Текст книги "Мастера и шедевры. Том 2"
Автор книги: Игорь Долгополов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)
И как скоро, как беспрепятственно совершается процесс этого превращения! С какою изумительною быстротой поселяются в сердце вялость и равнодушие ко всему, потухает огонь любви к добру и ненависти ко лжи и злу! И то, что когда-то казалось и безобразным и гнусным, глядит теперь так гладко и пристойно, как будто все это в порядке вещей и так ему и быть должно… Но тем не менее действительность представляет такое разнообразное сплетение гнусности и безобразия, что чувствуется невольная тяжесть в вашем сердце… Кто ж виноват в этом? Где причина этому явлению?
… Карты сданы.
Снос определился.
Вистующие ждут…
Они сардонически улыбаются, наблюдая за мучениями партнера, имеющего репутацию рохли и мямли. Лысый старичок что-то невнятно бормочет, очевидно, подсчитывая возможные взятки… Нетерпеливо постукивает пальцами визави. Четвертый партнер встал и потягиваясь подошел к столику с крепительными напитками.
Часы пробили четыре. Светает… Летняя дивная лунная ночь манит своей серебристой прохладой. До слуха играющих свежий ветерок доносит шелест листвы деревьев. Природа зовет: «Оглянись!.Но тщетно! Громко зевает молодой человек, ошалевший от смертной тоски, от этой пустяковой беличьей жизни в колесе чиновничьей круговерти.
Игра идет по мелкой. Скука… Неотвратимая, как рок. Злая и постная. Прикрытая внешней комильфотностью и обильно снабженная сделками с совестью. Быт… Дьявольски ординарный, расписанный мелом, как висты.
Бродят тени по пестрым обоям. Скрипят стулья. В саду пропел неведомо откуда взявшийся петух. Прозвенела рюмка, поставленная на поднос. Коптит свеча.
Устало глядит на этих пожилых людей, глубоко несчастных в своей собачьей, устроенной неустроенности, молодая дама, заключенная в золотую раму.
Мерно качается маятник, отстукивая минуты, часы, дни и ночи этих безысходных лет обывательского прозябания…
Васнецов написал холст великолепно. Он заявил себя этим полотном как мастер первой руки.
«Скажите Васнецову, что он – молодец за «Преферанс», – передавал через Репина Крамской.
Казалось, как говорят преферансисты, «расклад определился». Жизненный путь ясен. Пиши! Слава, почет, деньги – все эти компоненты у тебя в кармане.
Но как это ни странно, а может быть, даже не столь странно, сколь, по мнению иных, чудовищно – «Преферанс» стал последним жанром в творчестве Васнецова.
Больше никогда до самой своей кончины мастер не писал бытовые сюжеты.
В Третьяковской галерее есть зал Виктора Васнецова. «Преферанс» экспонируется на одной стене с огромным полотном «После побоища Игоря Святославича с половцами», датированным 1880 годом… Их разделяет пространство в пять-шесть шагов. Дата их создания разнится всего лишь на один год. Но между ними – бездна.
Степь…
Сумерки…
Мглистое сизое небо.
Багровая луна встает из свинцового марева.
Поле сечи…
Страшная, неземная тишина окутала необъятную равнину, тела павших воинов, степное разнотравье. Ни одна былинка не колыхнется. Ветер унес лязг и грохот битвы, стоны раненых, яростные крики сражающихся.
Только сухой треск крыльев орлов, бьющихся над трупами, говорит о жизни.
Кажется, еще звенит стрела, пронзившая грудь молодого княжича.
Он мертв…
Его мягкий, почти девичий лик, обрамленный русыми кудрями, горестен и прекрасен. Тонкие брови, густые ресницы не дрогнут.
Сумеречный свет луны отметил глубокие впадины глаз, горький прикус запекшихся губ.
Венком окружили голову павшего витязя склоненные васильки и ромашки. Привольно раскинулся он на траве.
Мнится, что он спит…
Но не проснется он никогда! Как никогда не проснется и не встанет богатырь, разметавшийся рядом на сырой земле.
Поблескивают шлемы, острые секиры, тяжелые булатные мечи, красные щиты павших русичей.
