Текст книги "Мятежный Новгород. Очерки истории государственности, социальной и политической борьбы конца IX – начала XIII века"

Автор книги: Игорь Фроянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

Контрольные функции Ладоги на волховском пути предшествовали торгово-ремесленным, будучи частью обязанностей по организации обороны от неприятеля, возлагаемых на воплощаемый ею племенной центр. Но ее роль отнюдь не ограничивалась сугубо местными задачами оборонительного значения. Ладога была еще и звеном общей системы защиты от нападений извне, созданной племенным объединением словен на принадлежащей ему территории (о чем только что говорилось). Так открывается одна из граней роли Ладоги по отношению к союзу словен в целом.

По мере усиления торгового движения по Волхову Старая Ладога приобретает новое качество торгово-ремесленного центра, не теряя, разумеется, своего прежнего назначения. Подобная последовательность как бы подспудно и смутно улавливается некоторыми исследователями. А. Н. Кирпичников, например, размышляя о Ладожской волости, составленной «из цепочки приречных поселков», замечает, что «их строительство совпало (или, может быть, несколько опередило) начало проходящей здесь через Волхов евразийской торговли. Это обстоятельство активизировало рост поселений, в особенности самой Ладоги, и привело к организации службы прохождения водного транспорта. Ладога становится международной пристанью, важнейшим пунктом караванной и местной торговли и сама выступает в роли организатора этой торговли».^{88} Высказанная вскользь мысль об опережающем строительстве Ладоги и прилегающих к ней поселений относительно начала евразийской торговли не получает, к сожалению, у автора дальнейшего развития. Зато торгово-ремесленное значение города, поднятое в заоблачную высь мировой политики и торговли, раздувается паче всякой меры.

Итак, Старая Ладога возникла и существовала длительное время как племенной центр. Своим происхождением она обязана окрестному населению, организованному в родовые общины. Ладога, рожденная в гуще этих общин, отразила процесс их слияния в единое племя, для поддержания жизнедеятельности которого она и предназначена. Вот почему Ладогу нельзя рассматривать изолированно от соседствующих с ней поселений. Вместе с ними она составляла общее и неразрывное целое. Ладожское общество – это и жители самой Ладоги и обитатели ближайших к ней поселков. Экономика ладожан, как и других племен, связанных с культурой сопок, базировалась прежде всего на земледелии и скотоводстве.^{89} Важное значение имело ремесло (домашнее и профессиональное), дополнявшееся промыслами.^{90} Внешняя торговля превалировала над внутренней, если последняя вообще практиковалась, поскольку данных, подтверждающих ее существование, у исследователей нет. Воздействие внешней торговли на ладожское племя не стоит преувеличивать. Она скользила по поверхности ладожского общества, увлекая своим потоком отдельных его представителей, но при этом не размывая основ родоплеменного строя ладожан. Особый якобы характер общества и экономики Ладоги, определяемый ее ключевым положением на крупнейшем евразийском торговом пути,^{91} нам кажется недостаточно обоснованным.

