Текст книги "Мятежный Новгород. Очерки истории государственности, социальной и политической борьбы конца IX – начала XIII века"

Автор книги: Игорь Фроянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

И. Я. Фроянов
Мятежный Новгород. Очерки истории государственности, социальной и политической борьбы конца IX – начала XIII столетия

ПАМЯТИ БРАТА ВЛАДИМИРА ЯКОВЛЕВИЧА ФРОЯНОВА

ВВЕДЕНИЕ

В древнерусской истории Новгород выступал соперником «матери градов русских» – Киева. Причина столь заметной роли волховской столицы заключалась отнюдь не в своеобразии и неповторимости новгородской государственности, о чем говорят некоторые современные исследователи.^{1} Историческое развитие Новгорода происходило в едином потоке и на общей основе с другими землями Древней Руси, отличаясь лишь местными особенностями и вариациями.^{2} Эта причина состояла в том, что Новгород, наряду с Киевом, являясь древнейшим очагом восточнославянской государственности, вырос в один из крупнейших экономических, политических и культурных центров Руси XI – начала XIII столетия. И вряд ли обоснованы попытки новейших историков отдать целиком в созидании государства первенство Киеву, отодвинув Новгород на второй план.^{3} Исторические источники, находящиеся в научном обороте, скорее склоняют к мысли об известном паритете двух великих городов России в формировании отечественной государственности. Это по-своему сознавали уже древнерусские политики и интеллектуалы. И именно поэтому «в русской исторической литературе XI в. существовали и боролись между собой два взгляда на происхождение Русского государства. Согласно одному взгляду центром Руси и собирателем славянских земель являлся Киев, согласно второму – Новгород».^{4}

Соперничество Новгорода с Киевом имело самые различные конкретные проявления. Оно выражалось в организации собственного летописания, противопоставляемого по идейным установкам киевскому, строительстве собора св. Софии, конкурирующего со знаменитым киевским храмом. Иногда в идейной борьбе новгородцы настолько увлекались, что теряли чувство меры. Они объявили родоначальника киевских князей Кия перевозчиком-лодочником, который сновал от одного берега Днепра к другому, покрикивая: «На перевоз, на Киев!» Автор Повести временных лет с негодованием отверг этот обидный для киевлян навет. Но новгородские патриоты пошли еще дальше, представив Кия и его братьев как лютых разбойников, которых князь заточил в темницу, а потом, сжалившись, отпустил на свободу. Те ушли на Днепр, где и основали город Киев.^{5} «Сказка эта, – писал С. М. Соловьев, – произошла от смешения двух преданий – об основании Киева и о первых варяжских князьях его».^{6}

Весьма показателен, хотя и недостаточно оценен современной наукой, тот факт, что, кроме Киева, только в Новгороде мы встречаем представителей всех ветвей разросшегося в XII в. Рюрикова древа. Ключ к разгадке такой популярности Новгорода у древнерусских князей находим в словах Всеволода Юрьевича Большое Гнездо, обращенных к сыну своему Константину, отъезжающему на княжение в Новгород: «На тобе Бог положил переже стареишиньство во всей братьи твоей, а Новъгород Великыи стареишиньство имать княженью во всей Руськои земли».^{7} Характерно и высказывание новгородского летописца, заявлявшего о том, что «преже Новгородчкая волость и потом Кыевская».^{8} Как бы там ни было, Новгород, подобно Киеву, неудержимо манил к себе князей, в чем он вместе с Киевом резко выделялся среди остальных волостных центров Руси XI–XII вв.

События, происходившие в Новгороде во второй половине IX в., многим дореволюционным историкам казались поворотными в судьбах государства и политической власти в России. Рюрик, по словам В. Н. Татищева, «наипаче самовластие утвердил, которое до кончины Мстислава Петра, Великого от его дел имянованного, ненарушимо содержалось… По кончине же оного Мстислава Петра Мономахова сына все оное чрез междоусобие наследников разорилось; князи, бывшии прежде под властию, так усилились, что великого князя за равного себе почитать стали, и ему ничто более, как титул к преимуществу остался, а силы никакой не имели. И тако учинилась аристократия, но безпорядочная»^{9}. И лишь Иван III, «опровергнув власть татарскую, паки совершенную монархию возставил…».^{10}

Н. М. Карамзин с приходом варягов в Новгород связывал «начало Российской истории».^{11} Главная заслуга Рюрика – «основание монархии», благодаря чему Русь за один только век шагнула «от колыбели до величия редкого».^{12}