В призрачной мгле не то бродят одичавшие кони, не то маячат древние курганы.
После побоища Игоря Святославича с половцами.
Быстро темнеет.
Кричат, кричат орлы.
Прилетевший жаркий ветер пошевелил оперение стрелы. Заставил затрепетать синие колокольчики, поиграл в зарослях ковыля. Тесны, тесны смертные объятия воинов.
Скорбны их лики.
Судорогой сведены могучие длани. Глубоко запали невидящие глазницы.
Смерть витает над степью.
Медленно, медленно встает над полем боя кровавый диск луны, озаряя мертвый лик побоища «на реке на Каяле, у Дону Великого»…
Здесь нет живых.
Некому рассказать о страшных часах трехдневной сечи русичей и половцев. Люди ушли. Встают примятые травы. Яростно бьются орлы. Грозная мгла затягивает небосвод. Пахнет гарью и горьким ароматом полыни и сухих трав. В разрывах черных, нависших туч трепещут синие молнии… Вот-вот ударит гром.
Реквием… Оду павшим героям создал Васнецов. Он написал холст небывалый. Это была картина-песня, полотно-былина. В нем явственно звучали строки «Слова о полку Игореве» и музыка Глинки, Бородина… Словом, это была новь!
И вина кровавого тут
Недостало;
Тут и пир тот докончили
Храбрые русичи:
Сватов напоили,
А сами легли
За Русскую землю.
Эти строки из «Слова о полку Игореве» служили как бы эпиграфом к картине. Васнецов создал произведение-памятник великому творению русского эпоса.
Современники, за малым исключением, не поняли этого.
Старая история повторялась…
Как всегда, больше всех усердствовала пресса.
«Современные известия» сетовали:
«Ни лица убитых, ни позы их, ни раны, наконец, – ничто не свидетельствует здесь ни о ярости боя, ни об исходе его».
Заречная слободка Берендеевка.
Рецензент негодовал, зачем это художник потратил такую массу времени и красок на эту невыразительную вещь.
«Московские ведомости» писали:
«Картина производит с первого раза отталкивающее впечатление, зрителю нужно преодолеть себя, чтобы путем рассудка и анализа открыть полотну некоторый доступ к чувству. Это потому, что в нем слишком много места отведено «кадаверизму» (то есть воспеванию трупов)».
Засим автор статьи сообщал, что картина Васнецова напоминает стихи, переделанные прозой…
Чего же можно было ждать от газет, когда даже сам Нестеров чистосердечно признавался:
«Когда Виктор Михайлович пришел к сказкам, былинам… когда о нем заговорили громче, заспорили, когда он так ярко выделился на фоне передвижников с их твердо установившимся «каноном», – тогда новый путь Васнецова многим, в том числе и мне, был непонятен, и я, как и все те, кто любил «Преферанс», пожалел о потере для русского искусства совершенно оригинального живописца-бытовика.
А что же сказал Крамской, так страстно убеждавший Васнецова не бросать жанр и продолжать «писать тип»?
И тут надо отдать дань чуткости и честности Крамского.
Он сказал Репину: «Трудно Васнецову пробить кору художественных вкусов. Его картина не скоро будет понята. Она то нравится, то нет, а между тем вещь удивительная».
Стасов не понял «Побоища», он не увидел в нем «ничего капитального».
Возмущенный Репин со всем свойственным ему темпераментом немедля написал ему:
«…Поразило меня Ваше молчание о картине «После побоища», – слона-то Вы и не приметили, говоря, ничего тузо-вого, капитального нет. Я вижу теперь, что совершенно расхожусь с Вами во вкусах, для меня это необыкновенно замечательная, новая и глубоко поэтическая вещь, таких еще не бывало в русской школе».
…Было отчего загрустить, если не впасть в отчаяние Васнецову. Огромный труд, большое чувство, вера в свое правое дело – все было поставлено под сомнение.
Не надо забывать и суету житейскую и хлеб насущный. Словом, настроение автора «Побоища» было прескверное. И вот вдруг как будто блеснул луч солнца.
