Текст книги "Закон тридцатого. Люська"

Автор книги: Илья Туричин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Илья Афроимович Туричин
Закон тридцатого. Люська

Закон тридцатого

В дальнем углу класса, за «камчаткой», по соседству с застекленным шкафом, до отказа набитым разнообразными приборами, стоял человеческий скелет.

У скелета была своя история. Еще во времена, когда девятый «в» именовался шестым «в», в соседнем шестом «а» появились новенькие наглядные пособия – электрическая машина, сверкающая металлическими шарами, несколько причудливо изогнутых стеклянных колб и весы с пластмассовыми чашечками, похожими на полированные спинки черепах. «Ашки» не преминули похвастаться своими сокровищами перед «вешками».

Ребята из шестого «в» молча осмотрели обновки и так же молча удалились. Вся школа понимала, что «вешек» гложет зависть.

День был омрачен. Не хотелось ни играть в перышки, ни соревноваться в искусстве подбивать ногой свинцовую биту, завернутую в тряпку с оперением и поэтому похожую на вытащенную из земли репку.

И только в конце дня Витька Шагалов, уже в те времена бывший заводилой в классе, предложил подзаработать денег и «переплюнуть» «ашек», купить пособия «еще нагляднее».

Идея понравилась, только несколько смущало слово «подзаработать», потому что «вешки» по необъяснимой странности работать не любили. Володька Коротков предложил собрать деньги у родителей. Но предложение с шумом отвергли, по той причине, что именно так поступили «ашки».

Целый месяц шестой «в» очищал заваленный железным хламом двор завода-шефа, собирал аптечные пузырьки, разносил телеграммы и даже перебирал картофель в овощехранилище.

«Ашки» ехидно улыбались, глядя на исцарапанные руки и испачканную одежду соперников. Но шестой «в» терпел и молчал.

Наконец в одно из воскресений поехали в магазин наглядных пособий. Всем классом. Домашним сказали, что культпоход в кино. В магазине деловито ощупывали каждую вещь. Отобрали: электрическую машину с шарами покрупнее, чем у «ашек», десяток стеклянных колб и целую коробку тонких стеклянных палочек неизвестного назначения. Володька Коротков сказал, что такими палочками берут кровь на анализ; это показалось заманчивым, и палочки были приобретены. Потом взяли весы, к общему сожалению, точно такие же, как у «ашек», других не было. И стеклянную банку с препарированной лягушкой. Девочки, передавая банку из рук в руки, взвизгивали по очереди.

Осталось еще немного денег. И тут Витька Шагалов заметил стоявший в темном углу за прилавком скелет.

Настоящий великолепный скелет в натуральную величину, с темными провалами глазниц, с зубастой нижней челюстью, прикрепленной к черепу пружинками, с тонкими длинными костяшками пальцев. От одного взгляда на них мурашки пробегали по коже.

– Это тоже пособие? – спросил Витька продавщицу.

Та кивнула.

– А сколько стоит?

Продавщица назвала цену.

Шестой «в» примолк, сгрудился вокруг Витьки. Короткое совещание – и встали на свои старые места электрическая машина с блестящими шарами, прозрачные колбы и весы с чашечками, похожими на спинки черепах.

Вскоре по улице потянулась удивительная процессия: впереди четверо мальчишек несли длинный, в человеческий рост, пакет. Серая оберточная бумага была кое-где порвана, и сквозь дыры торчали желтоватые кости. Следом шли остальные ребята и счастливыми голосами пели:

 
Умирать нам рановато.
Есть у нас еще дома дела…
 

В понедельник утром скелет был водворен в класс. «Ашки», притихшие и униженные, долго молча рассматривали его и так же молча удалились. Шестой «в» торжествовал.

Первые дни скелет приводил учителей в содрогание, и кое-кто даже требовал удалить его из класса, но шестой «в» объяснил, что это не что иное, как наглядное пособие. Нагляднее не найдешь. И приобретен он на честно заработанные. Скелет остался в классе. Нарекли его Иваном Ивановичем.

История появления скелета рассказана так подробно лишь потому, что Иван Иванович сыграл в жизни девятого «в» немалую роль.

Преподаватель литературы Александр Афанасьевич, маленький сонный человечек, не пользовался любовью в школе. Особенно у девятого «в». И, как это часто бывает, нелюбовь к учителю распространялась, к сожалению, на его предмет.

