Текст книги "Мастера и шедевры. Том 2"
Автор книги: Игорь Долгополов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)
Вернувшись, он словно обретает второе дыхание.
Пишет запоем.
Осень, благодатная, багряная, золотом расцветает в его полотнах, горит особо яркими красками.
Художнику тридцать пять лет.
Уже давно позади юность, первые годы творчества. Настает этот странный, но удивительный 1895 год. Он как будто подводит некий итог. С одной стороны, у Левитана невиданный приступ меланхолии, он жалуется на это в письмах, полных горестного отчаяния. В июне этого же года, вконец заблудившийся в сложнейших отношениях с Турчаниновой и ее старшей дочерью, художник покушается на самоубийство.
Он после говорит в письмах о себе как о больном, разбитом физически и морально человеке. Он тоскует и сетует, что «захандрил без меры и грани, захандрил до дури, до ужаса».
Исаак Левитан в отчаянии. Казалось бы, его творчество гибнет.
Но, о чудо!
Как бы назло всем этим дрязгам, трагедиям и драмам художник пишет полные чистой и светлой прелести жизни холсты «Март» и «Свежий ветер. Волга».
В чем разгадка?
Ведь «Март» как раз и написан в ту пору, когда Левитан говорил Третьякову, что у него «нервы так разбиты, что даже трудно обсудить будущее».
И снова Левитан наедине с природой находит в ней спасение и надежный оплот, укрепляющий его веру в людей и себя.
Работа, труд, творчество – вот лучшие лекари художника.
Левитан меньше чем за четверть века написал около тысячи картин, этюдов, рисунков, эскизов.
Его строгость и неумолимость к недоделкам поражали всех.
Вот что он сказал С. П. Дягилеву:
Март.
«Дать на выставку недоговоренные картины… составляет для меня страдание, мотивы… мне очень дороги, и я доставил бы себе много тяжелых минут, если бы послал их».
Гармония, красота, добрая широта природы врачевали сердечные болезни Левитана, лечили его, давали новые силы.
Итак, 1895 год прояснил многое.
Поэтичен язык музы Левитана.
Ему не свойственна постоянно повышенная гамма палитры импрессионистов, власть голубых и синих тонов, которая бесконечно приятна, но идет иногда в ущерб глубине проникновения художника в настроение пейзажа.
Пленэр решается Левитаном мощнейшей цветописью.
«Март» Левитана – своеобразный манифест русского пленэра, который дал благодатную почву для развития таких мастеров, как Грабарь, Юон, Ромадин.
Еще более умиротворяющее и целительное впечатление оставляет полотно того же 1895 года – «Золотая осень» … Согласно, созвучно поют краски дивного холста.
Все, все в этой картине будто спето на одном дыхании, написано в одно касание.
Выгоревшее от летней жары васильковое небо, чуть синеющая и холодеющая от бездонных осенних ночей река.
И золотые, багряные, бурые кущи деревьев, и зеленеющий вдали изумрудный клин поля.
Все это радуга Родины: золото, багрянец, синь.
И Левитан, всю жизнь шедший к пониманию этого симфонического строя, наконец постиг его до конца. Он нашел нужный лад, и каждый его мазок звучит чисто, полно и верно.
Так же мастерски, без колебаний, но не без предварительных поисков создан еще один шедевр 1895 года – «Свежий ветер. Волг а».
Художник не мог пройти в этом загадочном году мимо своей учительницы – Волги…
Мощь и красота, простор и прелесть, свобода – все, что мог Левитан поведать доброго о матери Руси, он поведал.
Особо поражает невероятно широкая по диапазону палитра холста. Левитан еще больше повышает оптимистичность, жизнелюбие своих картин, хотя, например, Чехову это не очень нравится.
Он говорит, что Левитан стал старше, а в живописи молодится…
Свежий ветер. Волга.
Не будем спорить.
Но думается, что художник, создавший лишь минорный «Над вечным покоем» или благостный «Вечерний звон», не был бы столь широк без «Марта», «Золотой осени» и «Свежего ветра. Волга».
И поэтому спасибо этому сложному, иногда по-житейски жуткому и все же творчески светлому девяносто пятому году.
