Текст книги "Мастера и шедевры. Том 2"
Автор книги: Игорь Долгополов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)
Немало сил приложил, изучая полюбившийся ему XVII век. Объездил много городов, переворошил уйму книг, рисовал архитектуру, костюмы, утварь той эпохи.
Близка его душе была также тема жизни села.
Холсты «Ожидание новобрачных…», «Девушка с ведрами» и другие полны мягкого лиризма и теплоты. Пестрота жанров показывает, что он еще искал свой путь.
Его картины обрели известность, но истины ради надо заметить, что от него ждали чего-то большего.
Ведь Рябушкин был весьма неординарен и даровит. Еще в Академии он поражал всех своей неистовой суровой работой в соединении с крайней скромностью и какой-то нежностью, замкнутостью.
Семья купца в XVII веке.
Раннее сиротство, постоянная необеспеченность в средствах заставляли его дичиться, быть одиноким, хотя во встречах с приятелями он порою проявлял столько «искренней веселости, непринужденности и добродушия, что слушатели невольно разражались веселым и дружным смехом».
Невзирая на нужду, был бессребреник, и когда зарабатывал деньги, они исчезали у него быстро.
Семьи художник не завел.
Пристрастия к приобретательству с годами у него не обнаружилось.
Словом, Андрей Рябушкин был натурой талантливой, тонкой, с ранимой, восприимчивой душою. Естественно, что, перевалив через тридцать лет, он все чаще мечтал создать картину капитальную. К этому его подвигало творчество замечательных современников – великого Василия Сурикова, Виктора Васнецова, Михаила Нестерова.
И он в 1895 году пишет свой самый большой холст «Московская улица XVII века», с которым мы уже познакомились на выставке «Мира искусства»…
Накануне нового, XX, века Андрей Рябушкин обретает зрелость. В его сердце сложилась мечта воссоздать в серии полотен образ допетровской Руси.
В 1897 году он пишет первый из задуманного ряда холст – «Семья купца в XVII веке». Это картина-прозрение.
Она изумляет своей терпкой правдивостью, знанием, проникновением в эпоху и почти гротесковой раскрытостью. Форма пластического выражения напоминала лубок по яркости, сочности очерченных характеров.
Но картину не поняли.
Автора обвинили в примитивизме и чуть ли не в желании эпатировать зрителя.
А ведь это был шедевр.
Тут обозначилось новое звучание таланта Рябушкина: его первичное ощущение темы в слитности сюжета и колорита, в найденности и отборе деталей и, главное, в сокровенной причастности к отражению истории.
Рябушкин был глубоко расстроен приемом его детища.
В художнике все сильнее укреплялось желание окончательно покинуть Петербург и поселиться подальше от суетной карусели столичного бытия. В конце 1900 года он поселяется в давно знакомых местах Новгородщины.
Портрет Тюменева.
Так начинался последний, поразительный период творчества Андрея Рябушкина.
На северо-западе Руси течет речка Тигода. Ее воды лениво, неспешно влекут с собою отражение зеленых холмистых берегов, поросших березами и соснами.
Изредка из-за поворота выглянет деревня, и тогда в реке мы видим тяжелые, пухлые облака, висящие над крышами изб.
Нет-нет, да и мелькнут яркие сарафаны девушек или цветастые рубахи парней.
Еще Петр I, узрев с вершины холма этот ландшафт, воскликнул в изумлении:
«Воистину место это доброе!» – столь восхитила его прелесть Севера, тихая, неброская, привольная.
Так, по легенде, и получило свое имя село Доброе.
Грезил ли Андрей Рябушкин, что именно здесь, на берегах Тигоды, суждено ему провести лучшие, но последние годы своей жизни и что именно тут начертано ему судьбой создать свои дивные картины?
На берегу реки Корадынки, впадающей в Тигоду, по соседству с юной березовой рощей, встает домик-мастерская художника, который для него построил друг Илья Тюменев.