В 9 км от Ладоги вверх по течению Волхова, где свободное плавание преграждали пороги, обнаружено гнездо поселений, среди которых выделяется укрепленное поселение Новые Дубовики. По материальной культуре оно «аналогично нижним горизонтам древней Ладоги».^{92} Судьба Новых Дубовиков, как и Ладоги, исследователями поставлена в слишком жесткую зависимость от развития международной торговли. «Существование в последние века I тыс. н. э. значительного укрепленного поселения перед порогами, – читаем у Е. Н. Носова, – весьма симптоматично. Поселение являлось местом последней остановки перед трудным рубежом, местом перегрузки товаров и подготовки судов к переходу, контрольным пунктом на водной магистрали. Вероятно, значительная часть населения поселка была занята на проводке судов через опасные пороги. Именно поэтому вся жизнь укрепленного поселения на берегу р. Волхова в конце I тыс. н. э. во многом стимулировалась функционированием пути из стран Балтики на Исламский Восток, а позднее и пути „из варяг в греки”».^{93} По убеждению А. Н. Кирпичникова, расположение поселений у волховских порогов было во многом обусловлено «необходимостью устройства „волоковых” станций, обслуживавших транспортное судоходство».^{94} Здесь, как и в примере с Ладогой, вторичные причины абсолютизируются, чем затемняется подлинная суть истории, совершавшейся на берегах Волхова в начальный период расселения ильменских словен. Скопление поселений в районе волховских порогов есть свидетельство стремления словен овладеть всем течением Волхова, чтобы в целях безопасности контролировать речной путь, ведущий в Приильменье – главное местопребывание словен. Новые Дубовики и тяготеющие к ним поселения, подобно Ладоге и связанным с ней ближайшим поселкам, запечатлели процесс консолидации родовых общин в рамках единичного словенского племени. Можно предположить, что Новые Дубовики являлись племенным центром, надзиравшим за стратегически важным для словен участком водной дороги. Со временем в жизни этого центра и его округи определенную роль начали играть интересы торгового судоходства, о которых говорят А. Н. Кирпичников и Е. Н. Носов. Но доминирующими они стали много позже, во всяком случае за пределами рассматриваемого нами периода, т. е. середины VIII – конца IX в. Сомнительно также, чтобы в это время Новые Дубовики подчинялись Старой Ладоге, как считает А. Н. Кирпичников. «Ладога, – утверждает он, – контролирует сложную для проезда порожистую зону Волхова длиною около 36 км и обеспечивает здесь судовождение. Ладога – лидер своей округи, которая занимает узкую каемку приречной земли вдоль р. Волхова длиною около 50 км. Эта зона опознается по цепочке поселений и сопок, суммарно относящихся к последней четверти I тыс. н. э. и, следовательно, по времени своего возникновения одновременных древнейшему археологически выявленному строительному горизонту Е самой Ладоги (750–890 гг.). Некоторые поселения и сопки непосредственно приурочены к местам остановок судов и перегрузок товаров возле порогов».^{95} А. Н. Кирпичников полагает, будто поселения, выросшие около порогов, зависели от Ладоги в административном, религиозном и территориальном отношениях, входя в ладожскую городовую волость, сложившуюся в низовьях Волхова в VIII–IX вв.^{96} Автор, к сожалению, не приводит каких-либо фактов для обоснования своих наблюдений. А. Н. Кирпичников к тому же переносит явления волостного быта, типичного для XI – начала XIII в.,^{97} на более раннюю эпоху родоплеменного строя, что недопустимо.

«Власть центра» отдельного племени (а в этом качестве и предстают перед нами Ладога и Новые Дубовики) распространялась лишь на поселения соплеменников. Ситуация меняется, когда создается родственное племенное объединение, в котором руководящее и нередко господствующее положение занимает одно из союз. ных племен. Тогда оно получает власть над всей территорией, занятой племенным союзом, а отнюдь не над локальными «приречными агломерациями»^{98} или еще какими-нибудь ограниченными районами. Но об этом более детально скажем впереди. А пока обратим внимание на весьма знаменательную особенность размещения словенских поселений. Они распределялись скоплениями, гнездами, расположенными друг от друга на расстоянии, исчисляемом порой не одним десятком километров.^{99} По мнению Е. Н. Носова, «само существование скоплений говорит об определенной обособленности групп населения и некоторой разграниченности в праве ведения хозяйственной деятельности в отдельных районах».^{100} Принимая данные соображения, мы не можем согласиться с мыслью о том, что «в размещении поселений отразилось формирование уже сельских территориальных общин», включавших парцеллярное хозяйство малых семей как самостоятельных хозяйственных единиц.^{101} Правда, факты – вещь упрямая, и Е. Н. Носов вынужден признать, что «возведение сопок – огромных погребальных насыпей, высотой обычно 3–5 м, производилось не силами одной семьи или даже жителей одного небольшого поселка, а более значительными коллективами. Можно думать, что в это время, наряду с хозяйственной самостоятельностью малых семей, сохранялись кровнородственные связи более крупных коллективов и на начальной стадии формирования сельские общины состояли преимущественно из родственных семей».^{102} Идея о существовании малых семей у восточных славян, хотя и популярна среди современных историков и археологов, но тем не менее нам кажется далекой от исторической действительности VIII–IX столетий.^{103} Что касается гнездового устройства поселений словен, то невольно напрашиваются аналогии с другими восточнославянскими племенами, позволяющие глубже осмыслить словенский материал.