Ребята много и беспорядочно читали, посещали поэтические вечера, спорили о современной поэзии. А классиков: Толстого, Тургенева, Горького – избегали. Читали с неохотой. Потому что они были обязательными. За каждым из них стоял Александр Афанасьевич, его монотонный голос, его равнодушно помаргивающие глазки.

Сам Александр Афанасьевич давно уж ничем не интересовался, кроме пенсии, на которую вот-вот должен был выйти. И даже на уроках ему было безразлично, слушают его или нет.

Поэтому его предпочитали не слушать.

Когда в классе становилось слишком уж шумно, Александр Афанасьевич протирал пестрым платком глаза и говорил чуть громче обычного:

– Дети! Мне осталось три месяца до пенсии!.. Неужели у вас не хватает терпения?..

Иногда Александр Афанасьевич доставал из портфеля толстую синюю тетрадь и, согласно плану, проводил контрольный опрос. Он приглашал кого-нибудь к доске. После более или менее внятного ответа предлагал желающим дополнить или уточнить.

Поднимался лес рук. За дополнение Амеба – так прозвали ребята Александра Афанасьевича – тоже ставил оценки, а дополнить ответ, заглядывая в учебник, было проще простого.

В пятницу первые два урока была литература. Виктор Шагалов обычно приходил к самому звонку. А тут явился ни свет ни заря. Было тихо. Пустые гулкие коридоры неодобрительно отзывались на шаги. В открытую форточку класса навстречу Виктору влетело вместе с ветром несколько снежинок. Они не успели сесть на крышку ближайшей парты, растаяли на лету.

Виктор притворил дверь, подошел к Ивану Ивановичу, пожал костяшки скелета:

– Доброе утро, Иван Иванович.

Отпущенные костяшки сухо щелкнули.

Виктор выложил из портфеля прямо на пол моток тонкой проволоки, большие ниточные катушки, гвозди. Начал, улыбаясь, разматывать проволоку. Отличную он придумал штуку! Ребята ахнут! И он тут же представил себе Оленьку. Последнее время, когда Виктор говорил «у нас в классе», «мы все вместе», «наши ребята», значило: «у Оленьки», «мы с Оленькой», «Оленька».

Раньше этого не было – ни в восьмом, ни в седьмом. Все девчонки, в том числе и Оленька, для него ничем не отличались от прочего населения земного шара. Разве что были покапризнее да послабее, поэтому не стоило брать их в мужскую компанию. Правда, если при нем обижали девочку, он вступался за нее. Как вступался за бродячих собак и кошек, за подбитого воробья.

С Оленькой он проучился восемь лет в одном классе, но как-то не замечал ее. Она была непримечательной. Она не обладала таким ростом, как Лена Колесникова – капитан девчоночьей сборной по баскетболу, и не была такой маленькой, как Сима Лузгина, которую в шестом запросто могли принять за первоклассницу. Она не пела, как Соня Шеремет, прозванная Консервой (сокращенно от Консерватории). У Сони был звонкий и чистый голос, она выступала на всех вечерах и пела одни и те же романсы. И шахматного таланта Веры Круть не было у Оленьки. Вообще она была ни то ни се, ни два ни полтора. Девчонка как девчонка: круглое лицо, две тонких тугих косички, за которые и подергать-то не хотелось, такой непримечательной была их обладательница.

И вот после летних каникул, первого сентября, у школьной калитки Виктор столкнулся с Оленькой. Волосы подстрижены, продолговатые серые глаза глядят весело, отливают синевой. Стройная, легкая, она остановилась и ждет. Виктор уставился на нее. А может быть, это не Оленька?

Оленька смутилась, покраснела, сказала невнятно:

– Здравствуй, Витя.

– Здравствуй… – Он все смотрел на нее удивленно, будто увидел впервые за эти восемь лет, что они учатся вместе. Оленькины ресницы дрогнули. Она не двинулась с места, глядела настороженно и выжидательно.

И Виктор смутился, потому что неудобно было так стоять и разглядывать друг друга.

– Ты, наверно, постриглась, – сказал он, понимал, что говорит глупость.

Она засмеялась.

– Наверно. Между прочим, постригаются в монахи, а в парикмахерских подстригают.

– Как живешь? – спросил Виктор.

– Все там же.

