один управится, – отпарировал Виктор. Он не хотел грубить, но не смог сдержать досады, и фраза прозвучала как грубость.

Оленька только плечами пожала. А Лева даже бровью не повел.

Лева был одной из достопримечательностей девятого «в». Среднего роста, огненно-рыжий, с розовым лицом, даже зимой усыпанным крупными веснушками, он был невозмутим и молчалив. Ничем не увлекался, особых друзей не имел, со всеми был одинаково ровен. Если кому-либо что-нибудь было непонятно, обращались к Леве, потому что он знал больше всех и учился лучше всех. Выслушав вопрос. Лева долго и сосредоточенно сопел широким мясистым носом и только потом отвечал тихим голосом точно и ясно двумя-тремя словами. Молчаливость его вошла в поговорку. Девятый «в» вместо выражения «нем, как рыба», употреблял «нем, как Лева».

Как-то Володька сказал ему:

– Ты никогда не станешь академиком. Не изъяснишься. Язык плохо подвешен.

Лева посопел и ответил:

– Ты тоже. Только по противоположной причине.

…Лева завязал шнурки Оленькиных ботинок. Она встала, притопнула коньками.

– Как лед? – спросил Виктор у знакомого паренька.

– Решето.

Лева сел на Оленькино место, стал переобуваться. У него были удивительные коньки. Наверно, единственные в городе. Назывались не то «джексонки», не то «жаксонки». Лева сам толком не знал. На этих коньках катались и его отец, и его старшие братья. Коньки были длинными, как «бегаши», а носы их закручивались, как у «снегурочек». Касаясь льда, они звенели, настолько тонкими были их лезвия.

Сдав в гардероб пальто и обувь, высыпали из дверей на лед. Шел мелкий снег, заволакивая каток пеленой. Гремела музыка. Густая масса людей скользила по кругу в одном направлении, словно огромная патефонная пластинка. По беговой дорожке мчались, согнувшись и заложив руки за спины, скороходы в черных рейтузах и свитерах и таких же черных шапочках. Как бы много ни было народу на катке, беговая дорожка оставалась в их распоряжении. Скороходов знали в лицо и по именам. За бегом их следили с восторгом и завистью.

Виктор поднял руку, приветствуя кого-то из них. Он был тоже на «бегашах» и в таком же черном костюме.

– Я пробегу кружок, разомнусь, – сказал он небрежно и скосил глаза на Оленьку.

Та взялась крест-накрест за руки с маленькой Симой, и они, не оборачиваясь, пересекли беговую дорожку и затерялись в толпе.

Виктор рванулся с места, согнулся и, широко размахивая руками, заскользил по льду.

– Пижонит, – сказал Володька Коротков.

– Не треплись, – буркнул Плюха, провожая друга взглядом. – Что надо бежит! Будет нынче чемпионом.

Плюха не завидовал Виктору, сам он с ленцой передвигал ноги на своих хоккейках и не любил скорости. Скорость утомляла.

– Тебе бы стать на бегаши, – сказал Володька длинной Лене. – Ты бы с твоими ногами – у-ух!

– Ты лучше мне сальца своего одолжи, – засмеялась Лена и устремилась через беговую дорожку. Остальные последовали за ней.

Лед был неважный, хрупал под коньками, но Виктор бежал с удовольствием второй круг, третий, четвертый. Он двигался ритмично, не увеличивая и не снижая скорости. Появилось прекрасное ощущение полета, будто не сам ты бежишь, а какая-то сила несет тебя – и ты не касаешься серого припорошенного снегом льда, а скользишь над ним, как ласточка в бреющем полете. А потом и скользить перестаешь, все летит навстречу и мимо – люди, огни, музыка, крутится под тобой земной шар, скованный серым льдом, а ты, невесомый, над ним, и только подставляешь коньки, чтобы подтормозить его стремительное движение, чтобы не улетел он со всем, что есть на нем – с людьми, огнями и музыкой, – неведомо куда.

