355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Игорь Фроянов » Мятежный Новгород. Очерки истории государственности, социальной и политической борьбы конца IX – начала XIII века » Текст книги (страница 5)
Мятежный Новгород. Очерки истории государственности, социальной и политической борьбы конца IX – начала XIII века
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 14:09

Текст книги "Мятежный Новгород. Очерки истории государственности, социальной и политической борьбы конца IX – начала XIII века"


Автор книги: Игорь Фроянов


Жанр:

   

История


сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

Если подвести итог, то надо сказать, что средневековые памятники запечатлели многоликий образ Гостомысла – старейшины, князя, посадника и воеводы. Исследователи также поразному воспринимали Гостомысла, видя в нем то князя,{225} то старейшину,{226} то князя-старейшину,{227} отдавая, следовательно, предпочтение одному из нескольких вариантов, имеющихся в источниках.

Разноголосица древних писателей в определении должностей Гостомысла – вещь, похоже, не случайная. В ней проявились политические пристрастия средневековых книжников. В. Л. Янин не без основания говорил о том, что включение Гостомысла в Список новгородских посадников выдает симпатии составителя: «Связывая возникновение посадничества как важнейшего института государственной власти в Новгороде с именем Гостомысла, составитель списка тем самым возводит историю посадничества к древнейшей поре новгородской истории. Посадничество в глазах составителя старше княжеской власти. Оно является исконной формой новгородской государственности, возникшей в самый момент основания Новгорода».{228}

Если новгородский книжник, превращая Гостомысла в посадника, старался утвердить первенство посадничества над княжеской властью, то епископ Иоаким Корсунянин, объявив его князем, старался доказать обратное: приоритет княжения перед посадничеством. Прокняжеские настроения Иоакима понятны: ставленник Владимира, обязанный ему своим возвышением, новоиспеченный епископ выступал проводником власти киевского князя в Новгороде. В конце X – начале XI в. отношения Киева с Новгородом резко обострились. Насильственное крещение новгородцев, их неповиновение Владимиру, походы новгородцев на Киев – вот перечень наиболее крупных событий, свидетельствующих об усилении вражды между киевской и новгородской общинами.{229} В этих условиях похвала княжеской власти, обращенная к истокам новгородской государственности, звучала политическим оправданием деятельности в Новгороде киевских правителей. Обращаясь к истории, Иоаким проводил мысль о том, что только призванные князья способны дать мир и благоденствие новгородцам. Идейно-политический пафос этой конструкции очевиден. Святитель Иоаким верно служил киевскому княжескому дому.

Не заключает ничего загадочного трюк, совершенный с Гостомыслом в «Сказании о князьях владимирских», где он представлен воеводой. Средневековые идеологи, провозглашая московских великих князей потомками императора Августа, устраняли и подвергали переделке все, что даже в малой мере противоречило столь старательно изобретаемой ими схеме.

Стало быть, за различием терминов, определяющих должность Гостомысла, скрываются идеологические установки древнерусских писателей, влиявшие на осмысление легенды о новгородском старейшине. Но в любом случае, эта легенда должна изучаться, как верно замечает В. Л. Янин, «в связи с историей древних родоплеменных институтов».{230} И здесь огромную услугу оказывают летописные известия о Гостомысле-старейшине. Именно данные известия Д. С. Лихачев считает весьма древними, несмотря на то, что они помещены в поздних летописях.{231}

Мы полагаем, что в лице Гостомысла летописные своды XV–XVI вв. сохранили память о старейшинах, которые вместе с князьями правили у ильменских словен еще до «призвания» варягов. Гостомысл, по сообщению Воскресенской летописи, созывает «владалца сущая с ним Новаграда», из чего можно заключить, что новгородцы имели и других правителей.{232} Иоаким называет их старейшинами: «Гостомысл же, видя конец живота своего, созва вся старейшины земли…»{233}