– М-да…

У Оленьки в глазах появилась лукавинка, она спросила:

– А ты где?

– И я по-прежнему, – сказал Виктор.

Оленька снова засмеялась:

– Очень у нас светский разговор, как в старинных романах. Пойдемте, граф! – И она присела в реверансе.

Виктор галантно согнул кренделем руку.

– Прошу вас, ваше высочество.

Оленька сунула маленькую загорелую руку под его локоть.

– Благодарю вас, граф.

И они вошли в сад торжественные и важные, как герои в старинных романах.

Под липой их встретили товарищи, девочки накинулись на Оленьку, начали разглядывать ее, тормошить. К Виктору подошли Плюха и толстый Володька Коротков. Они его о чем-то спрашивали, он отвечал, но все время прислушивался к девичьим голосам, старался уловить Оленькин.

…Виктор вбил гвоздь в шкаф, подвесил катушку, перекинул через нее мягкую проволоку. Конец проволоки привязал к руке Ивана Ивановича.

Начали собираться ребята. Первыми появились в классе неразлучные Сима Лузгина и Лена Колесникова, в обнимку. Подошли к Ивану Ивановичу здороваться. Виктор потянул проволоку, и Иван Иванович поднял руку. Сима испуганно взвизгнула. Лена передернула плечами:

– Мистика…

Виктор засмеялся:

– Техника на грани фантастики. Сюрприз для Амебы. И – чтобы тихо…

Приходили другие. Смеялись. Толстый Володька Коротков предложил:

– Может, сделаем из Ивана Ивановича «кибер»? Вставим электронные мозги.

– А что? – откликнулся Плюха. – Пусть бы он решал задачи.

– Если вставить такие мозги, как у тебя, много не нарешает, – осклабился Володька.

Плюха не обиделся.

– У меня мозги особого склада. Биологические. Вот, например, что такое плантаго ланцеолата? Или плантаго майор?

– Ну?

– Баранки гну, – в тон сказал Плюха. – Плантаго – значит подорожник. Понял? Плантаго ланцеолата, – почти пропел он, – подорожник ланцетовидный. Знаешь, листья тонкие такие, длинные. Плантаго майо́р – подорожник большой.

– Не майо́р, а ма́йор, – поправил молчаливый Лева Котов.

– Ну, ма́йор.

– Плюха, – снова осклабился Володька, – а как коровы мычат?

– Сам дурак.

Виктор не слушал. Украдкой поглядывал на дверь. Ждал Оленьку.

Она появилась за минуту до звонка. Подошла к Ивану Ивановичу.

Иван Иванович поднял руку.

Оленька чуть вздрогнула от неожиданности. Пожала костяшки пальцев:

– Доброе утро, Иван Иванович.

– Доброе утро, – глухим утробным голосом ответил стоявший рядом Володька Коротков и спросил: – Ну, как? Это для Амебы, Витька придумал. «Дети, мне осталось полчаса до пенсии. Кто дополнит ответ?» – пропищал он тонко и хрипло. – «Я», – и Иван Иванович подымает руку.

Оленька скользнула взглядом по лицу Виктора, отвернулась, пожала плечами:

– Довольно глупо.

Пронзительно задребезжал звонок. Ребята начали рассаживаться по партам. Виктор уселся на свое место рядом с Плюхой. Укрепил конец проволоки в парте. Он так ждал Оленькиной улыбки! Затея с Иваном Ивановичем и в самом деле показалась ему глупой, но отступать было поздно.

Урок начался чин по чину.

Александр Афанасьевич заглянул в свою синюю тетрадочку, потом в классный журнал:

– Коротков.

Володька Коротков поднялся, грохнув крышкой парты, вперевалочку пошел к доске. Стал отвечать медленно, чуть не через каждое слово вставляя натужное «э-э-э… м-м-м…», словно камни ворочал.

Александр Афанасьевич смотрел в окно. Рамы были двойные. Низ наружных стекол замутнен изморозью, и кто-то умудрился нацарапать на них двух превеселых чертиков. Любой улыбнулся бы, но Александр Афанасьевич словно не видел их, он и Короткова, наверно, слушал и не слышал. Когда Коротков умолк, Александр Афанасьевич отвел взгляд от окна, промямлил:

– Кто дополнит Короткова?

Вместо привычного леса рук поднялась только одна. Не разглядев, кто поднял руку, Александр Афанасьевич кивнул:

– Пожалуйста.