Отвечая на вопрос о значении призвания Рюрика с братьями в истории России, С. М. Соловьев утверждал: «Призвание первых князей имеет великое значение в нашей истории, есть событие всероссийское, и с него справедливо начинают русскую историю. Главное, начальное явление в основании государства – это соединение разрозненных племен через появление среди них сосредоточивающего начала, власти. Северные племена, славянские и финские, соединились и призвали к себе это сосредоточивающее начало, эту власть. Здесь, в сосредоточении нескольких северных племен, положено начало сосредоточению и всех остальных племен, потому что призванное начало пользуется силою первых сосредоточившихся племен, чтобы посредством их сосредоточивать и другие; соединенные впервые силы начинают действовать».^{13}

Наконец, В. О. Ключевский появлением норманнских князей на берегах Волхова, а затем и в других местах обусловил возникновение таких новых политических образований, как варяжские княжества, послужившие строительным материалом для создания Великого Княжества Киевского – первой формы русского государства.^{14}

Советские историки неоднократно занимались изучением истории государства и политических учреждений в Новгороде. Труды Б. Д. Грекова, И. М. Троцкого, Д. А. Введенского, А. Н. Насонова, В. Л. Янина, Л. В. Даниловой, Б. А. Рыбакова, М. Х. Алешковского, А. В. Кузы, Н. Е. Носова, В. Ф. Андреева и других авторов внесли серьезный вклад в разработку названной проблемы.^{15}

Дальнейшее углубление познаний в данной области невозможно без освобождения от некоторых теоретических стереотипов и догм, оказывавших и оказывающих вредное влияние на исследование процессов возникновения и развития государства в истории обществ. Речь идет о соотнесенности классообразования и политогенеза.

Еще в 30-е годы в сознание ученых прочно вошла мысль о том, что государство являлось производным от классового общества. В одной из рецензий на книгу Б. Д. Грекова «Киевская Русь» безапелляционно заявлялось: «Как известно, государство возникает после разложения родового строя, с возникновением классов».^{16} Сам же Б. Д. Греков писал: «Государство могло образоваться только после распада родового строя, когда на смену родовому бесклассовому обществу пришли классы со своими противоречивыми интересами и сложными взаимоотношениями».^{17} По Б. Д. Грекову, имущественное неравенство – вот та основа, на которой всегда и везде зиждилось государство.^{18} Эти идеи надолго сковали историческую науку. Шли годы, десятилетия. Но до сих пор убеждение в том, что зарождение государства на Руси есть следствие разложения восточнославянского общества на классы, что государственная власть изначально служила потребностям феодалов, будучи инструментом классового господства и подчинения, широко бытует в исторической литературе. Оно – результат прямолинейного, нетворческого восприятия высказываний классиков марксизма.

В. И. Ленин в лекции «О государстве» подчеркивал, что до деления общества на классы «не существовало и государства. Но по мере того, как возникает и упрочивается общественное разделение на классы, по мере того, как возникает общество классовое, по мере этого возникает и упрочивается государство»^{19}. Определяя функциональное назначение государства, В. И. Ленин говорил: «Государство – это есть машина для поддержания господства одного класса над другим».^{20} Нельзя забывать, что эти мысли В. И. Ленин формулировал в лекции перед аудиторией Коммунистического университета им. Я. М. Свердлова. Лекционное выступление требовало предельной четкости, ясности, заостренности и сосредоточенности прежде всего на насильственных функциях государства как аппарата подавления угнетенных классов. Это было тем более необходимо, что уровень подготовленности слушателей к восприятию подобного материала являлся невысоким. В. И. Ленин говорил: «Я не знаю, насколько знакомы вы уже с этим вопросом. Если я не ошибаюсь, курсы ваши только что открыты, и вам приходится в первый раз систематически к этому вопросу подходить. Если это так, то очень может быть, что в первой лекции об этом трудном вопросе мне не удастся достигнуть достаточной ясности изложения и понимания для многих из слушателей»^{21}. В. И. Ленин раскрыл тайные пружины классового государства, снял покров с одного «из самых сложных, трудных и едва не более всего запутанных буржуазными учеными, писателями и философами» вопросов. Что касается проблемы возникновения государства, то здесь она в меньшей мере была обозначена, что, собственно, и невозможно было сделать в одной лекции. Справедливость нашего предположения подтверждают высказывания Ф. Энгельса о государстве. Он обращал внимание на классовую сущность государства, являвшегося, «по общему правилу… государством самого могущественного, экономически господствующего класса, который при помощи государства становится также политически господствующим классом и приобретает таким образом новые средства для подавления и эксплуатации угнетенного класса»^{22}. Государство, будучи машиной «для подавления угнетенного эксплуатируемого класса», в качестве таковой действует «во все типичные периоды»^{23}.

