Текст книги "Мастера и шедевры. Том 2"
Автор книги: Игорь Долгополов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)
Именно в Италии Кипренский понял, что произошло непоправимое.
Здесь, на чужбине, несмотря на ласковое солнце и добрых старых знакомых, как никогда остро он ощутил: былого не вернешь.
Никакая виртуозность, никакие кюнстштюки, замысловатые жанры не заменят самого простого и самого сложного: святого чувства прелести бытия, ощущения свежести, трепетности, неповторимости данного тебе природой мига, когда, осененный вдохновением, ты способен как бы остановить, запечатлеть на холсте это великое единственное диво – жизнь!
Ах, сколько раз он вспоминал портрет мальчика Челищева, десятые годы, годы, когда любые препоны казались преодолимы, когда труд был счастьем и самим бытием. И сегодня будто глядит на тебя этот русский мальчишка.
Смотрит чуть раскосыми, широко открытыми, наивными, поблескивающими очами.
Круглолиций, курносый, со вздернутыми удивленно тонкими бровями, с еле заметным румянцем, он напоминал Кипренскому его детство, Россию, радость и счастье.
Как уверен этот маленький человек в своей значительности, и эта его гордыня была понятна художнику, молодому, полному сил.
Сколько прошло лет с тех пор, но ни разу он не испытывал такого чувства необъятности и загадочности образа личности.
Да, личность – это не гербы и родословная, не капиталы или поместье, это Человек!
Кипренский взглянул в окно.
Великий город жил своей жизнью.
Солнце поблескивало на куполе собора святого Петра.
Бесчисленная громада домов застыла в голубом сиянии утра.
Наступал новый день, полный забот, мелких унижений, компромиссов и чувства безысходности.
В просторной мастерской на мольберте художника ждал загрунтованный холст.
Не писалось…
В остерии было шумно. В открытые двери тянулся дым.
Окна, закрытые дешевыми занавесками, мерцали сумеречно. Смех, обрывки песен сливались в нестройный гул.
Кипренский сидел в глубине харчевни.
Его любимое место было в углу, откуда он мог видеть всех, оставаясь незамеченным.
На деревянном столе перед ним стоял стакан с красным вином, рядом с большой флягой валялся белый платок.
Из полумрака глядело немолодое уже, несколько оплывшее лицо некогда знаменитого мастера.
Читатели газет в Неаполе.
Поредевшие кудри прилипли ко лбу, иссеченному мелкой рябью морщин. Иронически вскинутые брови, глаза потухшие, прикрытые тяжелыми веками. Но пугала не усталость, сквозившая во взоре, а некая отрешенность живописца от всей этой шумной жизненной кипени.
Он смотрел словно не на вас, а сквозь, и от этого взгляда становилось не по себе.
Иногда его губы складывались в сардоническую усмешку, тогда физиономия Кипренского становилась неприятной, и как ни странно, холодной и печальной.
Пухлый подбородок навис над неряшливо повязанным галстуком.
Все в облике этого человека говорило: он когда-то был красив. Однако глубокая меланхолия, сквозившая в каждой черте его лица, словно повторяла: был, был, был.
Внезапно ветер захлопнул дверь и через миг снова отворил ее. Луч солнца, сверкнув по стеклу, побежал по грязному полу, осветил группу стариков, игравших в карты, скользнул по грифу гитары в руках молодого итальянца, вдруг блеснул в стакане вина и, прыгнув на белоснежный платок, мгновенно исчез…
Кипренский вздрогнул.
Этот световой эффект, длившийся секунду, показался ему вечностью. Он, как никогда ярко, увидел лучезарные, убежавшие от него кодеры, с какой-то щемящей грустью еще раз почувствовал, что ему никогда так уже не написать свет и тени, никогда так сильно не взять цвет. Жизнь забросила его, и он потерял нить, связывающую душу с Отчизной. Как далеки, безумно далеки Россия, Петербург, мыза, где он так счастливо рос…
Художник шел домой.
Ветер, холодный ветер разогнал клочки туч, и старые, как мир, звезды взглянули на одинокую фигуру сгорбленного человека, бредущего в неродной нелюбимый дом…
Орест Кипренский осторожно переступил мраморный порог дворца Клавдия – пустынного палаццо с голыми, угрюмыми стенами.
Зыбкая тишина старого дома окружила художника.
Где-то журчала вода.
Кряхтели половицы.