Ребята засмеялись: руку поднял Иван Иванович.

Александр Афанасьевич побледнел, сунул синюю тетрадку и потрепанный учебник в большой желтый портфель и молча вышел из класса.

Никто не ожидал, что учитель уйдет. Все притихли.

– Дети, – сказал Виктор громко, чтобы нарушить эту внезапную тревожную тишину. – Мне осталось до пенсии девять дней. Неужели у вас не хватает терпения?

Никто не поддержал шутки. Оленька повернулась к Виктору и посмотрела удивленно и неодобрительно.

– Будет гром, – сказал Володька Коротков.

Плюха бормотнул лениво:

– Разжуешь и проглотишь.

– А я бы не доверял жалким людям преподавать литературу, – сказал Виктор, будто оправдываясь.

– Вопрос! – насмешливо бросил Коротков. – Литературу должен преподавать Иван Иванович!

– Сам дурак, – сказал Плюха.

– Хватит вам, – нахмурилась Лена Колесникова. – Вот уберут от нас Ивана Ивановича!.. Вся школа смеяться будет.

– Сестрица Аленушка печется о братце Иванушке! – съехидничал Коротков.

– Заткнись, – лениво откликнулся Плюха. – Не заберут.

– Могут. Они все могут, – сказал Коротков.

– Вот что, Виктор, извинился бы ты на всякий случай, – предложила Лена.

– Про запас, – уточнил Коротков.

– Перед кем? – спросил Виктор, хотя отлично понял, перед кем он должен извиниться.

– Перед Амебой, – подсказал Коротков. – Нельзя маленьких обижать.

– Все шутили, никто руки не поднял. А я – извиняться?

Ребята зашумели.

– Тихо! – крикнула Лена. – Соблюдаем демократию. Кто за извинение? Подавляющее большинство. – Она повернулась к скелету: – Иван Иванович?

Иван Иванович молчал.

– Утверждается! – Лена, согласно традиции, подняла вверх левую руку с оттопыренным большим пальцем и произнесла: – Закон скелета!

Ребята настороженно ждали, что ответит Виктор.

Он откликнулся глухо:

– Закон…

Все облегченно вздохнули. Они знали: он пойдет и извинится. «Закон скелета» – закон. Его нельзя нарушить.

Однажды Плюха не подчинился. Это было в прошлом году. Готовились к вечеру, посвященному Чехову, и изрядно проголодались. Класс постановил отправить Плюху за батонами и колбасой.

Плюха, и без того ленивый, а тут еще и уставший от перестановок декораций – на большее он не был способен, – отказался.

– Хорошо, – сказали ребята и послали за пропитанием другого.

Все последующие дни с Плюхой никто не обмолвился ни единым словом. Сначала он держался. Потом потемнел. Это было жутко. Кругом товарищи, а ты – один. Плюха ходил затравленный. Ему никто не подсказывал. С ним никто не садился за одну парту. Его будто не видели. О нем не говорили. Его не существовало.

Плюха решил повеситься. Раздобыл белый шнур и кусок земляничного мыла. Но шнур надо было привязывать к люстре: пододвинуть стол, снять с него скатерть, поставить табуретку, лезть. Потом делать петлю, выбивать табуретку из-под ног. Висеть. Долго висеть. Пока тебя не снимут…

Плюха положил шнур на стол и заплакал. Размазывая по лицу слезы, он представлял себе, как приходят ребята с виноватыми лицами, девчонки плачут, мальчишки хмурятся. А он лежит на столе печальный, синий, страшный… На кладбище станут говорить, каким он был хорошим и как люди не смогли понять его. Про покойника всегда говорят только хорошее. Наверно, потому, что людям перед ним стыдно. Потом гроб с его телом опустят в сырую могилу и скажут: «Прощай, дорогой наш товарищ и друг. Память о тебе вечно будет жить в сердцах благодарных потомков».

Мысли эти растравляли Плюху, и он плакал еще горше.

Два дня он «мотал». Не ходил в школу. Слонялся по городу. Потом пришел. Был урок математики. Василиса Романовна, математичка, сверкнула на Плюху стеклышками очков, сказала насмешливо:

– Явление третье. Те же и Веселов. Здравствуй, Веселов. Очень приятно. – Потом, заметив Плюхину бледность, нахмурилась: – Ты что, Веселов, болен?