Оговорки Ф. Энгельса «по общему правилу», «во все типичные периоды» нельзя считать случайными. В них скрыт определенный подход к проблеме. В самом деле, Ф. Энгельс прекрасно понимал, что «процесс классообразования и возникновения государства происходил хотя и под влиянием общих причин, но не по единому шаблону, что он отличался существенным своеобразием у разных народов»^{24}. Огромную научную ценность представляют содержащиеся в «Анти-Дюринге» наблюдения Ф. Энгельса относительно того, что стихийно сложившиеся группы одноплеменных общин в ходе собственного развития создают государство «сначала только в целях удовлетворения своих общих интересов (например, на Востоке – орошение) и для защиты от внешних врагов…»^{25}. И лишь потом, с появлением классов, это государство становится классовым, превращаясь в институт, призванный «посредством насилия охранять условия существования и господства правящего класса против класса угнетенного».^{26} Значит, государство может появляться раньше, чем общество разделится на классы. В таком же смысле Ф. Энгельс высказывается в другой своей работе «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии», где читаем: «В лице государства перед нами выступает первая идеологическая сила над человеком. Общество создает себе орган для защиты своих общих интересов от внутренних и внешних нападений. Этот орган есть государственная власть. Едва возникнув, он приобретает самостоятельность по отношению к обществу и тем более успевает в этом, чем более он становится органом одного определенного класса и чем более явно он осуществляет господство этого класса». Как явствует из этих слов Ф. Энгельса, государство не сразу с момента своего возникновения выступает как орган господства одного класса над другим, а становится таковым по истечении времени.

Именно с учетом приведенных мыслей Ф. Энгельса советским историком М. А. Виткиным был сделан вывод, согласна которому на Древнем Востоке государство существовало, тогда как классы еще не сформировались.^{27} По мнению М. А. Виткина, «азиатские общества типа шумерийского принадлежат к новейшему этапу архаической формации. Это общества доклассовой государственности».^{28}

Показательны и соображения Л. С. Васильева насчет социальных основ раннего государства. «Безусловно, – пишет он, – правящие слои раннего государства по образу жизни и общественно-экономическому положению, наконец, по выполняемым функциям уже достаточно близки к той группе, которую именуют господствующим классом, эксплуатирующим классом. Но при этом необходимо заметить, что антагонистические классы в точном политэкономическом смысле этого слова на той стадии развития общества, о котором идет речь, еще не сформировались».^{29} Л. С. Васильев рассматривает раннее государство в рамках переходного этапа «процесса становления государства».^{30}

Похожая картина вырисовывается на материалах раннесредневековой истории Западной Европы эпохи варварских королевств. Наличие в варварских обществах королей, вождей (герцогов), дружинников еще не означало, что настало время политического господства привилегированного класса. Вот почему А. И. Неусыхин, признавая «варварское королевство» своеобразной формой государственности, предлагает называть его «варварским государством».^{31} Это государство складывается в рамках общественной структуры, где «отсутствует деление общества на социальные слои по классовому признаку…»^{32}. А. И. Неусыхин видит в ней переходную ступень от родоплеменного строя к раннефеодальному.

Все эти наблюдения упомянутых историков согласуются с результатами современных этнографических исследований. Ныне установлено, что на рубеже доклассовых и раннеклассовых обществ у различных народов Европы, Азии, Африки и Америки появляются институты, мало чем отличающиеся внешне от классовых органов власти. Однако, по мнению этнографов, олицетворяемая ими власть еще не имела политического характера, и потому общности, обладающие такого рода властью, признано «для удобства» именовать «потестарными».^{33} В этнографической науке существует отдельная отрасль, самостоятельная субдисциплина, занимающаяся «традиционными отношениями власти и властвования в докапиталистических, преимущественно доклассовых и раннеклассовых, общественных организмах».^{34} Ученые, специализирующиеся в этой отрасли этнографических знаний, обнаруживают во множестве случаев элементы государственности в доклассовых общественных союзах.^{35} Доклассовая государственность столь тесно связана генетически с классовым государством, что появление последнего исследователи воспринимают как возникновение «вторичного» государства.^{36}