Как известно, поселения восточных славян VIII–IX вв. располагались гнездами, в которых насчитывалось, по И. И. Ляпушкину, 3–4 поселка, а согласно Б. А. Рыбакову, – 5, 10, 15.^{104} Размеры скоплений-гнезд, полагает Б. А. Рыбаков, близки к размерам племен.^{105} Сгусток поселков (гнездо) отделялся от других гнезд незаселенной полосой в 20–30 км, а иногда сотней километров и больше.^{106} Видимо, летописец со знанием дела говорил о полянах, что они «живяху кождо с родом своим и на своих местех». Логично предположить, что отдельный поселок олицетворял собою род, а скопление поселений – племя. При таком подходе возможно провести сравнительно-исторические параллели. Л. Морган писал об ирокезах: «Территория племени состояла из фактически заселенной им местности, а равно окружающего района, в котором племя охотилось и занималось рыбной ловлей и который оно было в состоянии охранять от захвата других племен. Вокруг этой территории лежала широкая полоса нейтральной, никому не принадлежавшей земли, отделявшей их от ближайших соседей, если те говорили на другом языке, и менее определенно ограниченная полоса, если эти племена говорили на диалектах одного и того же языка. Вся эта не имеющая точно определенных границ область, независимо от ее величины, составляла владения племени, признавалась таковой другими племенами и охранялась самими владельцами».^{107} То, что Л. Морган наблюдал у индейцев Северной Америки, свойственно племенам различных регионов мира. Ф. Энгельс, выявляя специфические черты родоплеменного строя, замечал: «Население в высшей степени редко; оно гуще только в месте жительства племени; вокруг этого места лежит широким поясом прежде всего территория для охоты, а затем нейтральная полоса леса, отделяющая племя от других племен и служащая ему защитой».^{108} Следовательно, гнезда (скопления) словенских поселений, удаленные друг от друга на многие километры, живо напоминают описанные Л. Морганом и Ф. Энгельсом порядки. Характерно в этой связи и то обстоятельство, что племена Нижнего Поволховья, были отделены от соседних областей с финским и славянским населением «фактически необитаемой полосой».^{109}

В густонаселенном, с развитым сельским хозяйством районе Северной Руси, каковым являлось верхнее Поволховье и ильменское Поозерье, возник Новгород – будущая слава России. Именно сюда летописец поместил словен, которые, по его словам, «седоша около езера Илмеря, и прозвашася своим имянем, и сделаша град, и нарекоша и Новъгород».^{110} Если верить летописцу, основание Новгорода относилось ко времени появления словен на берегах Ильменя. Но летописная версия расходится с результатами археологического исследования Новгорода. «В настоящее время при раскопках города лишь на Софийской стороне – на Неревском и Троицком раскопах – выявлены слои, четко датирующиеся дендрохронологически и по типологии находок серединой X в., ниже которых имеются напластования, позволяющие отнести начало заселения этих участков еще на два-три десятилетия ранее. Иначе говоря, на данном этапе археологического изучения Новгорода отсутствие в городе слоев IX в., в том числе и в ряде его ключевых точек, является фактом, с которым нельзя не считаться».^{111} Однако это не обескураживает исследователей, и они с некоторым оптимизмом полагают, что «вопрос о том, возник ли Новгород в IX или X в., остается открытым».^{112} Но в любом случае Новгород был – и будет моложе Старой Ладоги и Новых Дубовиков. Впрочем, сказать так и на этом остановиться – значит почти ничего не сказать, ибо смысл занятий историка не столько в том, чтобы регистрировать события, сколько в том, чтобы объяснять их. В самом деле, почему при равных примерно экономических и социальных уровнях жизни Верхнего и Нижнего Поволховья произошел столь заметный разрыв во времени возникновения двух известных городов Древней Руси? Возможен следующий ответ: произошло это потому, что природные условия Нижнего Поволховья менее благоприятны для хлебопашества, чем земли Приильменья, и Ладога своей торгово-ремесленной деятельностью компенсировала этот недостаток. Отчасти, быть может, это так. Но главная причина кроется не здесь, поскольку ладожское земледелие и скотоводство имели достаточную эффективность, чтобы обеспечить продуктами сельского хозяйства местное население.^{113} Она заключалась в отрыве продвинувшихся в низовья Волхова поселенцев от основной массы словен, осевшей по ильменским берегам, и в большей открытости для вторжений и нападений со стороны внешних врагов. Все это требовало консолидации родовых общин, и они, объединившись в племена, построили и центры своих союзов – Ладогу и Новые Дубовики. В верхнем Поволховье и Приильменье, где сосредоточилась основная часть словен, обстановка была спокойнее, и формирование племен тут шло преимущественно под воздействием внутренних стимулов, а не внешних факторов. И только где-то в первой половине IX в. на фоне натиска норманнов внешние факторы срабатывают и в этом районе расселения словен. Появляется Рюриково городище, а потом – и Новгород.