Вершиной удач стала картина «Весна – большая вода», где с полной ясностью выявляется прием: пустынный пейзаж, как бы населенный душою автора.
Брошен ялик у рыжего бережка.
Бегут стрельчатые тени – черно-коричневые на песке и дымчато-голубые на воде.
Полая вода затопила деревья, избы, поля.
В ее сизой глади плывут весенние облака.
Тянутся, тянутся изгибаясь, тщась достать небо, голые деревья.
Их обнаженные стволы оставляют чувство беззащитности.
Тихо, тихо покачивается пустая лодка у берега.
Художник ушел…
Чехов рано покорил Левитана.
Он был высокий, добродушный, приветливый. Несмотря на юные годы, от него исходила взрослая, серьезная сила. И живописец невольно искал у него душевной защиты от мерзости и скуки будней.
Искал и находил…
Антон Павлович был естествен и открыт.
Прост и доступен. Он много, много раз в короткой, но полной трагедий и мелодрам жизни Левитана спасал и выручал его. И вот – долгие месяцы ссоры.
Летели годы.
И наконец произошла встреча, которую оба ждали. И надо было одной смышленой поэтессе привезти экспромтом Левитана в Мелихово, чтобы… Но предоставим слово самой Щепкиной-Куперник:
«И вот мы подъехали к дому. Залаяли собаки на колокольчик, выбежала на крыльцо Мария Павловна, вышел закутанный Антон Павлович, в сумерках вгляделся, кто со мной, – маленькая пауза, – и оба кинулись друг к другу, так крепко схватили друг друга за руки – и вдруг заговорили о самых обыкновенных вещах: о дороге, о погоде, о Москве, будто ничего не случилось. Но за ужином, когда я видела, как влажным блеском подергивались прекрасные глаза Левитана и как весело сияли обычно задумчивые глаза Антона Павловича, я была ужасно довольна сама собой.
Золотая осень.
… Не раз острые боли, спазмы заставляли художника мгновенно терять сознание. Он падал. На улице. На выставках. Дома. Его спасали врачи… Недуг крепчал. Левитан все знал, старался сидеть в мастерской и бешено работал.
Однажды к нему пришел Павел Михайлович Третьяков и не торопясь, со свойственным ему спокойствием рассказал о жутких, безлюдных похоронах некогда знаменитого Саврасова…
Ваганьково. Швейцар Училища живописи, ваяния и зодчества Плаксин да родные. Никто больше (кроме самого Третьякова) не пришел проводить в последний путь замечательного художника.
Все его забыли…
Отслужили панихиду и разошлись.
Исаак Ильич Левитан задумался. Больной, высохший, он не первый раз помышлял о смерти.
Но как ни страшна кончина, не должна она пугать настоящего художника…
У него нет смерти.
Есть два рождения.
Первое – когда он появился на свет, второе – когда он умер.
Тогда он остается навечно.
Живет его искусство.
Живописец зябко поежился. Хотелось пройтись, развеять тоску.
Он оделся и вышел на Кузнецкий.
Потом пошел вниз на Солянку. Места, где он провел юность. Дома ничуть не изменились.
Так же суетился, спешил куда-то люд.
Толкались нищие, пьяные старухи.
Рядом была Хитровка.
Вдруг его чуть не сбил с ног высокий бородач. Левитан увидел одутловатое лицо. Пахнуло перегаром… Художник вздрогнул. Перед ним был двойник Саврасова.
Та же стать. Коричневое пальтишко. Картуз.
А главное – глаза, светлые, добрые.
Левитан плотнее запахнул воротник пальто и поспешил домой. Встреча с юностью обернулась трагикомедией… Кровь леденела от безысходности, нищеты и пьянства, которые он увидел.
Через неделю в газете «Русские ведомости» была опубликована статья Левитана о своем учителе – «По поводу смерти А. К. Саврасова».
Читаем:
«Саврасов радикально отказался от этого отношения к пейзажу, избирая уже не исключительно красивые места сюжетом для своих картин, а, наоборот, стараясь отыскать и в самом простом и обыкновенном те интимные, глубоко трогательные, часто печальные черты, которые так сильно чувствуются в нашем родном пейзаже и так неотразимо действуют на душу. С Саврасова появилась лирика живописи пейзажа и безграничная любовь к своей родной стране… Он создал русский пейзаж».