Приходит письмо. Чистяков писал Васнецову:
«Вы, благороднейший Виктор Михайлович, поэт-художник! Таким далеким, таким грандиозным и по-своему самобытным русским духом пахнуло на меня… Я бродил по городу весь день, и потянулись вереницей картины знакомые, и увидел я Русь родную мою, и тихо прошли один за другим и реки широкие, и поля бесконечные, товарищи детства… семинаристы удалые, и Вы, русский по духу и смыслу, родной для меня! Спасибо, душевное Вам спасибо…
В цвете, в характере рисунка талантливость большущая и натуральность. Фигура мужа, лежащего прямо в ракурсе, выше всей картины. Глаза его и губы глубокие думы наводят на душу. Я насквозь вижу этого человека, я его знал и живым: ветер не смел колыхнуть его полы платья; он и умирая-то встать хотел и глядел далеким, туманным взглядом».
Чистяков почувствовал самое сокровенное качество живописи Васнецова – создавать у зрителя состояние причастности к истории Родины, делу народному. Полотна художника будили чувство патриотизма, гордости за свою Отчизну.
Виктор Михайлович, удерживая слезы радости, писал ответ Павлу Петровичу Чистякову:
«Вы меня так воодушевили, возвысили, укрепили, что и хандра отлетела, и хоть снова в битву, не страшно и зверье всякое, особенно газетное. Меня, как нарочно, нынче более ругают, чем когда-либо, – почти не читал доброго слова о своей картине».
Итак»,дела давно минувших дней», выраженные пластически Васнецовым в «После побоища», вызвали самые разные чувства-от зубоскальства, недоумения и равнодушия до самого глубокого восхищения и признания.
Это был почин! А что касается шипов и терниев, то без них, как известно, не обходится ни одна новация.
Москва художественная, вершившая вкусами, встретила Васнецова более чем прохладно.
Ему пришлось не раз вспоминать слова Репина, сказанные сгоряча о некоторых москвичах:
«Противные людишки, староверы, забитые топоры…» И, наверное, новоселу на первых порах пришлось бы очень туго, если бы не счастливая звезда, приведшая его к Савве Мамонтову и Павлу Михайловичу Третьякову.
Алексей Максимович Горький, строгий к людям, дал такую оценку Мамонтову:. Мамонтов хорошо чувствовал талантливых людей, всю жизнь прожил среди них, многих – как Федор Шаляпин, Врубель, Виктор Васнецов, и не только этих, – поставил на ноги, да и сам был исключительно даровит».
Великолепным заключительным аккордом в истории картины «После побоища» было приобретение ее для галереи П. М. Третьяковым. Это была победа!
Вот строки из воспоминаний дочери Третьякова Александры Павловны, которые открывают нам характер московских вечеров, столько давших формированию таланта Васнецова:
«У нас Виктор Михайлович бывал часто, заходил днем из галереи, а больше вечером. Он бывал почти на всех музыкальных вечерах, которые ценил и любил… Нежный, благородный блондин, глубокая натура, много работавший над собой человек с поэтичной, нежной душой. Последнее его лучшее произведение вполне характеризует его: «Слово о полку Игореве». У нас в галерее».
Музыка.
Она нужна была Васнецову как воздух, особенно в те часы, когда порою «дух иногда так смущается, что я начинаю делаться нравственным трусом».
Вот слова, в которых живописец изливает всю свою любовь к музыке:
«Как было бы хорошо для меня теперь слушать великую музыку. Как бы я был рад теперь приютиться у печки, между двумя столиками (мое обыкновенное место) и слушать Баха, Бетховена, Моцарта, слушать и понимать, что волновало их душу, радоваться с ними, страдать, торжествовать, понимать великую эпопею человеческого духа, рассказанную их звуками!»
«Музыку часто слышите?» – спрашивает он у художника И. С. Остроухова. – А я редко, очень, очень; она мне страшно необходима: музыкой можно лечиться».
Так трудно преодолевал художник душную атмосферу петербургского жития.
… И снова зал Васнецова в Третьяковке. И снова и снова сотни, сотни людей подолгу стоят у картин художника, о чем-то думают, шепчутся, вздыхают, улыбаются…
Всего десять шагов отделяют «Преферанс» и «После побоища» от висящей напротив «Аленушки», и опять лишь год разделяет даты их создания.
