Текст книги "Мастера и шедевры. Том 2"
Автор книги: Игорь Долгополов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)
ИВАН КРАМСКОЙ
Лев Толстой не раз советовал начинающим литераторам прежде всего обрести «твердое жизнепонимание – веру». Великий писатель с годами постиг неодолимую силу убежденности. Он ведал, что вера и талант способны сдвинуть горы. Создать роман, сочинить симфонию, написать картину.
Надо только научиться видеть и понимать свое время.
Любить народ, Родину.
Это была ясно осознанная мощь мировидения, неодолимая энергия в постижении тайн бытия.
Она, эта вера, придавала крылатость фантазии романиста, позволявшей проникать в бездну былого, осязать с небывалой остротой свет и тени настоящего и заглядывать в грядущее.
Художник Иван Крамской в своем портрете отразил кряжистую неохватность человеческой громады Льва Толстого…
Прочно сидит на простом стуле автор «Войны и мира». Тонкая, тщедушная деревянная спинка кажется былинкой рядом с могучим, полным неуемных сил писателем. Бородатый. По-крестьянски расчесаны на пробор черные, чуть тронутые сединой волосы. Чистый, упрямый лоб.
Еле заметна трепетная жилка у правого виска – знак постоянного напряжения.
Плотно сдвинуты мохнатые брови. У самого переносья глубокая морщина – след тяжких раздумий. Но всмотритесь в глаза.
Вам не страшно от этого светлого, спокойного, все пронизывающего взора, способного, кажется, постичь все?
В нем скрыто всевластие разума…
Лицо его далеко не красиво, ничем особо не приметно, скорее обыденно. Толстой внешне вовсе не похож на именитого графа, владельца большого имения. Скорее он напоминает крепкого, хозяйственного мужика.
И если бы не еле заметный отложной воротник и манжеты белоснежной рубахи да своеобразная свободно сидящая на могутном торсе блуза, то, встретив его на проселке, трудно, пожалуй, было бы догадаться, что перед тобою – гений земли русской.
Чем больше вглядываешься в портрет, тем все больше осознаешь неуловимую сложность граней характера этого человека.
Предполагаешь, сколько житейского опыта, знания, умения запоминать и обобщать виденное включал в себя строй души Толстого.
Недаром очень многие робели при встрече с ним. Хотя он был достаточно прост и обходителен.
Но эти глаза…
Крамской взял сознательно тот немудреный, спокойный фон, соответствующий одежде, сведя колорит к самым основным, коренным, земляным цветам, дабы подчеркнуть особую, почти нечеловеческую силу этих, казалось, холодных, испытующих и в то же время со скрытой лукавинкой глаз.
Живописцу удалось выразить магнетическую власть всепроникающего взора писателя.
Все, все на полотне приводит нас к глазам – центру картины.
Даже бегущие складки блузы будто стремятся туда, к этим черным колдовским зрачкам, словно буравящим тебя насквозь.
Белый тонкий ободок манжеты. Еле видна массивная рука, покоящаяся на колене. Статична поза. Но, как тетива натянутого лука, звенит сама атмосфера холста. Так грандиозна личность модели, что ей будто тесно в золотой раме.
Покатые, широкие плечи сообщают нам о тайной удали, о сокровенных соках, бродящих в жилах писателя.
Несмотря на скромность одеяния Толстого на картине, невольно представляешь себе его в другом облачении и вовсе на другом фоне, в ином интерьере.
Но суть все равно остается одной. Это ни на миг не прекращающаяся работа души.
Бессонная.
Колоссальная собранность. Борьба с самим собой.
И прежде всего неутолимое, вечное, не сравнимое ни с чем желание рассказать, рассказать людям, поделиться с ними тем, что разрывает, томит его сердце, о чем он не может молчать и хочет поведать человечеству ту правду, которую пытается постичь.
Портрет писателя Л. Н. Толстого. Фрагмент.
Самое поразительное в портрете – ощутимые, хотя и глубоко скрытые, тайные сомнения, владеющие моделью. Вечное, непрекращающееся, – несмотря на славу и успехи, – терзающее душу самоиспытание.