Это был поистине венок ученика на скромную могилу Саврасова.
Шло неумолимое время. Работа, болезни. Работа, работа… Но иногда выпадали какие-то особенно светлые минуты.
Вчитайтесь в это письмо Левитана к Чехову:
«Только что вернулся из театра, где давали «Чайку»… Я только ее понял теперь. Здесь… она производит дивное впечатление. Как бы тебе сказать, я не совсем еще очухался, но сознаю одно: я пережил высокохудожественные минуты, смотря на «Чайку». От нее веет той грустью, которой веет от жизни, когда всматриваешься в нее. Хорошо, очень хорошо!»
Как точно говорил художник, умевший видеть! Как понятна его грусть!
Чехов пишет приятелю:
«Я выслушивал Левитана: дело плохо. Сердце у него не стучит, а дует. Вместо звука тук-тук – слышится пф-тук. Это называется в медицине «шум с первым временем»…»
Живописца посылают за границу на ванны. Лечение оказывает благотворное действие.
Левитану лучше. Он немедленно принимается писать, «а то так рано складывать оружие – больно». И вдруг узнает о неизлечимой болезни Чехова.
Левитан пишет ему:
«Ах, зачем ты болен, зачем это нужно? Тысячи праздных, гнусных людей пользуются великолепным здоровьем. Бессмыслица!»
И вопреки всему оба работают, работают…
Как-то в мастерскую Левитана попросился критик Виктор Гольцев.
Скажем прямо, что достойный литератор не любил пейзаж, он уважал жанр, критический реализм…
Но, побыв пару часов в студии Левитана и пораженный радугой его творений, он сказал позже:
«Вот сторонник идейного искусства выходит из мастерской глубоко умиленный. Не противоречие ли это? Нет, нет, тысячу раз нет. Облаками, волною, порывом бури художник ничего не может доказать, но он истолковывает нам природу. Так картины мог написать только человек, который глубоко, поэтично любит родную природу, любит той любовью, какой любил Лермонтов – «с вечерними огнями печальных деревень», за эту сознательную любовь, за одухотворение природы нельзя в достаточной степени отблагодарить Левитана».
Силы мастера тают… Но он не бросает работы. Он пишет пластично и дерзко. Его кисть, несмотря на немощь руки, наносит уверенные, сильные удары. Не все принимают «последнюю манеру» Левитана, но мастер ищет правду и находит ее в творениях широких и поэтичных.
Однажды на выставку передвижников прибыл Николай И.
Поглядев на пейзажи Левитана, он заметил, что «художник, очевидно, стал выставлять незаконченные работы».
Присутствовавший при этом автор проговорил:
«Ваше величество, я считаю эти картины вполне законченными».
Это был скандал.
Как смел художник дерзить самому императору!
Живописец пишет Марии Павловне Чеховой:
«Мало работаю – невероятно скоро устаю. Да, я израсходовался вконец, и нечем жить дальше. Должно быть, допел свою песню.
И все-таки Левитан не мог уйти из жизни, не повидав любимого друга.
Он посылает в Ялту Чехову телеграмму-шутку:
Летний вечер.
«Сегодня жди знаменитого академика»…
Встреча двух больших друзей.
Оба скрывают свою смертельную болезнь.
Лишь легкое покашливание Антона Павловича напоминает о хвори. Они гуляют по набережной у моря.
Их узнают.
Приветствуют.
Художник подарил Чехову на память пейзаж. Картина понравилась Антону Павловичу.
Он написал О. Л. Книппер:
«У нас Левитан. На моем камине он изобразил лунную ночь во время сенокоса. Луг, копны, вдали лес, надо всем царит луна…»
… Весною, в марте 1900 года, мастерскую Левитана посетил Нестеров. Завязалась долгая, сокровенная беседа.
С глазу на глаз, о самом святом и главном.
Как отразить красу Родины, всю глубину духовности ее природы.
Быстро летело время.
В окно заглянули звезды.