И думается в полете легко. И мысли приходят легкие, не мешающие лететь.

Оленька… Надо было помочь зашнуровать ботинки… Она смотрит на него из толпы, видит, как он мчится. Не может не смотреть… Это хорошо, что у нее есть характер, и она никогда не похвастается стихами, которые он ей написал, и никому не покажет писем. Потому что это только их и больше ничье… Нельзя, вроде «ашек», Кольки со Светкой, с утра до вечера – за ручку. Смотрите, какие мы неразлучные! Друг без друга даже гриппом не болеем!.. Показуха… Вот поэты печатают стихи о своей любви, и не о любви вообще, а к совершенно конкретной женщине. И любовь перед чужими людьми будто голая. И женщине той, наверно, стыдно на улицу выходить… А зачем? Стихи о любви надо издавать только посмертно. «Люди, я умер, но я любил сильно и красиво! Оставляю вам свою любовь, пусть она живет в вашей…» А не как Светка с Колькой.

Летит навстречу земной шар, и только одна точка почти неподвижна. Виктор видит краем глаза парня, который догнал его и обходит справа. Парень энергично машет руками. Мешает лететь, мешает думать. Виктор тоже замахал руками, прибавил скорость. Парень не отстает. Упрямый, однако. Они вдвоем обходят одного бегуна, другого, третьего… Дорожка впереди чиста. Люди что-то кричат, подбадривая. Еще поднажать… Еще… Уже земной шар свистит, ускользая из-под коньков… Снежная крупка хлещет в лицо… Поворот… Удар по ногам… Какая-то сила отрывает Виктора от земли, бросает в сторону. Переворачивает. Лед ускользает влево. Виктор вонзается в снежный сугроб головой… Тишина…

Кто-то потащил его из сугроба за ноги. Виктор сел на снег, отер рукавом залепленные глаза.

– Цел?

Виктор шмыгнул носом, подвигал ногами.

– Цел. Яма тут, что ли?

– Наверно.

Перед ним стоял тот самый парень, который пытался его обойти.

– Хорошо бежишь. Только я б тебя все равно достал.

– Фигос под нос, – сказал Виктор, все еще отфыркиваясь.

Парень засмеялся.

Возле собрались люди.

– Гоняют как угорелые, – осуждающе сказала какая-то немолодая женщина. – Только нервы портят.

– А вы бы, мадам, – галантно сказал парень, – свои нервы дома на туалете оставляли.

– Нахал! Пойдемте, Вильгельм Алексеевич, – и она удалилась, неуклюже скользя на коньках в сопровождении немолодого мужчины с седыми стрижеными усами.

– Ах, женщины, женщины! Не понимают, что молодость не возвращается. Даже на коньках, – сказал парень вдогонку.

– Витя! – Сквозь редеющую толпу пробиралась Оленька. – Витя!

– Я здесь, Оленька. Все в порядке!

Оленька подошла. В глазах ее была тревога. И от этого стало радостно, просто хоть снова влетай в сугроб!

Парень смотрел на Оленькино раскрасневшееся лицо и улыбался. Потом повернулся к Виктору, протянул руку:

– Ну, давай познакомимся. Костя.

– Виктор.

У Кости широкая крепкая ладонь.

– Костя, – повторил он, улыбаясь и протягивая руку Оленьке.

– Оленька, – без улыбки произнесла она.

– Так-таки Оленька, не Ольга, не Леля… – Он чуть задержал руку девушки в своей.

Оленька, не отвечая, высвободила руку.

– Сеня, – сказал Плюха, протягивая Косте свою ручищу.

– Володя, – представился Коротков.

– Лена, – сказала Колесникова.

Парень смерил ее взглядом и сказал уважительно:

– О-го!

– Короче не держим, – хохотнул Коротков.

– Сима. – Маленькая Лузгина протянула Косте руку.

Он пожал ее очень бережно, будто хрупкую вещь.

– И длиннее не держим, – сказал Володька.