И как результат столь сложного процесса – великая в своей доступности и столь понятная миллионам людей литература.
Живописец на какое-то время будто забыл о себе.
Он глядел и слушал, подвергая все внутренней проверке.
И с каждым днем все более проникался влиянием Толстого. Но это было непросто.
Крамской был похож по складу на Базарова из тургеневских «Отцов и детей». Он далеко не сразу поддался.
Вот строки, говорящие об очень многом:
«Граф Толстой, которого я писал, – интересный человек, даже удивительный. Я провел с ним несколько дней и, признаюсь, был все время в возбужденном состоянии даже. На гения смахивает.
Вспомните «базаровские» интонации. Скепсис разночинца, таланта из народа, прежде всего верящего в свою звезду, в свой опыт. Вот что слышится в короткой фразе «на гения смахивает».
Но, кроме личного обаяния писателя, Крамской не мог забыть, что перед ним прежде всего не граф, не владелец Ясной Поляны, не Павел Петрович Кирсанов из «Отцов и детей», а автор только что изданной эпопеи «Война и мир».
Он зрел в уверенном, невозмутимом человеке, позирующем ему, создателя сотен, тысяч живых образов, детей его гениального воображения. Иван Николаевич Крамской зачитывался страницами великого романа. Его потрясал прежде всего размах фантазии Толстого, способного одним пером сотворить нежный, трепетный, чистый облик Наташи Ростовой, простодушный и честный характер Пьера Безухова и рядом отчаянную фигуру Долохова, холодный, эгоистичный, лживый, но и очаровательный и тем более отталкивающий образ Элен Безуховой…
Потрясало, как это вдруг совершенно неожиданно возникали рядом с исторически огромными и славными монументами великого Кутузова, Багратиона – маленький, тщедушный, но непоколебимый в своей правде Платон Каратаев или храбрый и благородный капитан Тушин.
Портрет писателя Л. Н. Толстого.
Все это было почти непостижимо по охвату, по подвигу созидания. Крамской как живописец отлично понимал, что значит написать подобную фреску, в которой, казалось, вмещался весь мир.
Ведь гигантские панорамы Аустерлица или Бородинского сражения никак не могли идти в сравнение с батальными картинами даже самых первоклассных мастеров живописи. В батальных полотнах был лишь блистательный театр, со сверкающими взрывами, стонущими ранеными и победоносными полководцами. У Толстого была сама жизнь.
Непостижимая и в то же время неотвратимая, как цепь логически возникающих случайностей.
Неумолимых, как сама история рода людского.
Сын письмоводителя из Богучара, дитя своего времени, Иван Николаевич Крамской впитал в себя страстные слова Белинского и Добролюбова. Он стремился открыть в искусстве новь, победить рутину. Ведь это им сказано:
«Нужен голос, громко, как труба, провозглашающий, что без идеи нет искусства, но в то же время, и еще более того, без живописи – живой и разительной – картины нет, а есть благие намерения, и только».
Крамской почувствовал в созданиях Толстого поистине живопись слова. Мир огромный, полный до края страданием и радостью, слезами и смехом, светом и тьмой.
И поэтому, когда судьба столкнула его с самим писателем, некоторый ледок предвзятости к личности графа был сломан.
Крамской был потрясен этой встречей.
Уже много позже он пишет Толстому:
«О чем бы речь ни шла, Ваше суждение поражало своеобразной точкой зрения. Сначала это производило впечатление парадокса, но чем дальше я знакомился, тем все больше и больше открывал центральные пункты, и под конец я перед собою видел в первый раз редкое явление: развитие, культуру и цельный характер, без рефлексов».
Обратите внимание на язык и ход мыслей Ивана Николаевича. Это был художник недюжинного ума, способный понять и осмыслить самые сложные проявления жизни.
И, думается, напрасно тщатся эстеты, что пытаются превратить живописца-гражданина Крамского в некоего мастера-провинциала, якобы ограниченного и отставшего от передовых веяний Запада. Пустое занятие.