Следует заметить, что для историков-русистов мысли о доклассовой основе ранних государств не являются совершенной новостью. Советская историография образования древнерусского государства располагает научными работами, в которых утверждалась идея о доклассовой природе государственности у восточных славян. Еще в конце 30-х годов С. В. Бахрушин выразил сомнение относительно феодальной, классовой сущности «Державы Рюриковичей», полагая, что эта «Держава» стояла «на переломе между родовым строем и феодальным».^{37} С. В. Бахрушин считал «Державу Рюриковичей» разновидностью варварской государственности.

Дофеодальным государством представлялась «Киевская держава» IX–X вв. и С. В. Юшкову.^{38} Дофеодальное государство он уподоблял варварскому государству, о чем со всей определенностью заявил в статье, посвященной рассмотрению общества и государства в Киевской Руси, у монголов и англосаксов. Сравнительно-исторический анализ убедил автора в закономерности появления дофеодальных, варварских государств в различных странах, включая и Русь. Возникнув вследствие разложения первобытнообщинного строя, эти государства являлись переходными к феодальным государственным образованиям.^{39} С. В. Юшков полагал, что варварские государства «и по своей социальной сущности и по своему политическому строю не могут быть отнесены ни к типу рабовладельческих, ни к числу феодальных государств».^{40}

Сходные суждения находим у В. В. Мавродина. «Государство, возникшее на Руси, – замечал он, – не было ни рабовладельческим государством, так как Русь не знала рабовладельческой формации, ни тем более „союзом племен”, ибо назвать „военным союзом” племен государство Владимира и Ярослава можно только по недоразумению. Полагаю, что правильно было бы именовать Киевскую Русь той поры „варварским” государством дофеодального периода».^{41} Государству Владимира и Ярослава предшествовала «держава волынян» VI–VII вв. – «первое славянское „варварское” политическое объединение», которое В. В. Мавродин принимает за начало русской государственности.^{42} «Варварские» государства зарождаются в условиях распада первобытнообщинных отношений, установления «военной демократии», когда до классового разделения было еще далеко, поскольку о господстве феодализма раньше времен Ярославичей (т. е. второй половины XI в.) рассуждать не приходится.^{43}

Таким образом, мы можем говорить о формировании направления в советской историографии Киевской Руси, представители которого, оперируя понятием «варварское государство», исходили из доклассового его содержания. Этому направлению суждена была недолгая жизнь. Причиной тому – ряд обстоятельств. Во-первых, оно стимулировалось известными «Замечаниями по поводу конспекта учебника по истории СССР» И. В. Сталина, А. А. Жданова и С. М. Кирова, в частности текстом «Замечаний», где утверждалось, что «в конспекте свалены в одну кучу феодализм и дофеодальный период, когда крестьяне не были еще закрепощены…».^{44} И вот тогда историки, как по команде, заговорили о «дофеодальном периоде, когда крестьяне не были закрепощены».^{45} Конечно же, это не могло не производить известное впечатление конъюнктурности и не вызвать отрицательной реакции ученых, особенно после смерти И. В. Сталина.^{46} Во-вторых, начатая по инициативе сверху разработка проблемы «дофеодального периода» привела к неожиданному результату, диссонирующему ортодоксальным представлениям о государстве и формационном развитии общества: к выводу о своеобразном, так сказать, межформационном характере социальных отношений «дофеодального периода» и доклассовой природе «варварского государства».^{47} В те времена подобные вещи означали методологическое грехопадение, чреватое большими неприятностями, т. е. оргвыводами. В-третьих, развитие историографии Киевской Руси шло в направлении ее унификации в схеме Б. Д. Грекова, который вместе со своими многочисленными воинствующими сторонниками старательно удревнял феодализм и феодальное государство на Руси, вследствие чего мнение о Древнерусском государстве IX–X вв. в качестве раннефеодального (или классового) утвердилось в исторической литературе как единственно правильное и научно обоснованное.^{48} Восторжествовало единомыслие, обусловленное монопольным положением концепции Б. Д. Грекова по истории Киевской Руси. Любое отклонение от нее встречалось враждебно и объявлялось отходом от марксизма.