Портрет калмычки Баяусты.
Синий свет струился из высоких окон.
Спальня…
Усталая Мариучча заснула.
Догорала свеча, ее трепетное багровое пламя дрожало. Странные сполохи скользили по лепному потолку. Кипренский опустился в ветхое бархатное кресло и вдруг с какою-то пронзительной отчетливостью услыхал сухой неумолимый стук маятника. Бронзовые большие часы пробили полночь.
«Время, как незаметно ускользаешь ты от меня», – подумал художник и невольно взглянул на свечу.
Жалкий, беспомощный светильник угасал.
Вот он вздрогнул и вспыхнул в последний раз.
… Римская ночь в лиловой тоге величаво вошла в комнату. Кипренский не увидел ее лица. Но глаза ночи – яркие звезды, казалось, проникли в самую его душу…
Негромкий голос спросил живописца: «Почему ты не спишь, Орест? Что мучает твое сердце?»
Художник молчал…
Тогда ночь раздвинула штору, и сиреневый лунный блик озарил бронзовую музу, державшую циферблат часов.
Юная дочь Зевса наклонила голову и чутко прислушивалась к бегу времени. Кипренский на сразу узнал ее. Но вскоре понял, что это муза, которую он писал на портрете Пушкина.
Молодая богиня была так же печальна и молчалива.
«Я потерял свою музу», – хотел промолвить художник и… заснул.
….Нелепые, жуткие маски обступили Кипренского.
Они возникали из душной рдяной мглы, словно гонимые горячим ветром, и то приближались к живописцу, то исчезали.
Их было несметное множество.
Розовые лики седовласых вальяжных академиков в жестких расшитых золотом мундирах подмигивали и посмеивались над ним.
Их сменяли фарфоровые личики – томные и пронзительные, чарующие и пугающие.
Слышен был шелест шелка, шорох атласа, кружев, и художника окружил сонм придворных дам, их шумных дочерей, то сентиментальных, то вздорных. Раздались звуки полонеза, и из мрака появились бледные и румяные, благородные и пошлые физиономии вельможных меценатов; их фраки были усыпаны звездами. Наступала тишина, но ее нарушали шуршание бумаж-ных полос, скрип перьев. Льстивые и зловещие, постные, лоснящиеся лица газетных писак. Шум и гам сотрясали воздух.
И вновь тишина.
А затем яркий ослепительный свет люстр и молчаливые ряды величавых и многозначительных фигур царедворцев, застывших, как на параде. Пестрая карусель видений тревожила художника нераскрытой, но ощутимой опасностью.
Эти люди шептали, сюсюкали, восторгались, обличали, превозносили, низвергали.
Их гомон дурманил, томил душу.
Сердце Кипренского сжалось, он хотел бежать куда-то.
Внезапный грохот разбудил мастера.
Светало…
Ветер растворил настежь окно спальни. Приближался новый день.
День без надежд.
В октябре 1836 года Кипренский простудился, слег. Горячка сделала свое дело, и вскоре художника не стало. Похороны были очень скромными.
Вот что записал один из немногочисленных друзей покойного:
«Жаль видеть стоящий на полу простой гроб с теплящейся лампадкой… Прискорбно смотреть на сиротство славного художника на чужбине».
Петербург почти никак не реагировал на это печальное событие. Пресса смолчала.
Великий же Александр Иванов, много познавший на своем тернистом пути и обладавший опытом общения с Академией и вельможами Петербурга, гневно сказал:
«Стыд и срам, что забросили этого художника. Он первый вынес имя русское в известность в Европе…»
АЛЕКСЕЙ ВЕНЕЦИАНОВ
«Автопортрет». Холст написан Алексеем Гавриловичем Венециановым в 1811 году, накануне Отечественной войны.
Строг лик тридцатилетнего мастера.
Сурово, пристально вглядывается художник в даль, словно предчувствуя что-то недоброе.
Сдвинуты густые брови.
Большие темные глаза кажутся еще более крупными из-за тонких очков.
Крутой лоб обрамлен непокорными волнами вьющихся волос.
Волевые складки рта, чуть раздвоенный крепкий подбородок.
Насторожен, собран живописец.
Рука, держащая кисть, замерла. Еще миг, и кисть коснется полотна.
И будто по волшебному мановению оживет картина.