Неутешное горе.
Сам культурный слой тогдашней России, общение с крупнейшими поэтами, музыкантами, прозаиками, ныне обладающими мировым признанием, помогали художнику обрести то своеобычное миропонимание – основательное, широкое.
Хотелось бы посоветовать почитать письма Крамского.
Они о многом поведают.
Иван Крамской создал шедевр, ничуть не уступающий европейскому портрету XIX века.
Более того, думается, как и портрет Достоевского работы Василия Перова, так и портрет Мусоргского, изображенный Ильей Репиным, эти холсты – бесценный вклад в сокровищницу мировой цивилизации.
Современники высоко оценили «Портрет JI. Н. Толстого».
Стасов, как всегда эмоционально, воскликнул:
«Крамской… дал тут на свет лучшее свое создание, и то, что так долго ему не давалось, тут вдруг у него очутилось и взяло такую могучую, неожиданную ноту, какую встречаешь у капитальнейших портретистов XVII века». Очевидно, Стасов имел в виду классиков европейской живописи.
История создания «Портрета JI. Н. Толстого» не так проста. Если вы помните о трагической судьбе молодого блестящего живописца Федора Васильева, бесконечно талантливого, смертельно больного, – Крамской все время привечал Федора Васильева, помогал ему. В 1873 году Васильев находился на излечении в Крыму и очень нуждался. Средств на жизнь не было.
Крамской предложил Третьякову написать портрет JI. Н. Толстого для галереи, а гонорар переслать Васильеву. В ту пору он со своими друзьями Иваном Шишкиным и Константином Савицким снимал дачу близ станции Козловка-3асека, всего в пяти верстах от Ясной Поляны.
Однако замыслу Крамского судьба поставила препоны.
Лев Толстой ответил решительным отказом.
Позже состоялась длительная, весьма мучительная для живописца беседа.
В конце концов граф «уговорился».
С одним немаловажным условием, – что будут написаны два портрета. Один из вариантов останется в Ясной Поляне. Дилемма нелегкая. Но надо было спасать жизнь Федора Васильева.
Н. А. Некрасов в период «Последних песен»
Такова мера благородства Крамского.
Высокие этические нормы весьма естественны в художественной среде той поры.
Надо напомнить, что Павел Михайлович Третьяков не приобретал в галерею повторения, даже авторские. Так что перед Иваном Николаевичем встала почти уникальная по трудности цель – создать одновременно два разных портрета.
Одинаково качественных.
И Крамской с блеском выполнил эту задачу.
В пору создания портрета, летом 1873 года, Лев Толстой уже размышлял об «Анне Карениной», был полон ее образами.
Возможно, и в его беседах с Крамским проскальзывала сюжетная канва, тема романа.
Известно, что мимо глаза Толстого ничего не проходило даром.
Так, в «Анне Карениной» возникает художник Михайлов, в чем-то схожий с Крамским, «одним из диких новых людей… вольнодумцем».
Писатель весьма дружелюбно создает облик живописца, которому удается воспроизвести «душевное выражение» героини романа.
Все это подчеркивает близость взаимного общения художника и писателя. И если начало его было для Крамского обидным, то время и такт Толстого, а главное, художническое умение и глубина Крамского сблизили их.
Это подчеркивает любопытная деталь.
Софья Андреевна пишет мужу в октябре 1885 года из Москвы в Ясную Поляну:
«Сейчас только был Крамской и очень жалел, что тебя не застал. Такие люди – это как свет блеснет среди мрака и тьмы… Вот умен-то и все* понимает…»
Лучшей аттестации трудно было дождаться.
Ровно через десять лет после создания «Портрета Л. Н. Толстого» Крамской пишет «Неизвестную», картину, вызвавшую много кривотолков и споров. Ретивые перья находили некий глубокий, скрытый смысл в этом полотне, называя «Неизвестную» «исчадием больших городов».