Однако идеи о «дофеодальном периоде» и «варварском государстве» оказались с научной точки зрения перспективными. Похороненные, казалось бы, в историографии Киевской Руси, они ожили в советской медиевистике. 30 мая – 3 июня 1966 г. состоялась научная сессия «Итоги и задачи изучения генезиса феодализма в Западной Европе». На этой сессии с докладом «Дофеодальный период как переходная стадия развития от родоплеменного строя к раннефеодальному» выступил А. И. Неусыхин. По мнению докладчика, феодализму в западноевропейских странах «предшествовала такая общественная структура, которая не может быть отождествлена ни с первобытнообщинным, ни с раннефеодальным строем». Отсюда А. И. Неусыхин заключил о необходимости выделения особого исторического периода, когда «общественная структура уже не имела признаков первобытнообщинного строя, т. е. коллективного ведения хозяйства и распределения продуктов, но еще не была характерна и для раннего феодального строя». Данная структура (ее А. И. Неусыхин называл «дофеодальной»), «будучи общинной без первобытности и заключая в себе в то же время элементы социального неравенства», не стала еще «классово-феодальной – даже в том смысле, в каком таковой был самый ранний феодализм».^{49}

Как и следовало ожидать, не все исследователи, присутствовавшие на конференции, согласились с А. И. Неусыхиным. О. Л. Вайнштейн, М. Н. Соколова, Н. П. Соколов отрицали необходимость выделения особого промежуточного периода при переходе народов Западной Европы от родоплеменных отношений к феодальным.^{50} Вместе с тем у ряда ученых основные положения доклада А. И. Неусыхина получили одобрение. Так, А. Р. Корсунский говорил о том, что постановка вопроса о переходном периоде «имеет большое социологическое значение». А. И. Неусыхин дал правильную характеристику этому периоду, указав на «такие признаки, которые уже не относятся к первобытнообщинному и еще не могут быть отнесены к феодальному строю».^{51} Материал, представленный в докладе, «имеет огромное значение для исследования генезиса феодализма во всех странах».^{52} Положительно отозвался о докладе А. И. Неусыхина и другой участник дискуссии – Е. М. Жуков. «Наша наука, – сказал он, – уже вышла, к счастью, из того младенческого состояния, когда нас с пристрастием допрашивали: когда, с какой конкретной даты начинается феодальная эпоха? Сейчас мы научились понимать, что становление социальных формаций – это длительный процесс, богатый событиями, насыщенный борьбой старого и нового, часто отнюдь не прямолинейный. Вероятно, мы вправе говорить о наличии не только переходных форм к феодализму, но и об определенном переходном периоде: доклад А. И. Неусыхина даст базу для соответствующих размышлений».^{53} При этом Е. М. Жуков полагал, что термин «дофеодальный», употребляемый А. И. Неусыхиным, «не очень удачен».^{54} Непригодным этот термин показался и Б. А. Рыбакову. «Может быть, – рассуждал Б. А. Рыбаков, – лучше термин „предфеодальный”, потому что он заключает в себе ограничение, т. е. из чего родился феодализм, то, что непосредственно предшествовало феодализму».^{55} Б. А. Рыбаков подчеркнул важное значение доклада А. И. Неусыхина «для всех занимающихся феодальным периодом и изучающих сложную проблему перехода от одной формации к другой».^{56}

После чтения доклада на сессии 1966 г. А. И. Неусыхин не раз возвращался к проблеме дофеодального периода как переходной стадии от родоплеменного строя к раннефеодальному.^{57}

Взгляды А. И. Неусыхина получили развитие в трудах А. Я. Гуревича, согласно которому описанная А. И. Неусыхиным социальная система «не обязательно имела переходный характер». «Не следует ли, – спрашивает А. Я. Гуревич, – ее рассматривать как самостоятельную, самодовлеющую форму, не развивающуюся во что-то принципиально иное, а если и развивающуюся, то вовсе не обязательно в феодализм? Перед нами самобытное варварское общество, обладающее рядом устойчивых конститутивных признаков. Мы найдем его не в одной Европе периода раннего средневековья, но и в архаических обществах древности, и в обществах „восточного” типа, и в тех „этнографических культурах”, которые кое-где сохранились вплоть до самого недавнего времени. Этому обществу – мы называем его „варварским” совершенно условно – в гораздо большей мере присущи стабильность и даже застойность, нежели изменчивость и развитие… Варварское общество характеризуется не столько способностью к эволюции, сколько настроенностью на гомеостасис – саморегулировку, приводящую к сохранению прежней структуры целого».^{58}

