Текст книги "Закон тридцатого. Люська"

Автор книги: Илья Туричин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Люська почти не отставала от Гали. Работалось легко, без напряжения.

Иногда, отрываясь от весов, Люська взглядывала через улицу на противоположную сторону. Там неторопливо работали двое, штукатурили заводской каменный забор.

Когда часов в одиннадцать в палатке появилась Нина Львовна, один из них вытер руки, ленивой походкой наработавшегося человека пересек улицу и подошел к палатке.

Нина Львовна обратилась к Гале:

– Ну, как выручка? Частично хотим сдать.

Галя пожала плечами.

– Я возьму крупные. В кабинете сосчитаю, чтобы вам не мешать. – Нина Львовна начала торопливо складывать купюры покрупнее в пачку. – Там разберу.

«Вот оно – жульничество. Деньги заберет, а товар подбросит. И выйдет, что в палатке все как по накладной… Ловко!.. Ну, погодите же!» – Люська стиснула зубы и вся подобралась, будто собиралась вступить врукопашную с врагом. Нина Львовна была опытной и уверенной. За ее спиной стоял Разгуляй со своей книгой приказов. Он имеет власть. Он уже один раз наказал Люську. И все равно… Все равно она не станет их помощницей. Не продаст свою совесть за пару капроновых чулок, и за тысячу пар не продаст!..

– Нет, уж, пожалуйста, Нина Львовна, посчитайте при нас, – решительно заявила Люська.

– Вы что, не верите мне? – фыркнула Нина Львовна.

– Очень даже верю. Но денежки счет любят! А тем более казенные. Каждый ошибиться может.

– Ну, знаете!.. – Нина Львовна важно надулась.

– Я же ошиблась, – спокойно говорила Люська. – У меня же вышла недостача.

– Не сравнивайте, голубушка, меня с собой. – Нина Львовна старалась говорить тихо – кругом люди. – Вы только начинаете, а я, можно сказать, собаку съела на торговле.

– На здоровье, – ласково откликнулась Люська. – А деньги посчитайте, пожалуйста, здесь.

– Ну, ладно… Я посчитаю… – прошипела Нина Львовна и трясущимися от злости руками начала считать деньги.

Люська продолжала взвешивать груши и тут случайно встретилась взглядом с подошедшим к палатке пареньком. Приметила в глазах его озорной огонек. «Все слышал», – подумала Люська.

Но тотчас паренек отвел глаза и сказал громко:

– Гражданочки, извините за беспокойство, нельзя ли без очереди пару яблочков купить? Цемент у нас – в глотке першит спасу нет!

Впереди стоящая в очереди отстранилась:

– Берите, пожалуйста.

Паренек обратился к Гале:

– Свешайте мне пару яблочков покрупнее.

Он взял яблоки и ленивой походочкой направился через улицу. Оба штукатура уселись на край ящика, в котором разводили раствор, и принялись неторопливо есть яблоки.

Нина Львовна сосчитала деньги, буркнула:

– Триста двадцать…

И стала заворачивать деньги в газету.

– Не ошиблись? – деловито спросила Люська.

Нина Львовна сделала вид, что не слышит, демонстративно повернулась к Гале.

– Яблок хватит или еще прислать?

– Хватит пока.

– Хорошо.

Она ушла.

– Зачем ты так? – испуганно сказала Галя, закрывая за нею дверь на крючок. – Она тебе не простит.

– Плевать! Если б я не настояла на своем, я бы сама себе не простила. Ты что, не видишь, что они – шайка!

– Тихо, глупая, – бледнея, прошептала Галя. – Они нас могут…

Люська посмотрела на людей, стоящих в очереди, и через их головы на штукатуров, неторопливо принявшихся замазывать стену. Услышала шум станков в цехах за заводской стеной. В садике сейчас «забивают козла» дружинники Миши. Работают Валерий Сергеевич и его товарищи.

– Ничего они не могут! Легко запугать слабого. Запутать. А я не боюсь! Понимаешь? И ты не бойся. И тогда они ничего не смогут.

– Девушки, хватит шептаться, отпускайте! – крикнули из очереди сердито.

– Извините, – весело откликнулась Люська. – Деньги сдавали.

