Текст книги "Закон тридцатого. Люська"

Автор книги: Илья Туричин

– Пойдем погуляем, – предложила Оленька.

Они медленно пошли к каналу Грибоедова. Остановились у решетки, долго смотрели вниз. Лед в канале потемнел, стал ноздреватым. И снова к Виктору пришло это удивительное ощущение, будто они одни. И никто, никто не увидит, если он возьмет Оленькину руку. Но от мысли, что он вдруг сейчас сделает это, рука его окаменела, слилась с решеткой.

Оленька отвела взгляд от серого льда, повернулась к Виктору:

– Читай.

Виктор достал из внутреннего кармана пальто исписанные листки. Перебрал их в руках.

– Я назвал это «Балладой о скелете».

 
Немало лет, немало лет
Стоит у нас в углу скелет.
На выраженье наших лиц.
На класс, где пестрота.
Безмолвно из пустых глазниц
Взирает пустота.
Нет мыслей в черепе пустом,
Не рассказать ребятам
Оскаленным безгубым ртом,
Чем был, кем был когда-то.
Доспехи ль рыцаря носил?
Дома ли людям строил?
Иль выбивался он из сил.
Шагая за сохою?
Ответов на вопросы нет —
Молчит скелет, молчит скелет.
Его судьбы не угадать.
Хоть мы о том гадаем.
Его дороги не узнать.
Как имени не знаем.
Фантазии напрасен пыл;
Одно могу сказать я:
Как мы, он человеком был,
И мы скелету – братья.
Он человеком был земным.
Для жизни весь распахнут.
Как мы, он знал, как пахнет дым.
Земля и солнце пахнут.
Ему стоять в углу.
Нам – жить!
Кипеть в горниле буден!
И я б хотел, как он, служить
И после смерти людям!
 

Виктор закончил читать.

Оленька молчала.

Молчание становилось тягостным для Виктора. И он сказал:

– Вот такая штуковина.

– Замечательно, Витя! – воскликнула Оленька.

– Правда? – спросил Виктор и покраснел еще больше. Ах, Оленька, она даже не понимала, что значит для него ее одобрение. Скажи она сейчас, что баллада плоха, он бы, не задумываясь, разорвал листки на клочья и без сожаления бросил бы на хмурый лед канала. Да не такой уж и хмурый этот лед! Он синеват, будто причудливо разбросанные тени. А небо, какое оно голубое и чистое! А мостики, тонкие горбатые мостики! Они будто специально перекинуты над каналом для влюбленных, для мечтателей!

Виктор наконец взглянул на Оленьку. Она опустила голову, погладила чугунную решетку.

Виктор достал из кармана еще один листок и сунул прямо в ее руку:

– А это – тебе. Только не сейчас… Дома.

Они оторвались от решетки и направились к Невскому.

На Невском, как всегда в предвечерний час, было суетливо и шумно. Они шли, почти касаясь плечами, чтобы не затеряться в толпе.

– Сходим в кино, – неожиданно предложил Виктор.

– А не поздно? Я еще уроков не делала.

– Чепуха. Успеешь. А картина, говорят, стоящая: «Председатель».

Они никогда еще не ходили в кино вдвоем. После недолгого колебания Оленька согласилась.

В фойе кинотеатра было душно и тихо. Только что начался киножурнал. Гулко раздавались поспешные шаги опоздавших. Оленька и Виктор вместе с другими постояли у двери, занавешенной темным плюшем. За дверью гремела музыка. Наконец она оборвалась и двери открыли. Оленька и Виктор торопливо, почти бегом дошли по проходу до своего ряда. Места их оказались в середине, и пришлось пробираться вдоль кресел под осуждающими взглядами сидящих. Они старались ни на кого не смотреть.

А если бы оглянулись, увидели Плюху, который сидел неподалеку. Лицо у него было обиженным и сердитым. «Со мной пойти отказался, с ней пошел!» Плюхе было так обидно, что он проворонил первые кадры.

Фильм был длинный. Герой метался на экране, месил уличную грязь офицерскими сапогами, ругался, дрался.

И Оленька, и Виктор были угнетены нагромождением страстей, а к концу перестали верить тому, что происходило на экране. Когда промелькнули последние кадры и в вале зажегся свет, они еще посидели немного, не глядя друг на друга, ощущая какую-то неловкость оттого, что вместе подсмотрели чужую, непонятную, изменившуюся по мановению волшебной палочки жизнь.