– И тощее не держим, – Лена ткнула Володьку пальцем в живот.

Костя завертел головой:

– Сколько же вас?

– Класс, – ответил Володька.

– Рабочих или крестьян? – спросил Костя весело.

– Класс млекопитающих, отряд парнокопытных, вид ленивых. Вот это Лева. Лева – гомо сапиенс молчунис. Редкий экземпляр, памятник эпохи полиомиелита, охраняется государством! А ты из какой породы? – спросил Володька.

– Я тоже из млекопитающих, троглодит, охраняюсь самим собой. – Костя дружелюбно протянул руку все еще сидящему на снегу Виктору. – Вставай, примерзнешь.

Виктор встал. Всей толпой подъехали к месту, где он споткнулся. Обнаружили яму.

– Паршивый сегодня лед, – сказал Костя.

– Здесь установят мемориальную доску: «На этом месте при попытке взлететь взорвался в воздухе ученик девятого «в» класса двенадцатой школы Виктор Шагалов», – произнес торжественно Володька.

Ребята рассмеялись.

Костя посмотрел на них с любопытством. Переспросил:

– Двенадцатой?

Домой возвращались вместе, стайкой. Девочки шли обнявшись и пели. Они всегда поют, возвращаясь с катка или с вечера. Поют тихо и дружно о геологах и журналистах, о дальних дорогах, которым нет конца, о следах, что останутся на пыльных тропинках далеких планет, и о любви… Когда слушаешь их, теплеет ветер, над обжитыми улицами словно перекидываются высокие крыши, ласковым становится колючий снег, и кажется, что идти тебе далеко-далеко…

Мальчишки шагали позади, говорили о том о сем. Мысленно подпевали, но мужское достоинство не позволяло подхватить песню вслух.

Виктор и Костя шли рядом и смотрели на идущую впереди Оленьку.

Потом Костя сказал:

– Интересная девушка. Обхаживаешь?

– Поди-ка ты!..

Виктору было неприятно и само слово «обхаживаешь», и легкий пошловатый тон, каким оно было произнесено.

– А что ж тут такого?.. У меня тоже девочка есть. Только надоела. Липнет, как муха. Записочки дурацкие… А то за углом ждет. Вылупит глазища: «Костя! Вот так встреча!» Будто я не понимаю, что на морозе ножками топала. Живет в нашем доме, по соседней лестнице.

– Учится?

– Работает. Руки глицерином мажет, чтоб мягкими были. Вообще-то ничего девчонка. Только без царя в голове. И водку хлещет, что твой слон. – Костя засмеялся.

– И ты?

– Выпиваю… А потом мускатный орешек жую.

– Зачем?

– Чтоб отец не заметил. Еще, шофера говорят, постного масла надо выпить полстакана. Не пахнет.

Виктора передернуло:

– Экая гадость.

– Да уж чего хорошего! Мускатный орех лучше. Может, выпьем по рюмахе с морозцу?

Виктору сама мысль «выпить» показалась дикой. Но не хотелось почему-то признаваться в этом новому знакомому. И он ответил небрежно:

– Денег нет.

– Деньги есть. Заработал немного. Пойдем. Я тебя с Люськой познакомлю. И свою прихвати. Посидим.

Виктор представил себе Оленьку, сидящую за пластмассовым столиком, залитым пивной пеной. Как в забегаловке на пляже в Ново-Михайловской, где он отдыхал летом с мамой. В одной руке у Оленьки стакан с водкой, а в другой – селедочный хвост. И такой нелепой показалась ему эта картина, что Виктор развеселился и вдруг спел:

 
Стаканчики граненые упали со стола,
Упали и разбилися, разбита жизнь моя!
 

Девочки оглянулись.

Володька позади крикнул:

– Теперь «Шумел камыш»!

– Она не пойдет, – сказал Виктор Косте. – Она еще ничего не пила, кроме кефира.

Костя пренебрежительно пожал плечами.

– Все, старичок, имеет начало.