Начало XIX века было временем сложным и нелегким. Венецианову довелось увидеть руины родного дома, сгоревшего во время пожара Москвы в 1812 году. Но это не ожесточило его характер, он остался предельно гуманным, добрым человеком.
Формированию его личности способствовали Гоголь, Пушкин, Глинка.
Передовые деятели русской культуры помогли осмыслить истинную глубину и размах духа своей родины, заставили ярче осознать свет и тени эпохи, в которую он жил.
Его лира обрела гражданственное, широкое звучание.
Благородная муза Венецианова воспела красоту простого сельского люда.
Обладая талантом редкой звучности, творец отдал его своему народу.
Картины, несложные по сюжетам, взяты из самой гущи жизни крепостного села.
Мы очарованы прелестью его юных красавиц, задумчивых мальчишек, спокойствием мужских лиц.
Никому не приходит мысль, что перед нами бесправные рабы.
Крепостные.
Живописец любовался Человеком, когда писал свои произведения о России.
Шедевры Венецианова – портреты русских женщин.
Он раскрыл их спокойную, величавую красоту.
То задумчивую, то задорную, то строгую, немного грустную, но всегда покоряющую своей открытостью, духовной чистотой.
Пленительна скрытая гармония человека и природы в полотнах живописца. Пахота и жатва, лето и весна.
Любое время года предстает перед нами в свойственной пейзажу Руси неброской, поэтической красе.
Нехитры, незамысловаты жанры картин Венецианова. Но насколько они ближе нам, чем холодные академические холсты тех времен – умозрительные, выхолощенные в своей виртуозной салонности, отличающейся лишь внешним блеском.
Венецианов широко открыл окно в мир подлинной жизни села с его немудреным бытом, тихой радостью и горем. Художник был духовно близок своим моделям. И родство, свет этой приязни, добросердечности отражены во всех его полотнах.
Казалось, что Россию, познавшую блеск картин кисти Левицкого, Рокотова, Боровиковского, трудно чем-либо удивить, но Венецианов поразил современников: перед зрителями встала во всей светозарности Русь, которая родила Андрея Рублева и Ломоносова, Пушкина и Глинку…
Поэт своей родины, Венецианов никогда не будет забыт признательными согражданами как один из самых благородных, честных, мужественных и талантливых певцов России.
Почти через полвека после кончины Венецианова Иван Крамской писал:
«Художник, как гражданин и человек, кроме того, что он художник, принадлежа известному времени, непременно что-нибудь любит и что-нибудь ненавидит. Предполагается, что он любит то, что достойно, и ненавидит то, что того заслуживает… Ему остается быть искренним, чтобы быть тенденциозным… Это мое главное положение в философии искусства».
Жнецы.
Пафос творчества Венецианова в любви к народу.
Это высокое чувство нашло выражение в холстах песенных, изумляющих удивительной соразмерностью, мелодией, которая заложена в его прекрасных созданиях.
Мало кто так ненапыщенно возвеличил простого Человека, его нелегкий труд, как это сделал Алексей Венецианов.
Он вошел в наше сегодня как современник – так близки нам его картины тончайшим лиризмом и сердечностью, простотой формы, обобщенной и гармоничной, сочным, сияющим цветом.
«Искусства низших родов могут доставлять наслаждение зрению, говорить уму, удовлетворять вкусы, но заставить сердце трепетать восторгом неземным, источить слезы из очей, зрящих перед собою небо, – это принадлежность живописи исторической…»
Такое эстетическое кредо было провозглашено некоторыми представителями петербургской Академии художеств.
Прошло полтора века…
Где все сочиненные ими огромные композиции на «исторические» темы?
Только гигантские рамы продолжают благородно мерцать своим потускневшим старым золотом.
Холсты или почернели, или, писанные с большим количеством лаков, блестят; но неземного восторга и слез из очей у зрителей эти картины не вызывают.
Скорее они рождают чувство недоумения – ведь сколько труда, а порою и таланта было убито на создание банальных, ходульных махин – статичных, безжизненных, а чаще всего фальшиво-многозначительных в своей декоративно-помпезной пустоте.
Трудно, очень трудно было Венецианову: ведь он один из первых утвердил искусство «низших родов» как полноправное искусство высокой пластики и пробил стену казенных догм, схоластических канонов, которыми так славилась Академия.