Потом поднялись и стали пробираться к выходу. Когда спускались вниз по лестнице, кто-то хлопнул Виктора по плечу.

– Вот так встреча, как говорит Люся!

Виктор и Оленька обернулись. Позади шел Костя, держа под руку миловидную девушку с густо накрашенными губами.

Когда вышли на улицу, Костя сказал:

– Знакомьтесь. Это Люся, моя соседка.

Люся была маленькой, сероглазой и смешливой. Она крепко уцепилась за Костин рукав и снизу вверх заглядывала ему в глаза.

– Как жизнь? – спросил Костя.

– Нормально, – откликнулся Виктор. Ему было приятно, что Костя встретил его с Оленькой.

Они стояли возле выхода из кинотеатра, их толкали.

– Пошли, – предложил Костя. И они вчетвером двинулись к Невскому.

Плюха ревниво посмотрел им вслед. Ему хотелось подойти, чтобы Виктор понял, что он, Плюха, знает о его обмане. Но подойти при Косте! Будто он навязывается в их компанию! Плюха вздохнул и пошел в другую сторону.

Когда вышли на Невский, Костя спросил:

– Куда направимся?

– Я – домой. Еще уроки не сделаны, – сказала Оленька.

– Предлагаю посидеть часок уютненько. Верно, Люся? Уроки не волки, в лес не убегут. Жизнь складывается из многих компонентов, и чем больше компонентов, тем она богаче.

Люся посмотрела на Костю восторженно.

– Верно, Оленька, – сказал Виктор. – Задержимся на часок. – Ему захотелось во что бы то ни стало быть с Костей на равной ноге.

Оленька пожала плечами.

– Поздно уже.

– Восемь. Время детское, – сказал Костя. – У меня есть кое-какие ресурсы. Заработаны по линии почтового ведомства. Спрыснем встречу.

– Лучше выпьем кофе, – предложил Виктор. Ему не хотелось признаваться, что он еще ни разу в жизни не был в ресторане и не пил водки. Он бы пошел и в ресторан, в конце концов, надо когда-то приобщиться. Но не знал, как на это посмотрит Оленька. Вернее, чувствовал, что ей это будет неприятно.

– Можно и кофе, – великодушно согласился Костя. – Пойдемте в «Север», девичья фамилия «Норд». – И он так решительно направился в сторону Садовой, увлекая за собой Люсю, что Виктор с Оленькой невольно последовали за ним.

В длинном узком зале все столики оказались занятыми, и Костя, как бывалый человек, повел компанию в следующий зал. Он вообще все делал уверенно и решительно.

Оленьке казалось, что все сидящие за столиками смотрят на нее; она вдруг ощутила какую-то деревянность во всем теле и мысленно нещадно ругала себя за то, что согласилась пойти в кафе. Как-то все произошло быстро и бездумно.

Перед Оленькой, следом за Костей, шла Люся, весело вертя маленькой головкой, бесцеремонно разглядывала все и всех. Не так уж часто водил ее Костя в ресторан или кафе, а ей нравились, ох, как нравились и нарядные люди, и свет, и блеск тарелочек на столах. Ей казалось, что она входит в какой-то иной, сверкающий и радостный мир, оставляет за дверью обычные заботы, и заводской шум, и усталость, и ворчание старой тетки, у которой жила. Бледное, с ярко накрашенными губами миловидное личико ее светилось гордостью и лукавством.

Позади всех шел Виктор. Он старался идти небрежной походкой бывалого человека, и поэтому чересчур размахивал руками. На губах его застыла улыбка, взгляд был напряжен, и все лицо замерло, будто вместо лица наклеили моментальную фотографию с него.

Во втором, более скромном зале оказался свободным угловой столик, Оленька и Виктор уселись с облегчением, только Люся была недовольна. В первом зале ей нравилось больше, и вообще сидеть в углу, где тебя мало кто видит, не так интересно.

Костя вежливо, но развязно попросил у сидевших за соседним столиком меню. Спросил:

– Что будем пить?

– Кофе, – решительно сказал Виктор и посмотрел на Оленьку.

– А покрепче?

– Коньяк, – сказала Люся.

Оленька покачала головой:

– Я только кофе.

– Каждый умирает в одиночку, – засмеялся Костя. – Предлагаю заправиться омлетом и кофе по-турецки с «поленом». Здесь довольно приличное «полено». Раз уж у нас такой вегетарианский день. На зависть Льву Николаевичу Толстому. – Он снова засмеялся.