В. Л. Янин и М. Х. Алешковский предполагают, что Новгород возник в результате слияния трех разноэтничных поселков. «Одним из них был Славенский на правом берегу Волхова, напротив современного Детинца. Другим – Неревский, к северу и северо-западу от Детинца, на левом берегу реки. Третий – Людин, там же, но к юго-западу от Детинца».^{114} В. Л. Янин и М. Х. Алешковский усматривают в Новгороде центр племени.^{115} Нам представляется важным их вывод о том, что «Новгород возникает первоначально как укрепленный общественный центр находящихся за его пределами поселений, которые, вероятно, также имели фортификацию, иначе по отношению к ним он стал бы просто „городом”, а не „новым городом”».^{116} Жаль только, что авторы предельно сузили круг поселений, находящихся за пределами Новгорода, вызвав тем самым у некоторых исследователей впечатление малой заселенности новгородской округи,^{117} породившее иллюзию внешних импульсов возвышения Новгорода, исходящих из столицы полян – Киева. А. В. Куза, к примеру, писал: «Оставляя открытым вопрос о происхождении Новгорода, думается все же, что превращение его в центр Северо-Западной Руси явилось следствием объединения северорусских земель с Югом в конце IX – начале X в., что потребовало создания соответствующего военно-административного аппарата, обеспечивавшего господство „Русской земли” и ее столицы над всеми остальными территориями. Решением этой задачи и явилось возвышение Новгорода с киевской „засадой”, сосредоточившей в себе указанные функции».^{118} Киевские князья, стремясь к господству над присоединенными землями, строили там новые центры «взамен старых, выросших на местной почве». Ту же цель преследовало распространение на эти земли «центрального государственного аппарата», а также постепенная замена «местных родоплеменных или раннегосударственных институтов власти централизованной киевской администрацией».^{119} Отсутствие у А. В. Кузы должного внимания к внутренним процессам развития словенского общества толкнуло его на путь искусственных, страдающих модернизацией построений, особенно в сфере таких понятий, как «центральный государственный аппарат», «центральная администрация». К концу IX – началу X в., когда родоплеменной строй еще не был пройденным этапом ни в Русской земле, ни в Северной Руси, данные понятия явно не применимы. Они лишь запутывают начальную историю Новгорода, строительство которого диктовалось местными потребностями, а не планами киевских правителей. Становление Новгорода, по резонному замечанию Е. Н. Носова, «неотделимо от процесса славянского расселения в лесной зоне Восточной Европы, в первую очередь в Приильменье – древнем историческом ядре Новгородской земли».^{120} Новгород зародился в гуще земледельческих поселений, в самом ядре расселения славян в Ильменском бассейне.^{121} Археологические материалы не подтверждают догадку о разноэтничном составе трех поселков, слияние которых образовало Новгород.^{122} Да и вообще с точки зрения этнографических знаний чрезвычайно трудно допустить существование бок о бок трех племенных центров, этнически разнородных и даже чуждых (племя мери) друг другу. Ведь каждое племя имело собственную территорию, которую ревниво оберегало от посторонних.^{123} Если же какое-либо племя занимало территорию иного племени, то последнее или истреблялось или изгонялось со своих мест обитания. Тесное соседство этнически неоднородных центров, а тем более их полное объединение исторически едва ли возможно. Это вовсе не означает, что идея о трех предшествовавших Новгороду поселках не верна. Не исключено, что на территории трех древнейших новгородских концов (Славенского, Неревского и Людина) когда-то располагались родственные в этническом отношении поселения, посредством соединения которых и возник Новгород. В Приильменье появился еще один племенной центр словен,^{124} вскоре приобретший межплеменной характер. Возможно, Новгород изначально выступал племенным и межплеменным центром одновременно.^{125} Но тогда необходимо предположить наличие в Приильменье племенного центра, передавшего свои функции Новгороду. Столь же вероятно, что сооружение Новгорода диктовалось обострением борьбы племен Северной Руси за лидерство и усилением внешней опасности со стороны норманнов во второй половине IX в.