Через два дня неожиданно в магазин нагрянула ревизия. Разгуляй не явился на работу. Нина Львовна нервничала. То и дело выскакивала на улицу, ныряла в телефонную будку. Настороженно озираясь, набирала номер телефона. Никто не подходил.

В кабинете молча работали два ревизора из торга. Нина Львовна входила в кабинет на цыпочках.

– Товарищ Разгуляй скоро придет. Задержался.

Один из ревизоров, худенький старичок в очках, отрывался от бумаг, глядел на Нину Львовну поверх очков.

– А нам, собственно, он не нужен. Нам документы нужны.

В палатке тоже сделали переучет. Сняли остатки. Полистали накладные. Пересчитали наличные. Все оказалось в порядке.

А на Гале лица не было. Когда ушли ревизоры, Галя, прислонясь к дверному косяку, разрыдалась громко, безудержно, всхлипывая и дрожа.

Люська обняла подругу.

– Что ты, Галя? Что с тобой? Ведь все ж в порядке у нас.

Но та все всхлипывала и дрожала. Ее бил озноб. Стучали зубы.

– Ты заболела?

– Н-не-ет… Н-не з-з-наю…

– Подожди, я сейчас лекарство какое-нибудь принесу из аптечки. – Люська взялась за ручку двери, но Галя судорожно ухватилась за рукав ее пальто.

– Н-нет-нет… Не уходи… Не надо… Ничего не надо… Это я раз-знервничалась… Сейчас прой-дет…

Люська усадила ее на ящик.

– Я хоть воды принесу.

– Н-не надо… Не уходи…

Они посидели молча, прижавшись друг к другу. Люська гладила вздрагивающие Галины плечи.

– Они неспроста эту ревизию… Видела, как Нина мечется?.. И Василий Васильевич не пришел…

– Ну и что?

– Счастливая ты… – пробормотала Галя. – Тебя и запутать нельзя… – И опять схватилась за голову.

Люське стало жутко. Впервые сталкивалась она с чужим непонятным горем вот так – лицом к лицу.

Разгуляй не пришел и на следующий день.

В обеденный перерыв в палатку заглянула Нина Львовна.

– Телегина, тебя просят приехать к товарищу Епишеву.

«Вот оно, начинается, – подумала Люська. – Сейчас будет меня прорабатывать. Все они, жулики, заодно. Пусть! Все равно не отступлюсь!»

– Зачем это вызывают тебя? – испуганно спросила Галя.

– Наверно, ругать будет за строптивость.

– Слушай, Люся, узнай, что с нашим директором. Может, там, в торге, знают?

Люська кивнула. По дороге в торг она позвонила Мише.

– Здравствуй, Миша!

– Здравствуй! Как самочувствие?

– Самочувствие хорошее. Иду ко дну.

– В каком смысле?

– В прямом. Меня вызывают в торг, к самому товарищу Епишеву.

– О-го!..

– Вот тебе и «о-го»…

– Боишься?

– А чего мне бояться? Пусть он боится, – дерзко сказала Люська.

– Ну, правильно в общем.

Люська хоть и храбрилась, но в душе все-таки побаивалась. А Мишин голос ее как-то успокаивал.

– Ты скажи мне чего-нибудь…

– А чего?

– Ну, чего-нибудь… Чудак!.. Ну, хоть про погоду скажи.

Миша посопел в трубку.

– Про погоду?.. Гм… Дождик будет.

– Спасибо за информацию. Укутывай шею шарфом. Сморкайся в носовой платок.

Она повесила трубку, представила себе обескураженного Мишу на другом конце провода и, все еще улыбаясь, вышла из телефонной будки.

Над городом клубились низкие тучи, и в самом деле собирался дождь.

– Товарищ Епишев занят. Обождите немного.

Люська села на жесткий диванчик. Огляделась. За канцелярскими столами склонились люди. Равнодушно щелкали арифмометры. Очень маленький, с худым темным лицом человек, зажав в угол другого, большого и толстого, что-то с жаром доказывал ему.

Женщина, сидевшая за ближним столом, оторвалась от бумаг, подняла голову:

– Потише, товарищи.

– Виноват, исправлюсь, – сказал маленький.

В дверях кабинета появился Епишев.

– Телегина из тридцать первого пришла?

Люська вздрогнула.

– Я здесь.

– Заходите.

Люська поднялась, поправила платье.