«Нынче вечером, – пишет Рябушкин, – у меня собирается беседа. Придут Наталья, Марья, Ганя, Аннушка и Ириша… Они придут с прялками, а я купил в Петербурге тальянку. Товарищ мой здорово играет на балалайке..Всего лишь посиделки, но для живописца это был бесценный материал для раздумий, наблюдений. Именно образы этих белокурых светлоглазых девушек с деревенских вечеринок вошли в его ставшие позже знаменитыми полотна. А потом ведь там звучали песни.
С самого раннего детства музыка вошла в жизнь будущего мастера. Еще мальчиком Андрей Рябушкин пел дискантом в сельском хоре.
Позже научился играть на балалайке и гармошке.
Знал немало чудесных народных мелодий и порою импровизировал.
Его друг Тюменев превосходно музицировал.
Все это создавало вокруг художника непередаваемую атмосферу союза двух муз, согласно существовавших в душе Андрея Петровича.
«Втерся парень в хоровод»
Поэтому картины Рябушкина звучат.
Они наполнены особым ощущением ритма, первичной, только ему свойственной гармонией.
Порою уже смертельно больные художники, одолеваемые самыми мрачными предчувствиями, создают свои лучшие, наиболее светлые творения. Вспомните прекрасный жизнелюбивый пейзаж «После дождя» позднего Ван Гога и прелестную врубелевскую «Сирень», неоконченную, но тем более чарующую своим таинственным ощущением природы.
Очевидно, живописцами иногда овладевает особо сильная страсть рассказать людям нечто сокровенное, долго вынашиваемое. И так велико это неодолимое желание жить и творить, что они за совсем недолгие годы вершат чудо и пишут один за другим истинные шедевры.
Так было и с русским мастером Андреем Рябушкиным, который в считанные годы создал ряд полотен неумирающей красоты и проникновения в самую суть прелести старой Руси: «Свадебный поезд в Москве» – 1901, «Едут!» – 1901, «Московская девушка XVII века» и «Чаепитие» – 1903 год.
Эти холсты были новым словом в русской живописи.
До середины XIX века отечественные художники не пытались языком реалистического искусства создать летопись Руси.
По существу, Вячеслав Шварц впервые создал холст, который можно считать истинным провозвестником новой школы в отражении истории государства Российского. Его «Вешний поезд царицы…», написанный в 1868 году, – картина новаторская, в которой скрип саней будто возвестил об открытии нехоженых путей в изображении далекого прошлого. Это было явление.
Не прошло и двадцати лет, как великий Суриков работает над своим эпохальным полотном «Боярыня Морозова», где тоже явственно слышен шорох полозьев по снегу.
Ровно через треть века Андрей Рябушкин творит «Свадебный поезд в Москве», где случайно или нет изображает санный выезд.
«Свадебный поезд в Москве (XVII столетие)».
Подобно сказочному видению, мчатся всадники, сани по улице древней столицы.
Весеннее радужное веселье царит во всем: в сверкающем на солнце снегу, в летящих белых и вороных конях, красном возке, нежном стволе березы и даже в талом крохотном озерце, подобно зеркалу, отражающем ликующий мираж искрометной, лучезарной жизни. Андрей Петрович Рябушкин в этом прекрасном полотне собрал воедино свое великолепное знание об отечественной истории XVII века.
Свадебный поезд в Москве (XVII столетие). Фрагмент.
Случайно или нет повторил Андрей Рябушкин в своей лучшей, программной картине тему санного выезда?
Думается, что нет.
Ведь каждый истинный художник постоянно живет в мире ассоциаций.
Его душа переполнена сомнениями, раздумьями о своей роли в живописи. Каждый, даже великий мастер всегда мечтает кого-то превзойти.
Что общего в «Вешнем поезде» Шварца и в «Свадебном поезде» Рябушкина? Солнце, снег, движение, сани.
Но их разделяет бездна.
И по мере дарования, и по глубине задачи, и по цветописи.
Поучительно находить подобные параллели в истории изобразительного искусства. Они, думается, помогают более выпукло ощутить многие тонкости развития такого сложного дела, как станковая живопись.
«Чаепитие»…
Жестокая суть современной ему сельской жизни раскрыта Рябушкиным в этой небольшой картине.