Говоря о существовании в словенской земле старейшин, не следует ограничиваться ссылками на свидетельства лишь поздних летописцев. Необходимо привлечь материал и о «старцах градских» на Руси X в., имеющийся в древних летописях. В. О. Ключевский о старцах градских, сотрудничавших с Владимиром Святославичем, писал: «Старцы градские присутствуют в думе князя и подают голос вместе с епископами по таким делам, о которых Начальная летопись рассказывает без примеси легенды».{234} Разумеется, авторитетом В. О. Ключевского нельзя подменять анализ источников. Проделав его, мы убедились в пригодности летописных записей для изучения проблемы «старцев». Была обнаружена эквивалентность понятий «старцы» и «старейшины», «старцы градские» и «старейшины града», что позволило расширить круг сведений по исследуемой теме и поставить ее разработку на более твердую основу. Старцев-старейшин встречаем у полян, древлян, смоленских кривичей, т. е. соседей новгородцев, родственных псковским кривичам и союзных Новгороду. Старцы градские – это племенная знать, которая занималась гражданскими делами, в отличие от князей, профилирующихся прежде всего в военной сфере. Наименование «градские» они получили потому, что находились в «градах» – племенных центрах.{235} Вряд ли новгородские старейшины принципиально отличались от старцев градских других земель и областей Руси. Они являли собой общественных лидеров, правителей, занятых вопросами гражданской жизни. Перед нами разделение властей, присущее родоплеменному строю.

Наблюдения Л. Г. Моргана над бытом индейцев показывают сложную структуру власти в родоплеменном обществе на позднем этапе его развития, когда народом управляет совет вождей, народное собрание и высший военачальник.{236} Совет вождей выполнял гражданские функции.{237}

На идентичное разделение властей у древних германцев обратил внимание Ф. Энгельс: «Высшей ступени варварства соответствует и организация управления. Повсеместно существовал, согласно Тациту, совет старейшин (principes), который решал более мелкие дела, а более важные подготовлял для решения в народном собрании… Старейшины (principes) еще резко отличаются от военных вождей (duces), совсем как у ирокезов».{238}

Созыв старейшин Гостомыслом для обсуждения вопроса о замещении княжеского стола в Новгороде – указание на совет старейшин в действии. Нелепо было бы отрицать народное собрание (вече) у ильменских словен, собиравшееся в главном городе племенного союза.

Итак, народное собрание, совет старейшин и князь – вот основные конструкции власти словенского союза племен, выявленные в ходе нашего исследования. В целом они типичны для родоплеменного общества, находящегося на высшей стадии развития. Структура власти союза племен формально совпадала с организацией власти единичного племени. Но это был уже иной уровень, характеризуемый появлением новых тенденций в системе управления обществом, особенно в княжеском звене.{239} Князю союза приходилось заниматься более сложной работой, чем племенному вождю: налаживанием межплеменных отношений, военным строительством, обеспечением безопасности от врагов, руководством внешней политикой. По мере консолидации союза племен и связанного с этим упрочения княжеской власти умножались и заботы князя. Он начинает осуществлять религиозные и судебные функции. Важной новостью в деятельности князя союза племен, чреватой перерождением в будущем княжеской власти, стало применение (сперва эпизодическое) насилия внутри племенного объединения. Насилием в некоторых случаях сопровождалась борьба племен за первенство в союзе, насилие использовалось при подавлении сепаратизма того или иного племени. Оно, вероятно, срабатывало и тогда, когда частные интересы отдельных племен надо было принести в жертву общим интересам племенного союза. Возникали предпосылки появления публичной власти. Но все это вовсе не означает, что союзы племен (в нашем примере – ильменские словене) являлись протогосударствами, а тем более – государствами, пусть даже примитивными, или зародышами государства. Они еще укладывались в рамки родоплеменного строя. Вместе с тем такого рода союзы знаменуют высший этап в истории родоплеменного общества, стоящего на грани между родовой и общинной социальными системами. Создание союза племен означает начало разрушения родовой организации.

Строительство государственности у восточных славян значительно продвинулось с образованием союза союзов племен, или суперсоюза. На юге его олицетворяла Русская земля,{240} а на северо-западе – объединение племен во главе с ильменскими словенами. Складываются вторичные племенные союзы. Будучи крупными соединениями племен с противоречивыми и сепаратистскими тенденциями, они без элементов публичной власти, способной подняться над узкоплеменными интересами, существовать не могли. Власть, управляемая ими, окрашивается в политические тона, приобретая государственный отчасти характер, впрочем, примитивный, а порою и эфемерный. К сплочению племен в форме вторичных союзов побуждала, как правило, внешняя опасность. Но по прохождении ее союзнические узы слабели, племенное содружество распадалось, а государственность, едва зародившись, погибала.