– Нет. – Плюха поджал губы и прерывисто вздохнул. – Я – преступник. Я нарушил закон.

– Какой закон? – подняла брови Василиса Романовна.

– Закон скелета, – храбро ответил Плюха.

– Ве-се-лов… У тебя, вероятно, жар?

– Прости меня, Иван Иванович, – сказал Плюха жалобно.

– Ничего не понимаю! – рассердилась Василиса Романовна.

Ребята переглянулись. Виктор поднялся.

– Он же у нас немного того, Василиса Романовна. А тут еще упал, ушибся немного. Пусть Плюха, то есть Веселов, сядет.

– Можно, я сяду? – спросил счастливый Плюха.

– Да что с вами?! Ну конечно, восьмой «в» в собственном репертуаре!.. Садись, Веселов!

Плюха, чуть пошатываясь от счастья, подошел к Ивану Ивановичу и пожал его косточки:

– Доброе утро, Иван Иванович!

Василиса Романовна сделала вид, что ничего не заметила. Этот обычай учителя знали и втайне одобряли его. Он сложился еще в первые дни после появления Ивана Ивановича. Каждый, входящий в класс, прежде чем поздороваться с товарищами, подходил к скелету, осторожно пожимал прохладные кости пальцев и говорил: «Доброе утро, Иван Иванович».

Правило распространялось и на опоздавших, поэтому в девятом «в» старались не опаздывать. Кому охота во время уже начавшегося урока попросить у учителя разрешения войти и, вместо того чтобы сесть за парту, сначала идти под насмешливыми взглядами товарищей в дальний угол к Ивану Ивановичу, здороваться, как это только что сделал Веселов.

Историю с Плюхой никогда не вспоминали и никогда не забывали.

…Виктор пошел к двери, обернулся:

– Пойдем на пару, Плюха. На пару веселее.

– Пойдем!

Плюха поплелся вслед за другом.

Они очень разные – Виктор Шагалов и Сенька Веселов. Виктор тонок и строен, как горцы на иллюстрациях к Лермонтову. В школу ходит в форме, картинно затягивая талию. Светлые вьющиеся волосы небрежно зачесаны назад. Когда сердится, щурит зеленоватые шальные глаза.

А Сеньку Веселова довольно метко прозвали Плюхой. Голова – будто вылеплена из сырого теста. Сунули в тесто изюминки – получились глаза. Пониже ткнули два раза палочкой – вышли ноздри. Под ними налепили полоски того же теста – вот вам и губы. Приклеили на макушку сивоватой пакли – и Плюха готов.

Что бы ни делал Плюха – гонял ли на школьном дворе мяч, читал ли книжку, отвечал ли стоя перед доской, – все он проделывал с невозмутимой неторопливостью. Никто никогда не видел, как Плюха спешит.

И что связывало так крепко этих разных ребят – трудно сказать. Когда они стали «первашами» и учительница впервые построила их на школьном дворе, чтобы вести в класс, Виктора Шагалова поставили в пару с рыхлым бледным мальчишкой. Они настороженно поглядывали друг на друга. Когда учительница велела взяться за руки, они взялись и уже не расцеплялись. Так и вошли в двери школы и поднялись по просторной лестнице с перилами, на которые были набиты блестящие металлические шишки, чтобы ребята не могли съезжать вниз. Так и в двери класса протиснулись – сцепившись. И долго стояли набычась, пока учительница рассаживала ребят за парты. Их посадили на последнюю, а они все держались за руки. Рыхлого мальчишку звали Сеней. Позже он получил меткое прозвище – Плюха.

Все восемь лет они просидели за одной партой. И вот сейчас позвал Виктор Плюху на такое неприятное дело, как извинение перед Александром Афанасьевичем, и Плюха пошел не задумываясь.

Они вышли в коридор и направились к лестнице, чтобы подняться на этаж выше, где была учительская. Впереди – Виктор, за ним, цепляясь носками ботинок за паркет, Плюха.

Возле дверей одного из классов на корточках, прислонясь к стене, сидел мальчишка со щекой, перепачканной чернилами, и таким вихром на круглой голове, будто он только что искупался.

Виктор остановился возле него.

– Сидишь?

Мальчишка глянул на него исподлобья и ничего не ответил.