Основание Новгорода со всей очевидностью свидетельствует об успехах интегрирующих тенденций у словен Приильменья. С его постройкой устанавливается полный контроль словенских племен над Волховом, который прочно был закрыт как с севера, так и с юга. Район истока Волхова, где встал Новгород, занимал ключевое географическое положение: сюда вели водные пути рек Ильменского бассейна, открывавшие выходы по Ловати и Поле на юг, по Шелони – на запад, а по Мсте – на восток.^{126} Новгород был узловым пунктом двух великих водных дорог: балтийско-волжской и балтийско-днепровской.

Новгород, как и Ладога, концентрировал торгово-ремесленную деятельность. Но порожденный аграрным обществом, он не порывал с сельскохозяйственным производством, а находился в органической связи с сельской округой. Археологами собрано в городе большое количество деревянных граблей, железных кос-горбуш со стальными лезвиями. Найдены серпы, вилы, встречены и сощники.^{127} По Б. А. Колчину и В. Л. Янину, основная масса новгородцев земледелием не занималась.^{128} Полагаем, что данное утверждение, пригодное для Новгорода XII в. и последующего времени, не может звучать категорично относительно начала его истории.^{129} Жители Новгорода трудились на огородах,^{130} разводили крупный рогатый скот.^{131} Рыболовство и бортничество представлено многочисленными археологическими находками.^{132}

Поозерье и Верхнее Поволховье стягивали едва ли не основную массу словен. То была густо заселенная область. Поэтому логично предположить существование здесь, кроме Новгорода, других племенных центров. Быть может, таковым являлся Холопий городок, расположенный поблизости от слияния Волховца с Волховом на холме с крутыми склонами. Паводки превращали холм в остров. Город, как видим, имел хорошую естественную защиту. Его появление датируется первой половиной IX в.^{133} Холопий городок окружали погребальные сооружения и неукрепленные поселки, принадлежавшие родовым общинам, единение которых в рамках племени он олицетворял. Контрольная функция поселения на волховском пути выступает со всей определенностью.^{134} В этом плане Холопий городок, охраняя одно из ключевых мест волховской магистрали, выполнял необходимую и полезную работу по отношению к остальным словенским племенам, защищая, разумеется, при этом и своих соплеменников. Городок, подобно упомянутым уже нами племенным центрам словен, был крепкими производственными нитями связан с сельской округой, детищем которой он являлся. Правда, как считает Е. Н. Носов, местоположение Холопьего городка «весьма неудобно для занятия сельскохозяйственной деятельностью».^{135} Но столь решительному заявлению противоречит самим же автором открытый в городке клад сельскохозяйственного инвентаря, состоящий из наральников, кос, топора, тесла, удил и других предметов.^{136}

Немало археологических памятников сохранилось по берегам р. Мсты. Это – сопки и остатки сельских поселений. Обилие сопок говорит о хорошей освоенности словенами здешних мест.^{137} Надо заметить, что «топография и размещение сопок, даже в тех случаях, когда остатки селищ не зафиксированы, отражают топографию и размещение древних поселений и их скоплений на определенных участках».^{138} Расстояние между скоплениями составляет от 4 до 20 км.^{139} Наряду с селищами открыты и городища.^{140} Все это позволяет высказать догадку, что и здесь имелись условия для появления племенных центров, открыть которые еще предстоит археологам.

Учесть все племенные центры словен невозможно по состоянию источников. Но привлеченного нами археологического материала и без того достаточно, чтобы обозначить в словенском обществе главное: процесс сплочения родовых общин и соединения их в племена, завершавшийся устройством городов – племенных центров. Надо думать, что в этих городах находились племенные вожди, старейшины, заседал совет старейшин, собиралось народное вече и ополчение, хранились племенные святыни. Такова была одна из первых ступеней социальной интеграции летописных словен. Следующая ступень связана с образованием союза словенских племен. «Возрастающая плотность населения, – писал Ф. Энгельс, – вынуждает к более тесному сплочению как внутри, так и по отношению к внешнему миру. Союз родственных племен становится повсюду необходимостью, а вскоре делается необходимым даже и слияние их и тем самым слияние отдельных племенных территорий в одну общую территорию всего народа».^{141}

Формирование союза являлось делом вовсе не простым. Оно осуществлялось через взаимную борьбу и соперничество племен за лидерство. Отголоски происходивших на этой почве межплеменных столкновений слышны в источниках устных и письменных, их следы видны и в археологических материалах. «И въсташа сами на ся воевать, и бысть межи ими рать велика и усобица, и въсташа град на град, и не беша в них правды», – читаем в Новгородской Первой летописи.^{142} Хотя приведенное известие касается распрей между словенами кривичами и угро-финнами, оно отражает межплеменные раздоры, которые выливались в соперничество племен из-за первенства в собственном союзе.