Патриархальный обряд – чаепитие – благостный и как будто статичный, вдруг обращается в динамичную глубокую драму, в столкновение контрастных характеров.
За накрытым белой скатертью столом сидят четверо. Но этот квартет стоит целой повести о быте крестьянской зажиточной семьи.
По-лесковски беспощадно пишет автор портреты действующих лиц.
Справа за столом седобородый старец в сером зипуне. Он зябнет. Его рыжеватые, падающие на уши волосы празднично примаслены. На большелобом костистом лице, разрумянившемся от выпитого вина, блуждает задумчивая улыбка.
Дед прищурился.
Кажется, слово, которое он хотел сказать, замерло, застыло на стариковских сухих губах. Он держит недопитую рюмку.
За его спиной услужливый чернобородый мужик. На его физиономии молчаливое размышление. На потный бугристый лысеющий лоб спустился вихор. Взор косящих карих глаз будто ушел в себя. Иронически сомкнутый под черными усами рот мог бы рассказать многое, но он безмолвен.
Гнетущая тишина царит в избе.
Лязгнет о стакан ложка, хрустнет комок рафинада да стукнутся зубы о блюдце с чаем.
Рядом со стариком – молодая женщина. Темно-русые волосы покрыты розовым платком. На ней яркое праздничное платье. Молодуха истово тянет из блюдечка чай. Но пустой взгляд ее холодных светлых глаз, сверкающий из-под тонких, вразлет, бровей, страшен.
Чувствуется, именно она хозяйка в доме.
Плечом к плечу с ней хлыщеватый муж, в нарядно расшитой цветами косоворотке. Широкоплечий, с маленькой головой, украшенной пробором, крепкоскулый, он недобро косится на рядом сидящего, набрякшего от выпитой водки и чая старшего брата.
Ритуал чаепития не может скрыть их лютую взаимную ненависть. Пусты стаканы, выпиты рюмки, но конца застолью не видно. Замерли за спинами домочадцы, лезут из-за печки рожицы детей.
Все ждут…
Какое-то ядовитое слово только что было сказано. И, как после молнии, надо ждать грома. Рябушкин в миниатюрном полотне зримо и нелицеприятно написал жестокие нравы кулацкой семьи. Он будто скинул флер идеализации патриархального уклада, ибо к концу жизни с горечью понял истинные нравы пригородной деревни.
Узнал цену влияния чистогана на любимый им сельский быт.
Это произведение, неожиданное для Андрея Рябушкина, можно назвать правдивым свидетельством, поистине разоблачающим документом времени.
Высокое новгородское небо прозрачно.
Стадо лысых холмов спускается к реке Тигоде.
Безлюдно.
Лишь на покатом склоне у деревянной треноги мольберта – человек. Рядом этюдник, палитра, подрамник с холстом.
Разбросаны кисти.
Немолодому мужчине в сером теплом пальто зябко. Он съежился, согнулся на складном табурете.
Непокорная прядь кудлатых волос упала на чистый лоб. Бледное лицо, светлые грустные глаза, тонкий хрящеватый нос с острыми вырезами ноздрей, впалые щеки, на скулах недобрый румянец.
Кудрявится русая бородка, тонкая шея обмотана мохнатым шарфом.
Художник нервно сцепил руки на острых, колючих коленях и пристально, печально глядит, как неумолимо бежит солнце за бурую гряду леса. Небо по-весеннему пусто и безмолвно, только багровый отблеск заката звенит в зеркальных водах Тигоды.
Внезапный порыв студеного ветра принес горький запах костра. Судорожный, отрывистый кашель сотряс хрупкую фигуру Андрея Рябушкина.
В благостном молчании наступающего вечера жутко прозвучал этот сухой, лающий звук.
Живописец прижал к губам смятый большой платок.
Алое густое пятно расползлось по белой ткани.
Солнце скрылось, мигом посвежело.
Сизые сумерки легли на пустынные берега. Янтарная река странно мерцала в тусклой, туманной мгле.
Медленно, словно во сне, живописец раскрыл этюдник, механически уложил в него палитру, кисти.