– А ты встань и опусти ручки вниз, когда с тобой старшие разговаривают, – лениво сказал Плюха.

Мальчишка выпрямил ноги, скользнул спиной по стене.

– Ты что, пьешь чернила? – спросил Виктор.

– Не-е…

– Может, спишь на чернильнице?

– Не-е…

– А чего же у тебя щека разукрашена?

– Это Васька… Промокашкой…

– Шарики катаете, в чернильницу макаете?

– У-гу…

– Молодцы!.. За что же тебя из класса выставили?..

– А я Ваське на макуху чернила вылил. Нас двоих…

– А где ж твой Васька?

– Макуху моет.

– А хочешь, я тебе по шее дам? – спросил Плюха.

Мальчишка поежился:

– Не-е…

– Ладно, не трогай, – сказал Виктор, уверенный, что Плюха все равно не тронет, и, посмотрев на мальчишку, насмешливо добавил: – Мы тоже наказанные.

Мальчишка понимал, что лучше не говорить лишних слов, чтобы и в самом деле не получить по шее, но любопытство оказалось сильнее страха, и он спросил:

– А за что?

– Вот он, – Виктор кивнул на Плюху, – убил свою бабушку, а я ограбил Государственный банк.

Мальчишка быстро-быстро заморгал глазами, а Виктор повернулся и медленно пошел по коридору. Плюха побрел следом. Виктор не спешил. Он извинится, «закон скелета» – закон. Но и бежать сломя голову неохота. Пусть Амеба отойдет немного, и так будет гнусить, вспоминая свое золотое детство: «в мое время», «мои товарищи», «наше поколение», а если сейчас, сразу подойти, пожалуй, и всех предков со времен царя Гороха помянет. И почему это каждый взрослый считает, что именно его поколение – образец. Если потомки хуже предков, в чем же смысл жизни? Для чего растить потомков, которые хуже тебя?

– Покурим, – сказал Виктор и свернул в уборную.

Уборную в школе именовали «Курильскими островами», или попросту «Курилами». Здесь было холодно, потому что форточка не закрывалась. С потолка сосульками свисали разносортные окурки. Считалось особым шиком, докурив папиросу, подбросить ее так, чтобы она прилипла к высокому потолку. Пахло табачным дымом. Возле раковины отфыркивался какой-то мальчишка.

– Васька, – сказал Виктор, – менингит схватишь!

Васька вылез из-под крана и обернулся. По красному замерзшему лицу его текли бледные фиолетовые струйки. На мальчишку нельзя было смотреть без смеха. Виктор вынул из кармана зеркальце и протянул его Ваське:

– А ну-ка поглядись.

Васька увидел себя в зеркальце, губы его дрогнули, и он заплакал.

– Ну вот, мало ему воды под краном! – сказал Плюха.

Виктор вынул носовой платок, ухватил мальчишку за мокрый затылок и стал утирать ему лицо. Васька не увертывался.

– И чего нюни распустил! – сказал Виктор сердито. – Ты приятелю щеку разукрасил? Разукрасил. А он тебе – макушку. И нечего реветь. Сам виноват. Вот, теперь ты чистый. А макушку дома отмоешь горячей водой. Тоже мне, индеец!

Мальчишка ушел. Виктор скомкал перепачканный чернилами мокрый носовой платок, сунул в карман.

– Платок испачкал, – неодобрительно сказал Плюха.

– Дурак. Не платок испачкал, а человека отмыл. Понял?

Они присели на подоконник. Прямо под открытой форточкой. Плюха зябко поежился.

Виктор усмехнулся:

– Свежий воздух прочищает мозги. Закуривай.

Плюха взял сигарету, помял в грубых неповоротливых пальцах. Виктор чиркнул спичку, дал товарищу прикурить.

– А ты?

Виктор посмотрел на Плюху задумчиво.

– А я бросил.

– Мы ж вчера еще курили!

– А сегодня не курим. И тебе советую.

– Зачем?

– Для здоровья.

– А я и так здоровый!

– Будешь еще здоровее, – усмехнулся Виктор.