Где-то в середине IX в. Ладога выгорела, охваченная «тотальным пожаром». Исследователи не без основания связывают ладожскую катастрофу с междоусобными племенными войнами.^{143} Смутное воспоминание о них донесло до нас и «Сказание о холопьей войне», сохранившееся в нескольких редакциях и пересказах Герберштейна, Стрыйковского, Флетчера и других информаторов, в том числе отечественных. В Сказании повествуется о восстании новгородских холопов, завладевших женами своих господ во время длительного отсутствия тех в Новгороде. «Центрами сопротивления восставших рабов, по преданию, – отмечает П. П. Смирнов, – были Бронницкий холм на реке Мсте, при впадении ее в озеро Ильмень, городок Холопий на устьях реки Мологи, в 60 верстах выше впадения ее в Волгу, местность Калязина монастыря на реке Волге, выше города Углича, и иные. Одни редакции не датируют события, относя его вообще к языческой поре, до. принятия христианства, другие довольно точно приурочивают его к 982–988 годам…».^{144}

Историки по-рааному оценивали Сказание о холопьей войне. Довольно рано проявилось скептическое к нему отношение. В. Н. Татищеву и Н. М. Карамзину оно показалось басней, навеянной рассказом Геродота о скифских рабах, взбунтовавшихся против своих хозяев.^{145} Скрупулезный анализ Сказания произвел П. П. Смирнов и открыл в нем «незаурядный исторический и социологический интерес».^{146} Он установил независимость отдельных редакций Сказания от «сказки» Геродота и счел возможным привлечь его в «качестве исторического источника», признав реальность описываемых в памятнике событий.^{147} Перед взором П. П. Смирнова предстала «классовая война в Великом Новгороде», вспыхнувшая в княжение Владимира Святославича. Что же послужило ее причиной? «Неустойчивость экономического и социального положения высшего класса заставили князя Владимира и его бояр искать новых путей общественного развития и новой веры в Византии, которая давно уже шла по пути развития феодального хозяйства. Но внезапное и насильственное внедрение новых феодальных форм права и отношений, а равно неудержимое стремление к свободе порабощенных масс, которые сопровождали принятие христианства, настолько обострили борьбу основных классов дофеодального общества и различных групп среди господствующего класса, что в отдельных местах события перешли в настоящую войну, рассказ о которой дошел до нас в редакциях Сказания о холопьей войне».^{148}

Мысль П. П. Смирнова о том, что Сказание должно привлечь внимание исследователей как исторический источник, приоткрывающий завесу над событиями далекого прошлого Руси, заслуживает всяческой поддержки. Однако нельзя признать удачной конкретную интерпретацию автором сведений, напоминающих о холопьей будто бы войне, потрясшей Новгород на исходе X столетия.

П. П. Смирнов принадлежал к числу советских историков, которые считали, что Киевская Русь, прежде чем стать феодальной, была рабовладельческой.^{149} Рассматривая состав «русского общества при князе Владимире, Ярославе и далее до Владимира Мономаха», он увидел лишь два класса: свободных и рабов.^{150} В современной исторической науке идея о рабовладельческом строе «дофеодальной» Руси отвергнута как несостоятельная, несмотря на ее возобновление в трудах отдельных историков.^{151} Рабы на Руси, конечно, были. Но рабский труд в древнерусском обществе X в. находил ограниченное применение. Рабов, главным образом, вывозили для продажи на внешних рынках.^{152} Поэтому собственно на Руси они в массе долго не задерживались. И трудно вообразить огромное скопление их в Новгороде, приведшее к социальному взрыву, о котором пишет П. П. Смирнов. Умножение числа холопов, используемых в вотчинном хозяйстве, падает на XII в.^{153} Но и здесь надо остерегаться преувеличений, поскольку вотчины были не столь уж многочисленны, напоминая островки, затерянные в море общинного хозяйства.^{154} Кстати сказать, термин «холоп» сравнительно позднего происхождения. В X в. более распространенным наименованием рабов являлись слова «челядь», «челядин».^{155}

После П. П. Смирнова мало кто из исследователей обращался к Сказанию о холопьей войне. И к настоящему времени мы располагаем всего лишь несколькими замечаниями относительно исторического содержания данного памятника да небольшой статьей В. И. Вышегородцева, сопоставившего Сказание с летописной традицией.