И опять бездна… И опять невероятная новь открытия.
Да, поистине семимильными шагами начал шагать вятич.
Вот что значит, наконец, обрести свою, единственную песню!
Не верится, что автор «Аленушки» мог всего лишь два года назад написать «Преферанс», – настолько они полярны, далеки по мироощущению.
Надо было очень возненавидеть серый мир буржуазных петербургских будней, чтобы с такою силой открыть людям окно в новый, неведомый доселе в живописи мир сказки, былины.
«Аленушка»…
Осень. Холодная заря тонкой стрелой пронзила низкое пасмурное небо.
Недвижен черный омут.
Страшен дремучий лес. На берегу, на большом сером камне – Аленушка, сирота. Робко подступили к воде нежные тонкие осинки. Неласков омут.
Колки зеленые стрелы осоки. Холоден, неприютен серый камень.
Горько, горько сиротинке в этой чащобе. Глушь немая.
Вдруг ветер пробежал по ельнику. Зашелестели, зазвенели листки осинок.
Запел тростник, защебетали «малые пташечки – горьки-горюшечки», потекли унывные звуки тоски и печали.
Может быть, слышит Аленушка плач Иванушки или донес ветер шум костров высоких, звон котлов чугунных, тонкий, злой смех ведьмы.
Каждый из нас с малых лет привык к нежному образу Аленушки как к чему-то необычайно близкому, вошедшему накрепко, навсегда в еще детский образный наш мир, и сегодня нам трудно поверить, что современники проглядели поэтические качества «Аленушки», а увидели, как им казалось, анатомические и прочие школьные погрешности полотна Васнецова…
Возможно, в какой-то степени они имели на это право, как и те педанты, которые мерили с вершком высоту суриковского Меншикова.
Думается, что искусство трудно выверить сантиметром или вершком. Тут вступают категории более сложные – поэтичность, музыкальность, народность.
Вглядитесь пристальней.
И вы поверите, что через миг из темной бездны омута может выплыть кикимора или добрая Царевна-Лягушка. Вслушайтесь… И до ваших ушей долетят звуки летящей Бабы Яги.
А из зеленой мглы ельника высунется добрая рожа лешего…
Таков колдовской мир васнецовской картины – реальный и высокопоэтичный, созданный художником, глубоко поверившим с малых лет в чудесную и волшебную ткань русской сказки и с великим простодушием отдавшим эту веру людям.
Вот несколько строк из воспоминаний автора, раскрывающих тайну создания «Аленушки»:
«Критики и, наконец, я сам, поскольку имеется у меня этюд с одной девушки-сиротинушки из Ахтырки, установили, что моя «Аленушка» натурно-жанровая вещь!
Не знаю!
Может быть.
Но не скрою, что я очень вглядывался в черты лица, особенно в сияние глаз Веруши Мамонтовой, когда писал «Аленушку». Вот чудесные русские глаза, которые глядели на меня и весь божий мир и в Абрамцеве, и в Ахтырке, и в вятских селениях, и на московских улицах и базарах и навсегда живут в моей душе и греют ее!»
Игорь Грабарь со свойственной ему четкостью определяет качества картины:
«В. М. Васнецов в 1881 году создает свой шедевр – «Аленушку», не то жанр, не то сказку, – обаятельную лирическую поэму о чудесной русской девушке, одну из лучших картин русской школы».
Да, действительно Васнецов бесконечно доступен и прост. На первый взгляд даже простоват.
Но лишь на первый взгляд, ибо в основе рождения каждого его холста лежит поэтическая метафора.
Рождение замысла.
Тайное тайных…
«Как это ни кажется, может быть, на первый взгляд удивительным, – сказал однажды художник, – но натолкнули меня приняться за «Богатырей» мощные абрамцевские дубы, росшие в парке. Бродил я, особенно по утрам, по парку, любовался кряжистыми великанами, и невольно приходила на ум мысль:
Это ведь наша матушка-Русь! Ее, как и дубы, голыми руками не возьмешь! Не страшны ей ни метели, ни ураганы, ни пронесшиеся столетия!