Левитан решил проводить товарища…
Они шли рядом, рука об руку, по московским бульварам. Пахло талым снегом, весной…
Они мечтали о новых выставках, картинах, вспоминали студенческие годы, юность.
– Как странно, – сказал Левитан Нестерову, – вот, кажется, только вчера мы говорили с Костей Коровиным, а прошло почти четверть века, и он журил меня, что я пессимист и плакса. Теперь я пишу мажорные пейзажи, хоть и собираюсь умирать. А Костя с каждым годом все грустнеет. Да, жизнь пройдена, но вот мы так и не знаем тайну смерти.
Исаак Ильич говорил горячо.
– Мы идем по ночной Москве – тишина, загадочность, бульвары, шелестят деревья. О чем – тайна! О чем говорят эти глаза – окна домов, розовые, желтые, голубые, – лишь химера, обман… За всем этим лишь одна смерть. Земля, могила.
Где-то звенела конка, чьи-то каблучки стучали по тротуару.
Левитан остановился. Он тяжело дышал.
Лицо его в свете фонарей было восково-бледно.
Озеро.
– Я еще мальчишкой чуял, что жизнь и смерть – это вроде карусели, только лошадки разные. Я, например, сейчас пишу картины, и, может быть, меня запомнят, а какой-нибудь торгаш сгинет, и вскоре его забудут. Люди всегда остаются людьми, и их мать – природа. Поэтому человек тоскует, когда один остается с пейзажем. Начинают звучать тайные струны его души.
Ветер раскачивал ветви деревьев, и длинные тени бродили по бульвару. Нестеров вдруг заметил слезы на глазах друга.
– Никогда не забуду Плеса, – сказал Левитан, – там понял свое призвание и оттуда вот этот талисман.
Художник откинул полу пальто и достал из сюртука платок. Развернул его. В свете фонаря на белом платке виднелась маленькая монетка.
– Это копейка, – проговорил Левитан. – Я сидел у церквушки в Плесе и писал. Подошла бабушка в черном, повязанная платком. Лицо все в паутине морщин. Темное, как лик иконный. А глаза светлые… Улыбнулась мне и положила монетку на крышку этюдника. Видно, приняла меня за убогого.
Нестеров боялся проронить слово. Все было так обыденно и так волшебно.
– Вы знаете, я скучал, за границей скучал тягостно, ведь я люблю Россию… Михаил, – сказал внезапно Левитан, – как ни грустно, но я скоро умру.
Нестеров взглянул на ввалившиеся щеки, потухшие глаза. Ни щегольская одежда, ни палка с золотым набалдашником не скрывали страшную правду.
Левитан угасал… На тонкой, перевязанной пестрым шелковым платком-шарфом шее ходил острый кадык.
На прощание они крепко обнялись и расцеловались. Знал ли Михаил Васильевич, что это будет их последняя встреча…
Худая рука Левитана, обтянутая белоснежной манжетой со сверкающей запонкой, показала на черное ночное небо:
– Знаешь, там нет конца, мы ведь ничего не знаем… Природа всемогуща.
Трепетный мартовский ветер пел в ветвях деревьев унылую, протяжную песню. Левитан шел домой. На сердце было тяжело.
Но надо писать, писать, пока есть хоть кроха сил. И мастер отдает все любимому делу.
На мольберте стоит огромный холст – «Озеро», в котором как бы подведен итог жизненного пути художника.
Иногда он называл это полотно «Русь».
Лето 1900 года было поздним.
Цвела сирень.
Душный, тяжелый запах масляных красок, лаков и растворителей затопил мастерскую Левитана. Было жарко.
Тяжко дышалось. В открытые окна студии врывались звуки города, аромат цветущей сирени.
Живописец смотрел на цветы. Он сказал:
– Я много выстрадал, многое постиг и многому научился во время моей болезни.
В конце июля художника не стало. Сердце остановилось. Серов примчался на похороны из-за границы. Потрясенный и убитый горем, Нестеров выстоял траурный пост у полотен Левитана на Международной выставке в Париже…
Пейзажи Исаака Ильича Левитана – знаки наших шагов по земле, нашей жизни. Они вошли в быт как некая реальность, столь же ощутимая, как юная роща, река или дорога. Мастер волшебно приблизил нас к родной стране, к ее красе. Научил ценить и хранить мгновения прекрасного, которые навсегда покоряют душу.