Подошла официантка.

– Значит, так, – сказал Костя, рассматривая зачем-то меню, хотя все было уже решено. – Бутылочку коньячку, четыре турецких, четыре «полена», четыре омлета. С сыром? – спросил он Оленьку.

Она не ответила.

– С сыром, – сказал Костя.

– И шоколад, – капризно протянула Люся.

– И шоколад, – кивнул Костя. – И минеральной. Пока все.

Официантка ушла. Костя вытянул под столом ноги, откинулся на спинку стула, оглядел всех.

– И как вам картинка?

– Поначалу сильные кадры, – сказал Виктор. – Когда коров подымают. И старик играет на дудке.

– Да-а… Мощь!.. Страшно, что это правда, и мы ее видим впервые. В кино.

– Председатель мне не понравился, – сказала Оленька. – Неврастеник какой-то. Кричит. Дерется.

– Псих, – согласилась Люся.

– Нельзя людей силой гнать в счастливую жизнь, плеткой, – нахмурилась Оленька. – Потому и в новую деревню, что они построили, не веришь.

– Вообще я бы кончил картину на том месте, где солдаты хлеб вывозят, – сказал Виктор. – Уж говорить правду, так до конца. Без розового сиропа. И способ стать счастливым, который в картине предлагают, несимпатичный. Верно, что из-под плетки.

– Да-да, – согласился Костя. – Картинка с одной стороны «ах», а с другой «ох».

– Вообще лучше бы снимали кино про любовь, – сказала Люся.

– Кому о чем, – улыбнулся Костя. – Лично я предпочитаю шпионов и спорт. Ты на городские попал? – обратился он к Виктору.

Виктор понял, что он имеет в виду конькобежные соревнования.

– Попал.

– Значит, мы – соперники. У нас в техникуме сильная команда, – удовлетворенно кивнул Костя.

– Костик вас победит, – уверенно сказала Люся.

Виктор посмотрел на Оленьку, которая водила тупым концом вилки по столу, выписывая какие-то фигуры.

– Поживем – увидим.

– Он здорово бегает, – сказал Костя.

– Все равно ты победишь, – упрямо повторила Люся.

Костя улыбнулся и потрепал ее по щеке.

– И более знаменитые пророки ошибались.

Оленька мельком глянула на них. Ей не понравилось, что Костя при всех потрепал Люсю по щеке. И тут же она подумала, что было бы, если бы Виктор сейчас вот взял и потрепал по щеке ее. Нет, это невозможно! Виктор так не поступит.

Официантка принесла графин с коньяком, шоколад и воду.

Костя стал разливать коньяк в маленькие рюмочки. Оленька закрыла свою ладошкой.

– Каплю, – сказал Костя. – Чисто символически. И потом, коньяк с кофе можно даже младенцам.

– Младенцам нельзя пить кофе, – ответила Оленька, но ладошку от рюмки отвела.

– А откуда ты знаешь? – спросила Люся. – У тебя есть младенец?

Оленька посмотрела на нее широко открытыми глазами и вдруг расхохоталась.

– Ты на нее не обижайся, – сказал Костя. – Она – дитя природы. Она и не такое может выдать. Пригубим под шоколад. – Он разломал плитку прямо с бумажкой, бросил на тарелочку. Поднял рюмку.

Виктор поднял свою небрежно, будто изо дня в день только то и делал, что подымал рюмки.

Оленька поплескала коньяк на донышке. Потом неожиданно поднесла к носу, понюхала.

– А говорили, что пахнет клопами.

Костя засмеялся.

– Все зависит от точки зрения и жизненного опыта. Новые запахи ассоциируются со старыми.

Люся вылила содержимое рюмки в рот и блаженно сморщилась. Костя прополоскал коньяком зубы. Виктор глотнул и поперхнулся, с трудом сдержал кашель. Коньяк ожег гортань. Оленька капнула на язык. Капля была жаркой и не противной. Оленька допила остаток.

Костя подмигнул всем: мол, жизнь!

Официантка принесла омлеты. Их съели молча.

Потом пили кофе, черный, горький, с гущей, словно перетертой в ступе.

От кофе или от коньяка Виктору стало жарко. Хотелось снять свитер. Казалось, будто никого нет в кафе. Только они вчетвером. Он говорил громко какую-то чепуху. Люся громко смеялась. Громко звякнула ложечка о стакан.