Аленушка.
А уже как дубы превратились в «Богатырей», объяснить не могу, должно быть, приснилось!»
«Я не историк, – говорил Васнецов, – я только сказочник, былинник, гусляр живописи! «Богатыри» мои – не историческая картина, а только живописно-былинное сказание о том, что лелеял и должен лелеять в своих грезах мой народ.
Я не хотел выдумывать, историзовать прошлое, а стремился только показать его народу в живописных образах. Насколько я преуспел в этом, судить, конечно, не мое дело, но всем моим художественным существом я пытался показать, как понимал и чувствовал прошлое! Мне хотелось сохранить в памяти народа былинную Русь!»
Конец XIX века. Середина девяностых годов. Давно был закончен фриз «Каменный век» для Исторического музея в Москве, работа по-своему уникальная в истории мирового искусства. Подходят к концу грандиозные росписи Владимирского собора в Киеве. Наконец Васнецов может исполнить свою заветную мечту: построить дом-мастерскую в Москве. В 1894 году он привозит туда из Киева «Богатырей»…
«Это был один из счастливейших дней моей жизни, – восклицает Васнецов, – когда я увидел стоящих на подставке в моей просторной, с правильным освещением мастерской милых моих «Богатырей». Теперь они могли уже не скитаться по чужим углам, не нужно было выкраивать для них подходящее место в комнате. Мои «Богатыри» стояли, как им нужно стоять, были у себя дома, и я мог подходить к ним и с любого расстояния рассматривать их величавую посадку…
Работалось мне в новой мастерской как-то внутренне свободно.
Иногда даже пел во время работы.
Главное, уж очень хорошо было смотреть на моих «Богатырей»: подойду, отойду, посмотрю сбоку, а за окном Москва, как подумаю, – сердце забьется радостно!»
Приближалось пятидесятилетие Васнецова, и художник заканчивает холст к сроку. В 1898 году «Богатыри» начали свою вечную жизнь.
Алексей Максимович Горький писал Чехову в 1900 году:
«Я только что воротился из Москвы, где бегал целую неделю, наслаждаясь лицезрением всяческих диковин, вроде Снегурочки и Васнецова, Смерти Грозного, Шаляпина, Мамонтова Саввы… для меня театр и Васнецов дали ужасно много радости. Васнецов кланяется Вам. Все больше я люблю и уважаю этого огромного поэта. Его Баян – грандиозная вещь. А сколько у него еще живых, красивых, мощных сюжетов для картин. Желаю ему бессмертия!»
Как часто, вглядываясь в экран цветного телевизора, обыденно и четко демонстрирующего панораму красноватого марсианского пейзажа, переданного нашим космическим аппаратом, или видя плавающего в черной бездне космонавта, окруженного голубоватым сиянием, задумываешься над удивительным парадоксом, происходящим в современном искусстве.
Казалось, что фантастические будни цивилизации конца XX века необычайно расширили представление о человеке.
Все это могло бы подсказать живописцам темы новые, романтические, связанные с мечтою многих поколений людей.
Ведь, по существу, легендарный Икар ныне стал явью…
Но, как ни странно, наша живопись сегодня обладает скорее подчеркнуто прозаическими сюжетами, нежели чертами поэтичности или романтики.
Но это, однако, никак не означает, что миллионный зритель утратил вкус к легендам, сказкам.
Наоборот, именно в восьмидесятые годы нынешнего машинного века особенно ясно определилась неодолимая тяга посетителей музеев и галерей к искусству Виктора Васнецова, Михаила Врубеля, Михаила Нестерова, Николая Рериха…
Это стремление людей к поэтичности старых сказаний, мифов, былин необычайно современно, ибо отражает влечение духа человеческого к мечте.
Именно в наши дни особо фундаментально предстает во всем значении искусство Виктора Васнецова, сумевшего поистине с неподражаемой силой прозрения проникнуть в духовный мир Руси, отразить в своих полотнах не только вчера, но и завтра своей Родины.
ИСААК ЛЕВИТАН
Лучший учитель – природа; нужно
предаться ей всею душой,
любить ее всем сердцем, и тогда
сам человек сделается чище,
нравственнее…
Василий Тропинин
Природа. .