…Алексей Гаврилович Венецианов родился в купеческой семье 18 февраля 1780 года. Торговый дом, сад и огород Гаврилы Юрьева Венецианова славились на всю Москву «смородиной, тюльпанами и прочими товарами». Между прочим, тут же предлагались и картины по «весьма сходной цене».
Девушка в клетчатом платке.
В дни детства Алексея Венецианова в Москве жили знаменитый Ф. С. Рокотов и молодой Н. И. Аргунов.
Но юноше не довелось встретиться с ними. Будущий живописец обучался в одном из пансионов и специального художественного образования не имел.
Его учила сама жизнь, события конца XVIII века, развернутое наступление русских просветителей, быстро пресекаемое, впрочем, тяжелой рукою властей.
Сочинение А. Н. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» было словно лучом света, выхватившим из мрака жуткую картину крепостническо-самодержавной России.
«Французская революция дала новое направление веку», – писал один из современников Венецианова.
Москва бурлила от вольных идей.
Но юноша был далек от всего этого, он писал портреты близких, изучал творчество классиков.
И в 1802 году летом в «Санкт-Петербургских ведомостях» появилось объявление о недавно приехавшем Венецианове, «списывающем предметы с натуры пастеллем в три часа, живет у Каменного моста в Рижском кофейном доме».
Он дерзает начать свой самостоятельный путь в столице.
Однако без связей и знакомств объявление в газетах не возымело воздействия на петербургскую публику, и юный живописец вернулся в Москву.
Здесь он продолжал совершенствовать свое искусство портретиста и создал ряд удачных полотен.
Наконец, в 1807 году Алексей вновь приезжает в Петербург и поступает на службу в канцелярию директора почты.
Как вспоминает сам Венецианов, «в свободное время ходил в Эрмитаж и там изучал живопись».
Так, не взявши штурмом столицу в 1802 году, он начал ее планомерную осаду. Вскоре он сближается с «почтеннейшим и великим» Боровиковским и оказывается в числе близких учеников блестящего портретиста, «украшавшего Россию своими произведениями», живет у него в доме.
Начало было добрым…
Однако такое везение ничуть не остановило порыв к изучению шедевров. Эрмитаж был основной школой художника.
На пашне. Весна.
Он избежал опасности попасть под влияние манеры Боровиковского, был достаточно талантлив и упорен, чтобы одолеть тайны искусства самостоятельно.
И вдруг молодой человек, столь благонамеренно начавший восхождение к успеху, не только организует сатирический «Журнал карикатур», но и сам рисует в него, за что вскоре был вызван в «инстанции».
Издание запрещено, не успев просуществовать и года.
Царь Александр I лично занимался такими вопросами и… «указать соизволил: издание карикатурного журнала сего впредь не дозволять».
Не будем описывать все злоключения молодого Венецианова, но он замолчал.
Его темперамент, гражданственность проявятся позже, а пока, по прошествии ряда лет, он представляет в 1811 году уже описанный нами в начале «Автопортрет» на суд Академии художеств.
Алексею Венецианову присвоено звание «назначенного» кандидата в академики и дано право написать на соискание нового звания «Портрет инспектора Кирилы Ивановича Головачевского»…
Вскоре по исполнении картины было резюме: «Избран в академики 1811 года сентября первого дня».
Семья в Москве ликовала: их сын – академик!
1815 год. Алексей Венецианов женится на Марфе Афанасьевне Азарьевой и становится небогатым тверским помещиком.
Вскоре, оглядевшись в своих новых владениях и выбрав модель по душе, он пишет «Капитошку»…
Этот этюд масляными красками, оригинал которого утерян, дошел до наших дней в виде гравюры.
Однако он означал замечательное для русского искусства первооткрытие. Художник начинает сюиту картин, во всей полноте и красоте создающих облик крестьянства, доселе никем с такою силой, мастерством и одухотворенностью не воспетый.
Алексей Гаврилович окончательно утвердился в желании бросить службу и целиком отдался любимому делу – живописи. Он покидает столицу и, расставшись с Петербургом, прокладывает новую, неведомую еще стезю в русском искусстве.
Это был подвиг! Ведь нельзя забывать, что сей «демарш» предпринял признанный портретист-академик.
Голова крестьянина.
Итак, весною 1819 года художник, стоящий на пороге сорокалетия, переезжает в глубинку – сельцо Трониху «при реке Ворожбе» и сельцо Сафонково в Вышневолоцком стане той же Тверской губернии.