Привычно связал ремнем складной мольберт и скамейку. Поднял нетронутое полотно и, устало сгорбившись, побрел к загоревшимся теплым огонькам усадьбы.
Еще один день прошел зря.
1904 год. Последний апрель в недолгой жизни Андрея Петровича Рябушкина.
Художник знал, что дни его сочтены.
Он пытался еще работать, но силы оставляли его.
А ведь совсем недавно так споро, славно писалось.
Невыразимо счастливо пробежали эти считанные три года.
Вдали от шумного Петербурга, житейской суеты, мелочных тревог. Наконец-то здесь, на новгородской земле, он почувствовал, что целиком обрел себя. Нашел путь к своему сердцу.
Московская девушка XVII века.
Небывалые, прозрачно-песенные яркие полотна, словно чудом, следовали одно за другим.
Работалось волшебно быстро и страшно.
Ведь мастер душою чувствовал злую, неотступную, неодолимую власть недуга.
И тем яростнее, наперекор беспощадному року он упрямо, изо всех сил спешил отдать людям свои мечты, ощущение прекрасного, любовь к жизни.
Рябушкин с какой-то дивной покоряющей легкостью создал за эти короткие годы свои звездные холсты.
Вот его последняя картина, написанная масляными красками.
«Московская девушка XVII века»…
Будто с фрески далекого итальянского проторенессанса сошла эта стройная девушка.
Но шаги ее звучат не по звонким плитам Флоренции, не ласковый теплый ветер Тосканы колышет ее одежды – московский февральский снег скрипит под красными точеными каблучками узконосых сапожек.
Морозная вьюжная поземка треплет длинную, до пят, шубку и румянит щеки. Вьется пышная, до пояса, русая коса, туго переплетенная алой шелковой лентой.
Не идет – летит девица в высоченной огромной меховой шапке (какую сегодня мечтали бы носить наши модницы), спешит не переводя дыхания.
Прижата к трепетной груди пушистая муфта, гордо поднято насурьмленное курносое личико.
Раскосые глаза прищурены, накрашенные пухлые губы плотно сжаты. Острый девичий подбородок надменно вздет.
Все, все в ней будто говорит:
«Не подступись»…
Залегли глубокие сугробы, не разъезжены колеи от полозьев саней. Замела вьюга крыши деревянных изб, древнюю многоглавую колоколенку.
Пустынна улица старой Москвы.
Слышно только, как хрустит снег, да откуда-то издалека доносится крик воронья.
Весна близка.
Потому, наверно, и летит быстрее птицы боярышня, спешит не чуя ног.
Глядя на это небольшое полотно Андрея Рябушкина, ни на минуту не приходит мысль, что эта картина сочинена, что она только плод фантазии живописца – настолько реально, сокровенно прочувствован, будто подсмотрен ненароком, сюжет.
Наблюден и вроде набросан с натуры.
Но это удивительное произведение искусства создано не столько кистью умелого, опытного мастера, сколько исторгнуто, спето самою душою художника, влюбленного в русскую старину.
Оно сотворено, как говорится, на одном дыхании и, может быть, сделано за несколько часов.
Но это итог огромного труда, опыта, пристрастия, таланта.
Рябушкин создал свою последнюю работу масляной краской.
Последнюю.
Через год его не стало.
Но как жизнелюбива, свежа, современна по живописи его картина!
Вице-президент Академии художеств граф И. И. Толстой получил телеграмму от 27 апреля 1904 года, где сообщалось «о кончине Андрея Петровича Рябушкина, последовавшей от острой формы туберкулеза легких сегодня в ночь в усадьбе Дидвине».
… Пронзительный весенний ветер шумел в ветвях берез, гнал стылую зыбь по реке Тигоде, трепал полы одежд у маленькой группы людей, замерших у свежей могилы.
Их было немного.
Семьи Тюменева и Беляева. Гравер Матэ и Андрей Преображенский, приехавшие из Петербурга.
В сторонке молча жались крестьяне из окрестных деревень, несшие гроб и провожавшие мастера в последний путь.