– И конец, – добавил Виктор.

– И конец, – согласился Костя. – Может, посидим вдвоем? Мужская компания еще лучше. Без прекрасного пола. Ты учти, старичок, деньги есть. Почтовое ведомство приносит мне ренту.

Виктор взглянул на него вопросительно, но Костя не стал объяснять. Только сказал:

– На матушке-Руси всегда с морозу рюмочку опрокидывали. И у Ремарка всю дорогу пьют. Читал? Слушай, что такое «кальвадос» этот самый, не знаешь? Кто говорит – коньяк, кто – ликер. Я ликера не люблю. От него пальцы к рюмке прилипают.

– Не знаю. Можно в справочник заглянуть. Лева!

Виктор приостановился, поджидая Леву.

– М-м?..

– Слушай, напряги свои мыслительные способности. Что такое «кальвадос»?

Лева засопел носом.

– Не знаю.

– Ну, если Лева не знает, значит, никто не знает.

– Так как? – спросил Костя.

– Нет, не стоит. В другой раз.

Подошли к Оленькиному дому.

– До завтра, ребята! – Оленька помахала ботинками с коньками и скрылась в парадном.

– Завтра на каток пойдете? – спросил Костя Виктора, глядя Оленьке вслед.

– Вечером.

– Встретимся. Будь! – И Костя протянул Виктору руку.

Потом попрощался с остальными, повернулся и направился через улицу наискосок. К трамвайной остановке.

Ребята посмотрели, как он идет, расправив широкие плечи, чуть покачиваясь.

– Спортивный мальчик, – сказала Сима Лузгина.

– Не влюбись! – предостерег Виктор.

– Она «тете Степе» не изменит, – возразил Володька.

– Сильно бегает, – вздохнул Плюха, – достанет он тебя.

– Поглядим! – ответил Виктор. – Если бы не яма, я бы от него ушел. Ну, кто куда, а я в сберкассу. Время позднее. Пойдем, Плюха.

Они попрощались с товарищами и пошли втроем: Виктор, Плюха и Лева.

Потом Лева, молча подняв руку, свернул в подворотню старого облупленного дома.

Плюха проводил Виктора.

Возле своего парадного Виктор остановился и спросил:

– Плюха, ты водку когда-нибудь пил?

– Неоднократно. Точнее, один раз. Когда дядя Вася из деревни приезжал. Баранину привозил. Натушили с картошкой целую ногу. Он мне стакан налил до краешка, для полной жизни. «Пей, – говорит, – мужичок». Ну, я всю и выпил.

– И как?

– Пьяный-препьяный стал. Хочу прямо, а меня назад тянет. Хочу стоять, а падаю. Потеха! Говорю шепотом, а все спрашивают, чего я ору. Отец с работы пришел, разозлился. Драть хотел. Только я тут же уснул. А с чего это ты вдруг про водку спросил?

– Так. Завтра зайдешь за мной?

– Зайду.

Виктор ушел, а Плюха, размахивая коньками, побрел по улице. Вдруг остановился. Сгреб с железного подоконника снег, помял в руках и запустил снежком в ближайший фонарный столб. Снежок шмякнулся о столб и оставил на нем белую метинку, а Плюха, довольный, побрел дальше.

Костя шел не торопясь, чуть покачиваясь, широко расправив плечи, весело и нахально посматривая по сторонам, бездумно улыбаясь встречным девушкам. Каждый раз после катка в нем долго еще жило ощущение собственной силы и ловкости. Будто выжгло морозцем, сдуло ветром хмурую накипь усталости, что скапливается, верно, в любом человеке к концу рабочего дня. И так легко и радостно становится, когда освобождаешься от этой накипи движением, встряской, когда вот так отчетливо ощущаешь свою силу и ловкость.