Этим деревушкам суждено стать «венециановскими местами», они вошли в историю нашего искусства, русской культуры.
Венецианов как бы «сжигает свои корабли».
Он пишет, что для успеха в живописи должен «совершенно оставить все правила и манеры, двенадцатилетним копированием в Эрмитаже приобретенные… ничего не изображать иначе, чем в натуре является, и повиноваться ей одной без примеси манера какого-либо художника, то есть не писать картину a la Rembrandt, a la Rubens, и прочие, но, просто, как бы сказать, a la Natura».
Изображение человека из народа – вот ключ к раскрытию гениально простого и великого искусства Венецианова, совершившего переворот в истории русской живописи.
Отныне не мифологические герои, не античные боги, не светские львы и львицы – дюжинные, рядовые, обычные, неприметные люди стали героями полотен наравне с великими поэтами, художниками, государственными деятелями…
Конечно, Кипренский, Брюллов и другие блестящие портретисты тоже писали «простых» людей, но эти мастера не оставили нам той великолепной галереи образов трудового люда, которые создал Алексей Гаврилович Венецианов, раскрывший прекрасную душу русских крестьян той эпохи.
Художник ошеломил Петербург результатом своих неусыпных трудов, когда он показал свою новую картину «Гумно».
Вот что писал об этом полотне журнал «Отечественные записки»:
«Лучшею из картин Венецианова должно почесться Русское гумно. Какая правда! Какое знание перспективы! Художник взял на себя слишком большую обязанность – соблюсти эффект в трех светах, чего не осмелился и сам Гране».
Заметим, что когда-то изрядно нашумевший холст Гране сух и натуралистически иллюзорен, напоминает архитектурные отмывки… Но не победой над ныне малоизвестным мастером славен холст «Гумно», а изображением панорамы сельской жизни того времени велик этот «живописный манифест» Венецианова.
Кормилица с ребенком.
Ведь герои многофигурной композиции – крепостные, труженики. В этом была новация автора полотна.
Прочтем строки Венецианова, написанные по приезде в Петербург через некоторое время после написания «Гумна»:
«У меня много журавлей в небе летают, а синиц ни в одной клетке… «Гумно» всеми принято очень хорошо, кроме художников».
Это означало, что консерваторы и догматики, поклонники академических канонов грозно выступили против «народности» жанра Венецианова.
Шел 1824 год – преддверие восстания декабристов.
В ту пору реакция еще не раз будет задевать своим черным крылом художника.
Встречаются в мировом искусстве портреты людей вовсе не знаменитых, иногда даже не названных по имени, но так созданные художниками, что по силе обобщения они как бы становятся символами целых народов.
Таковы прекрасные портреты Хендрикье Стоффельс Рембрандта ван Рейна, многие полотна Франса Хальса, «Зеленщица» Жака Луи Давида, «Продавщица креветок» Уильяма Хогарта и многие, многие другие шедевры разных времен…
Венецианов оставил нам не один женский портрет, создав обобщенный образ русской женщины из народа.
«Девушка с бураком». Художник будто шагнул на полтора века вперед и написал портрет нашей современницы.
Чудовищной была недооценка своего соотечественника коллегами по искусству.
Не мудрее были и литераторы: они сумели разглядеть лишь «приятность красок и верность распределения света и тени», что, по существу, сводит изумительное по человечности творчество к голому техницизму, исполнительству.
Лишь Григорович честно назвал причину такого непризнания Венецианова:
«Предубеждение в пользу иностранцев не совсем исчезло. Любовь к искусствам есть, но нет любви к русскому».
Яснее не скажешь…
И все же, невзирая на хулу и плохо скрываемое пренебрежение, Алексей Гаврилович продолжает с энергией необычайной свое святое дело.
Девушка с бураком.
Год от года его талант обретает все большую свежесть, чистоту и ту благородную сдержанность колорита, которая свойственна лишь великим художникам.
«На жатве. Лето». Щедрым живописным наполнением, глубоким раскрытием образа отличается это полотно, посвященное самоотверженному и тяжелому труду русской женщины. К лучшим творениям мирового искусства относится этот холст.
Самые высокие традиции живописи, обладающей редкой по красоте формой, силуэтом, наконец, изысканным, глубоко жизненным колоритом, воплощает эта картина.
Вглядитесь, как величественна мать, присевшая отдохнуть, покормить ребенка.