Маленький человечек перехватил ее у самых дверей:

– Вы из тридцать первого? Ну, как у вас там?

Так и впился в Люську глазами.

– Нормально!

– Нормально? – пробормотал человечек. – Ммм-да…

Люська обошла его и шагнула в кабинет.

Епишев стоял посредине кабинета. Несмотря на сутулость, он показался Люське очень высоким. На стуле возле стола сидел какой-то военный.

– Здравствуйте, товарищ Телегина. – Епишев протянул Люське руку.

– Здравствуйте.

Епишев смотрел на Люську, чуть склонив голову набок.

– Что ж это вы? Не успели начать работать, а уже выговор получили! Деньги присвоить пытались.

– Ничего я не пыталась.

– А две недели в подсобницах ходили.

– Мало ли…

– Кто ж вам поверит, Телегина, ведь в книге приказов записано.

«Конечно. Вы-то не поверите. Вы-то за Разгуляя будете горой!» – с горечью подумала Люська.

– Записано в книге приказов? – настойчиво переспросил Епишев.

– Ну и пусть записано!

– Это как же так?

– А так. Записано – и записано. Мало ли чего написать могут. Что ж, вы бумажке, а не живому человеку поверите?

Епишев вдруг улыбнулся.

– Очень у нас с вами веселый разговор получается, Телегина.

Люська покраснела. Сказала хрипловато:

– Ругать позвали – так ругайте. Только я никаких денег не собиралась присваивать. Это Разгуляй ваш – жулик самый настоящий. Вот он и думает, что на деньги всякий польстится. Еще бы: «Деньги – эквивалент!»

– Это кто же так сказал?

– Директор.

– Значит, жулики все в вашем магазине? – вмешался в разговор военный.

– Почему все? – Люська повернулась к нему. – Там и хорошие люди есть. А Разгуляй – жулик! – твердо заключила Люська.

– Знаем, – уже другим тоном заговорил Епишев. – И что опутать он вас пытался, тоже знаем. И что вы не виноваты, знаем.

Люська посмотрела на него удивленно.

– Знаете?..

– Я все-таки заведующий торгом и должен знать, что в моем хозяйстве делается.

– Конечно, – неуверенно проговорила Люська.

– Да вы садитесь, Телегина.

Люська подошла к столу и села сперва робко на краешек стула, потом подумала: «А чего в самом деле!» – и села прочно, облокотилась на спинку.

Епишев удовлетворенно кивнул и тоже сел.

– Разгулял вчера арестовали.

– А-рес-то-вали?.. – протянула Люська и подумала: «Это, наверно, Валерий Сергеевич».

– Он оказался одним из организаторов крупных хищений в нашей системе.

– Что ж теперь будет?

Епишев положил руки на стол ладонями вниз.

– Работать будем, товарищ Телегина. Так вы что ж, в нас, значит, усомнились? Думали, поверим, что нам комсомол жуликов поставляет на работу?

– Вы не сердитесь, товарищ Епишев. Только я про вас думала, что вы тоже жулик, как и Разгуляй.

Епишев засмеялся. И лицо его вдруг помолодело, будто смех стер с него морщинки и усталость. А потом стало серьезным, даже строгим.

– Нехорошо это, Телегина… Людмила, если не сшибаюсь? Нехорошо. Разве мы вас учили в людях сомневаться? Людям не верить? Я вот ни на секунду не поверил в то, что вы жулик. А ведь вы тоже с Разгуляем работали.

– Извините, – Люська заморгала растерянно.

– Да что уж. Бывает… Вы мне вот что скажите: как работу освоили?

– В общих чертах.

– Там ведь сложного ничего такого нет. Это жуликам сложно: они еще ко всему украсть должны, да и следы замести. А если честно работать, так ничего сложного. Вот, скажем, в накладных разберетесь?

– Разберусь.

– Справитесь, если мы вас, в порядке выдвижения молодых, назначим заведовать секцией?

– Секцией?!

– А что, боитесь? Вместо вашей этой Нины Львовны. Она ведь тоже торгового института не кончала. Однако бойкая женщина. А вот познакомьтесь – ваш новый директор, товарищ Кольчиков Степан Емельянович. Прошу любить и жаловать.

Люська вежливо поклонилась.

Военный встал и крепко пожал ей руку.