Боюсь навлечь на себя гнев специалистов, поддерживающих ныне эту странную точку зрения, но думается, что весь публицистический пафос подобных оценок абсолютно не находит пластического подтверждения в полотне Крамского. Более того, мне представляется, что образ женщины полон достоинства. Он поистине чудесен. В нем нет ни на йоту намека на вульгарность или «дурной тон». Недаром Павел Михайлович Третьяков, охлаждая пыл одного из ниспровергателей картины, писал ему: «Насчет Крамского оговорюсь (речь идет о «Неизвестной». -И. Д.)… в этом много прекрасного».
Неизвестная.
Картина рисует нам облик привлекательной, гордой и независимой женщины, внимательно, немного свысока взирающей на пеструю столичную карусель. Что-то привлекло ее взгляд.
Невский проспект.
В зимней розоватой мгле уходит вдаль бесконечная анфилада домов. Строгие линии архитектуры Аничкова дворца.
Мороз.
Солнцу не удается пробить петербургскую дымку. И в этом колдовски мерцающем свете перед нами возникает силуэт обаятельной дамы.
Черты лица глядятся будто сквозь вуаль холодного полутона.
Это придает образу особую мягкость и очарование. Дама восседает в коляске.
Она чуть откинулась на кожаное сиденье.
Синий бархатный костюм.
Элегантная шапочка с пушистым страусовым пером. Сам строгий абрис ее фигуры.
Тонкая моделировка черт лица – все необычайно деликатно и любовно выписано.
Причем здесь «исчадие»?
Что же касается оценок современников, история искусств знает несметное число самых чудовищных несоответствий.
Вовсе не проводя никаких параллелей, позволю себе вспомнить нелепейший случай, постигший обаятельную «Олимпию», которая изображала очаровательную Викторину Меран – натурщицу Эдуарда Мане.
Поклонники Салона, сбесившиеся буржуа, окрестили ее, «дамкой гориллы».
Та же участь ожидала милейшую, прелестную «Жанну Самари» Огюста Ренуара, которую буквально испачкали словесной грязью.
Ну и что?
Лихие борзописцы ушли в небытие, а образы, созданные Э. Мане и О. Ренуаром, – признанные шедевры, ставшие хрестоматийными.
Таковы закономерные странности поступательного развития мирового искусства.
Самое комичное во всей истории с «Неизвестной», что шум, поднятый тогда в печати, абсолютно нелеп. Полотно Ивана Николаевича Крамского по манере письма классично. Образ молодой дамы наглядно прекрасен.
И все же… Парадокс, происшедший с «Неизвестной», заключается в том, что холст навлек на себя ярость не своим исполнением, но ложными схемами и недостойными соображениями, вовсе не приличествующими художественной критике.
Вы сейчас прочтете строки, написанные Иваном Николаевичем Крамским ровно сто лет тому назад.
Совпадения… Но они очень часто бывают в истории искусств.
«Жаль мне очень и глубоко огорчительно, что в печати русской нет голоса, который раздавался бы в пользу настоящего искусства, но раздавался бы так, чтобы мы, его слабые адепты, чувствовали, что горизонты говорящего… гораздо шире наших собственных».
Не забудьте, что эти слова адресованы самому Владимиру Стасову. Вот как накипело на сердце у Крамского, что он в обстоятельном, глубоком, в высшей степени корректном письме дал понять большому критику, что он, Стасов, не смог ответить на ряд очень важных и принципиальных вопросов, которые поставило само время.
Очевидно поэтому Иван Николаевич имел право высказать Стасову столь горькую истину…
… Задумайтесь, как звучат слова Ивана Крамского сегодня.
ИЛЬЯ РЕПИН
Вьюжная ночь 1 ноября 1863 года. Набережная Невы. Каменные сфинксы, хмуро щурясь, охраняют вход в императорскую Академию художеств.
У седого от инея цоколя сфинкса – юноша в куцей шубейке, крытой серым сукном.
Паренек только с вокзала Николаевской железной дороги.
Он приехал из далекого Чугуева учиться в Академию. Ему девятнадцать лет.
Его зовут Илья Репин.