Не объяснять же, что, решив бросить курить, думал не о здоровье, а об Оленьке. Вчера после уроков как-то так получилось, что Виктор пошел вместе с ней, хотя им и не очень-то было по пути. Захлебываясь не то ледяным ветром, не то от волнения, Виктор торопливо рассказывал Оленьке о соревнованиях по бегу на коньках и о том, что надеется занять если не первое место, то по крайней мере второе или третье. А уж в первую-то пятерку попадет непременно. Оленька слушала молча, прикрывала варежкой нос и рот. Потом умолк и Виктор, но идти так, не разговаривать, было неловко, и он стал закуривать, зачиркал спичками, гаснувшими на ветру. Не хотел останавливаться, чтобы не отстать от девушки. Наконец ему удалось прикурить.

Ветер забивал дым обратно в горло. Виктор закашлялся.

Оленька посмотрела на него искоса, спросила:

– Зачем ты куришь?

– Вообще.

– Мой папа – летчик. Налетал три миллиона с лишним километров.

– Ну и что?

– Ничего. Он не курит. Зато он настоящий спортсмен.

И вот сегодня с утра Виктор не курит. Пачка сигарет осталась в кармане. Он готов угостить ими любого. А курить зверски хочется. Пусть хочется. Зато через день-два он скажет Оленьке небрежно, между прочим: «Я курить бросил. Как известно, курение мешает спорту».

Виктор посмотрел на сосредоточенно сосущего сигарету Плюху и прерывисто вздохнул. Все-таки зверски хочется курить!

Плюха прикидывал мысленно, что будет Виктору за историю с Амебой. Амеба, конечно, пожалуется Фаине (так звали за глаза директора школы Фаину Васильевну). Фаина спуску не даст. Еще хуже, если Амеба пожалуется завучу, Петру Анисимовичу. Тогда уж совсем хана. Завуч появился в школе недавно, а уж о нем такие страсти рассказывают, что сердце холодеет. Говорят, даже учителя его боятся, слова не могут сказать поперек. Говорят, он начальником тюрьмы раньше был, или конвоя, или еще чего-то шибко строгого…

Взвизгнула дверь. Появился Володька Коротков.

– Так и думал… Дай-ка затянуться!

Плюха молча сунул ему в губы окурок, Коротков посопел, пустив дым носом. Потом сказал:

– К нам Фаина пошла.

– Дуй в класс! – нахмурился Виктор.

– А чего я там не видел. Фаины?

– Взгреет.

– А ей сейчас не до нас. Она твоей особой заниматься будет, – ехидно хихикнул Коротков.

– Плюха, выдай ему!

Плюха поплевал на ладони.

Коротков быстро откатился к двери и пропищал оттуда:

– Звери задрожали, в обморок упали!..

Взвизгнула, захлопываясь, дверь.

– Ох, и зануда, – сказал Плюха добродушно.

– Не зануда, а ехида. – Виктор решительно соскочил с подоконника. – Пойдем, Плюха. С Фаиной надо в открытую. А то хуже будет.

Они постояли несколько секунд у двери класса, прислушиваясь к тишине за ней.

Потом Виктор решительно нажал на дверную ручку.

Фаина Васильевна стояла у стола. В классе было тихо-тихо, так тихо, будто не сидело в нем двадцать семь учеников, а только один Иван Иванович стоял в своем углу и глядел пустыми глазницами на Фаину Васильевну.

Дверь скрипнула резко в тишине, и все головы бесшумно и дружно повернулись к вошедшим. Все, кроме голов Ивана Ивановича и Фаины Васильевны.

– Можно? – спросил Виктор.

– Войди, Шагалов.

– Мы ходили извиняться перед Александром Афанасьевичем.

– Кто это – мы?

– Я и Веселов.

– Веселов в качестве добровольного страдальца? Или он тебе понадобился для амортизации?

Виктор не ответил.

– Я надеюсь, вы исполнили свое благородное намерение?

– Не успели…

– Зашли это дело перекурить?

Плюха шмыгнул носом.

– Садись, Веселов. А ты, Шагалов, постой немного, поскольку обсуждать мы будем твое поведение.

– А чего тут обсуждать, – сказал Виктор. – Глупо все вышло. Я не подумал…

– Не подумал. Первоклассники и то думают. А ты уже комсомолец.

Виктор взглянул на Фаину Васильевну.

У нее было строгое замкнутое лицо, обрамленное неестественно седыми волосами, белыми-белыми. Карие глаза в темных морщинках, бледные, строго сомкнутые губы. Никто никогда не видел ее в ярком платье. Даже по праздникам она надевала темное платье с глухим стоячим воротником и длинными рукавами. В школе ее побаивались самые отпетые. И все же лучше разговаривать с Фаиной Васильевной: не надо лгать и изворачиваться. Она умеет выслушивать и понимать правду.