– Будем работать, хоть мое дело не торговать, а летать. Но что поделаешь! Против медицины, как говорится, не попрешь, против ветра не надышишься. – В голосе его послышалась затаенная печаль. – Посылают – будем пробовать.

– Да вы не бойтесь, Степан Емельянович. Мне в двадцатых годах довелось на большом заводе директорствовать. А я в технике – ни в зуб! Трудненько, конечно, пришлось, но надо было. Выучимся! Партия послала – значит, надо!

– Да вы меня, товарищ Епишев, не агитируйте. Раз я у вас в кабинете – заметано! Как птица без крыльев. Отлеталась – скачи!

– Приказ дадим с завтрашнего дня. И на вас, Телегина. И в напутствие скажу вам, Людмила: случись что – не бойтесь к начальству обратиться. Властью облечено оно для того, чтобы вам легче работалось. Желаю успехов!

В дверях Люська остановилась.

– Товарищ Епишев, а в магазине можно сказать, что Разгуляй арестован?

– Завтра в обеденный перерыв я приду и все объясню.

– А одной девушке можно? По секрету.

– Можно.

– Еще один вопрос. А как с Ниной Львовной?

– Пока будет работать продавщицей. Пока… А там разберемся во всем и решим.

Люська и новый директор вышли из торга вместе.

– Пойдете в магазин? – спросила Люська.

– В магазин я приду завтра, с Епишевым.

Галя пошатнулась. Лицо побледнело, стало пепельно-серым. В огромных неподвижных зрачках – ужас.

– А-рес-тован?.. – переспросила она, не разжимая помертвевших губ.

Люська тряхнула ее за плечи.

– Галя!.. Галя!.. Ты что?

– Аресто-ван…

– Не надо. Галочка. Черт с ним! Жулик он… Вор… И правильно, что его арестовали. Да он бы и нас всех запутал…

– Запутал… – повторила Галя, и вдруг лицо ее исказилось. – За-апу-тал… запу-тал… – забормотала она, озираясь испуганно.

Стены палатки – стены мышеловки. Сейчас, вот сейчас могут прийти и за ней. Что делать? Куда, куда деваться? Она закрыла лицо руками. Задышала часто и хрипло: не хватало воздуха.

– Галя, Галочка!..

«Надо бежать… бежать… незаметно… Чтобы никто… Бежать!»

– Нез-здоровится мне… Я пойду…

– Хорошо. Иди. Иди, Галочка.

– Я пойду…

«Скорее, скорее… Сейчас придут – и в тюрьму… В тюрьму…»

Она никак не могла развязать тесемки фартука. Руки стали как чужие… Люська помогла ей.

– Девушки, давайте работать! – шумела очередь.

– Я пойду… – повторила Галя жалобно.

– Иди, Галочка, иди. Я справлюсь.

Галя вышла на улицу, испуганно озираясь, и пошла, почти побежала, прижимая руки к груди, чтобы унять сердце. Ей казалось, что следом идет кто-то. Хотелось оглянуться, но страх сковал ее.

Она свернула в переулок, потом в другой. Под ногами зачавкала грязь, жадно хватала за туфли.

«Куда бегу? Куда?..»

Она устала. Ноги не хотели повиноваться, не хотели уносить ее от беды.

Тяжело дыша, обессиленная Галя прижалась к какому-то одинокому дереву. Заставила себя оглянуться наконец. Переулок был пуст. Только белые куры с чернильными пятнами на шее бродили у забора. Она закрыла глаза и замерла, будто срослась с деревом. «Куда идти? Домой нельзя. Домой придут… Уехать! К тетке в деревню… И там найдут. Везде найдут… Ах, дура, дура!.. Не надо было тогда деньги брать. В первый раз. А теперь конец…»

Из мрака вдруг всплыло улыбающееся лицо Разгуляя с веселыми ямочками на выбритых щеках. Протянулась длинная рука с тоненькой пачечкой денег. «Бери! Бери! Деньги – это эквивалент! Эквивалент счастья!»

Она открыла глаза. Вцепилась в ствол дерева, будто в нем было спасение, будто Разгуляй хотел оторвать ее от этого мокрого шершавого ствола.

В конце переулка показался кто-то. Галя испуганно встрепенулась, оторвалась от дерева, побежала, безотчетно выбирая места посуше.