Холодна, неприютна громада Академии. Фасад здания темен. Только в верхнем этаже светятся два больших окна. Юный Репин пристально, как завороженный, глядит на этот теплый, неяркий свет. Он не знает, что там, высоко, в мастерской, идет жаркий спор. Художники-конкуренты – дипломники по-нашему – задумали сломать академическую рутину.
Во главе бунтовщиков Иван Крамской – человек, которому суждено сыграть огромную роль в судьбе молодого художника.
Но паренек из Чугуева пока ничего не знает.
Ему страшно в чужом городе, зябко и одиноко.
Вьюга утихла.
Под черным пологом неба тускло мерцает Нева.
Ярко горят окна дворцов, зажигая разноцветные костры на полированном льду реки.
Вдруг мимо окоченевшего паренька промчалась тройка. Мелькнули румяные лица, послышался смех, раздался невнятный говор, прозвенел колокольчик, и снова воцарилась тишина.
Завтра наступит новый день. Наступят будни.
Счет за номер в гостинице, счет за обед…
Правда, у него в кармане всего семнадцать рублей, но он упорен и тверд. Он снимет недорогую комнату и не будет обедать – будет пить чай вприкуску, с черным хлебом.
Благо, что чай и сахар он привез из дому.
Главное, он начинает штурмовать твердыню Академии. Его встретит неласковый чиновник, он потерпит на первых порах неудачу. Но он молод и талантлив, ему поможет сам Крамской, и его ждет успех.
Не пройдет и года, как заветная мечта юноши исполнится.
Илья Репин по праву войдет по стертым каменным ступеням под гулкие своды Академии.
Юный Репин. Какой он был, этот паренек из Чугуева?
Взглянем на «Автопортрет», написанный молодым живописцем через месяц после приезда в столицу – 2 декабря 1863 года. Пытливо глядит на нас юный мастер. Чисты, привлекательны черты его лица. Глаза внимательно вглядываются в даль.
Что ждет его? Свершит ли он задуманное?
Сбудутся ли его идеалы?
Молодой Репин может показаться с первого взгляда несколько наивным. Он безупречно честен и правдив, до конца верен своей музе – живописи, и это главная причина его будущих успехов.
Через много-много лет, накануне XX века, в 1899 году Репин пишет своему большому другу и советчику Стасову, пожалуй, самые сокровенные за их долгое знакомство слова:
«Я все тот же, как в самой ранней юности, люблю свет, люблю истину, люблю добро и красоту как самые лучшие дары нашей жизни, и особенно – искусство! Искусство я люблю больше добродетели, больше, чем людей, чем близких, чем друзей, больше, чем всякое счастье и радости жизни нашей. Люблю тайно, ревниво, как старый пьяница, – неизлечимо… Где бы я ни был, чем бы ни развлекался, чем бы ни восхищался, оно всегда и везде в моем сердце, в моих желаниях, лучших, сокровеннейших. Часы утра, которые я посвящаю ему, – лучшие часы моей жизни. И радости и горести – радости до счастья, горести до смерти – все в этих часах, которые лучами освещают или омрачают все прочие эпизоды моей жизни».
Бурлаки на Волге. Фрагмент.
Но вернемся вновь к «Автопортрету» 1863 года.
На нас продолжает внимательно и в то же время робко глядеть миловидный юноша.
Но вдруг его пристальный взор заставляет нас насторожиться: не слишком ли много он видит, не слишком ли глубоко он проникает в ваше нутро, не слишком ли пронзительно оценивает этот юнец все и вся?
И, может, его робость есть не что иное, как «уничижение паче гордости»?
И тут-то открывается перед нами одно из тайных качеств сложного характера Репина. Он признается в этом свойстве лишь на закате жизни, через пол века:
«Несмотря на тайную титаническую гордость духа внутри себя, в жизни я был робкий, посредственный и до трусости непредприимчивый юноша…»
Робкий титан. Застенчивый гордец.
Эти, казалось, несовместимые противоречия в душе художника рождали тот сложный и порою не сразу доступный пониманию, но тем более великий характер, который представлял собою безвестный паренек из Чугуева, с простою русской фамилией Репин.
«Бурлаки».