Вот вечно и призывно звучащий зов красоты, свежести, чистоты, который связывает человека с миром жизни Земли, не ведущей счета годам, ибо нет машин, могущих подсчитать с точностью количество зорь и закатов, поцелуев и вздохов, меру горя и счастья.
Проснись! Взгляни за окно, и ты будто впервые увидишь во всем величии и простоте, как медленно, не торопясь, плывут и плывут ладьи-облака, услышишь немудреную песню ветра, до слуха донесется шепот деревьев и трав.
А над всем этим миром, вдруг как будто вновь увиденным, великолепно будет сиять голубое небо как символ бытия, столь быстротечного и, однако, достаточно неспешного, дабы дать время понять чары самого существования рода человеческого.
И тогда душе твоей, иногда замороченной суетой, станут особенно дороги художники, а их не так много, которые открывают немеркнущий, лучезарный, а порою трагический облик купели нашей – Родины.
Среди мастеров, сумевших в своих полотнах остановить само время и дать нам возможность вглядеться в диво, которое нам дадено, был живописец Исаак Левитан.
Надо признаться, что не всегда мы можем постичь душой всю прелесть окружающего нас мира, ведь для этого мало быть только зорким, – надо сохранить умение поражаться, быть юным, невзирая на убежавшие куда-то годы, проведенные в заботах, труде, радости и горе…
Надо сохранить жажду жизни, все то, что невольно заставляет нас любить прекрасное, ненавидеть жестокость, уродство.
Кто, как не истинные поэты, композиторы, художники, помогает нам в трудную минуту найти себя, заставить поверить в силу добра, в торжество красоты?
Миллионы людей обязаны нравственной крепостью, чистотой этических убеждений, любовью к природе великим мастерам искусства.
В чем тайна очарования пейзажей Левитана?
Почему прелесть его безлюдных тихих полотен так звучит в душе человека?
Ведь десятки, сотни отличных живописцев писали березы, поляны, волжские просторы…
Придите в Третьяковку.
Конечно, вас околдует Куинджи, и вы долго будете стоять у холстов этого чародея… Крепко, крепко обнимут вас просторы шишкинских картин и поразят соединение мощи и уюта его сосновых лесов, ясность, прозрачность необъятных далей. .
Но – чу!
Вот они, милые сердцу саврасовские «Грачи».
Какое щемящее чувство юности и свежести источает старый холст, как звонко и отрадно звучит мартовская капель... Саврасов – учитель Левитана.
Васильев, Поленов, Серов, Остроухов… Все, все они изумительно хороши. Согласно поют краски в пейзажах у Нестерова, Жуковского и Борисова-Мусатова, но…
Левитан…
Страшное чувство одиночества, ощущение бездны и конца, несмотря на красу ненаглядную «Золотой осени», «Над вечным покоем», «Тихой обители».
Эти багряные, золотые, серые и лазурные краски-враги встречаются и манят вас горькой прощальной улыбкой.
Вы не сразу можете понять, отчего. Что случилось?
Ведь так красиво и благостно у этой стены в Третьяковке. Однако чувство потерянности и какой-то тоски не проходит.
Так же пронзительно и неотразимо чарует молодой Есенин.
На севере.
Так неотразимо и грустно пахнет весною черемуха.
Наедине с Русью.
Вот разгадка этой тайны.
Левитан, как никто, чувствовал мощь и непобедимость зовущей дали, неоглядность просторов, которые могут оглушить тишиной и усталой прелестью. Мастер понял глубину одиночества большой Земли, нетронутость Природы, ее сна и пробуждения. Он видел сумерки, чуял свет первой звезды.
Если у картин Сурикова или Виктора Васнецова будто слышатся звуки музыки Мусоргского, Римского-Корсакова, Бородина, то у полотен Левитана звучат мелодии Чайковского, Рахманинова…
Вы забываете на миг, что та Русь давным-давно стала другой, что в ста шагах от вас гремит огромный город, шуршат шины, пахнет бензиновой гарью, бегут будни, спешат по делам москвичи.
Нет!