«Куда же теперь?.. Куда?.. А может, самой пойти в милицию? Пойти и рассказать все. И про Разгуляя, и про Нину Львовну, и про себя. Всю правду. Ведь могут пощадить. Ведь могут!..»

Она вышла на асфальтированную улицу. Наклонилась, подняла тоненькую щепочку, долго и старательно счищала с туфель густую липкую грязь. Кружилась голова.

«Надо пойти в милицию и все рассказать. Всю правду. Надо пойти… Пойти и рассказать…»

Она свернула за угол, твердо решив, что идет в милицию. И вдруг увидела на почти обнаженных деревьях одинокие золотые листочки. И небо, низкое осеннее небо, все в хмурых бегущих тучах. И деловитых воробьев на мокром асфальте. И шагающие по лужам вдаль уличные фонари, с блестящими крышами. И людей…

И все это – в последний раз. Потому что, как только она расскажет всю правду, ее тут же посадят в тюрьму. И больше ничего не будет: ни деревьев, ни неба, ни мокрых крыш…

Отчаяние охватило ее, сдавило, смяло… Она нырнула в какую-то подворотню, забилась в щель между стеной и железным забором и заплакала.

И, как всегда в горькие минуты обид и неудач, Галя подумала о том, что, если бы были у нее папа и мама, они бы смогли спасти ее. Смогли бы!.. Но у нее нет их… Никого у нее нет. Только тетка, да и та не родная.

Лились, лились безудержно слезы, но легче не становилось.

Наверно, в тюрьме вот так же темно и холодно, и тюремная решетка – как вот эти прутья ворот…

Галю охватил озноб… Нет, нет!.. Она не хочет в тюрьму!.. Лучше смерть, лучше умереть, только не в тюрьму… только не позор!..

Она вытерла слезы и, настороженная, снова вышла на улицу. И все твердила себе, все твердила: «Лучше умереть, чем в тюрьму, чем позор!.. Лучше умереть!..»

Она дошла до аптеки. Попросила три пакетика снотворною. Ей не хотели давать, но она соврала, что живет в деревне и ближайшая аптека от них в тридцати километрах. Продавщица поверила и пожалела ее.

Потом Галя ходила по улицам. Просто так… Стемнело. Зажглись фонари. Улицы стали как бы теплее. Галя вдруг почувствовала голод. Зашла в пирожковую. Выпила кофе, съела два пирожка, не чувствуя их вкуса. Хотела было зайти домой, но побоялась. А вдруг там уже ждут?

Три пакетика с таблетками зажаты в кулаке. Ладонь стала влажной.

Еще немного – и она уйдет из этого мира. И ничего не будет кругом. Только ночь. Мрак. Вечный мрак…

Ее снова начал бить озноб.

Она подумала, что ее, может быть, уже ищут. Переодетые оперативные работники ходят по улицам, вглядываются в лица. Ищут ее, Галю…

Она сейчас уйдет от них… Сейчас уйдет…

Разгуляй будет рад. Одним свидетелем меньше. Она, дет, а позор? Позор останется… Позор ее останется…

Почтовый ящик. Почта… Конечно! Это надо. Как она сразу не подумала!.. Пусть он не радуется. Разгуляй! Пусть она умрет, но ему не запутать других. Не запутать!..

Зашла на почту, взяла несколько телеграфных бланков, села в углу.

Обмакнула перо в чернильницу, подержала его на весу, будто примеряясь, с какого бы места начать. Потом вывела неровным почерком:

«Товарищи! Я очень виновата перед вами и перед всеми. Так получилось, что по слабости характера взяла я деньги. И с того дня нет мне покоя. Живу в страхе. Боюсь тюрьмы, а еще пуще Разгуляя. Страшный он человек. Зверь. И даже хуже. А сил не было ни в глаза, ни за глаза правду сказать. Боялась».

Галя закрыла ладонью написанное. Замерла. Потом снова макнула перышко и стала писать торопливо, пропуская отдельные буквы и окончания слов. Она написала на телеграфных бланках всю речь, которую столько раз произносила мысленно с трибуны. Ничего не утаила: ни списанных арбузов, ни торговли «левым» товаром, ни прочих махинаций, в которых принимала участие. А в конце приписала:

«…Не ради пощады пишу это письмо, а чтобы уйти от вас человеком. Простите меня, что я слабая такая и позора боюсь пуще смерти.