Виктор смотрел на Оленьку; она была такой красивой, что хотелось плакать. Положить голову на стол – и плакать. Но он не положил голову на стол и не заплакал. Только вдруг глубоко вздохнул.

Потом снова шли через длинный зал. В зале стоял гул. И такой же гул был в крохотном вестибюле, где они одевались.

А когда вышли на улицу, Виктору казалось, что весь город наполнен этим неумолимым гулом, будто высоко в небе идут самолеты.

Прохожие на улице были безликие, возникали ниоткуда и исчезали в никуда. И надо было все время следить за тем, чтобы кто-нибудь из них не наткнулся на Оленьку, потому что все они вели себя странно и ни за что не уступали дороги.

Костя с Люсей куда-то потерялись.

Виктор прощался с Оленькой возле ее дома.

– Витя, – сказала Оленька тихо. – И ничего интересного в этом кафе. А ты пьян. У тебя, наверно, в голове все крутится.

– Ничего у меня не крутится. Но чертовски забавное ощущение. Будто ты очень легкий, но неуправляемый. Хорошо, что нет ветра. Могло бы унести. – Он засмеялся тихонько.

– До свидания, Витя, – Оленька протянула руку.

Виктор взял ее руку и не отпускал, и она не отбирала. Он подумал, что сейчас, раз он пьяный, он может поцеловать ее. Обнять за плечи и поцеловать. Если она обидится, он скажет, что был пьян. А может быть, она не обидится? Может быть, она ждет, чтобы он поцеловал ее?

Виктор облизнул вдруг пересохшие губы. Сказал хрипло:

– До свидания, Оленька.

И отпустил ее руку.

Елена Владимировна ждала Оленьку, сидела в старом плюшевом кресле, поджав ноги, и глядела в одну точку, будто пыталась увидеть дочь сквозь стену.

Маленькая Оленька не доставляла больших забот: накормить, постирать, побегать с ней вокруг стола, радостно прислушиваясь к звонкому смеху… А теперь Оленька выросла, и Елена Владимировна растерялась. Как опекать ее, чем удержать возле себя, от чего оберегать?

Уже одиннадцатый час, а ее все нет. И Елена Владимировна замирает в кресле, буравит взглядом стену, и мерещатся ей всякие ужасы… Кто-то рассказывал: в саду какой-то хулиган пырнул девочку ножом. В карты ее проиграл… Мальчик ушел из дому и не вернулся. Так и не нашли… Шоферы гоняют как угорелые… Сколько опасностей подстерегает человека!.. А Оленька такая беспомощная!..

Елена Владимировна ежится в кресле, вздрагивает от каждого звука, от каждого шороха… Кажется, шаги на лестнице? Нет. Это стучит встревоженное сердце. Двери закрыты, шагов на лестнице не услышишь.

Только задребезжал звонок, Елена Владимировна вскочила с кресла и, забыв надеть туфли, в шерстяных носках побежала к двери.

– Оленька!.. Ну как тебе не стыдно. Ушла, называется, погулять на часок.

– Прости, ма, пожалуйста… И надень туфли.

– Туфли? Конечно, я надену туфли. Где ты была?

– В кино, ма.

– Одна?

– Нет, меня пригласил мальчик.

– Какой?

– Из нашего класса.

– Можно было позвонить по телефону.

– Мы опаздывали.

– Я волновалась.

– Понимаю.

– Если бы ты понимала, приходила бы домой вовремя. Вот я скажу па.

Оленька пожала плечами.

– Пожалуйста. В конце концов я не ребенок! И если ты хочешь знать, мы после кино целой компанией ходили в кафе.

– В кафе? – Елена Владимировна в ужасе схватилась за голову. – В какое кафе?

– В «Север». Пили кофе. С коньяком, – добавила Оленька, чтобы поддразнить мать.

– Боже мой. У папы будет инфаркт.

– А ты ему не рассказывай.

– Как же ты можешь! Ты же еще девочка. Оленька, и ты пила коньяк?

– Разумеется. Он пахнет клопами.

Елена Владимировна села в плюшевое кресло, сморщилась и зашмыгала носом.

– Ты что, ма?

– Я сейчас заплачу. У меня дочь – пьяница. Хлещет коньяк по вечерам в подозрительной компании.

– Ма! Так уж сразу и хлещет. Я только попробовала кончиком языка. И компания вовсе не подозрительная. Обыкновенные ребята. – Оленька обняла мать и потерлась носом о ее щеку. – А еще мы ели очень вкусный омлет с сыром. И мальчик проводил меня до самого дома.