Нынче в кино стало модно вдруг останавливать движение.
И тогда вы видите как бы остановленную жизнь.
Завороженный миг.
Нечто подобное создает художник, когда пишет картину, с той лишь «небольшой» разницей, что организация подобного «мига» иногда отнимает у живописца много-много лет, а иногда всю жизнь.
Так, мы вечно зрим истомленное восторгом страданий лицо боярыни Морозовой и видим ее подъятый перст, до нас доносятся ее внохновенные слова…
Картина Сурикова…
Мы слышим шепот старца и рыдания блудного сына, прижавшегося к отцу. Мы словно видим осторожные прикосновения рук слепца к рубищу странника – таков гений Рембрандта…
Так всегда идет, идет и идет на нас из огнедышащего пекла летнего волжского полдня вереница опаленных зноем, изможденных, оборванных, но сильных людей. «Бурлаки» Репина.
Бурлаки на Волге.
«Со смелостью, у нас беспримерною, Репин окунулся с головою во всю глубину народной жизни, народных интересов, народной щемящей действительности». Эти слова Стасова рисуют меру подвига молодого живописца, только что окончившего Академию и получившего первую золотую медаль..
Стоит ли описывать историю рождения «Бурлаков», поездку Репина с художником Васильевым на Волгу для собирания этюдов к картине?
Может быть, стоит только напомнить о встрече живописца с Каниным. Пожалуй, никто лучше самого Репина не смог бы описать эту сцену, когда Канин, стоя в лямке, позировал мастеру:
«Во время стояния в лямке он поглощал меня и производил на меня глубокое впечатление, – пишет Репин. – Была в лице его особая незлобивость человека, стоящего неизмеримо выше своей среды. Так, думалось мне, когда Эллада потеряла свою политическую независимость, богатые патриции железного Рима на рынках, где торговали рабами, покупали себе ученых-философов для воспитания своих детей. И вот философ, образованный на Платоне, Аристотеле, Сократе, Пифагоре, загнанный в общую яму или пещеру с беглыми преступниками-зем-ляками, угонялся на Понт Эвксинский и там лежал на солнцепеке, пока кто-нибудь покупал наконец его, 60-летнего старика».
Хочется обратить внимание на богатый язык Репина, на его великолепное ассоциативное мышление, на его эрудицию – словом, на те слагаемые, без которых не складывается понятие, высокое и чтимое народом, – художник.
Великий русский композитор Мусоргский пишет Репину:
«То-то вот, народ хочется сделать. Сплю и вижу его, ем и помышляю о нем, пью – мерещится мне он, один, цельный, большой, неподкрашенный и без сусального… Какая неистощимая… руда для хватки всего настоящего, жизнь русского народа! Только ковырни – напляшешься, – если истинный художник…»
«Бурлаки» имели европейский успех. Картина была гвоздем на венской Всемирной выставке 1873 года и на парижской 1878 года. Крупнейший немецкий критик Пехт громогласно объявил, что на выставке нет другой такой жизненной и солнечной картины, как «Бурлаки».
Бурлаки на Волге. Фрагмент.
Поль Манц писал:
«Кисть Репина не имеет никакой претензии на утонченность. Он написал своих «Бурлаков», нисколько не льстя им, быть может, даже немножко с умышленною некрасивостью. Прудон, приходивший в умиление перед «Каменоломщиками» Курбе, нашел бы здесь еще большую оказию для своего одушевления… Репин пишет немного шершаво, но он тщательно выражает и высказывает характер».
Нет нужды пересказывать все хвалебные отзывы крупнейших русских деятелей культуры, видевших в «Бурлаках» явление новое, глубокое, высоко гражданственное.
Правда, находились и недовольные… Им не нравилась суровая панорама русского бытия, развернутая живописцем.
Вот что заявил министр путей сообщения Зеленых при встрече с художником:
– Ну, скажите, ради бога, какая нелегкая вас дернула писать эту нелепую картину? Ну, как не стыдно – русский?.. Да ведь этот допотопный способ транспортов мною уже сведен к нулю, и скоро о нем не будет и помину. А вы пишете картину, везете ее на всемирную выставку в Вену и, я думаю, мечтаете найти какого-нибудь глупца богача, который приобретет себе этих горилл, наших лапотников!