Не поминайте лихом. Галя».

Она купила конверт, вложила туда исписанные телеграфные бланки. Наклеила марку. Написала адрес магазина. Замешкалась немного у большого почтового ящика. Потом опустила письмо и вышла на улицу.

Всё…

Почти машинально она зашла в какой-то незнакомый скверик.

Ни души. Села на скамейку. Достала из кармана снотворное. Сняла целлофановую обертку. Сунула две таблетки в рот. Попробовала проглотить, но не смогла. Тогда она стала их жевать. Горечь стянула рот, металлический привкус вызывал тошноту. А Галя все совала и совала таблетки в рот. Сколько могла, жевала и плакала беззвучно и безудержно – так ей было жаль себя, своей загубленной молодой жизни. Жалость к себе переворачивала душу. И было в этой томящей жалости сладкое успокоение…

Огни фонарей расплылись, дрогнули, качнулись.

Тошнота подступила к горлу. Сердце ударило сильно, стало биться тяжело и гулко, и стук его отдавался в ушах. Галя хотела крикнуть, позвать на помощь. Но только прохрипела. Приподнялась и рухнула на скамейку. Фонари погасли…

Патрульные шли неторопливо.

С тех пор как дружинники взялись за охрану общественного порядка, в районе стало значительно спокойнее.

Изредка появится какой-нибудь пьяный, зашумит, но его быстро уговорят или уведут. Случится драка – драчуны сами не рады: дружинники ославят их на весь район. Даже иной драчливый муж и то остережется: найдет жена на него управу – дружинников. Так с ним ребята поговорят, что не знает потом, как жену ублажить, чтобы поласковей была. Ведь непременно заглянут ребята разок-другой в гости. А ну как жена снова пожалуется? Свои ребята, рабочие. Это тебе пострашнее милиции. Так в оборот возьмут.

Миша идет, сигарету посасывает, думает о Люське. Он последнее время ни о ком и ни о чем думать не может, только о ней.

И что в ней? Ничего особенного. Девчонка как девчонка. А смутно на душе. И радостно. Под руку решится взять, так и обдаст жаром. Даже рубашка к спине прилипает. И петь хочется оттого, что она, маленькая такая, идет рядом. Хоть бы оступилась, упала бы или тонула. Или напали б на нее хулиганы. Он бы спас, защитил, жизни своей не пожалел бы!

Идет Миша, посасывает сигаретку. А рядом дружки идут, крепкие ребята, богатырское племя. Плечом к плечу идут. И каждый о своем думает. А вот он, Миша, о Люсе, о Телегиной Людмиле…

В скверике на скамейке лежит кто-то. Плачет? Обидели?

Миша подошел.

– Девушка, спать надо дома…

Девушка не отвечает.

Миша тронул ее легонько.

– Эй, проснитесь!

Девушка не двигается. Миша взял ее за плечи и повернул лицом вверх. Лицо белое-белое, до синевы. И знакомое. Где он ее видел?..

– Ребята! – крикнул он своим дружкам, стоявшим на тротуаре. – Да это ж из нашего магазина продавщица!

– Что с ней?

– Давайте быстро «скорую»! Фонарик есть у кого?

Щелкает включатель.

Тонкий луч света скользит по лицу девушки.

Сомкнутые ресницы, бескровные губы… Луч сползает вниз и высвечивает на земле полоски целлофана и маленькие коробочки из-под таблеток. Миша осторожно подбирает их.

– Отравилась, – говорит он тихо.

Ребята расстегивают девушке ворот.

Пронзительно воя, подкатывает машина «скорой помощи». Девушку увозят. Миша уезжает с ней. Возбужденные происшествием, патрульные идут в штаб, чтобы составить протокол.

Макар, наконец, получил вызов из училища. Завтра начнется новая жизнь. Армейская служба.

Лицо матери хмуро. Нет-нет, да и смахнет слезинку. Верно, все они, матери, такие: переживают разлуку, будто на войну провожают… А Люська не будет плакать.

…Вот она стоит, белое платье, красные туфельки на шпильках. Глядит на него своими зеленоватыми глазами.

«Я тебя люблю, Макар. Это для тебя я надела белое платье и туфли на шпильках. Они не имеют вида, если ты на них не смотришь…»

Руки, перебиравшие книги на полках, замерли, боятся спугнуть видение.