«Русь». Загадочно и величественно бездонное небо с неспешно плывущими по своду облаками – тяжелыми и легкими, массивными и прозрачными. И это неторопливое колдовское движение отражается в огромном озере.
Мир дивной сказки, поющей всеми цветами палитры, радостный и добрый, создал мастер на пороге небытия.
Он верил в прелесть купели, где его приютили, выпестовали, сто раз спасали и помогали.
Тяжелая, но сладостная жизнь позади, а чувство отрешенного счастья художника, пропевшего свою песню, сумевшего поговорить с пейзажем наедине, осталось с ним и отдано людям.
Они могут не знать мучительных, горьких страниц его судьбы.
Пусть их уделом будет радость бытия!
Магия полотен Левитана в том, что они просты и мы легко узнаем места, в которых будто были, закаты и восходы, которыми любовались, весны с пронзительной свежестью и чистотой, осени – багряно-золотистые и звонко-синие.
Все, все людям.
И мы, глядя на его творения, зная о нелегкой стезе живописца, благодарны ему за открытое нам прекрасное.
АНДРЕЙ РЯБУШКИН
Зимою 1899 года петербургский бомонд заполнил залы, где разместилась выставка «Мира искусства».
Блистательный вернисаж украшал цветник дам в изысканных туалетах и сонм важных сановников, увешанных самыми высокими регалиями.
Сверкание шитых золотом мундиров, аксельбантов, лоск великолепных фраков, блеск невыносимо белоснежных воротников – все, все слепило глаза.
Сам августейший президент Академии художеств пожаловал на открытие экспозиции…
«Ах, Серж Дягилев! – лепетали поклонники и поклонницы. – Он буквально всполошил всю Европу».
Им дружно вторили бородатые и безусые, молодые и маститые литераторы и музыканты, известные меценаты и солидные коммерсанты. Эти слова бойко подхватывали суетливые завсегдатаи всех вернисажей.
С ними не спорили загадочно улыбающиеся метры столичного «олимпа».
Казалось, эксперимент неугомонного редактора журнала «Мир искусства» удался. Сам виновник торжества стоял в центре этого круговорота – элегантный и вальяжный. Сергей Дягилев был невозмутимо любезен и только успевал подписывать десятки билетов, которые подсовывали ему любители автографов.
Словом, светская карусель не торопясь кружилась.
Вероятно, престижная тяга к моде доставляла большинству зрителей не столько радость общения с прекрасным, сколько являлась приятным моционом.
Вокруг большого холста, висевшего в центре одного из залов, было непривычно тихо.
Люди вглядывались в далекий мир старой Руси. Эта картина, размашисто и сочно написанная, была не очень похожа на своих соседок. Словно окно в самую гущу бытия народного было прорублено в стене.
«Московская улица XVII века».
Автор будто услыхал весенний гул города, поразился разноцветью костюмов, пестрой панораме народных типов…
Прошел дождь (стоков не было, разбухшая, набрякшая земля не впитала влагу), и улица превратилась в реку.
Бредут вброд молодые девицы, потупив очи, подобрав подол. Рядом гогочут загулявшие зеваки.
Смех, крики, бульканье воды, гомон грачей, кружащих над островерхой церквушкой, ржание коней – все сливается в своеобразную мелодию весенней сумятицы, какой-то очень точно увиденной и тонко прочувствованной правды жизни.
Прекрасен колорит картины, построенный на сочетании коричневато-сизых колеров с яркими ударами пунцовых, алых цветов. Талантливая реалистическая манера письма, сочный язык станковой живописи, испытавшей на себе влияние импрессионизма (ведь в холсте чувствуется серебристый пленэрный холодок), – все это сделало холст выдающимся явлением.
Позже в «Истории русской живописи» Бенуа писал:
««Московская улица» отличается чрезмерной резкостью и неприятной грубостью письма. Тем не менее должно признать, что на блестящей выставке журнала «Мир искусства» 1899 года эта картина Рябушкина занимала благодаря своей интересной задаче и совершенной своей непосредственности одно из самых видных и почетных мест».