Друг художника Илья Тюменев позже вспоминал:
«В гробу он лежал такой же беленький, худенький, такой же симпатичный, каким бывал и в жизни..
МИХАИЛ ВРУБЕЛЬ
В далекие времена в прекрасной Венеции инквизиторы призвали на свое страшное судилище Паоло Веронезе и спросили его, как посмел мастер вольно изобразить канонический евангельский сюжет.
Художник гордо ответил:
«Мы, живописцы, позволяем себе вольности, какие позволительны поэтам и безумцам.
Пораженные его словами грозные судии молчали.
«Безумцы»…
Сколько раз мы читали это слово в истории искусства. Так говорили современники о своих гениальных живописцах.
Самодовольные голландские бюргеры величали сумасшедшим Рембрандта ван Рейна лишь за то, что он не укладывался в их параметры бытия.
Парижские биржевые маклеры считали свихнувшимся своего коллегу Поля Гогена, сменившего их профессию на кисть художника…
Потом проходило время, и все становилось на свои места, все, как говорится, «обретало свою полочку».
Но бывали случаи, когда иные большие художники не выдерживали накала борьбы, горечи непризнания, разрыва между стремлением к творчеству и трудностями жизни – тогда их одолевал тяжкий недуг, суровая реальность будто карала дерзких. Эти живописцы как бы сгорали в пламени костра своего гения.
Так было с Винсентом Ван Гогом.
Такая же судьба постигла Михаила Врубеля.
Самое поразительное, что уже больные мастера в конце судьбы в минуты просветления продолжали творить.
Врачи, лечившие их, в один голос заявляли, что психика художников в эти часы была абсолютно здорова.
Да, много, много еще неоткрытого хранят в себе тайны природы человека, его духа.
Где грань прозрения?
Как открываются новые горизонты прекрасного?
Мы называем Андрея Рублева, Микеланджело Буонарроти, Михаила Врубеля предтечами; теперь есть более современное понятие – новатор.
Но вечный смысл нови в том, что эти люди, их гений давали возможность всему человечеству становиться выше, добрее, чище, проникать в еще не познанное.
Однажды Альберту Эйнштейну задали вопрос: что поразило его больше всего в жизни?
Он ответил: «Ощущение таинственности».
И это сказал человек, имевший дело с формулами.
Но вернемся к изобразительному искусству…
Третьяковка. Белая лестница, немолчные звуки тысяч шагов. Бесконечная анфилада залов второго этажа. Виктор Васнецов, Нестеров, Суриков, Репин…
Ступени ведут вниз, на первый этаж.
И сразу загорается дивными красками витраж.
«Рыцарь». Белый конь несет гордого победителя. Он склонил тяжелое копье перед прекрасной дамой. Цветные стекла сверкают алыми, бирюзовыми, лиловыми колерами.
Это маленькое окно. Его самоцветная мелодия сразу вводит нас в мир легенды, сказочных грез.
Заломила тонкие нежные руки Волхова. Блестят слезы в широко открытых очах сказочной царевны. Она прощается с призрачным миром грозного царя морского. Ее мысли полны разлуки с любимым. Плещут волны, шумит густая осока. Гаснет свет вечерней зари. Мерцают драгоценные камни венца царевны…
Рядом на стене «Тени лагуны» – огромная раковина-жемчужница и как бы рожденные ею волшебные девы. Изумрудную рябь рассекают черные плавники чудесных рыб. Чуть намечена фигура Нептуна.
Испания. Фрагмент.
В картине – гармония рождения мечты, безудержный поток зрительных ассоциаций, чарующих своей раскованной художественностью.
Мир Врубеля.
Залы выставки, посвященные стодвадцатипятилетнему юбилею со дня рождения этого гениального русского художника конца XIX – начала XX века.
Летят в свинцовых сумерках, оседлав волшебных скакунов, доктор Фауст и Мефистофель.
Вьются гривы могучих коней, развеваются от дьявольского полета плащи. Задумчив взор Фауста, устремленный в неясные просверки будущего. Тяжесть страшной клятвы лишает его прелести ощущения полета.
Свобода – лишь призрак.