Это все где-то далеко, а совсем рядом «Владимирка», и поет, поет унылую песню разбойный степной ветер, оплакивая чью-то загубленную душу, дождь сеет прозрачную сеть грусти и безысходности, и змеится розовая дорожка к стеклянной, словно замершей речке, гудит, гудит вечерний звон, его малиновые звуки разлились во всем пейзаже, и вам хочется заблудиться, забыться в этой гулкой тишине.
Россия конца XIX века.
Огромная иерархическая лестница, на верху которой – царь.
Пониже ступенькой – вельможная знать, а далее все гуще и гуще – «российские типы» из дворянского, чиновничьего, купеческого сословий.
У самого низа этого гигантского сооружения море людское – народ, – омывающее подножие громадины. Колоссальная по размаху страна с духовно сильным и красивым ликом народным была скована цепями условностей, связана узами суеверий и невежества, где все большую роль играл чистоган, все крепла и крепла власть денег, власть тьмы.
Блок писал:
В те годы дальние, глухие,
В сердцах царили сон и мгла…
Силы иерархии, догмы, мундирного почитания смыкались с серыми буднями, подлостью, нищетой.
А теперь, когда мы представили себе всю грандиозность Российской Империи, всю многослойность ее построения, погрузимся в самую глушь, в бездну – в маленькое местечко Кибарты, близ станции Вержболово… Там в августе 1860 года раздался пронзительный плач младенца. Родился Исаак Ильич Левитан. Конечно, никто в бедной семье станционного служителя не смел и думать, что их сын – великий русский художник – будет в Москве и частенько станет бывать в Петербурге и что его признают и станут приветствовать большие люди.
Но пока это все в туманной дали…
Вообразите всю безжизненную суету местечка Кибарты.
Гвалт и шум базара, длинные щербатые кирпичные заборы, костлявые, тощие старики с войлочными желтыми бородами, с глазами, налитыми до краев гордыней и скорбью.
Но сумерки ростовщичества, скука, ожесточенность споров будто не касались маленького Исаака.
Он не любил посада, обожал бродить босым по пыльным дорогам окраины…
Когда приближался вечер, первая, робкая голубая звезда мерцала в прорыве багровых и розовых пылающих туч закатного неба. Она была еле заметна, эта маленькая звездочка – вестница ночи, прохлады, покоя.
День еще догорал, скрипели телеги, обгоняя малыша, клубилась пыль, чавкала непросыхающая грязь, вопили нескладные, размахивающие руками люди в длинных черных сюртуках.
Над всем этим гамом, словно ветхая шуба, висела гниль старины.
Жизнь местечка.
Своеобразная, диковатая.
Крашенные светлой лазурью домишки стояли, как льдины, в студенистых морях грязи…
Стемнело. Стало тише, прохладнее. Ушли тучи. Закат тлел алыми углями.
И тогда ярче зажглась первая звездочка.
Она взошла над местечком. Кто знает, может быть, это была звезда маленького Левитана.
Странный и нелюдимый, уходил он далеко за околицу и долго-долго вглядывался в даль полей, вслушивался в пение ветра, щебет птиц.
Ждал появления луны.
Ему не сиделось дома: там было тесно, душно и очень грустно.
Исаака не все считали нормальным ребенком, многое прощали. Он целые дни бродил по лугам, что-то шептал, неотрывно следил за бегом облаков.
А когда шел усталый домой, его окружали ветхие деревянные сараи, набитые хламом, косые крыши лачуг.
Он иногда содрогался от бешеных криков скандаливших обывателей – будто проснувшись, вздрагивал и… плакал.
Такой чудной был этот мальчик, Исаак Левитан, у которого свой заветный внутренний мир.
Мир, в котором царили тишина, простор и покой.
Единственно, где он находил отраду, – в черных глазах матери, всегда печальных, ласковых, любящих.
Тикали старые ходики, пел сверчок, бормотал что-то отец.
Ох, как было тоскливо!
Но малыш забывал об окружающей его тесноте и нужде.
Он грезил об огромном мире, где властвовали солнце, воздух и ветер.