Именно такой ход событий подтверждает Повесть временных лет, где под 859 г. говорится: «Имаху дань варязи из заморья на чюди и на словенах, на мери и на всех кривичех».{241} Владычество варягов вызвало совместное противодействие племен: «Изгнаша варяги за море и не даша им дани, и почаша сами в собе володети…»{242} Варяжская агрессия, следовательно, сплотила северо-западные племена для сопротивления. В. Т. Пашуто называет этот союз конфедерацией «земель-княжений» – Словенской, Кривичской, Чудской и Мерьской. Их слияние ускорялось «северной опасностью».{243} Термин «конфедерация», употребляемый В. Т. Пашуто, вряд ли удачен, поскольку привносит определенную модернизацию в отношения вступивших в союз племен.{244} Сомнительным для IX в. является и понятие «земли-княжения». Оно не соответствует родоплеменному строю и больше подходит к позднему времени, когда вместо племенных союзов формируются земли-волости, т. е. государственные образования Руси XI – начала XIII в.{245} Что же касается «северной опасности», то она В. Т. Пашуто обозначена верно.

Покушения варягов на независимость словен засвидетельствовала не только Повесть временных лет, но и летопись Иоакима.{246} Да и в скандинавских сагах имеются на сей счет определенные намеки. Так, в саге об Олаве Святом некий Торгнюр сетовал по поводу того, что «теперь конунги шведов ведут себя совсем не так, как бывало прежде». Торгнюр говорил, что его дед «помнил уппсальского конунга Эйрика сына Эмунда. Он рассказывал, что когда тот был в расцвете сил, он каждое лето набирал войско и отправлялся походом в разные страны. Он подчинил себе Финнланд, Кирьяланд, Эйстланд, Курланд и многие другие земли на востоке».{247}

Таким образом, в середине IX в. на северо-западе Восточной Европы сложился союз союзов племен (суперсоюз), организованный для обороны от норманнских вторжений. Он был примечателен тем, что включал в себя, кроме славянских племен (словене, кривичи), и финно-угорские племена. Управление им, по нашему убеждению, должно было осуществляться с помощью механизма, отличного от традиционных родоплеменных учреждений, т. е. посредством элементов публичной власти, имевшей, однако, примитивный характер, ибо в атмосфере господства родоплеменных отношений она принимала и не могла не принять форму главенства одного союза племен над другими, составившими с ним вместе союз союзов. В итоге вождь (князь) возвысившегося племенного союза подчинял вождей прочих союзов. Реализуемая им власть как бы отрывалась от рядовых племен, балансируя между ними и смягчая возникающие среди них трения, т. е. оберегала общие интересы суперсоюза, порой несогласные с интересами отдельного союза.

По имеющимся данным трудно сказать, какое племя выступило в роли объединителя и, стало быть, носителя публичной власти. Но если брать конечный результат, обозначившийся к исходу IX в., таковым было племя словен, которое оказалось сильнее своих соседей, вовлеченных в союзную организацию. Не случайно археологические «исследования последних лет свидетельствуют о крайне низкой плотности населения в местах концентрации памятников культуры длинных курганов», принадлежащей кривичам.{248} Иную картину являют памятники культуры сопок новгородских словен, приуроченные к землям, наиболее удобным для пашенного земледелия. Вот почему «в эпоху сопок наметилась основная структура размещения сельского населения в центре Новгородской земли, которая сохранялась в древнерусское время и в позднем средневековье».{249} Ильменские словене располагали потенциалом, тягаться с которым ни псковские кривичи, ни финно-угорские племена, конечно же, не могли.