Мефистофель зрит смятенность жертвы. Его сверкающий взор проникает в самое сердце Фауста.
Глубокий философский смысл заключен в этом панно. «Какова стоимость заложенной души человеческой? Надо ли даже за любую цену, во имя самых сладких благ продавать себя, свой бессмертный дар?»
… Кто мог лучше Александра Бенуа знать эту среду резонерствующих покровителей, циничных и милых, жестоких и обаятельных?
С какой горечью написал он строки о Врубеле, дающие возможность понять правду о его связях с просвещенными миллионерами, сделавшими для художника немало добра.
Вчитайтесь:
«Он предлагал себя, свои богатства. Он готов был подарить нас храмами и дворцами, песнями и кумирами. Он ничего не просил за это; он молил только, чтобы ему давали выявляться, чтобы освобождали его от тяжелого бремени наполнявшего его существо вдохновения. Но мир не принимал его, чуждался и даже презирал. Зачем блеск, игра, краски, веселье, когда и так живется в тусклости, в делах, во мраке и суете. И не верил никто Врубелю. Изредка кто-нибудь из чудачества купит у него картину или закажет ему стенопись, но сейчас же связи обрывались, филистеры погружались в отдых от сделанного усилия стать чудаками, а художник снова оказывался без дела и применения..
Они, эти богачи, бывали порою и прогрессивными людьми, но все же оставались купцами.
Врубель хотел отдать свой шедевр «Царевна-Лебедь» Морозову за пятьсот рублей, но могущественный покупатель выторговал его у художника за триста.
Автор простодушно согласился.
Знаменитый «Пан» был куплен всего за двести рублей – цена ужина в столичном ресторане, а немного позже некий предприимчивый владелец предложил его Третьяковской галерее за пять тысяч!
Особняком в этом сложном мире нуворишей и дельцов стоял Савва Мамонтов, который первым приютил Врубеля, пригласил работать в свою студию, заказал два грандиозных панно для Нижегородской ярмарки, составивших художнику громкую, хотя несколько сенсационную славу «крушителя основ», и сделал вообще немало полезного в истории русского театра, русской культуры.
Художник Поленов, помогавший Врубелю закончить панно для Нижнего Новгорода, пишет жене в июне 1896 года:
«Иногда я люблю работать у Саввы в доме, когда там носится художественная атмосфера. Первым делом, когда я приехал, я пошел к Врубелю и с ним объяснился, он меня чуть не со слезами благодарил… а сам в это время написал чудесное панно «Маргарита и Мефистофель». Приходит и Серов, так что атмосфера пропитана искусством… Время от времени эти панно развертываются на дворе и там работаются…»
Это маленькое отступление в мир реалий, в которых жил и творил Михаил Александрович Врубель, поможет нам объемнее и точнее осмыслить судьбу художника.
Всего два зала Третьяковской галереи – Врубелю тесно. Много работ осталось в запаснике: первый этаж Третьяковки закрыт на ремонт. Здание сокровищницы русского искусства находится в аварийном состоянии.
«Демон (сидящий)», 1890 год.
Далекая золотая заря загорается за колючими скалами.
В багрово-сизом небе расцветают чудо-кристаллы неведомых цветов.
Отблески заката мерцают в задумчивых глазах молодого гиганта.
Юноша присел отдохнуть после страшного пути, его одолевают тяжкие мысли о надобности новых усилий и о верности избранной дороги.
Тяжелые атлетические мышцы обнаженного торса, крепко сцепленные пальцы сильных рук застыли.
Напряжены бугры лба, вопросительно подняты брови, горько опущены углы рта.
Поражающее сочетание мощи и бессилия. Воли и безволия.
Весь холст пронизан хаосом тоски, горечью неосуществленных сновидений.
Жизнь продолжается.
На наших глазах как бы формируются поразительные по красоте минералы.
Но радость бытия уходит вместе с тающими лучами зари. Холодными голубыми гранями поблескивают ребристые лепестки огромных цветов.
И в этой душной багровой мгле неожиданно и пронзительно звучит кобальт ткани одежды юноши.
Здесь синий – символ надежды.