К сожалению, мудрейший Александр Бенуа – творец изумительных иллюстраций и автор изысканных композиций, великолепный знаток истории искусств – не мог еще (повинуясь неумолимому правилу) вблизи рассмотреть весь масштаб того явления в нашей живописи, которое создал его малозаметный современник Рябушкин.
Ныне может показаться удивительным, что в «Истории русской живописи» Александра Бенуа среди более пятидесяти глав, посвященных русским художникам, не нашлось места хотя бы маленькой главке об Андрее Рябушкине, хотя к моменту создания «Истории» самобытное и яркое лицо этого живописца уже четко определилось. Но… так было.
Московская улица XVII века в праздничный день. Фрагмент.
Первая монография «Рябушкин» появилась в серии книг под редакцией Игоря Грабаря вслед за «Врубелем», «Левитаном» и «Серовым», открывших цикл «Русские художники» в прекрасном издании Кнебеля…
Но время сделало свое.
И сегодня мы видим, как сильно было влияние Рябушкина на творчество Бориса Кустодиева, Константина Юона, Александра Дейнеки, в произведениях которых (как, впрочем, и многих других) нашли отражение ощущение праздничной цветности и, главное, таинственное умение воссоздавать реальность события, порою ушедшего, с ошеломляющей достоверностью и красочной реальностью.
Посмотрите на картину Дейнеки «Никитка – первый русский летун», и вы ощутите огромное влияние «школы Рябушкина», хотя, безусловно, сам Андрей Петрович при жизни и не мыслил, что найдет когда-то своих учеников и продолжателей.
Примечательно, что на сегодняшних наших больших и малых выставках встречаются полотна известных и молодых мастеров, где зримо ощущается воздействие ясного, жизнелюбивого, острокомпозиционно построенного искусства Рябушкина.
Но вернемся на экспозицию «Мира искусства»…
Недалеко от картины «Московская улица», в стороне от фланирующей публики стоял автор.
Его тоненькая небольшая фигурка облечена в скромную отутюженную черную пару. Штиблеты старательно начищены.
Лицо, бледное, с русой крестьянской бородкой, было взволнованно и печально.
Художник казался таким странным и чужим в этой светской веселой кипени.
Это Андрей Рябушкин. Ему тридцать восемь лет.
Казалось, что успех «Московской улицы» должен был его радовать. Но никто, да и он сам, не знал, что до нежданной кончины оставались считанные годы.
Однако, может быть, предчувствие беды томило мастера. Друзья его вспоминали:
«Становясь старше, он делался постепенно задумчивее и молчаливее. Иногда он целыми часами просиживал с нами, не говоря ни слова».
… Казалось, живописец вспоминал страницы юности…
… Андрей очнулся.
Седые сумерки лезли в крохотное оконце с треснувшим пыльным стеклом. В убогой избе было тихо.
Густо пахло олифой. Где-то за печью поскрипывал сверчок. С утра мальчишка левкасил доски, тер краску, намаялся и задремал на куче тряпья.
Ему приснился дивный синий лес.
Лепетала листва осин, о чем-то шептали березы.
Долго-долго брел он по сиреневой стежке.
Вот и опушка.
Андрюша устало опустился в голубую мягкую траву.
По раздольному лугу бродили красные и розовые кони с пышными гривами. Высоко в золотом небе звенел невидимый жаворонок, послушные его вольной песне неспешно скользили по небосводу легкие облачка.
Летний теплый ветер приносил душный запах полевых цветов. Но вот крыло большой сизой тучи закрыло солнце.
Набежала тень, и тогда парнишка различил высокую фигуру женщины в белом платье, будто выплывающую из жаркого марева.
Он вмиг узнал свою мать Пелагею Ивановну.
Гордая голова, увенчанная тяжелой русой косой. Темный румянец на острых скулах, светлый блеск прозрачных глаз.
«Но ведь она умерла», – подумал Андрей.
Через мгновение горячая ладонь коснулась его влажной, заплаканной щеки.
«Сынок, – прошептала мать, – не ленись, береги братца».