М. Н. Тихомиров, трактуя вопрос о происхождении древнерусских посадов «из первоначальных поселений различного зависимого люда», ссылался среди прочих и на занимающий наше внимание источник: «Кажется, такую же реальную основу имело и позднее сказание о начале Холопьего города на Мологе, основанного будто бы новгородскими беглыми холопами, хотя это сказание носит на себе черты некоторых позднейших домыслов».^{156} Близкие к предположению М. Н. Тихомирова мысли высказывают Е. Н. Носов и А. В. Плохов, согласно которым возникновение названия Холопий городок неподалеку от Новгорода «не связано с легендарным восстанием холопов, а происходит от поселения на этом месте зависимых людей». Появилось название «до 1270 г. (первое упоминание в письменных источниках), но после начала XI в., когда термин „холоп” стал входить в жизнь для обозначения определенной группы населения». Что касается причины постройки Холопьего городка, то, возможно, «размещение на ключевом месте волховского пути поселения зависимых, скорее всего княжеских, людей было обусловлено ролью городка как последней пристани на Волхове перед городом и участием холопов в каких-либо трудоемких операциях – перегрузке судов, проводке их вверх по течению Волховца к городищу и новгородскому торгу и т. д.».^{157} Е. Н. Носов и А. В. Плохов слишком упрощают проблему, сводя все к нуждам обслуживания купеческих караванов на Волхове, недостаточность чего нами уже отмечалась.^{158} К тому же они оперируют категориями более позднего времени (XI–XII вв.), модернизируя явления эпохи двух-, трехсотлетней давности (VIII–IX вв.), когда возникло поселение,^{159} усвоившее впоследствии название Холопий городок. Поселок (городок) VIII–IX вв., населенный княжескими холопами – вещь исторически совершенно не реальная уже потому, что в данный период не существовало такой социальной категории, как холопы.

Вслед за М. Н. Тихомировым признавал «реальную основу» Сказания А. А. Зимин, по которому «конец X – начало XI в. были временем острой классовой борьбы. Летопись сообщает о серьезных мерах, предпринятых князем Владимиром против „разбойников”. В 1016 г. против дружины Ярослава Мудрого восстали новгородцы, и князю пришлось пойти на серьезные уступки, ограничить произвол варяжских наемников. В 1024 г. происходило какое-то движение в Ростово-Суздальской земле во главе с волхвами. У нас нет никаких прямых данных, говорящих об участии в этих движениях холопов. Но вряд ли этот наиболее зависимый элемент древнерусского общества оставался глухим к выступлению народных масс».^{160} А. А. Зимин допускает, что «легенда о беглых новгородских холопах и Холопьем городке имеет в виду события начала XI в. Большего, к сожалению, из-за скудости сохранившихся источников сказать нельзя».^{161}

Комментируя статью 17 Краткой Правды, дозволяющую убийство холопа, оскорбившего честь «свободного мужа», Л. В. Черепнин замечал: «Трудно сказать, какие выступления холопов в Новгороде послужили непосредственным поводом к изданию специального указа о предании смерти несвободного человека, нанесшего оскорбление свободному. Можно лишь указать, что взаимоотношения между господами и их рабами в Новгородской земле были очень острыми и почва для конфликтов между ними была подготовленной. Герберштейн записал предание о бунте в древнем Новгороде рабов против своих владельцев. Последние сначала якобы взялись за оружие, а затем за кнуты и батоги…»^{162} Бытовой казус драки холопа со «свободным мужем», зафиксированный в статье 17 Краткой Правды, и бунт холопов – явления совершенно разнородные, не поддающиеся без очевидных натяжек причинно-следственному толкованию. Однако В. И. Вышегородцев все-таки полагает, что указанную статью «Л. В. Черепнин не без основания связывал с восстанием холопов в новгородской земле».^{163}