Это полотно Врубеля не имеет аналогов во всей истории живописи по странным сочетаниям холодных и теплых колеров, напоминающих самородки или таинственные друзы никому неведомых горных пород.
Тлеющие багровые, рдяные, фиолетовые, пурпурно-золотые тона как будто рисуют рождение какого-то планетарно нового мира.
С ними в борьбу вступают серые, пепельные, сизые мертвые краски, лишь оттеняющие фантастичность гаммы картины.
Художник недаром в юности увлекался минералогией, делал модели из гипса, а с возрастом подолгу изучал игру граней драгоценных камней.
Вся эта грандиозная мистерия цвета, словно плазма, переливается, мерцает, высверкивает. Желание живописца создать образ патетический, призванный будить душу зрителя величием, монументальностью содеянного, достигнуто полностью.
Но Врубель не был бы самим собою, если бы в этой огромной картине не было второго плана. Ведь ни непомерные по мощи объемы торса, ни вздутые в страшном напряжении мышцы рук, ни саженный разлет плеч – ничто не может скрыть бессилия, тоски, горечи юного титана.
В чем тайна?
Демон (сидящий)
Попробуем, прочтя строки из письма к сестре, написанные в дни создания «Демона», понять сверхзадачу картины.
Итак, май 1890 года:
«Но что делать, когда моя жизнь все еще состоит только из опьянений да самогрызни и ворчаний на окружающее. Ужасно как-то ожесточаешься. Ты знаешь, что я всю эту зиму провел в Москве и теперь здесь же. Васнецов правду говорил, что я здесь попаду в полезную для меня конкуренцию. Я действительно кое-что сделал чисто из побуждения, «так как не дамся ж!» И это хорошо. Я чувствую, что я окреп, т. е. многое платоническое приобрело плоть и кровь. Но мания, что непременно скажу что-то новое, не оставляет меня; и я все-таки, как, помнишь, в том стихотворении, которое нам в Астрахани или Саратове (не припомню) стоило столько слез, могу повторить про себя: «Куда идешь ты? Я этого не знаю».
«Куда идешь ты?»
Вот лейтмотив этой дантовской поэмы в красках.
Всезнание и бессилие – адский искус, эта тема становится любимой мелодией лиры Врубеля.
Сражение мглы и сияния, зла и добра отражено в маленьком алом блике зрачка Демона. В этой точке собран весь ужас незнания, томление без надежды, глубоко запрятанный страх перед неведомым.
Художник пытается заглянуть за грань земного бытия.
Но напрасно Врубелю приписывали упадничество.
Симфоничность масштаба этой глубоко жизненной драмы чарует гармоничностью пропорций, ракурсов, колорита, виртуозным мастерством живописца.
Можно только поражаться, как люди, понимающие и любящие искусство, не услышали в работе странного и для многих непонятного живописца голос предтечи, вещавший новое, доселе невиданное развитие русского искусства. Ведь в этом полотне при всей его своеобычности, как ни в одном другом произведении современников Врубеля, отчетливо проступает великолепное владение всеми традициями мировой культуры. В колорите холста слышны звуки мелодий несравненных венецианцев, а в лепке формы угадываются ритмы самого великого флорентийца Микеланджело Буонарроти.
Роза в стакане.
«Настоящему художнику предстоит громадный труд поставить перед лицом людей зеркало, от которого бы сердце забило тревогу» – эти вдохновенные слова написал художник Иван Крамской, и эти строки немного приподнимают завесу над задачей, поставленной Врубелем еще во время работы над эскизами росписей Владимирского собора в Киеве.
Здесь же, в Киеве, сложился у живописца образ Демона. К сожалению, до нас не дошли созданные мастером холсты. Но смысл, этическая задача, связанная с появлением этой темы, ставшей кардинальной во всем творчестве Михаила Александровича, не случайна.
Еще в юности будущий художник зачитывался поэмой Лермонтова. В образе мятежного духа его влекли жажда подвига, черты невыразимого стремления человека к совершенству, к счастью, добру, звучавшие в лире поэта.
Демон Михаила Врубеля, несмотря на очевидные лермонтовские истоки, носит свою, другую, особую щемящую врубелевскую трактовку.