Солнце выскользнуло из-за черной тучи, и Пелагея Ивановна исчезла, словно растворилась в серебристом сиянии…
За окошком сыпал нудный мелкий дождик. На душе мальчишки было одиноко, тоскливо. Беспросветная злая нищета ютилась рядом.
Радужный сказочный сон ушел.
Еще страшнее и унылее предстали будни.
«А ведь покойники к непогоде снятся», – вспомнились бабушкины слова.
Сирота грустно вздохнул, протер глаза и стал собирать подсохшие загрунтованные левкасом доски. Прикрыл холстиной краскотерку, бутылки с олифой, кульки с сухими белилами, охрой.
Дверь внезапно скрипнула.
В избу шагнул молодой мужчина. С широких полей его поярковой шляпы стекали капли воды. Они струились по мокрому, накинутому на плечи плащу.
Вместе с пришельцем в дом ворвался свежий сырой воздух.
– Тезка, – сказал Андрей Харлампиевич Преображенский, и на его бородатом лице засияла добрая улыбка, – пора собираться в путь. Завтра едем учиться в Москву. Сложи вещи, заверни рисунки.
Дождь прошел.
Вечерняя заря пробила хмару, и закатный розовый луч влетел в старую избу.
Зарделась кособокая печь, замерцали оклады икон.
Засветились листы рисунков Андрея Рябушкина, приколотые к рассохшимся бревенчатым стенам.
Сборы были недолги.
На другой день Андрей Рябушкин получил драгоценную бумагу из волостного управления. Она гласила:
«1875 г. Августа 16 дано сие Тамбовской губернии Борисоглебского уезда мальчику села Станичной слободы Андрею Петрову Рябушкину в том, что он уволен для поступления в воспитанники какого-либо художественного заведения, где только может быть принят к изучению художественному искусству… Рожден от государственного крестьянина Петра Васильева и жены его Пелагеи Ивановой Рябушкиных 17 октября 1861 года. Родителей его в живых нет, телосложения по наружному виду здравого… Старший его брат Федор Петров Рябушкин остался на земле».
Небольшой баул, папка с набросками – и четырнадцатилетний юнец отправляется со своим покровителем в Москву.
Андрей Преображенский, тогда начинающий художник, уже несколько лет исподволь наблюдал за талантливым Андрейкой, который на его глазах помогал отцу, самоучке-живописцу, был трудолюбив, застенчив, очень музыкален, а главное, много и весьма по-своему рисовал с натуры.
Надо заметить, что Андрей Харлампиевич потом всю жизнь, чем мог, способствовал Андрею Рябушкину.
Порою их дружба охладевала, но Преображенский был верен своему подопечному до самого конца и сыграл в его судьбе роль немаловажную. Мы встретимся с ним еще раз почти через тридцать лет. Но об этом позже…
Московская улица XVII века в праздничный день.
Просторный конференц-зал санкт-петербургской Академии художеств. Прозрачный жемчужный свет струится в огромные окна, бросая холодные блики на янтарный до блеска начищенный паркет.
Зал безлюден.
Вразброс расставлены старинные стулья красного дерева. Длинный полированный стол с богатой инкрустацией гол. Лишь одинокие листки бумаги, кем-то забытые.
Только массивные бронзовые пепельницы, полные окурков, да запах табака напоминают о том, что всего полчаса тому назад здесь было людно, шли споры, решались судьбы людей.
Убеленные сединами маститые академики, профессора порою неторопливо и важно, иногда запальчиво, а в редких случаях горячо, до крика обсуждали полотна, представленные на соискание золотых, серебряных медалей.
У окна – скромно одетый молодой человек в глубоком раздумье застыл, держась за спинку стула.
Это был Андрей Рябушкин.
Он остался незаметно в помещении после шумных дебатов, вызванных его картиной.
Уже добрый старик сторож дважды ворчливо спрашивал, когда можно убирать зало и запирать дверь, а он все глядел и глядел на зыбкую рябь у гранитной набережной, на застывших немых каменных сфинксов у входа в Академию.
Величественный Петербург простерся на берегах Невы.
Широкий разлет реки, обрамленный дворцами, венчал купол Исаакиевского собора.