Словене сколотили мощный разноэтничный племенной союз, замеченный не только русскими летописцами, но и арабскими писателями, которые сообщают о трех группах русов второй половины IX в., называя одну из них «ас-Славийа». Арабы упоминают и царя русов, пребывавшего в городе Салау.{250} Историки обычно локализуют Славию в области ильменских словен. Любопытно, что эта группа считается высшей, главной. А. П. Новосельцев объясняет данный факт следующим образом: «Мне кажется, это место следует сопоставить… с материалами русской летописи. Согласно ей до захвата Киева Олегом и перенесении туда резиденции главным городом русов был Новгород или точнее город, ему предшествовавший. Это и зарегистрировали арабские осведомители того времени, назвавшие русов ас-Славийя высшими и главными для того времени (50–80-е годы IX в.)».{251}

Особого внимания заслуживает известие о царе русов, т. с. главе крупного межплеменного союза, о котором говорилось выше. Это известие лишний раз подтверждает наличие княжеской власти в словенском обществе еще до появления на Волхове варягов.

Нас не должно смущать то обстоятельство, что словенский князь, возглавляющий северо-западный суперсоюз, называется царем. Слову «царь», да, кстати сказать, и термину «хакан» («каган») не надо придавать чрезмерно властного значения.{252} Титул «хакан» у восточных славян рассматриваемого времени означал верховного правителя, «претендующего на господство в регионе, под началом которого были другие властители, ниже его по рангу».{253} Данное определение полностью приложимо к главе межплеменного объединения, в чьем подчинении находились вожди (князья) более мелких племенных подразделений. Оно подходит и к наименованию «царь». Так, во всяком случае, заставляет думать арабский географ Масуди, повествующий о том, как некогда одно из славянских племен «имело прежде в древности власть (над ними), его царя называли Маджак, а само племя называлось Валинана. Этому племени в древности подчинялись все прочие славянские племена, ибо (верховная) власть была у него и прочие цари ему повиновались».{254} Сопоставив рассказ Масуди с летописными сообщениями о дулебах, «примученных» обрами, В. О. Ключевский сделал вывод, что речь у Масуди и летописца идет о союзе славянских племен VI в. на Карпатах под предводительством князя дулебов.{255} Союз Масуди очень напоминает северо-западное межплеменное образование IX в., которое возглавлял князь ильменских словен, именуемый в арабских источниках, как и Маджак, царем.

Князь суперсоюза являлся одновременно князем господствующего в нем первичного союза племен. Получив власть над многочисленными племенами, он постепенно менял отношения к собственным соплеменникам, выводя их за пределы, очерченные родоплеменными традициями. В этом он находил опору в дружине, о которой необходимо, хотя бы кратко, сказать особо.

Время возникновения дружины в восточнославянском обществе и социальная ее роль – вопросы дискуссионные в современной исторической науке. Некоторые историки относят появление постоянной дружины к эпохе антов, или к VI–VII вв.{256} По убеждению В. И. Довженка и М. Ю. Брайчевского, выдвигающих эту датировку, дружина у антов настолько оторвалась от массы соплеменников, что была «противопоставлена не только внешнему врагу, но и в какой-то мере остальному, невооруженному населению».{257} Нельзя согласиться с этим утверждением, поскольку оно расходится с фактами из антской истории, о чем говорил И. И. Ляпушкин, весьма вдумчивый и осторожный ученый, по словам которого «войну с Византией славяне вели и выигрывали не с помощью мифических дружин, как полагают некоторые исследователи, а силами и средствами всего, хотя и плохо, но вооруженного народа, находившегося на высшей ступени варварства».{258} Но при всем различии суждений В. И. Довженка, М. Ю. Брайчевского и И. И. Ляпушкина в них есть общая основа: понимание дружины как института формирующегося классового общества. В. И. Довженок и М. Ю. Брайчевский открыли у антов классы и отсюда сделали выв, од о классообразующей роли дружины. И. И. Ляпушкин, напротив, отвергал (в чем, конечно, был прав) всякие попытки изобразить антское общество классовым и потому доказывал отсутствие дружины у антов.