– Ты совсем отбилась от рук, Оленька. Иногда мне кажется, что это очень несправедливо, что дети растут.

– Ма! Ты же сама была девочкой, а потом выросла и даже вышла замуж. Разве ты с па не ходила в кафе?

– Ходила. Но это ничего не значит. Мало ли куда мы ходили с па? Мы были взрослыми.

– А мы? У меня уже есть паспорт!

– Вот па сходит в милицию и попросит самого главного начальника, чтобы у тебя его отобрали. Вот и будешь без паспорта.

Оленька засмеялась, снова потерлась носом о щеку матери и сказала:

– Пожалуйста, не надо. Я больше не буду. Я буду хорошая. Буду учить уроки и свяжу тебе новые шерстяные носки, чтобы ты могла бегать по квартире без туфель. А теперь, раз ты больше не сердишься, я удаляюсь в свои апартаменты и буду делать уроки.

– А кушать?

– А омлет?

Оленька ушла в свою комнату, прикрыла двери, присела у стола и развернула листок, который Виктор сунул ей на канале.

«Милая!

Никогда, никогда бы не решился произнести это слово.

Сколько удивительных слов придумали люди, чтобы передать чувства. Но когда слова эти произносятся вслух, да еще незнакомыми людьми, они кажутся пошлыми и затасканными. Любимая, дорогая, родная, милая, ласточка моя! До ужаса иной раз становится стыдно, когда слышишь их где-нибудь. Только слышишь, не произносишь.

И все же мысленно я часто повторяю, думая о тебе: «Милая, родная, ласточка моя». И мне не стыдно. Только сердце сжимается, как подумаю, что вдруг когда-нибудь наберусь храбрости и произнесу эти слова. И ты их услышишь.

Я стал богатым, очень богатым, все спорится у меня, и стихи, пусть неуклюжие, сами рвутся наружу. И если бы кто-нибудь вчера сказал мне, что я напишу это письмо, я бы только засмеялся. Может быть, я его только напишу и не отдам. Не решусь. А если решусь…

Порви его. Но помни, что я без тебя – ничто. И не смейся. Если ты засмеешься – не знаю, что произойдет. Я еще никогда не был так счастлив. И не отвечай на это письмо.

 
Ты коснись рукой волос.
Только пальцами тронь;
Я пойду за тобой, как пес,
В воду пойду и в огонь.
 
 
Только взгляда не отводи.
Взгляни хоть раз на меня.
Я вытащу тебя из воды
И вынесу из огня.
 
 
А если ты скажешь «да».
Сердца к сердцу протянешь нить.
Ни огонь, ни вода
Не смогут нас разлучить».
 

Оленька закусила губу. На какое-то мгновение ей показалось, что она слышит тихий голос Виктора. Она перечла стихи, подперла голову рукой. Почему так сжимается сердце, тихонько-тихонько, будто кто-то ласкает его теплой мягкой ладошкой? И почему хочется читать его стихи наедине? Только наедине. И почему, когда читаешь, слышишь его голос и видишь его глаза? И от них не уйти, не отвернуться? Почему?

Скрипнула тоненько дверь. Оленька спрятала листок.

– Что ты там прячешь?

– Ничего, ма. Я обдумываю задачу.

Почему она говорит неправду – и ей не стыдно при этом? Ведь она никогда не лгала.

Елена Владимировна прикрыла дверь, постояла возле нее. А все-таки Оленька что-то прятала. Какую-то бумажку. И снова ею завладела тревога. Который раз! Наверно, так и должно быть, что мать вечно тревожится, и теряет покой, и ворочается по ночам, отгоняя видения завтрашнего дня. И сердце ее томится неясным предчувствием разлуки и все надеется, что девочка останется девочкой и никогда и ни с кем не придется делить ее судьбу.

Оленька открыла стол, достала из нижнего ящика толстую тетрадь в черном ледериновом переплете, полистала ее и, дойдя до чистой страницы, написала:

«Сегодня В. передал мне письмо. Я хочу быть самой доброй, самой умной и самой красивой. Для него. И никого не огорчать. Пусть люди будут счастливы. Все, все».

Утром, после того как Оленька ушла в школу, Елена Владимировна несколько раз подходила к двери в ее комнату. Стояла, прислушивалась, будто в пустой комнате кто-то мог быть, но входить не решалась.