«Наверно, у меня нет воли, если я все еще думаю о ней. У нее – другой парень… Ах, Люська, Люська!..» Макар положил книги. Встал.

– Мама, я пойду ненадолго.

– Куда?

Он знал куда, но даже себе не хотел сказать правду.

– Скоро вернусь.

Он надел пальто и вышел. Гулко щелкнул дверной замок.

Черное небо вдруг прорвалось. Дождь яростно застегал по асфальту.

Свернуть за угол… Второй дом…

«Пусть глупо! Пусть у нее другой парень! Но пусть он и не думает… Не думает…» О чем она должна «не думать», Макар так и не решил. Но уехать надолго, не повидан Люську?..

Парадное.

Лестница с широкими ступенями.

И чего это сердце размахалось? Отдышался у двери. Нажал беленькую кнопку звонка.

– Люся дома?

– Дома, кажется.

Темный коридор. Дверь. Постучал.

– Да.

– Здравствуйте, Афанасий Ильич!

– Здравствуй, Макар!

– Макар! – Глаза у Люськи сияют. – Молодец, что пришел! Я к тебе заходила. Говорила мама?

– Да.

– Садись. Рассказывай. Чаю хочешь?

– Нет. Спасибо.

– Ну, рассказывай. Мы с тобой вечность не виделись…

– Я в училище завтра уезжаю.

– Как уезжаешь?

– Учиться. Вот пришел проститься.

– Проститься?..

Что это губы у нее дрогнули?

– А ты в ларьке работаешь? Я тебя видел.

Люська потупилась.

– Видел?.. Что ж… Что же не подошел? – Я подходил.

– И в какое ты училище? – спросил Афанасий Ильич.

– В артиллерийское. Сейчас везде техника. Радио.

– Да-а… Не в наше время. Познания требуются.

Люська вдруг порывисто встала. Схватила пальто.

– Папа, мы пойдем погуляем.

– Дождь же идет!

– Не сахарные. Не растаем. Идем, Макар.

Макар тоже поднялся.

– До свидания, Афанасий Ильич.

– До свидания, Макар. Желаю тебе успехов!

– Спасибо… Спасибо…

Афанасий Ильич потряс руку Макара.

На лестнице Люська вдруг остановилась и прижалась щекой к Макарову мокрому пальто. Макар легонько, одной рукой обнял ее. И замер в смятении.

Люська подняла лицо. Посмотрела в глаза Макару ласково и тревожно.

– Как же так, Макар?..

И неожиданно отпрянула от него. Он не смел ее удержать.

– Пойдем. Побродим. Мы же с тобой никогда еще не бродили по нашему городу. Никогда!..

Люська взяла Макара за руку, и они вышли на улицу. Лил дождь. Искрился в свете фонарей. Пузырились, кипели лужи. Вдоль тротуаров беззвучно текли ручейки.

– Пойдем, – сказала Люська и повела Макара, не выпуская его руки из своей. Они шли молча, и Макар забыл о «другом парне» и о том, что она «не должна думать». Он испытывал такое необыкновенное счастье оттого, что они идут вот так, взявшись за руки, навстречу дождю и ветру! Такое счастье, которое отметало все маленькие и большие обиды, все горькие и тревожные мысли. Оно не могло сосуществовать с ними. Оно было огромным, всепоглощающим, это счастье.

Миша просидел в приемном покое около часа. Здесь было тихо. Пахло лекарствами.

Он думал о девушке, которую торопливо и бесшумно увезли по длинному коридору. Выживет ли? И почему это она? Ведь должна была стрястись какая-то беда с человеком, чтобы решиться на такое… Вдруг шальная мысль: «А если Люся так вот?..» Похолодело сердце. Черт его знает, какой бред придет в голову!.. Люся бы никогда этого не сделала. Она сильная. Сильная и чистая. К ней никакая грязь пристать не может.

Пришел врач, немолодой, с неправдоподобно белой щеточкой усов на усталом загоревшем лице.

– Вы еще здесь, молодой человек? – обратился он к Мише.

Миша порывисто вскочил.

– Как она, доктор?

– Плохо. Постараемся сделать, что сможем. Вы ей родственник или знакомый? Как ее фамилия?

– Она работает продавщицей в магазине, против нашего завода.