Выводы, сделанные А. И. Неусыхиным, остаются актуальными и сегодня. Недаром современные медиевисты указывают на их «общесоциологическое значение».^{59}

Несколько иное отношение к построениям А. И. Неусыхина, относящимся к проблеме переходного «дофеодального периода», демонстрируют историки, изучающие возникновение классового общества и государства на Руси. Для Б. А. Рыбакова слова одобрения, высказанные им при обсуждении доклада А. И. Неусыхина в 1966 г., стали не более чем эпизодом. В его объемистой книге (около 600 страниц), вышедшей позже и посвященной различным вопросам восточнославянской и древнерусской истории, в том числе становлению феодализма и государства, полностью отсутствуют какие бы то ни было упоминания о научных достижениях А. И. Неусыхина. А такой известный и авторитетный в ученом мире специалист, как Л. В. Черепнин, выступил даже с прямой критикой положений А. И. Неусыхина. «Некоторые исследователи, – пишет Л. В. Черепнин, имея ввиду А. И. Неусыхина, – считают нужным выделять особый период, находящийся между двумя формациями (первобытнообщинной и феодальной) и не укладывающийся ни в одну из них. Я не вижу для этого оснований. История знает ряд переходных стадий. Но они не меняют единства процесса общественного развития и не должны нарушать формационного принципа его членения».^{60} Определение «дофеодальный период» показалось Л. В. Черепнину чересчур расплывчатым: «Дофеодальный – это и первобытнообщинный и рабовладельческий… Столь же неопределенно звучит и термин „дофеодальное государство”. Он не говорит ни о классовом характере, ни о форме государства, и пользование им требует привнесения каких-то признаков, в зависимости от которых он принимает тот или иной, причем чисто условный, смысл».^{61} Критика Л. В. Черепниным концепции А. И. Неусыхина велась, таким образом, с теоретических сугубо позиций, а иными словами – с точки зрения «священных догматов» учения об общественно-экономических формациях и классовой природе государства и, разумеется, под «знаменем марксизма», т. е. в духе времен талмудически усвоенного исторического материализма. Такого рода «лобовой» способ критики отошел в прошлое. Поэтому традиционалисты прибегают к всевозможным ухищрениям, манипулируя «критериями прогресса» в исследовании общественного строя Древней Руси, поднимая «концепцию Б. Д. Грекова и последующие труды советских историков, развивающих ее», на какой-то снобистский уровень. С нескрываемым самоупоением утверждается, что «изучение истории древнерусского общества в процессе имманентного генезиса феодальной формации создает плодотворные предпосылки для типологии и системного сравнительно-исторического анализа генезиса феодализма в странах Европы и в еще более обширных регионах Евразии. Разработка данного целостного подхода к генезису феодальной социально-экономической формации как к становлению целостной системы является прогрессивным исследовательским направлением в отличие от изучения общественного строя Древней Руси вне формационной определенности, без дефиниций основных понятий феодального и рабовладельческого общественного строя, при суммативных характеристиках вместо качественной определенности социально-экономической структуры, при вычленении отдельных общественных категорий вместо анализа общественного строя как целостной системы, при случайных исторических аналогиях и параллелях, при определении феодализма как некоей модели, вследствие чего все несоответствия ей вариационной по формам, но единой по сущности формации объявляются как нефеодальные или дофеодальные».^{62} Столь пространная выдержка приведена для того, чтобы нагляднее показать, до какой степени самовосхваления и самонадеянности дожили нынешние служители грековского культа. Голос сомнения совершенно недоступен их слуху. С подобной глухотой едва ли можно двигаться вперед, ибо путь науки – это путь сомнений и поиска. Представители же школы Б. Д. Грекова вот уже несколько десятилетий изобретают «новые» аргументы для подтверждения правоты своего учителя.

Мы полагаем, что в настоящее время, в условиях раскрепощения исторической мысли и на фоне новейших данных о возникновении государства у различных народов мира, позиция С. В. Бахрушина – С. В. Юшкова – В. В. Мавродина – А. И. Неусыхина приобретает большую научную значимость и перспективность. Это побуждает снова вернуться к рассмотрению вопроса о возникновении и развитии государства на Руси, в нашем случае – новгородской государственности.