Оленька уходит куда-то… Возвращается поздно… Была в кафе!.. Вчера что-то прятала. Определенно что-то прятала. У нее появились тайны. Она что-то скрывает. Раньше этого никогда не было.

У Елены Владимировны такое ощущение, будто дочь отдаляется, уходит. Кто-то взял ее за руку и уводит. А она ведь девочка еще, чистая, доверчивая, ребенок еще! Куда ее уводят? Кто? Куда идет она? Одна, без матери! Надо узнать, что она прячет. Обязательно узнать. Может быть, все выяснится, может быть, и страхи напрасны?

Елена Владимировна стоит у двери, а войти не решается. Может быть, благоразумнее не лазить в чужой столик, за чужими тайнами…

То есть как это чужой, чужие? Это ее дочь, родная дочь, кровиночка. Она выносила ее, вынянчила на руках. Она отдала ей себя, всю себя, свою молодость, свою жизнь, свою любовь. И если с дочкой случится беда – это ее беда. И она никогда, никогда не простит себе, что не вмешалась, не остановила вовремя.

А кто сказал, что время вмешаться? Может быть, благоразумнее ждать?

Ждать? Чего? Беды?

Елена Владимировна взялась за медную ручку. Холод ожег пальцы. Дверь открылась без скрипа. Елена Владимировна шагнула к письменному столу, потянула на себя дверцу тумбочки. Она не подалась, оказалась запертой на ключ. Никогда, никогда раньше Оленька не запирала стола. От кого запирать?

Елена Владимировна судорожно, как слепая в незнакомом месте, стала шарить по столу в поисках ключа.

Не найдя его на столе, принялась за стеллаж, стала переставлять книги и предметы на нем с места на место. Руки стали торопливыми и непослушными. Из дрожащих пальцев выскользнул краб. Брызнули осколки его стеклянного колпака. Елена Владимировна вздрогнула, беспомощно прижала руки к груди.

Да что ж это! Хоть бы Алеша был дома. От отца она не посмеет прятаться! От отца она не закроется! Елена Владимировна с обидой посмотрела на запертый ящик, будто в нем спряталась от нее сама Оленька.

Что ж делать?

Елена Владимировна стала перебирать мысленно знакомых, с кем бы можно было посоветоваться. И ни на ком не могла остановиться. Она уже пришла было в отчаяние, но неожиданно вспомнила о старом учителе Александре Афанасьевиче. Он на пенсии. Он много работал с детьми. Оленька у него училась. Оленька считает его скучным, но какое это имеет значение? У него – многолетний опыт. Он поймет, поможет.

Плюха поджимал губы, точь-в-точь как учительница по математике Василиса Романовна. Лицо у него при этом становилось еще более одутловатым, а нижняя губа почти совсем скрывалась под верхней.

Виктор изредка поглядывал на него, слушая объяснения математички, и аккуратно списывал с доски решение задачи.

Плюха тоже писал. Виктор видел, как он поставил скобки не там, где надо, хотел подтолкнуть его локтем, но сдержался. Вообще с Плюхой что-то творится. Никогда у него не было такого неприступного вида, никогда он не поджимал губ.

– Как тетино здоровье? – спросил Плюха Виктора на перемене.

– Спасибо, получше.

– Эх ты, – вздохнул Плюха. – Я тебя в кино видел… С тетей…

Виктор закусил губу:

– Ладно, Плюха… Ну, был в кино. Ведь не маленькие ж мы!

– Конечно. Только зря ты тетю приплел. Сказал бы, и все. А то: «тетя больна», «вирусный грипп», – Плюха повернулся и пошел по коридору, нелепо размахивая руками.

Виктор хотел окликнуть его, вернуть, но тут подошла Лена Колесникова.

– Шагалов, сегодня будем разбирать твое поведение на комитете. В связи с Иваном Ивановичем.

– Есть указание? – спросил Виктор с усмешкой.

– При чем тут указание? – нахмурилась Лена. – После шестого урока приходи в кабинет директора.

– А не приду?

– Ты с ума сошел! – Лена сделала большие глаза.

Виктор сморщился:

– Ладно. Приду.

Лена кивнула и заспешила по коридору с деловым видом, широко шагая длинными ногами.