Она положила серп рядом и устремила взор вдаль, любуясь ясным небом, спелой нивой.
Чеканный силуэт женской фигуры напоминает лучшие образцы венецианской живописи эпохи Джорджоне и Тициана по густоте цвета, горячим сплавленным колерам, по монументальности решения образа.
Удивительный покой властвует в картине. Волнистая, мерная линия холмов сразу задает всему полотну ритм неспешный и своеобычный.
Копны собранного хлеба чередуются с фигурами женщин в поле.
«Художник, – писал Венецианов, – объемлет красоту и научается выражать страсти не органическим чувством зрения, но чувством высшим, духовным..
Вот, пожалуй, наиболее четко изложенное кредо живописца Венецианова.
Ведь, кроме изумительных качеств пластики, в его произведениях прежде всего поражают высочайшая духовная цельность, чистота таланта, сумевшего наделить героев не только пленительными качествами – обаянием, красотой, гармонической формой, но и редкой душевностью, сердечностью…
Крестьяне в картинах Венецианова – люди, обладающие разумом ясным, сердцем добрым и отзывчивым. Они не жестикулируют, им не свойственна поза. Они скорее задумчивы и сосредоточенны. Но в их кажущейся статичности – огромное внутреннее движение.
На жатве. Лето.
«На жатве. Лето» являет собою пример такой скрытой, но великолепно изображенной тихой жизни, разворачивающейся перед нами с какою-то торжественной неспешностью, свойственной просторной русской природе.
Взгляд, остановившись на фигуре первого плана, потом видит неохватную даль среднерусского ландшафта – поле спелой ржи с убранными копнами хлеба…
Бегут по равнине легкие тени от одиноко плывущих в знойном мареве неба белых тучек.
И этот бег, почти неслышный, наполнен дивной музыкой летнего погожего дня.
Мы, словно заколдованные, бродим по этим душистым далям, упоенные тишиной и благостью плодородия, воплощенного в фигуре кормящей матери.
Симфонией добра, чистым ароматом свежести полон этот холст, ничуть не уступающий лучшим полотнам Милле, воспевшего трудную судьбу французских крестьян.
Потрясает замечание Венецианова:
«Колорит – не цветность».
Эти простые и точные по смыслу слова включают всю глубину понимания валера, сложных отношений цвета, тона, света, которое свойственно только самым большим представителям станковой живописи.
Алексей Гаврилович Венецианов с необычной тонкостью ощущал пленэр.
В картине,На жатве» – вся радуга холодных и горячих тонов, присущих открытому воздуху. Причем эта сложная по цвету картина нисколько не теряет от обобщенности формы, рисунка, силуэта. Венецианов – редчайший пример идеального сочетания всех сложнейших качеств художника-живописца.
Поистине вершина портретного искусства Венецианова его «Крестьянка с васильками», написанная тоже в тридцатых годах XIX века.
Перед нами девушка, присевшая на миг отдохнуть и задумавшаяся о чем-то сокровенном…
С потрясающей свободой создан небольшой холст – поистине жемчужина русской и, не боюсь этого слова, мировой живописи.
Крестьянка с васильками.
Такова сила маэстрии и одновременно духовности шедевра.
Темный фон только подчеркивает озаренность, поэтичность образа.
Выпуклый чистый лоб, свежие, чуть тронутые румянцем щеки, мягкий, прелестный, тонкий овал лица, задумчивая улыбка – все, все будто сияет утренней прозрачностью весны жизни, когда силы человека почти неисчерпаемы и юное сердце гулко бьется в девичьей груди.
Брошены на колени натруженные, усталые руки, легко падают складки светлой рубахи.
Тонкие пальцы перебирают венчики синих васильков, рассыпанных на коленях. И кажется, что весь холст пронизан целомудренной свежестью.
Невзирая на полтора века, отделяющие нас от времени создания полотна, эта поэзия юности чарует и приковывает к картине.
Вспоминаешь, что, несмотря на огромное количество превосходных портретов в Третьяковской галерее, этот – один из лучших. В образе, созданном Венециановым, редкие ласковость и открытость, сердечность и лучистость.
«Крестьянка с васильками» даже в ряду великолепных творений мастера отличается высочайшим художественным проникновением в характер, в саму душу человека…
Кисть Венецианова, много копировавшего в Эрмитаже великих живописцев прошлого, обрела свойственную именно ему полновесность высшего мастерства, как бы подтверждая известную формулу Репина, высказанную им позже:
«Напишешь просто, если попишешь раз со сто…»
Венецианов создаст десятки редких по духовности полотен, проживет еще не один год, напишет еще немало мастерских картин, но, пожалуй, эти разобранные нами произведения тридцатых годов останутся непревзойденными.