Это глубоко личностное выражение сложного миропонимания, представляемого как борьба света и мрака.
Все существо живописца восставало против мещанства, косности, банальности житейской круговерти.
Он страдал.
Эта скорбь Врубеля, его думы о прекрасном, о гармонии, которая невозможна в атмосфере, где властвует чистоган, нашли выражение в образе легендарного духа – Демона.
Бесконечная доброта, бескорыстие художника, превосходящие все границы, и скаредность, прагматизм сильных мира сего; вечная мечта Врубеля о красоте и уродливая, пошлая атмосфера «сладкой жизни» богатых особняков, прикрывающая порою меценатством и игрой в искусство пустоту души; личная жизнь почти люмпена, вечно испытывающего чувство неловкости, неустроенности, – все это при бесконечно ранимом сердце доводило Михаила Александровича до отчаяния.
Должно было пройти много лет, прежде чем Врубель наконец получит в 1896 году заказы, в которых он покажет свою богатырскую силу, масштаб своего дара.
К сожалению, грандиозное панно Врубеля «Принцесса Греза», написанное в 1896 году, покоится мирно в запаснике. Его негде экспонировать – нет помещения. Огромный холст, подобный колонне, свернут в рулон и ждет своего часа.
1895 год. Врубель пишет таинственный провидческий холст. История его создания поразительна: живописец прослушал оперу «Кармен», его потрясла тема гадания, неотвратимости Рока.
Фатальность случайностей.
Он приходит в мастерскую, берет почти готовый портрет Н. И. Мамонтова и в страстном порыве счищает написанное.
По этому же холсту пишет свою изумительную цыганку-гадалку.
Когда возмущенный заказчик, пришедший позировать, начал крупный разговор, Врубель откровенно сказал ему:
«Не могу больше писать ваш портрет, осточертел он мне».
Нельзя не согласиться, что это заявление Врубеля не было образцом вежливости, но, зная по воспоминаниям друзей о необычайно мягком и сдержанном характере живописца той поры, надо представить, до какого накала довели жизнь и тяжкие будни этого сорокалетнего мастера европейского класса.
Как говорится, шесть лет, проведенные в Москве, имели свои сложности.
Мир богатых особняков – «это роскошный луг, который часто оказывается трясиной» – вот горькие слова самого Врубеля, сказанные о засасывающем влиянии смеси лжи и капризов, лести и надменности, которые принесли ему те годы… «Гадалка».
Запомните год – 1895-й.
Пронзительно, буквально проникая в саму душу, глядят на нас темные блестящие глаза молодой женщины.
Чернобровая, смуглая, со странным, но удивительно привлекательным, милым лицом, чуть-чуть улыбаясь, пристально смотрит она на нас. Розовая шаль наброшена на плечи, тонкие руки украшены тяжелыми браслетами. На ковре перед ней раскрыты карты. Впереди лежит туз пик.
Удивительно переплетается орнамент настенного ковра со складками шали, с небрежно разбросанной колодой карт.
Многие холсты Врубеля словно говорят, во многих слышны слова, но гадалка безмолвна, чем дольше вдумываешься и вглядываешься в этот портрет, тем яснее ощущаешь атмосферу предчувствия, ожидания, овладевшего автором картины и передающегося мгновенно нам. Что-то должно свершиться…
Врубель недаром записал уже готовый портрет, нетерпение его оправдалось. Цыганка была права.
Мелькнут несколько месяцев, и в июле следующего, 1896 года ликующий Врубель обвенчается со своей любимой – Надеждой Ивановной Забелой.
Творчеству истинных живописцев всегда присуща крайняя индивидуальность, несмотря на внешнюю схожесть таких признаков, как упорная школа в начале жизни, постоянный, неустанный труд, влечение к постижению традиций мировой культуры.
И все же у каждого из великих мастеров в их бытии наступает миг, когда по велению Рока на какое-то мгновение художник обретает способность увидеть весь свой путь в искусстве целиком, будто отойдя в сторону и взирая на него с высоты добытых годами раздумий.