Появление восточнославянских дружин И. И. Ляпушкин относил ко времени не ранее середины IX в.{259} В. А. Булкин, И. В. Дубов и Г. С. Лебедев полагают, что «начальный этап становления древнерусской дружины охватывает весь IX и первую половину X в., эпоху Аскольда и Дира, Олега и Игоря».{260} То же самое наблюдает и В. В. Седов.{261}

Различие взглядов на время возникновения дружинной организации не мешает этим авторам видеть в дружине силу, создающую классовое общество. «Военная дружина, – говорится в коллективной монографии ленинградских археологов, – организация воинов-профессионалов, подчиненная княжеской власти и противостоящая племенному ополчению, – один из определяющих элементов раннефеодального государства».{262} Этот вывод, касающийся всего восточного славянства, применим, разумеется, и к Северной Руси, где становление классового общества было якобы отмечено таким, в частности, явлением, как выделение военных дружин и вождей.{263}

Зародившись в первобытности, дружина поначалу нисколько не нарушала доклассовой социальной структуры.{264} Дружинники, группировавшиеся вокруг князя, выступали в качестве его сподвижников, товарищей и помощников. Вскоре дружина настолько срослась с князем, что он уже не мыслился без дружинного окружения. Князь же у восточных славян воплощал власть, осуществлявшую определенные общественно полезные функции.{265} Следовательно, и дружина, теснейшим образом с ним связанная и помогавшая ему во всем, неизбежно должна была взять на себя аналогичные обязанности и конституироваться в учреждение, обеспечивающее совместно с князем нормальную работу социально-политического механизма восточнославянского, а впоследствии и древнерусского общества.

Итак, первобытнообщинный строй и дружинные связи нельзя считать несовместимыми. Военные вожди свивают дружинные гнезда в недрах родоплеменного общества, ничем не задевая остальных соплеменников. Дружина отнюдь не противостояла племенному ополчению, будучи составным и ударным его отрядом, офицерским, так сказать, корпусом.{266}

Постоянная дружина создается тогда, когда вождь (князь) становится постоянным должностным лицом, что происходит в период формирования союзов родственных племен типа полян, древлян, кривичей, словен и пр., т. е. примерно в IX в., а возможно, и чуть раньше, но не ранее второй половины VIII в.

С образованием вторичных союзов, которые мы условно называем союзами союзов, суперсоюзами, намечаются перемены в характере княжеской власти, приобретающей самостоятельность, особенно по отношению к соседним (часто покоренным) племенам, входящим в союзную организацию. Вместе с князем менялась и дружина, которая превращалась в инструмент принуждения. Возникает двойственное положение князя и дружины: в рамках собственного племенного союза они оберегают интересы своих людей, несут полезную для общества службу, а за его пределами, среди других союзных племен, нередко прибегают к насилию, узурпируя их права, освященные родоплеменными обычаями и традициями. Князь и дружина становятся носителями принудительной, публичной власти, но пока не у себя, а у союзников-соседей. И чем более они преуспевают в этом, тем больше появляется соблазнов распространить принуждение и на собственный народ. Однако дальше эпизодических поползновений дело, видимо, не шло. И только с «призванием» варягов, положившим начало пертурбациям на новгородском княжеском столе, был осуществлен сдвиг в данном направлении.

Мы уже знаем, что образовавшие союз словене, кривичи и финно-угры вышвырнули из своей страны варягов, промышлявших здесь данью. После изгнания захватчиков союз пришел в расстройство, раздираемый внутренними усобицами и войнами: «И въста род на род, и быша в них усобице, и воевати почаша сами на ся».{267} В Новгородской Первой летописи данный текст читается несколько иначе: «И въсташа сами на ся воевать, и бысть межи ими рать велика и усобица, и въсташа град на град, и не беше в них правды».{268} Как видим, разразилась война всех против всех, довольно типичная для эпохи позднего родоплеменного строя. Термин «род» вряд ли надо толковать буквально как совокупность сородичей, т. е. как структурную единицу родоплеменного сообщества. За этим термином скрывалось либо племя, либо (что всего вероятнее) княжеский род, княжеская династия, о чем пишет Д. С. Лихачев, правда, применительно к другому случаю.{269} Тогда становится понятным рассказ новгородского летописца о войне «градов». Ведь в племенных центрах («градах») размещалась туземная знать: князья и старейшины.{270} Вспыхнувшие войны – это прежде всего войны правителей различных племен за господство в регионе, за руководящую роль в межплеменном союзе. В распри вовлекались и массы простых соплеменников. Весьма вероятно, что одно из враждующих словенских племен пригласило к себе на помощь варягов. То было опрометчивое решение, открывшее путь политическому перевороту, захвату власти со стороны приглашенных.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю