Текст книги "Мастера и шедевры. Том 2"
Автор книги: Игорь Долгополов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)
И тут, у картин Шишкина, я еще раз вспомнил слова Ренуара о великой магии произведений античности, чуждых всяческих эффектов, чарующих нас своей гармонией, покоем. Зритель способен довообразить, глядя на древнюю мраморную статую, что она вот сейчас шагнет, двинется... так жизнен, до предела убедителен и доступен язык пластики Эллады.
Так же, да простят меня строгие критики, величаво спокоен, лишен всяческих прикрас и ложной экспрессии древний лес пейзажиста Шишкина.
Далеко-далеко проникаешь ты в пространство его полотен.
Бродишь по заросшим тропинкам, глядишься в чистый родник, слушаешь голос бора.
И этот сокровенный, доверительный шепот сосен проникает до самых глубоких тайников твоей души, заставляет что-то мучительно вспоминать, и тогда ты, городской житель, может быть, никогда не бывавший в старой Елабуге, начинаешь понимать истоки той недюжинной, стойкой, мужественной силы, которая свойственна Руси, стране, породившей Илью Муромца и Добрыню Никитича.
Корабельная роща.
И вдруг тебя осенит мысль: а ведь недаром и Иван Шишкин, и Виктор Васнецов, создавший «Богатырей», – земляки.
Да, много, много нераскрытых тайн хранят гены – кладези всех свойств рода людского, способные создать Человека-диво и с той же беспощадностью слепить лишь подобие человечка.
Во всяком случае, благодатность, целебность, какую-то загадочную по своей мощи эманацию леса отлично чувствовал и знал Иван Иванович Шишкин, великолепный рисовальщик и живописец.
Он, как никто, ведал тайну вятской пущи и всю свою долгую творческую жизнь отдал почти целиком песне о русском боре.
Что самое парадоксальное и в то же время из века в век повторяющееся происходило в оценке шедевров реалистического искусства?
Недооценка многими современниками масштаба, первичности, глубины нового явления живописи.
Ведь даже такие мастера, как Крамской, преклонявшийся перед гением Шишкина, в своих письмах нет-нет да как бы извинялись, оправдывались за свое пристрастие к его творчеству.
Почему?
Потому что пора расцвета таланта русского пейзажиста, открывшего неповторимый по своей разящей простоте мир русской природы, совпала с борением страстей в незатихающем море мнений и вкусов, характерных для искусства семидесятых и восьмидесятых годов прошлого века.
И бесхитростный, простосердечный язык эпических пейзажей Шишкина казался кому-то провинциальным, слишком умиротворенно-натуральным.
И сколько же убежденности, веры и поистине святого упрямства надо было иметь большому художнику, чтобы не свернуть со своей однажды выстраданной торной тропы.
Задумайтесь.
Сколько щипков и уколов получал Шишкин за свои, как кому-то мнилось, однообразные, скучноватые, лишенные сюжета и необычных состояний – закатов, бурь, ураганов полотна, радуг, лунных ночей. .
Поглядите на его картины.
Ни тебе роскошных зорь, ни золотых осеней, ни серебряных зим. Все лес да лес.
В полдень, когда даже нет эффектных теней, каждая чешуйка сосны, каждый кустик мха – все как на ладони.
Толкуют, публикуют статьи, поругивают.
А могучий Шишкин хмурится да пишет свои сосны в полдень.
Что это, ограниченность?
А может быть, подвиг?
Ведь при умении, мастерстве, поэтичной душе, запасе темперамента Ивану Шишкину было доступно все. Но какая-то одному ему известная сила наложила запрет на всякие иные темы виртуозного мастерства. На строгий пост обрек себя живописец. Ведь он объездил Швейцарию с ее романтическими скалами и зеркальными озерами, бывал и в Италии, которую воспели нам Сильвестр Щедрин и Александр Иванов, провел немало времени в Германии…
Но одна лишь страсть поглощала все существо Ивана Шишкина.
Он тосковал без своей вятской глуши, его манили сосновый бор, русское приволье.
Художник пел свою песню.
Иван Иванович не внимал голосам, призывавшим его встрепенуться, блеснуть колоритом, разнообразием…
Нет, нет, нет.
Рядом с ним публика неистовствовала у пейзажей Куинджи, потрясавших всех великолепной маэстрией, колдовством световых впечатлений. На его глазах расцвел изумительный поэтический талант Левитана, наконец, Шишкин бывал во Франции и видел достижения импрессионизма. Любил Руссо, Коро, Добиньи, Рейсдаля.
Но… Шишкин оставался Шишкиным.
Недаром Крамской называл его «верстовым столбом» в развитии русского пейзажа. .
Посмотрите подольше, попристальнее на картину любого художника, и вы увидите его душу.
Если это великий мастер, то, глядя на его полотно, сразу почувствуете огромное уважение, преклонение живописца перед натурой.
Каждый мазок кисти, верной и честной, поразит преданностью природе, каким бы фантазером художник ни был и как бы блистательна и виртуозна ни была его палитра, вы обнаружите без усилия, что за всем этим великолепием – труд; труд, невероятный по объему, равный, как правило, всей жизни творца.
Вглядитесь в поверхность полотна, в слой краски, в видимые порою движения кисти или мастихина.
За всей этой немой топографией картины вы узрите не просто манеру или принадлежность живописца к той или иной школе.
Нет, вы увидите сложный, иногда глубоко скрытый портрет самого мастера, страждущего и ликующего, победоносного либо поверженного Роком.
Более того, на вас повеет духом времени, в котором художник жил. В этом магия большого искусства.
И наоборот.
Подойдите поближе к холсту ремесленника или маньериста, человека, как говорится, лишенного дара божьего.
Как пустынна, неприглядна будет поверхность его полотна, несмотря на ловкие пируэты кисти или бенгальские огни фальшивого колорита. Вы немедленно разглядите лицо дельца, фигляра, а то и еще хуже – лжеца. .
Нет, пожалуй, ничего беззащитнее, чем готовая картина.
Как только художник выпускает ее из мастерской, она как бы подвергается безжалостному суду времени.
Конечно, бывают парадоксы, когда сиюминутный успех и похвалы отдаются творениям банальным, серым, посредственным, и, наоборот, частенько случалось, что воистину прекрасные полотна вначале встречали равнодушие, а порою и хулу.
Но запомните: картина, как и любое произведение искусства, подлежит оценке времени, и надо чтобы иногда прошли столетия, чтобы люди открыли гениальных живописцев.
Значительно проще было с салонными львами, они редко переживали свою мишурную славу.
Их успех, измеряемый звонким металлом, очень быстро обращался в прах. .
Ныне, почти через сто лет, можно сказать, что холсты Ивана Шишкина – веха в становлении национального искусства. Потому что его пейзажи, как и картины Александра Иванова, Венецианова, Сурикова, Виктора Васнецова, Нестерова, являются костяком, фундаментом здания русской живописи.
В нем, как, пожалуй, в очень немногих наших мастерах, соблюдены удивительное чувство достоинства, понимание своей роли в потоке мировой культуры, ощущение той богатырской доброты и непреклонности, которые на Западе зовутся «русской загадкой».
Шишкин велик!
Он покоряет нас сегодня мудростью своего мировидения, лишенного хоть какого-то намека на суетливость и компромисс.
Его новаторство – в устойчивости, чистоте традиций, в первичности и цельности ощущения мира живой природы, в его любви и преклонении перед натурой.
Не рабское следование и копирование, а глубочайшее проникновение в душу пейзажа, верный однажды взятый камертон могучей песни – вот что свойственно былинному складу творчества Шишкина.
Мартовское утро 1898 года. Шишкин, как всегда, вошел в мастерскую – широкоплечий, с шапкой седых, вьющихся, непокорных волос, полный энергии.
Писал, потом приготовил второй холст, сделал еще рисунок.
Прочел газеты о торжественном открытии музея имени Александра III.
Пробыл немного у своих родных, потешался над синичкой, бранил ручного скворца, залетевшего ему на голову. .
Потом вдруг пожаловался на слабость, вспомнил, что плохо спал последние две ночи. .
Но возвратился в мастерскую, сел рисовать картину углем.
Набросал передний план и передвинул стул направо.
Затем его помощник услыхал, что Иван Иванович зевнул, и, взглянув на него, вмиг заметил, что рисунок падает из рук живописца, а сам он тихо валится со стула.
Гуркин кинулся к нему, но подхватил его уже мертвого. .
Так оборвалась судьба Ивана Шишкина.
ВИКТОР ВАСНЕЦОВ
Народ бессмертен, и бессмертен поэт,
чьи песни – трепет сердца его народа.
М. Горький
Тяжко гудит степь под копытами могучих коней.
Полдень.
За синей грядой холмов-великанов блеснула зарница.
Ударил гром.
Жаркий ветер разметал косматые конские гривы. Положил, примял седой ковыль.
Тронул с места белоснежные громады туч.
Богатырская застава… Ни ворогу, ни зверю не пройти, птице не пролететь.
Илья Муромец, Добрыня Никитич, Алеша Попович. Богатыри…
Безбрежная степь раскинулась перед ними.
Почему насуплены густые брови Ильи?
Куда так пристально глядят витязи?
Что зрят они?
Поднял мощную длань старый казак Илья Муромец, вонзил орлиный взор в неведомую даль.
Тронул из ножен широкий меч Добрыня.
Приготовил каленую стрелу Алеша.
Гордо застыли степные орлы на седых камнях, венчающих древние курганы. Клубятся свинцовые грозовые облака. Дрожат молодые побеги елей… Еще миг – и тронет поводья Муромец. Зазвенит меч Добрыни, и запоет стрела, пущенная рукою Алеши.
Грянет бой!
Миг покоя… Он напряжен, как тетива лука. Только кровавый глаз неистового Бурушки, коня Ильи Муромца, показывает, какого напряжения стоит это минутное ожидание, это кажущееся спокойствие… Неодолимая, страшная сила запрятана, закована в эти мгновения перед сечью.
Добродушны, простосердечны богатыри.
Они бы рады решить все миром. Не проливать ничьей крови.
Но обид нельзя прощать. Нельзя потакать ворогу.
Парит орел над курганом. Гортанно бормочет уходящий за увалы гром. Лязгает стальное стремя… Не выдержал, звонко заржал конь Добрыни. Мерно дышит земля.
Богатыри…
Вот они во всем величии затаенной силы, беспредельной мощи, удесятеренной веры в правое дело. Былинные, вечные.
Такими их создал художник Виктор Михайлович Васнецов. Почти век прошел с тех пор, как в далеком Париже, в миг острой тоски по Отчизне, в считанные минуты, на глазах ошеломленного Поленова художник написал эскиз будущего шедевра. Это было прозрение, и большой живописец Поленов понял, что присутствует при рождении картины небывалой.
– Что, полюбился эскиз? Возьми, – промолвил Васнецов, протягивая небольшой холст другу.
– Спасибо. Но после того, как напишешь картину, – ответил Поленов.
Так, на чужбине, в парижской студии, начали свою вечную жизнь «Богатыри». Пройдет без малого четверть века, много испытаний предстоит преодолеть автору будущего полотна, но наконец настанет миг, когда великий труд будет окончен и картина придет к людям.
Виктор Васнецов… Огромен, неоценим его вклад в сокровищницу русской культуры. Ему одному принадлежит слава открытия в нашей живописи волшебного мира былин, сказок, преданий. Это он широко распахнул двери мечте.
Глядя сегодня на полотна «Утро стрелецкой казни», «Боярыня Морозова» Сурикова, или на «Грачи прилетели» Саврасова, или на «Вечерний звон,» «Золотую осень» Левитана, мы воспринимаем это как нечто вечное, существовавшее всегда с нами и внутри нас.
Однако была пора, когда авторы этих шедевров испытывали невероятные тяготы, боролись и не всегда побеждали.
Богатыри.
Они были подобны первопроходцам, открывавшим новые земли.
Таким Колумбом мечты в русской живописи был Васнецов.
Казалось бы, что представляют собою скромные по цвету, уравновешенные по композиции, в общем, как сейчас любят говорить, старомодные полотна Васнецова? Страницы истории живописи?
Ведь сам мастер говорил о себе:
«Я художник девятнадцатого века. В новом веке – новые песни, и я едва ли теперь сумею их спеть. Хорошо, если я смогу показать, что чувствовал и чем жил в своем веке!»
И однако, пойдите в Третьяковскую галерею.
Загляните в зал Виктора Васнецова и побудьте там хотя бы полчаса. Вас поразит магнетическая сила холстов живописца. Вы увидите сложнейшую гамму чувств, пробуждаемую в людях самых разных возрастов, от шустрых тонконогих девушек в джинсах до солидных, неторопливых посетителей, вооруженных записными книжками, фотоаппаратами и терпением. Все они, эти люди XX века, уставшие от неодолимого потока изобразительной информации, захлестывающей каждую свободную минуту – телевидения, кино, фотографии, – все они всматриваются в картины Васнецова, будто увидели что-то давно знакомое, родное. Люди подолгу простаивают у совсем с первого взгляда незамысловатых и никак не блистательных полотен «Аленушка» или «Богатыри», о чем-то шепчутся друг с другом и уходят с лицами радостными, просветленными.
Мечта…
Она так нужна в век электроники, телемеханики, кибернетики. Васнецов принес нам из далекого далека дух русской старины, былины, сказки.
Кажется, что творения художника вечно были с нами, так близки становятся они с первого свидания, так они поистине народны, доступны, достоверны.
А ведь всего век назад ничего подобного во всей истории русского искусства не было, и рождение этих, как теперь ясно, столь необходимых и хрестоматийных картин было нелегким, а порою драматичным.
«Во мне нет ничего исторического, – говорил Виктор Васнецов. – Я только хочу сохранить родную старину, какой она живет в поэтическом мире народа: в былинах о трех богатырях, в песне о вещем Олеге, в сказке об Аленушке. Может быть, это сентиментально, но таким меня уж возьмите».
Иван Петров.
Принадлежность делу народному. Сокровенная связь с ним. Васнецов, как никто, принадлежал к самой глубинке России. Вот слова, в которых особо остро и проникновенно звучит его любовь к Родине:
«Мне было радостно в полной мере ощутить эту неразрывную связь с моим народом. Эту радость я испытал на открытии на Страстной площади памятника Пушкину. С необычайной глубиной и отчетливостью я ощутил, что я пусть маленькая, но неотъемлемая часть того великого, чем являются для нас и Пушкин, и стоящие у подножия его памятника Тургенев и Достоевский…»
Скромность художника не поза, «не уничижение паче гордости». Васнецов – человек бесконечно сильный и талантливый. Застенчивый и простодушный.
Он увлекался, влюблялся в свой замысел.
Искал, мучился, радовался.
«Автопортрет»… 1873 год. Давно написан этот холст. Автору двадцать пять лет. Всмотритесь в репродукцию.
Строго, немного грустно глядит на нас молодой человек. Русые волосы обрамляют худощавое лицо. Резко обозначились желваки у острых скул. Впалые щеки бледны.
Но это не означает немощь или вялость. Нет. Молодой вятич силен.
Это ему сказал Савва Мамонтов:
«Если бы ты не был художником, из тебя бы вышел славный молотобоец».
Виктор Васнецов был одним из тех своеобразных провинциалов, приехавших в Петербург, о которых писал Репин:
«Теперь, обедая в кухмистерских и сходясь с учащеюся молодежью, я с удовольствием вижу, что это уже не щеголеватые студенты, имеющие прекрасные манеры и фразисто громко говорящие, – это… мужицкие дети, не умеющие связать порядочно пару слов, но это люди с глубокой душой, люди, серьезно относящиеся к жизни и самобытно развивающиеся. Вся эта ватага бредет на каникулы домой пешком, да в III классе (как в раю), идут в свои… избы и много, много порасскажут своим родичам и знакомым, которые их поймут, поверят им и, в случае беды, не выдадут; тут будет поддержка. Вот почему художнику уже нечего держаться Петербурга, где, более чем где-нибудь, народ раб, а общество перепутанное, старое, отживающее; там нет форм народного интереса».