«Протодиакон». Все в нем, от размаха богатырских плечей, мощных дланей, похожих на корневища вяза, до величественной брады, черных густых бровей, нависших над грозными очами с искорками диавольского лукавства, монументального багрового носа, – все в нем огромно, крепко сбито.
Но чугуевский Гаргантюа не просто физически громаден.
В нем что-то от микеланджеловского «Моисея» – древнее, библейское…
Он возложил десницу на свое неуемное чрево, взглянул на нас, грешных, и вот через мгновение на нас рухнет обвалом – «многа-а-а-я ле-е-е-та».
И от рыка его задрожат своды храма божьего и сладко замрет сердце прихожан, особливо из купцов.
Но Репин не обомлел при виде этого монстра духовенства и православия, наоборот, все движения руки художника, все мазки его волшебной кисти, покорные гению, послушно легли на положенные места, вперед нами шедевр!
Протодиакон.
Все краски, как бы заговоренные, согласно поют… Разноголосый хор золотистых, коричневых, темно-красных тонов. Их голос бархатист, звучен, глубок.
Прозрение…
Так увидеть натуру живописец мог, только как бы вновь родившись. А ведь так и было.
Пропутешествовав несколько лет по Италии, Франции, налюбовавшись вволю великими творениями старых мастеров, Репин окунулся в лоно отчизны – родной Чугуев.
«Протодиакон». Язык этого полотна прост и сдержан и в то же время темпераментен и свеж. В этом «этюде», как его называли современники, как бы вновь воскрес голос высокой классики в живописи – голос обобщенный, человечный и правдивый.
Некоторые искусствоведы сравнивают язык Репина в «Протодиаконе» с языком Рембрандта или Курбе.
Не будем столь категоричны в определениях.
Ведь дело совсем не в том, на какого из великих реалистов и классиков в конечном счете похож этот холст. Дело в том, что «Протодиакон» – подлинный Репин, и этого вполне достаточно, ибо с момента написания этого полотна прошел век, и за это время имя Репина успело занять свое место в сонме великих живописцев мира.
В этом нет сомнения!
Но обратимся вновь к «Протодиакону». Его судьба сложна, как и время, в которое он родился. Передовая художественная общественность приняла портрет как победу новой школы в русской живописи.
Крамской так формулирует новую манеру Репина:
«Он точно будто вдруг осердится, распалится всей душой, схватит палитру и кисти и почнет писать по холсту, словно в ярости какой-то. Никому из нас не сделать того, что делает теперь он».
Мусоргский писал:
«Да ведь это целая огнедышащая гора! А глаза Варлаамищи так и следят за зрителем. Что за страшный размах кисти; какая благодатная ширь!»
Но иные думали по-иному, и картину не пустили на международную выставку: де, мол, «лучше не выносить сор из избы»…
Репин же решал всегда по-своему:
«Каждый раз с выпуском в свет новой вещи своей я слышу столько противоположных мнений, порицаний, огорчений, советов, сожалений, сравнений с прежними и всевозможных предпочтений, что если бы я имел страстное желание руководствоваться общественным мнением, или мнением какого-нибудь кружка, или еще ужё-мнением одного какого-нибудь избранного человека, то и тогда, во всех этих случаях, я был бы несчастным, забитым, не попавшим в такт провинившимся школьником (какое жалкое существование). К счастью моему, я работаю над своими вещами по непосредственному увлечению. Засевшая идея начинает одолевать меня, не давать покоя, манить и завлекать меня своими чарами, и мне тогда ни до чего, ни до кого нет дела».
«Царевна Софья»… Эта картина Репина, написанная в 1879 году, вызвала в свое время бурю споров. Ее не принял Стасов. Он обвинил художника в непонимании истории.
«Я не верю, – писал Стасов о Софье, – чтобы она в то мгновенье остановилась… Софья бросилась бы стремительно к окну, все тело бы ее рванулось вперед, как зверь в клетке, к врагам. Время ли тут застывать?.