Будущий художник был готов излить свои чувства в еще не ясных для него образах, но нищета и приниженность мешали ему, не давали выхода мечтам…
Но еще придет волшебная пора, когда сама царица-природа поможет ему.
Тщедушный мальчонка с фантазией истинного поэта преодолевал прозаизм ужасного быта. Его интимная детская лиричность не могла вступить в бой с пошлостью и жестокостью тогдашнего времени.
Единственно, что он мог, – это стараться не замечать уродства, грязи, всей этой кровоточащей язвы окружающего его мира – нищих, калек, бездушных процентщиков, богачей-мироедов…
Его душа тянулась к свету, к прекрасному, а его считали чуть ли не юродивым. Жизнь давала юному Левитану ежедневные суровые уроки, от которых трудно было укрыться или уйти. Но мальчишка был настойчив, он видел перед собой великую исцелительницу – Родину.
Дни текли, проходило детство.
…Однажды тайком юный Левитан пришел в костел. Он проник в пустынный и гулкий зал храма. Поблескивало золото, улыбались ангелы, грозно глядели пророки.
Осень.
Душа Исаака сжалась: перед ним предстал строгий мир святости, немые статуи, сверкающие столбы света, плящущие в полумраке золотые пылинки, падающие с плафона на мозаичный пол.
Жалким и потерянным чувствовал себя маленький Левитан. Здесь все было сотворено руками людей во имя всесильного владыки небес. Но не было свободного неба и солнца, вечно что-то шепчущей зелени.
Нет, надо бежать на улицу и скорее вдохнуть воздух, простор и свежесть.
Старое барокко не покорило будущего художника. Он и позже никогда не будет преклоняться перед творениями рук людских. Зато мастер всегда будет восхищаться животворной силой и красотой природы.
Семья нищенствовала. Тупик, глухомань задавили жизнь Левитанов.
Отец решил рискнуть.
Отъезд в Москву был неотвратим. И вот когда сложили всю домашнюю рухлядь, немудреный скарб семьи, навьючили багаж и бричка, запряженная двумя клячами, наконец, тронулась на вокзал, Исаак взглянул на небо.
Приближались сумерки, но над сизой мглой небосвод был будто избит огненными плетьми, словно изрыт багровой оспой.
Визжали, скрипели колеса, и нищий кортеж удалился, оставив за собой детство Левитана.
… Москва встретила их снежным бураном, сугробами, хлестким сырым снегом. Семья выгрузилась у огромного серого коммерческого дома на Солянке.
Левитан не мог подсчитать, сколько стоптанных ступеней привело их в убогую обитель.
Хлопнула дверь.
Зазвенела цепочка, и новая судьба косо взглянула в испуганные лица людей.
Комнатка была тесна и темна, пропитана многолетней плесенью. Затхлость и сырость томили душу. Чадила керосиновая лампа.
По мокрым стенам бродили уродливые тени.
Вдруг вспомнились далекие Кибарты.
Бородатые орущие дяди… Горячая пыль под ногами.
Розовые, алые закаты.
Где все это? Мрачно, голодно и тоскливо в Москве.
Исаак приходил из школы, и в безнадежности бытия ему светило синей льдинкой окно.
За ним был огромный город. Люди.
Кто-то радовался, пахло снегом.
Левитан отворачивался от сырых стен, не глядя на бродящие жуткие тени, влезал на высокий подоконник и восхищенно смотрел на лазурные крыши домов, на теплые очи окон, на мятущееся небо.
Но реальность одна…
И для этого надо лишь обернуться и взглянуть на голодных и нищих домочадцев.
Так пролетали дни и ночи в доме на Солянке.
Исаак шагал по городу. Рядом с жильем была Хитровка, откуда выползали диковинные бородачи с багровыми, оплывшими лицами.
Странные, пестрые, простоволосые девки.
Орали извозчики.
Гудела булыжная мостовая.
Угар, чад, запах навоза.
Старая Москва. Как красива она была зимою, в морозный, снежный, ясный декабрьский день, в праздники, когда весело скрипят полозья санок, воздух гудит от колокольного звона, на сугробах лежат лиловые тени, а лица девушек хороши – розовые, румяные, и блестят белозубые улыбки.