Иван-царевич на Сером Волке.
Выросший в далекой вятской глуши, юноша принес с собой свой, особый мир образов – цельный, яркий, самоцветный.
Но первые касания Васнецова с казенным, холодным, неприветливым городом заставили его замкнуться.
Нужда первых лет учебы еще сильнее углубила природную застенчивость. Но его нельзя было назвать робким.
Достаточно вглядеться в крупные черты его лица, чтобы обнаружить недюжинный характер и волю. А воля была нужна.
Тысячи искушений вставали на дороге будущего художника.
Дидро писал в 1773 году: «Что касается до высоко талантливого человека, то он так мало владеет собою, что он и сам не знает, что и как он делает; и вот почему академии почти заду-шают людей этого склада: они подчиняют их наперед определенной задаче.
Эти слова французского философа, сказанные ровно за век до создания «Автопортрета», остались верны и действенны. Академия, столица, первые успехи предъявили молодому художнику немало испытаний и соблазнов.
Легко было свернуть на путь легкого успеха, растерять то сокровенное, что надо так свято беречь каждому начинающему мастеру.
Крамской наказывал Репину:
«Я говорю художнику: чувствуй, пой, как птица небесная, только, ради бога, своим голосом».
Стасов, цитируя эту мысль, добавляет:
«Вот этого, своего голоса, всего меньше и есть в искусстве. Но подумайте: даже и тот, что есть, стараются убавить! Русское искусство, точно барич, навыворот воспитанный: оно всего более было дрессировано так, чтоб говорить и на один манер, и на другой, как угодно, только бы не по-своему, не своим языком и голосом. Да еще этим же и гордиться!»
Молодому вятичу повезло.
С самых первых шагов в искусстве его сразу заметили и полюбили Крамской, Репин, Поленов, Чистяков за чистоту и ту молчаливую ясность, которая так свойственна натурам цельным.
Царь Иван Васильевич Грозный.
Один из самых строгих ценителей живописи – Крамской писал Репину: «… наше ясное солнышко – Виктор Михайлович Васнецов.
За него я готов поручиться, если вообще позволительна порука. В нем бьется особая струнка; жаль, что нежен очень характером, – ухода и поливки требует».
«Ясное солнышко». Надо было быть поистине хорошим человеком, чтобы заслужить у такого строгого судьи, каким был порою желчный и достаточно жесткий Крамской, столь лестный эпитет. Искренность, предельная честность, свежесть чувств, умение мечтать – все эти свойства Виктора Михайловича привлекали к нему друзей, помогавших ему в минуту трудную.
Парадоксально то, что большинство друзей Васнецова, чувствуя в нем большой и оригинальный талант, вовсе не предполагали и не догадывались о той огромной борьбе, которая происходила в душе их сверстника и ученика.
Они считали, что миссия молодого мастера в искусстве – это продолжение добрых традиций передвижнического жанра в духе Мясоедова или Маковского.
От них было скрыто, каких усилий стоило Васнецову продолжать писать «маленькие жанры»; они, естественно, не могли догадываться о тех грезах, которые посещали художника, не давали ему спокойно жить, требовали принятия решения.
В 1898 году Васнецов скажет:,Как я стал из жанриста историком, несколько на фантастический лад, на это точно ответить не умею. Знаю только, что в период самого яркого увлечения жанром в академические времена в Петербурге меня не покидали неясные исторические и сказочные грезы… Противоположения жанра и истории в душе моей никогда не было, и, стало быть, не было и перелома или какой-нибудь переходной борьбы во мне не происходило..
Известно, что время порою сглаживает, стирает самые острые, больные ситуации в жизни художников, поэтому не будем ставить в вину мастеру, забывшему, очевидно, за двадцатилетней давностью свое отчаянное письмо к Крамскому, написанное в Москве, куда он уехал из Петербурга в 1878 году.
С квартиры на квартиру.