Губы Виктора чуть дрогнули.

– Ну, что ж ты, Шагалов? Урок сорвал. Александр Афанасьевич сидит у меня в кабинете с приступом стенокардии.

Виктор украдкой глянул на Оленьку. Она рассматривала собственные руки, лежащие на парте. И ему вдруг стало стыдно стоять вот так перед всем классом, будто он тот самый Васька с макушкой, залитой чернилами. О чем она сейчас думает? Каким жалким, наверно, он ей кажется. Виктор чувствовал, как жар приливает к щекам, как начинают гореть уши, будто их только что надрали.

– Фаина Васильевна, – сказал он звонко. – Раз я виноват – накажите меня. Но стоять перед всеми я не буду. Это унизительно. – Он прошел между рядами парт и сел на свое место, обхватив голову руками.

По классу пронесся шорох, и снова стало тихо-тихо.

– Я понимаю тебя, Шагалов. Держать ответ всегда трудно. Надо иметь мужество. Но разве, оскорбляя другого, ты не унижаешь себя? Очень печальная история. Возможно, ее будут разбирать на педагогическом совете. Потому что виноват в ней не один Виктор Шагалов, а весь класс. Все были соучастниками. Даже ваш Иван Иванович.

– Иван Иванович не виноват, – бухнул Плюха.

– Я знаю, что у тебя благородное сердце, Веселов, – сказала Фаина Васильевна без улыбки. Она улыбалась очень редко. – Но даже если эту историю не будут обсуждать на педагогическом совете, то уж перед комсомольским комитетом тебе придется все-таки постоять, Шагалов. Как ты полагаешь. Колесникова?

Лена Колесникова была секретарем комитета комсомола. Она возвышалась на последней парте, как статуя, – длиннорукая, плоскогрудая, самая высокая в классе. Лена встала, неуклюже, по-мальчишечьи повела плечами:

– Конечно, комитет обсудит… Если вы считаете…

– Если я… А своих голов у вас, выходит, нет?

– У них есть свои головы, только они им дороги как память, – сказал с места Виктор.

– Что-то ты сегодня говоришь загадками, Шагалов.

– Они же как прикажут. Вот я уже год комсомолец. И что? Ничего. Как было – так и осталось. Ни я не изменился, ни ко мне не изменились. Читаем в газетах: комсомольцы то сделали, другое, туда-то поехали. Добиваются чего-то, а мы в школе – как неполноценные. Прикажут разобрать – разберут.

– Ваша задача – учиться.

– А в школе все учатся. Для этого и в комсомол вступать не надо, – сказал Виктор.

– Все так думают? – спросила Фаина Васильевна.

Класс молчал. Потом руку поднял Коротков.

– Я так думаю, Фаина Васильевна, что комсомолец должен быть примером, учиться и хорошо себя вести.

– Прописная истина, – снова с места возразил Виктор. – И слова у тебя какие-то детские: «хорошо себя вести». А я считаю, если ты комсомолец, то должен делать что-то еще большее, чем то, что должны все.

– Снег с крыш скидывать, – сказал ехидно Коротков.

Кое-кто хихикнул.

– Не знаю, может быть, и снег, – серьезно ответил Виктор.

– А я на крышу боюсь. Высоко очень, – жалобно произнесла маленькая Сима Лузгина.

Ребята развеселились.

Фаина Васильевна покачала головой. Она понимала, что разговор не случаен. Рядом течет большая река, стремительная и бурная, а ребята будто щепки в заводинке – крутятся на одном месте, вокруг одной-единственной задачи – учиться.

– Еще кто-нибудь хочет высказаться?

– Можно, я скажу? – Оленька поднялась, легким движением поправила волосы. – Мы все учимся, учимся… Математике, физике, химии… Все формулы, формулы… А ведь жизнь состоит не из одних формул. Не только из математики, или химии, или литературы. А у нас ни на что больше времени не хватает. И вот связям между людьми… ну, не уделяют внимания, что ли. А ведь мы будем жить среди людей. А между людьми существуют тысячи связей. Как в них разобраться? Как научиться понимать человека? Его чувства? Дружбу, ненависть…