У Виктора испортилось настроение. Не столько оттого, что будут его «прорабатывать» за шутку с Иваном Ивановичем, сколько из-за необходимости остаться после шестого урока. Оленька пойдет одна, и он не сможет проводить ее. Последние дни после уроков получалось так, что они выходили из дверей школы порознь, а сразу за садовой калиткой оказывались вместе. И шли домой более длинным путем, петляя по переулкам. Ни Виктор, ни Оленька не признались бы, что ищут встречи. Не сговариваясь, шестым чувством, по полувзглядам, полужестам, угадывали они ту единственную минуту, когда надо надеть паль то и выходить на улицу, чтобы непременно встретиться.

Черт бы побрал комитет! Вот взять да и не пойти!. Пусть «прорабатывают» сами себя, друг друга…

Виктор вконец расстроился. Подошел к окну, стал следить, как крупные капли недружно ударяют по ржавому карнизу.

Оленька гуляла по коридору с подругами, видела Виктора, стоявшего у окна с окаменевшим лицом, угадала: что-то произошло. Но подойти постеснялась. Прошла мимо не глядя, слушая и не слыша, о чем судачат подруги.

Заметил Виктора и вернувшийся Плюха. Подумал, что Виктор расстроился из-за него. Поджал губы: хорошо, хоть расстроился. Захотелось подойти к другу, сказать что-нибудь такое… Ну, что соревнования наконец могут состояться, каток подмерз.

Он бы подошел, если бы не подкатился к нему толстый Володька Коротков. Кивнул на Виктора:

– Видал? Посмурнел. Песочить будут. На комитете.

– За что?

– За Ивана Ивановича, – усмехнулся Володька.

Противно-резко зазвенел звонок. Он звенел двояко: резко на урок и весело – на переменку.

– Трепло ты, Володька, – сказал Плюха сердито и направился в класс.

– Здрасте. Я ему – последние известия, а он мне – трепло.

– Трепло. Сарафанное радио.

Плюха сел на свое место. Виктора еще не было. Он вошел в класс вместе с Иваном Васильевичем. И Плюха так и не успел выяснить, верно ли, что Виктора будут песочить, или Володька натрепался.

Одним ухом слушая объяснения Ивана Васильевича, Плюха достал из портфеля тетрадь, раскрыл ее, написал на чистой странице:

«Верно, что тебя будут песочить на комитете?»

Подтолкнул Виктора в бок. Тот прочел, пожал в ответ плечами.

Плюха приписал:

«Будут или треп?»

– Будут, – недовольно буркнул Виктор. И тут же ему пришла в голову идея. Он пододвинул к себе тетрадку, вырвал из нее листок, написал на нем:

«Всем! Всем! Всем!

Сегодня раба божьего Витьку сына Шагалова будут после уроков сечь публично на комитете за безгрешного Ивана Ивановича. Вечная Витьке память. Аминь».

И отдал листок впереди сидящему. Листок тихонько шуршал, переходя из рук в руки. Попал наконец к Оленьке. Виктор украдкой следил за ней. Вот Оленька прочла, обернулась, взгляды их встретились.

«Ты хочешь, чтобы я задержалась?»

«Да».

Вскоре записка, пропутешествовав по классу, вернулась к Виктору. На ней была надпись, сделанная круглым почерком Володьки Короткова: «И разверзнется хлябь небесная. И грянет гром».

Было по-утреннему сумрачно. Вчерашняя оттепель превратилась в гололед. Дул ветер, раскачивал лампы на фонарных столбах. И когда возле завода сменят древние жестяные колпаки? Свет метался по черной земле. Было зябко и тоскливо.

Люся ходила по скользкому тротуару туда и обратно, придерживала обеими руками поднятый воротник пальто, чтоб не задувало. Ей сегодня во вторую смену, днем, а надо, непременно надо поговорить с Костей. Пока не поздно. Пусть себе сердится, что пришла.

Костя появился из-за угла не один, с товарищами. Издали увидел зябко ежущуюся фигурку. Нахмурился. Люся поняла, что он заметил ее, и затопталась нетерпеливо на месте.

– Идите, ребята, я догоню, – сказал Костя, махнул товарищам рукой, перешел улицу наискосок, мимо Люси, и застучал ботинками по гулкому тротуару. Люся пошла следом.

Хорошо, хоть не лезет при всех. Соображения хватает. Костя повернул в поперечную улицу и замедлил шаги. Люся догнала его, пошла рядом.

Костя покосился на нее, усмехнулся:

– Люся! Вот так встреча!

– Ты думаешь, мне радостно на ветру маячить? Промерзла вся.