«С каждым днем я убеждаюсь в своей ненужности в настоящем виде. Что требуется, я делать не могу, а что делаю – того не требуется. Как я нынче извернусь – не знаю, работы нет и не предвидится».
Крамской немедля ответил.
Он был встревожен этим воплем отчаяния, но счел его временным малодушием художника, призванного, по его мнению, создавать полотна в духе школы передвижников.
«Почему же вы не делаете этого? – писал он, имея в виду прежнюю работу Васнецова над жанром. – Неужели потому, что не можете? Нет, потому что вы еще не уверены в этом. Когда вы убедитесь, что тип, и только пока один тип составляет сегодня всю историческую задачу нашего искусства, вы найдете в своей натуре и знание, и терпение – словом, вся ваша внутренность направится в эту сторону, и вы произведете вещи, поистине изумительные. Тогда вы положите в одну фигуру всю свою любовь, и посмотрел бы я, кто с вами потягается». Вождь передвижников, как ни странно, забыл о своих словах, сказанных ранее Репину: «Пой, как птица небесная, только, ради бога, своим голосом».
Впрочем, возможно, он, как и другие, просто не почувствовал, не услыхал внутренний голос Васнецова. Крамской не предполагал, к какому огромному творческому взрыву уже был готов художник, и он от всего сердца, по-дружески уговаривал «заблудшую овцу» не блуждать, а идти по проторенному пути…
Пристально вглядывается в нас молодой, двадцатипятилетний Васнецов со своего «Автопортрета».
Догадываемся ли мы о его самой заветной мечте, самом сокровенном желании поведать людям новую красоту русского народного эпоса?
Ведь Виктор Михайлович вынашивал втайне эту мысль.
Он истово писал жанры, но в душе его зрели неведомые никому и никем не виданные и не писанные полотна – сказки, былины.
…Ходят жесткие желваки у скул. Вздрагивают тонкие ноздри. Русые усы скрывают линию молчаливых губ. Усталые глаза смотрят на нас испытующе и немного грустно. Догадываемся ли мы о том, как осточертела ему вся эта столичная суета, все эти заказы картинок для журналов и издательств, вся эта петербургская пестрая духовная серость, эти безысходные по своей беличьей заведенности будни?..
В самой глубине сердца вятич оберегал картины детства. Рябово… Вятская губерния…
Погожие летние дни. Поляны, цветущие луга.
Дремучий бор. Ели и пихты в два обхвата.
Зверье. Птичий гомон.
Бородатые мужики, похожие на леших, добрые, сильные. Неспешные северные хороводы.
Сказки и предания седой старины…
Виктор родился 15 мая 1848 года в селе Лопьял Вятской губернии… Той же весною 1848 года в город Вятку въехали дрожки, в которых в сопровождении жандармского офицера сидел опальный писатель Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. Он прожил засим в Вятской губернии, в ссылке, восемь лет.
И написал об этом времени знаменитые «Губернские очерки», в которых изобразил казнокрадство, взяточничество, произвол и прочие прелести тогдашней Руси.
Тарас Шевченко, прочтя эти очерки, воскликнул:
«Как хороши «Губернские очерки», в том числе и «Мавра Кузьмовна» Салтыкова… Я благоговею перед Салтыковым. О, Гоголь, наш бессмертный Гоголь! Какою радостию возрадовалася бы благородная душа твоя, увидя вокруг себя таких гениальных учеников своих. Други мои, искренние мои! Пишите, подайте голос за эту бедную, грязную, опаскуженную чернь! За этого поруганного бессловесного смерда!»