Тому было немало причин.
Одна из них звучит в словах известного мракобеса Уварова, провозгласившего:
«Если мне удастся отодвинуть Россию на 50 лет от того, что готовят ей теории, то я исполню свой долг и умру спокойно».
Граф Уваров был министром просвещения и президентом Академии наук.
Это была сила.
Мнение, с которым трудно не считаться.
Захарка.
Реакция и консерватизм, царившие в сороковых годах, подавляли Венецианова.
Вспомним судьбу гениального Федотова, так рано кончившего свою жизнь, угнетенного николаевской «заботой» об «эстетическом воспитании» России.
Венецианов тоже не избежал этого пресса, в его творчестве заметен спад.
Холсты стали более лощеными, лакированными, гладкими.
Появились роскошные «Вакханки», умиленно улыбающаяся в сладкой дреме «Спящая девушка», пышные, дебелые ряженые крестьянки в картине «Гадание на картах».
Заботы, скромное хозяйство, будни, быт не тревожат Венецианова.
Он пишет:
«Я смотрю покойнее, безропотнее на высохший овес мой и метлистую рожь и бодрствую…»
Эти невеселые строки начертаны осенью 1846 года.
Вскоре он поедет в Петербург за дочерью. Знал ли он, что после ему не суждено будет увидеть своих столичных друзей, Эрмитаж, Академию?
Он возвращается домой в деревню и в 1847 году пишет ставшее последним полотно «Туалет Дианы». Мастеру шестьдесят семь лет.
«В теперешнюю разладицу скудельных сил моих, – пишет Алексей Гаврилович, – все-таки я не оставляю палитры для туалета моей Дианы…»
Очевидно, он кончает холст к середине 1847 года.
В начале декабря художник собрался ехать в Тверь.
Морозное утро, упряжка молодых коней.
Снег скрипит под полозьями саней.
И вдруг крутогор, лошади понесли.
Венецианов был убит на месте.
Художник нашел кончину в земле, которую воспел. Неожиданно. Мгновенно.
Дочери художника остались без отца и без средств.
Мастер «по добродушию своему делал много на содержание и пособие учеников своих». России же Венецианов оставил бесценное наследство: облик ее народа, образы крестьян во всей их силе и доброте души.
Он был первым, кто открыл красоту простого русского человека-труженика.
Художественное наследство, оставленное Алексеем Гавриловичем Венециановым, бесценно!
Это наше национальное богатство.
Жемчужины его творчества украшают Государственную Третьяковскую галерею и Русский музей – сокровищницы нашего искусства.
Но много полотен мастера хранится и в других собраниях.
Творчество Алексея Гавриловича Венецианова – подвиг правды и поэзии.
Полотна живописца – песнь о народе русском – звучат сегодня величественно и прекрасно.
Он открыл новую дорогу в русском искусстве, и его роль новатора неоценима!
Сколько истерто и сломано в свое время перьев, восхвалявших модную, салонную, манерную живопись! Но газеты, журналы тихо и мирно истлели. Разве что в редкой библиотеке обнаружишь ветхую, пожелтевшую подшивку с панегириками бойких борзописцев… Небольшие полотна салонных псевдоклассиков украшают стены любителей антиквариата, мнящих, что это Рубенс или, как минимум, Брюллов… Но увы, это лишь грезы.
Вернемся во время Венецианова…
Однажды его современник Тропинин произнес на выставке в Москве около очередной роскошной «Нимфы», созданной неким уже забытым маэстро, Новковичем:
«Что написал? Разве это натура? Все блестит, все кидается в глаза, точно вывеска нарядная… Все и везде эффект, во всем ложь».
Потом добавил: «Авось мы не доживем до полного падения нам дорогого дела! Я только этим и утешаю себя».
Мечты Тропинина сбылись. Этому способствовали традиции мировой и отечественной станковой реалистической живописи, которые продолжали в России Рокотов, Левицкий, сам Тропинин, Венецианов, Кипренский и развили такие мастера, как Александр Иванов, Василий Суриков, Илья Репин, Исаак Левитан, Валентин Серов…