Прошел век с момента написания этого холста.
Утихомирились страсти.
Царевна Софья.
Почему этот образ так магнетически притягивает к себе, заставляет нас снова и снова возвращаться к картине и пытаться разгадать тайну обаяния этого полотна?
Пожалуй, потому, что этот холст Репина необычайно тонко психологически построен.
Эта работа живописца сложна не только по сюжету, по исторической ткани, но и по пластическому, цветовому решению.
Сдержан, скуп цветовой строй картины – серебро, черное, красное и золото.
Тусклый, серебристый свет льется из зарешеченного оконца – холодный свет жестокой реальности. В неярком белесом мерцании – силуэт повешенного стрельца – символ, знак поражения, гибели дела Софьи. Этот неумолимый серебристый свет встречается на полотне (а значит, и в жизни, увиденной Репиным) с теплым золотистым светом киота, светом свечей и лампад – светом веры Софьи в старую Русь, в исконное, непреходящее. В этой встрече двух цветовых начал – ключ к раскрытию тайны очарования картины.
Неумолимый свет струится из окна.
Он покоряет, побеждает, сковывает ярость Софьи, и она не мечется, не кидается, как зверь, не кричит.
Софья нема.
Неподвижна, как статуя отчаяния.
Еле потрескивает нагар на свечах. Софья застыла в своем неизбывном страдании и гневе. Она уже бушевала, угрожала, рыдала…
Она замолчала.
Конец.
И это почувствовал Репин.
В картине тишина. Но мы явственно ощущаем размах событий, происходящих за толстыми стенами Новодевичьего монастыря.
Мы как будто слышим яростные крики взбунтовавшихся стрельцов, в ушах звенит от лязга оружия, гудения набата, зовущего к борьбе, от скрипа телег, везущих мятежников на лютую казнь.
Мы слышим Время.
Черны лики образов, золотой свет киота еле теплится, побежденный суровым светом петровского утра. Как огромная лужа крови, красный ковер на полу.
Репин этим холстом заявил о своем великом даре психолога, драматурга и режиссера, мастера «громкой тишины».
Он покажет далее в ряде картин это свое поразительное умение раскрывать перед зрителем без жестикуляции, без ложных эффектов, предельно скупо правду жизни в трагических страницах истории Руси и драматических буднях современной ему действительности.
Крамской поддержал Репина:
«Я очень был тронут Вашей картиной. После «Бурлаков» это наиболее значительное произведение.
Софья производит впечатление запертой в железную клетку тигрицы, что совершенно отвечает истории.
Браво, спасибо Вам. Выставка будет значительная. Ваша вещь, где хотите, была бы первой, а у нас и подавно. Вы хорошо утерли нос всяким паршивикам».
Репин растроган: «За Софью мою только еще пока один человек меня журил, и крепко журил, говорит, что я дурно потерял время, что это старо и что это, наконец, не мое дело, и что даже он будет жалеть, если я моей «Софьей» буду иметь успех.
Царевна Софья.
Теперь судите сами, как я вчера обрадовался Вашему письму. Вашему слову о «Софье» и о всей Вашей выставке. Чудесно. Бесподобно. Еще есть порох в пороховницах. Еще не иссякла казацкая сила».
«Крестный ход в Курской губернии».
Этот огромный холст написан Репиным в 1880–1883 годах.
Жара… Пыль.
По выбитому большаку в мареве раскаленного полдня тянется несметная толпа народа. Тысячи людей идут на зрителя из сизой мги. Головная часть процессии рядом с нами.
Бородатые мужики в коричневых армяках торжественно несут увитый пестрыми лентами фонарь. За ними богомольные старушки и девушки истово поддерживают пустой футляр от иконы. Чуть поодаль дьякон в золотом стихаре, творящий крестное знамение, и в пяти шагах подлинный центр этой манифестации веры и порядка – оплывшая жиром барынька, гордо несущая икону, сверкающую в лучах солнца золотом оклада.