На лестнице, спускающейся к воде, толпилась молодежь.
На душе у Андрея было грустно. Вот и окончились незаметно пятнадцать лет учения.
Сперва Москва. Училище живописи, ваяния и зодчества.
Мудрый Василий Григорьевич Перов. Его неторопливые советы, доброта, которую он так щедро проявил к нему, крестьянскому мальчишке-сироте. Не забыть его гостеприимный дом и такие желанные вкусные обеды, о которых потом мечтал нудные несытные недели.
Товарищи по училищу братья Коровины, Левитан, Нестеров.
Затем Петербург, Академия.
Долгие трудные годы школы. Голодные месяцы, иногда просветы в несколько дней, потом снова нужда и труд.
Стыдные прошения о помощи.
Ожидание новобрачных от венца в Новгородской губернии. Фрагмент.
Он не ленился, помня завет матери. И вот, наконец, звание классного художника первой степени. Что ждет впереди?
Нет ни родных, ни близких, ни семьи.
А ведь он на пороге тридцатилетия.
Спасибо товарищам по Академии, Тюменеву и Беляеву, что пригрели его. Без них жизнь в столице была бы невыносима.
Хотя грех было жаловаться на отсутствие заработков, особенно в последние годы. За иллюстрации недурно платили, но все это было несерьезно. Крестьянский сын Андрей Рябушкин понимал лучше всех, чего стоили эти шальные доходы.
Нет, нет, надо заниматься истинным делом – живописью. К ней лишь тянулось сердце.
Пришел сторож. Пробурчал что-то невнятное. Но Андрей понял, что пора уходить. Тяжело звякнула за ним массивная дверь.
Мастерская встретила его хаотическим беспорядком. Десятки эскизов, рисунков, этюдов валялись на полу. Небольшие холсты на подрамниках стояли прислоненные к стене. Дипломное полотно на библейскую заданную тему показалось Андрею Рябушкину неоконченным, сырым.
«Почему его так хвалили студенты? – подумал Андрей. – Зачем об этом наспех написанном холсте шли такие споры у профессуры? Еще бы год… Тогда можно было фундаментально прописать такую махину».
Молодой художник стал складывать работы в папки. Пепельный вечерний свет мягко стушевывал углы студии, лишь стеклянный фонарь покатого потолка мансарды источал трепетное голубое сияние.
Ни звука, кроме шуршания бумаги и холстов, не нарушало покоя студии.
Андрею казалось, что он чувствует, как бьется сердце.
Вдруг Рябушкин услышал, что по коридору гулко зазвучали чьи-то шаги.
Вот кто-то невидимый остановился у двери.
Аккуратный, вежливый стук заставил вздрогнуть.
Высокий узкоплечий человек в двубортном черном сюртуке вступил в мастерскую.
Рябушкин увидел сапоги с квадратными носами и мягкими голенищами.
Едут!
Он вгляделся в вошедшего и сразу узнал такое знакомое всем русским художникам большелобое тонкое лицо с удивительно проницательными карими глазами и длинной бородой.
Это был Третьяков.
Павел Михайлович остановился у дипломной картины.
Привычно скрестил руки и задумался.
Долго, долго молчал.
Затем спросил:
– Что вы думаете делать с картиной? – Его голос, бархатистый, мягкий, который многие называли «бриллиантом искренности», проникал в самую душу Андрея.
– Разрежу холст на куски, для этюдов, – ответил он.
– Зачем же? Я возьму его, если вы не против.
Рябушкин оторопело молчал.
Все было неожиданно, как в сказке.
Вдруг вечером сам Третьяков…
А ведь картина сырая.
Когда Павел Михайлович сердечно распрощался с молодым мастером и удалился, Андрей еще не успел поверить, что все это наяву. Как с неба упали такие нужные пятьсот рублей.
Рябушкин вспомнил, как Третьяков приобрел у него первую работу с ученической выставки в Москве – «Крестьянскую свадьбу».
«Вот поистине благодетель», – подумал художник, все еще не веря в чудо…
Началась самостоятельная жизнь живописца Андрея Рябушкина. Год сменялся годом. Сотни иллюстраций, десятки картин на исторические, библейские сюжеты писал художник.