Вот строки из «Губернских очерков», в которых видна вся любовь писателя к народу, к природе этого края:
«Взгляните на эти загорелые лица: они дышат умом и сметкою и вместе с тем каким-то неподдельным простодушием, которое, к сожалению, исчезает все больше и больше. Столица этого простодушия – Крутогорск. Вы видите, вы чувствуете, что здесь человек доволен и счастлив, что он простодушен и открыт именно потому, что не для чего ему притворяться и лукавить. Он знает, что что бы ни выпало на его долю – горе ли, радость ли – все это его, его собственное и не ропщет. Иногда только он вздохнет да промолвит: «Господи! кабы не было блох да становых, что бы это за рай, а не жизнь была!» – вздохнет и смирится пред рукою промысла, со делавшего и Киферона – птицу сладкогласную, и гадов разных…
Да, я люблю тебя, далекий, никем не тронутый край! Мне мил твой простор и простодушие твои* обитателей! И если перо мое нередко коснется таких струн твоего организма, которые издают неприятный и фальшивый звук, то это не от недостатка горячего сочувствия к тебе, а потому, собственно, что эти звуки грустно и болезненно отдаются в моей душе. Много есть путей служить общему делу, не смею думать, что обнаружение зла, лжи и порока также не бесполезно, тем более, что предполагает полное сочувствие к добру и истине».
Крутогорск – это Вятка!
Таков эзопов язык очерков.
Отсюда Киферон и прочие гады.
Вятич… Это гордое и простое имя с честью носил Виктор Михайлович Васнецов, впитавший в себя лучшие качества гражданина этого «далекого, нетронутого края», – простодушие, ум и… умение переживать многие тяготы, которые предлагала ему нелегкая судьба в те далекие дни.
… Внимательно, настороженно вглядывается в нас молодой мастер. Его брови несколько вопросительно приподняты. Ему бы очень не хотелось, чтобы мы до конца знали все его помыслы. Нет, упаси бог, не подумайте дурного.
Просто он очень устал от вежливого хамства чиновничьего Петербурга, от казенных заказов, от…
Впрочем, решение им уже принято, нужно время.
Он посетит через три года Париж, где по совету Репина познакомится с культурой современной Европы. Там, в столице Франции, он напишет себе программу на всю жизнь – эскиз картины «Богатыри», которой суждено стать одним из самых известных полотен русской школы.
А пока молодому мастеру предстоит испытать провал своей первой картины-былины «Витязь на распутье». И от этого фиаско его отделяет всего пять лет. Возможно, он предвидит все тернии своего пути, и поэтому его лик строг и немного грустен…
Но не только легкая печаль разлита по его тонкому лицу.
В нем скрыты сила и уверенность.
Ведь это он через много лет с полным правом скажет:
«Мы внесем свою лепту в сокровищницу мирового искусства, когда все силы свои устремим на развитие своего родного искусства, то есть когда, с возможным для нас совершенством и полнотой, изобразим выражение, красоту, мощь, смысл родных наших образов, нашей русской природы и человека, нашей настоящей жизни, нашего прошлого, наши грезы, нашу веру.
Книжная лавочка.
И он это сделал.
Но это потребовало многих лет борьбы, труда, испытаний.
«Книжная лавка». Рынок. Жаркий день. Пыль. Под дощатым навесом книжной лавки развешаны яркие картинки из житий святых. Пачки грубо размалеванных лубков навалены на прилавке. Мятые, грубые, они все же вызывают интерес немногих зевак. Покупатель один – бородатый мужик в сером кафтане, с топором за поясом. Он осторожно и бережно держит в руках лубок с изображением страшного суда. На листе наведены страсти великие.
Мужик вздыхает и чешет затылок. Пожилой священник толкует ему смысл картинки.
– Господи! Что же это с нами будет? – причитает ветхая старуха с надвинутым на глаза платком.
– Ишь ты, глупая, – произносит батюшка, важно растягивая слова, – придет пора, и настанет твой черед предстать перед страшным судом…
Русь… Могучая и бессильная. Воспетая и проклинаемая. Закоснелая в своей отсталости, погрязшая в драме невежества и суеверия.
Власть предержащие делали все, чтобы свет знания и свободы не достиг широких кругов народа. Васнецов талантливо изобразил обычную жанровую сценку той поры.
Вспоминаются гневные строки Некрасова:
… придет ли времечко,
Когда (приди, желанное!..)
Дадут понять крестьянину,
Что розь портрет портретику,
Что книга книге розь?
Когда мужик не Блюхера
И не милорда глупого —
Белинского и Гоголя
С базара понесет?