Нуждается в новом осмыслении и внутриобщественная борьба, сопровождавшая рождение государства, его последующий рост, а также деление общества на различные слои, категории и группы. Здесь, как и в вопросе о государстве, теоретические установки предопределяли наперед конкретно-исторические исследования. Это в первую очередь относится к знаменитому тезису из «Манифеста коммунистической партии» К. Маркса и Ф. Энгельса: «История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов».^{63} Речь у основоположников марксизма шла о всей истории, дошедшей до нас в письменных источниках, что явствует из примечания Ф. Энгельса к английскому изданию «Манифеста» 1883 г.^{64} Данное изречение превратилось в нечто похожее на молитву, с которой начинались обобщающие работы по истории сельских и городских движений на Руси XI–XIII вв.^{65} Не обошлось тут и без влияния «руководящих указаний» И. В. Сталина, в частности, следующего места из Краткого курса: «Классовая борьба между эксплуататорами и эксплуатируемыми составляет основную черту феодального строя».^{66} Эти слова «вдохновляли» наших ученых при изучении, например, Русской Правды и летописи как источников по истории классовой борьбы в Древней Руси.^{67}

Доведенное до автоматизма следование как упомянутым, так и другим теоретическим постулатам привело по крайней мере к двум серьезным просчетам. Первый из них заключался в недооценке, а то и в полном невнимании к проявлениям социальной борьбы, доклассовой по своему характеру. Этому способствовали и расхожие представления о «первобытном коммунистическом обществе», так сказать – «золотом веке общины», где не было причин для социальных волнений, конфликтов и потрясений. Попытки отдельных ученых представить переход народов Азии и Европы от доклассового общества к античному, от военной демократии к рабству и феодализму как совершавшийся посредством «генетической революции», в ходе которой феодальная верхушка ниспровергла родоплеменную знать,^{68} были объявлены несостоятельными, причем не с точки зрения фактов, а с точки зрения абстракций исторического материализма: «Теория, „генетической революции” не может быть принята, так как революционная смена одного общественного строя другим имеет место в классовом антагонистическом обществе, где революция рабов отменяет рабовладельческую форму эксплуатации, сменяющуюся феодальной, а революция крепостных крестьян, в свою очередь, отменяет феодальную форму эксплуатации… Исторический материализм, марксистско-ленинское учение об истории человеческого общества знает революционное ниспровержение только антагонистических обществ. В обществе, где еще нет классов, в обществе, где уже нет классов, революции не бывает».^{69} Идея «генетической революции» увяла, едва взойдя на ниве исторической науки.

Второй просчет вытекал из первого и состоял, главным образом, в стремлении подвести под классовую борьбу любое действие масс или отдельных представителей народа, если оно каким-то образом было направлено против древнерусской знати: князей, бояр, богатых купцов, церковных иерархов. «Формы социального протеста народных масс против феодального строя, – резюмировал В. Т. Пашуто, – были разнообразны: от бегства от своего владельца до вооруженного „разбоя”, от нарушения границ феодальных имений (переорания – перепахивания меж и уничтожения перетесов, т. е. зарубок на пограничных столбах и деревьях), поджогов принадлежавших князьям бортных деревьев (с ульями диких пчел) до открытого восстания».^{70} Классовая борьба, таким образом, охватывала все эмпирические проявления социальных коллизий, не оставляя места доклассовым по своей сути столкновениям и конфликтам. Наши исследователи утратили элементарное чувство меры, что с особой наглядностью продемонстрировал Л. В. Черепнин в работе, рассматривающей общественно-политические отношения Древней Руси в связи с Русской Правдой, в которой чуть ли не каждая статья или норма подается как отклик законодателей на обострение классовой борьбы, раздиравшей древнерусское общество.^{71} Надуманность подобных представлений очевидна каждому исследователю, не скованному цеховыми интересами школы Б. Д. Грекова. Но именно они лежат в основе преувеличенных оценок значения классовой борьбы в историческом развитии Руси XI–XIII вв. Для М. Н. Тихомирова «картина ожесточенной классовой борьбы» в Древней Руси оставалась «яркой и незабываемой», подтверждающей слова «Манифеста Коммунистической партии» о том, что «угнетающий и угнетаемый находились в вечном антагонизме друг к другу…».^{72} Согласно В. В. Мавродину, «в какую бы форму не выливалась классовая борьба, являющаяся результатом раскола общества на враждующие классы, она проходит красной нитью через всю историю Древней Руси».^{73}