– Никаких документов при ней нет. Вы не смогли бы, молодой человек, узнать ее адрес? Известить родных?

– Постараюсь.

Лил дождь. Миша поднял воротник и зашагал по улице, не разбирая луж. У Люсиного дома чиркнул спичкой, отыскал в списке жильцов: «Телегин. А. И.». Верно, отец. Квартира № 7.

Миша поднялся на третий этаж и позвонил.

– Мне Люсю Телегину.

– Вторая дверь направо.

Миша постучал.

– Войдите.

– Здравствуйте! Мне Люсю Телегину.

– Ее нет дома. Что ей передать? Может быть, я смогу…

Миша мял мокрую кепку в руках. Стекавшие с нее капли глухо разбивались об пол.

– Мне надо узнать у нее адрес одной девушки. Продавщицы из магазина.

– Продавщицы? – Афанасий Ильич неодобрительно посмотрел на Мишу, на щелкающие по полу капли. – Тут я ничем помочь не могу.

– Передайте ей, пожалуйста, что заходил Михаил Кротов. По очень важному делу.

– По важному. Передам.

– До свидания. Извините.

Миша задел что-то в коридоре, ушиб колено. «Все-таки надо бы обождать. Может, умирает девушка. Надо бы родным сообщить».

Он спустился вниз и присел на ступеньку, поднял воротник.

Полумрак лестницы и мерный шум дождя убаюкивали. Он прислонился к стене и задремал.

Разбудили его голоса.

Миша открыл глаза.

В сумеречном проеме двери стояли две фигуры: маленькая, девичья, и мужская, неуклюжая. Они стояли, взявшись за руки. Повернув лица друг к другу.

– Если ты завтра не уедешь, Макар, приходи. А проводить тебя я не смогу. Завтра я первый раз буду заведовать секцией, – сказала девушка Люськиным голосом.

Неуклюжий кивнул.

– И пиши мне, Макар. Слышишь? Я буду ждать тебя. И скучать. И плакать, если ты будешь редко писать. Да-да…

– Чудачка! – Неуклюжий вдруг обнял ее. – Я буду писать утром и вечером, днем и ночью, в наряде и на строевой подготовке.

– Тебя за это посадят под арест.

– Тем лучше! У меня будет больше свободного времени, чтобы строчить тебе письма.

Она приподнялась на цыпочки, взяла руками его голову.

– Прощай, Макар.

И они поцеловались.

Миша зажмурился.

Ему было обидно, горько и неловко, что сидит он здесь, на каменной ступеньке, и подглядывает за ними, за Люсей и за этим, неуклюжим.

Морду бы ему набить! Сейчас же, немедленно. Но он сидел, боясь шелохнуться, будто оцепенел. Нога затекла и ныла.

– Иди, Макар. Я посмотрю, как ты пойдешь.

Он еще постоял мгновение и ушел.

Она осталась одна в сумеречном проеме двери. Подняла руку, помахала тому, ушедшему. Потом не спеша начала подниматься по лестнице.

Миша встал. Люська обернулась, испуганно спросила:

– Кто здесь?

– Это я. Кротов, – ответил Миша.

– Кротов? – удивилась Люська.

– Я к тебе по делу пришел.

– Да…

– Как эту девушку зовут, что с тобой вместе работает? Светленькая такая.

– Галя?

– Отравилась она.

– Отравилась?.. Как отравилась? – Люська была еще переполнена ощущением счастья и не сразу поняла смысл этого слова.

– В сквере мы ее нашли. В тяжелом состоянии. Таблеток она наглоталась.

Люська зажала рот рукой, чтобы не закричать.

– В больнице она. А адреса не знаем. Родным сообщить надо.

– Она одна живет.

– Одна?

Они стояли друг против друга. Мише хотелось обнять ее так, чтобы дыхание перехватило, чтобы никогда не поцеловала больше того, неуклюжего.

Но лишь спросил:

– Это кто ж был?

– Где?

– Вот сейчас. С тобой.

Люська поняла, о ком он спрашивал. Ей было стыдно, что Миша видел, как они целовались.

– Это был мой друг. Мой самый главный друг…

…Лил дождь. Всюду шумела вода, равняя тротуар с проезжей частью. Миша шагнул в густую пелену воды.

Лицо стало мокрым-мокрым. Он не утирал его. Он с обидой думал о Люське…