Жаркое летнее солнце озаряет во всей неприглядности нищету. Воркуют голуби на скате крыши лавки, шелестят листки дубков, вздыхают, охают старухи, звенит трудовая деньга… Мерно текут серые будни провинциальной Руси.
Три царевны подземного царства.
Крамской отмечал умение Васнецова «понимать тип».
Он горячо заклинал молодого художника, разуверившегося в надобности своего искусства:
«Неужели Вы не чувствуете своей страшной силы в понимании характера? Дайте ей простора! Я как теперь помню Ваш рисунок купца, принесшего подарки: голову сахара и прочей провизии к чиновнику и утирающему свою лысину. Да будь это написано только, Вы увидели бы тогда, какая толпа и давка были бы у Вашей картины..
Убедительно? Может быть.
Но Васнецов грезил о другом пути.
Он свято верил, что должен пробудить в народе чувства гордости й собственного достоинства.
Веру в свои силы и свободолюбие.
Раскрыть перед ним былинные, богатырские образы из героической истории Руси. Он мечтал донести до широкого зрителя русскую сказку, о которой Пушкин сказал:
«Что за прелесть эти сказки! каждая есть поэма!»
И это желание сказать новое слово, открыть людям в живописи новую красоту становилось у Васнецова все неодолимей.
Он приобщился к творцам, о которых Лев Толстой сказал:
«Может быть, и рады были бы не мыслить и не выражать того, что заложено им в душу, но не могут не делать того, к чему влекут их две непреодолимые силы: внутренняя потребность и требование людей».
Это не значит, что Васнецов отрицал добрую роль своих коллег по товариществу передвижников – Мясоедова или Маковского, и, конечно, это никак не означало, что он не признавал большой воспитательной роли жанров типа Хоггарта или Гаварни. Нет. Он просто хотел пойти своим путем.
Правда, до исполнения этого желания еще пройдет не один год… Он покинет Петербург и убежит в Москву, на встречу со своей мечтою. Но впереди было еще одно, последнее усилие, последняя дань жанру.
«Преферанс». 1879 год…
«Трудно мне было, – вспоминал Васнецов, – доделывать эту вещь в Москве. Не было под рукой, когда заканчивал картину, подходящих людей… Петербургского спокойствия и деловитости я у московских игроков наблюдать не мог, москвичи играли как-то торопливо, как бы между делом, а в Питере священнодействовали, видимо, оттого, что им было скучно, что они чувствовали свое одиночество в жизни».
Снегурочка.
… Глубокая июльская ночь. Тикают стенные часы, отмеряя фантастически нудные, выверенные до предела петербургские будни.
Серые.
Похожие, как близнецы, дни столичной окаянной жизни, жестоко регламентированные, взвешенные до мелочей.
При всей своей внешней респектабельности они состоят из цепи мизерных и крупных подлостей, лицемерия, чинопочитания, пресмыкательства и прочих атрибутов чиновничьей иерархии Российской Империи.
За крытым зеленым сукном карточным столиком красного дерева трое.
Неверный, дрожащий свет свечи озаряет потертые жизнью лица преферансистов, убивающих время.
Всмотритесь в их физиономии – красные веки, дряблые натеки морщин, тонкие прорези губ, привыкших лгать.
Все понимающие и порою ничего не видящие щелки глаз.
Таковы горестные заметы жизни, прошедшей без великих радостей, впрочем, без большого горя…
Мы не знаем доподлинно, читал ли «Губернские очерки» Салтыкова-Щедрина автор картины.
Думается, что да.
Но нельзя не привести два-три абзаца из этого сочинения, настолько метко они рисуют образ чиновника, изображенного на картине Виктора Васнецова «Преферанс»:
«Странная, однако ж, вещь! Слыл я, кажется, когда-то порядочным человеком, водки в рот не брал, не наедался до изнеможения сил, после обеда не спал, одевался прилично, был бодр и свеж, трудился, надеялся, и все чего-то ждал, к чему-то стремился… И вот в какие-нибудь пять лет какая перемена! Лицо отекло и одрябло; в глазах светится собачья старость; движения вялы; словесности, как говорит приятель мой, Яков Астафьич, совсем нет… скверно!