– А я просил?

– Мало ли. Погреться бы где.

– Денег нет.

– У меня есть немного. Рубля три.

– С такими деньгами только на прием к турецкому султану.

– Ладно тебе… Хоть чаю попьем.

– Хоть молока, – огрызнулся Костя. – Практика у меня, понимаешь?.. Некогда чаи распивать.

Она посмотрела на него странно. Глаза наполнились слезами. В них плавали испуг и мольба и еще что-то, от чего она казалась совсем беспомощной, как слепой щенок. Косте стало жаль ее.

– Ну, пойдем, горе луковое, – пробормотал он.

Неподалеку была закусочная-автомат. Они направились туда. Люся подошла к кассе, но Костя мягко отстранил ее.

– Такая сумма и у меня найдется.

Он купил жетоны. Принес к столику два стакана кофе, бутерброды с сыром и эклер. Люся любила эклер.

Кофе был невкусным, бутерброды сухими. Люся пила молча. Костя морщился.

– Пойло. Ну, что скажешь? Соскучилась со вчерашнего дня?

Люся глянула на него искоса. Опустила глаза. Длинные подкрашенные ресницы дрогнули.

– Поговорить надо.

– Говори.

– Народу много.

– Тайны мадридского двора?

– Народу много, – повторила Люся.

– Уйдем в катакомбы, – сказал Костя, улыбаясь.

– Все шуткуешь, – вздохнула Люся, и снова дрогнули ее ресницы.

– Допивай да пойдем. Ведь практика же. И еще мне надо в форме быть. Может, вечером соревнования. Знатно подморозило.

Люся молча допила кофе и встала.

– А пирожное? – удивился Костя.

И снова она посмотрела на него странно, передернула плечами:

– Сам ешь!

Костя хмыкнул:

– Ну ладно. – Он взял с тарелочки эклер. – Давай пополам.

Люся отвернулась, пошла к двери. Он двинулся следом, жуя на ходу пирожное.

Они прошли немного по улице, свернули в маленький голый сквер. Сели на деревянную скамейку. Невдалеке двое малышей под наблюдением закутанной в платок старушки безуспешно пытались вскопать лопатками смерзшуюся кучу песка.

Костя повернулся к ней всем корпусом:

– Ну?

Люся съежилась, прихватила руками воротник.

– Попалась я.

– Куда? В милицию?

– Поди-ка ты!.. – Люся зябко повела плечами. – Попалась. Как бабы попадаются.

Костя отодвинулся:

– Ну да?..

Люся смотрела на него не мигая.

– Этого еще не хватало, – сказал Костя. Он растерялся от неожиданности и до конца не мог еще понять, что произошло.

– Надо было раньше думать, – сказала Люся не то укоризненно, не то с сожалением. – Мутит, спасу нет.

– Как мутит? – спросил Костя, понимая, что спрашивать глупо.

– По-всякому.

Костя стал чертить ребром ботинка на дорожке; все это надо было осмыслить.

– Что ж дальше, Костя? – спросила Люся жалобно.

Что можно сказать? Это ж осмыслить надо! А Люся ждала от него какого-то слова, решения.

– Не жениться же нам!.. – вздохнул Костя.

Люся съежилась еще больше. Промолчала.

– Ну какие мы муж и жена? Ну посмотри ты на себя. Малявка еще. Так жизнь и загубишь. А обо мне и говорить нечего. Второй курс техникума. Да нас и не распишут.

– С ребенком распишут.

Костя рассердился.

– А ты пробовала? Рас-пи-шут! Так распишут, что сесть не сможешь.

Люся вдруг заплакала. Уткнулась лицом в варежки.

Костя беспокойно огляделся. Малыши все еще ковыряли песок. Укутанная старуха не спускала с них глаз.

– Утихни. Люди ходят. Некрасиво, – сказал он неожиданно ласково.

– Пускай ходят, – откликнулась Люся, всхлипывая.

– Ты не думай, Люся, что я тебя не люблю. Только нельзя нам сейчас. Вся жизнь кувырком будет. Понимаешь? Нам еще учиться надо. Пожить. Вот ты рестораны любишь, танцы и прочее. А ведь всему конец. Никуда уж не сходишь. Будешь как привязанная.

Люся достала носовой платок, утерла, все еще всхлипывая, глаза. Сказала вяло:

– Ладно, не уговаривай, не дурочка… Деньги нужны.

– Деньги будут.