Он шагал к дому, но домой не хотелось. Опять отец заведет «баланду» на тему «примерного поведения», «полной отдачи», «уважения к старшим». И все это нудным, ровным голосом. Отец правильный, до того правильный! Как хорошо оструганная палка. Ни сучка ни задоринки. Хоть бы напился когда, что ли! Или взорвался бы, наорал, побил! Да мало ли что может натворить живой человек!..

А ребята славные. Надо было сказать им, что его отец – новый завуч в их школе… Как-то неловко было. К слову не пришлось. Да и начали б расспрашивать…

Зайти за Люськой, побродить?.. А может, взять «маленькую», посидеть у нее? Тетка, верно, уже дрыхнет в своем углу.

А Оленька ничего, красивая девушка. Вот бы с ней пройтись! Да-а…

Костя зашел в магазин, потолкался около прилавка винного отдела. Направился было в кассу, но передумал. Снова зашагал к дому. Дойдя, воровато оглянулся и нырнул не в свою парадную, а в соседнюю. Поднялся на лифте в пятый этаж. Трижды коротко нажал кнопку звонка. Так звонит только он, Люська сразу узнает. Тотчас за дверью что-то скрипнуло. Дверь открылась. Маленькие руки обвились вокруг его шеи. Девичий голос прошептал:

– Ну что ты, Костик. Я тебя жду, жду…

– Вот я и пришел.

Они постояли немного в темноте, прижавшись друг к другу.

– Что ж, так и будем жаться на лестнице?

Девушка отпрянула:

– А ну тебя… И что ты за человек!

– Класс млекопитающих, отряд парнокопытных, вид бизонов. – Костя засмеялся тихонько, спросил: – Тетка спит?

– Вяжет.

– Тогда пойдем погуляем.

– Только оденусь.

– Валяй. Я внизу буду.

Костя спустился, посмотрел на улицу сквозь заиндевелое стекло, но выходить не стал. Еще нарвешься на отца: вдруг у него какой-нибудь педсовет или совещание?

Наверху торопливо застучали каблучки. Костя усмехнулся. Люська в своем репертуаре: на улице подмерзло – будь здоров, а она надела выходные туфельки с тонкими длинными носами, на шпильках. Думает, пойдем куда-нибудь! Чудила!

Подошла Люся. Остановилась возле него. Он посмотрел на нее сверху вниз – девушка была мала ростом, – улыбнулся, привлек к себе, поцеловал в губы. Она не отстранилась, только глянула на дверь.

– Пошли. И побыстрее, – сказал Костя.

Люся понимающе кивнула, выскользнула в дверь и зашагала торопливо по заснеженной улице.

Костя вышел немного погодя и нагнал ее на углу.

Домой Костя вернулся во втором часу. Разделся и прошел на кухню.

На кухне, за столом, покрытым зеленоватой потертой клеенкой, сидел дед Сергей Степанович. Лицо у него было розовое, мясистое. Очки с толстыми стеклами в большой роговой оправе неправдоподобно увеличивали дедовы бесцветные глаза. Перед ним на столе стояла ученическая чернильница «непроливашка», лежала толстая тетрадка. В руках дед держал старенькую желтую вставочку и писал мелким, удивительно четким и красивым почерком, буковка к буковке. Писал не то роман, не то воспоминания какие-то, никто из домашних толком не знал, что именно пишет дед. Тетрадочку он прятал в несгораемый ящик, ящик запирал на ключ, а ключ всегда носил при себе, а когда укладывался спать, привязывал цепочку от ключа к руке. Кроме исписанных тетрадей дед хранил в ящике пожелтевшие грамоты, два ордена Красной Звезды и несколько медалей. А может, и еще что-нибудь. Неизвестно.

Когда Костя вошел, дед оторвался от работы, сверкнул на внука стеклышками очков, но ничего не сказал, только хмыкнул и снова заскрипел перышком.

– Все трудишься? – весело спросил Костя.

Дед снова хмыкнул и пожевал губами. По вечерам рот у него был ввалившимся, потому что дед вынимал искусственные челюсти и клал в стакан с водой. Отдыхал от зубов.