Текст книги "Мастера и шедевры. Том 2"
Автор книги: Игорь Долгополов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)
Он еще полон сил.
И вот тогда, как бы переосмыслив свою творческую судьбу, с невероятной мощью создает один шедевр за другим.
Наступает кульминация, невыразимый взлет, дающий дивные плоды. Куда-то отходят, а вернее, становятся незаметными житейские неурядицы, мастер уже не слышит голоса хулы, его не заботят мелкие препоны.
Он творит.
Таким мигом в жизни Михаила Александровича Врубеля был 1896 год, когда вечный скиталец, неустроенный и бездомный живописец обретает свою пристань. В его бытие входит Надежда, и вместе с ней к художнику пришла музыка.
Сбылась его мечта. Он полюбил.
Только шесть лет останется у него для создания всех своих основных шедевров. Всего шесть лет. Но за эти годы, 1896–1902, был создан мир Врубеля – эпоха в истории не только русской, но и мировой культуры.
Только тяжкий недуг – плод невыносимого нервного напряжения, нечеловеческого труда и многолетнего непризнания – вдруг оборвет блистательный поток картин, чарующих нас дивной красотой, совершенством языка, первичностью ощущения прекрасного.
В те годы он напишет ряд великолепных портретов: С. И. Мамонтова, Арцыбушевых, сюиту портретов своей супруги Н. И. Забелы-Врубель.
Одни только эти превосходные полотна могли уже создать художнику бессмертную славу, в них он предстает перед нами как чудесный мастер, владеющий всеми тайнами станковой живописи, обладающий даром проникать в сокровенные глубины человеческой души.
Гадалка.
Поражаешься редкому таланту художника, почти проникшего в веласкесовский секрет использования черного цвета.
Удивляет такт, с которым Врубель-живописец, владевший редким талантом декоратора, оперирующего буквально всей радугой цвета, в этих своих портретах как бы собирает, умышленно гасит яркость гаммы холстов, подчиняя все раскрытию психологии портретируемых.
В жизни каждого художника бывают счастливые и несчастливые годы. Одним счастье улыбается с детства, у других лучи радости озаряют лишь поздние годы.
В сложной, многогранной судьбе Врубеля не было с самого года рождения безмятежного благополучия: он рано потерял мать, много скитался, переезжая с семьей из одного города в другой.
Потом тяжелая пора учения, окрашенная невзгодами, лишениями, затем долгие, долгие годы непризнания, и вот наконец после порога пятого десятка лет намечается перелом.
Год 1896-й начался превосходно.
Заказы Мамонтова на огромные панно «Принцесса Греза» и «Микула Селянинович». Трудный, но все же успех этих произведений положил начало громкому звучанию имени живописца. Это придало ему уверенности. Он создает сюиту панно на тему «Фауста».
Врубель проводит летние месяцы 1900–1901 годов на хуторе Ге, гостя у дочери знаменитого художника. Здесь написаны такие жемчужины русского искусства, как «Царевна-Лебедь», «Сирень», «К ночи», и начат «Богатырь».
Надо же было случиться, что Врубелю было суждено писать в студии Николая Николаевича Ге, который еще в 1890 году – в один год с врубелевским «Демоном» – создал свою изумительную по глубине и колориту картину «Что есть истина?», явившуюся этапным, огромным по духовному накалу и экспрессии полотном.
На первых порах эпикуреец Врубель не принимал толстовскую философию Ге. Но с годами он понял силу «Голгофы», «Распятия» и осознал этическую мощь этих картин.
Жемчужина.
Кстати, Врубелю этих лет стали близки и поздние композиции Александра Иванова, поднимавшие философские темы.
Надежда Ивановна Забела внесла во внутренний мир Врубеля не только обаяние женской прелести.
В его сердце еще больше вошла музыка, и музыка отечественная.
Знакомство, а потом настоящая дружба с Римским-Корсаковым открыли Михаилу Александровичу новое для него царство русской сказки, легенды, былины.
Вот что писал он композитору: «… благодаря Вашему доброму влиянию решил посвятить себя исключительно русскому сказочному роду. Утешает меня еще и то, что настоящая работа является искусом и подготовкой вообще моего живописного языка, который, как Вы знаете и я чувствую, хромает в ясности».
Однако Врубель, как всегда, относится* к себе слишком сурово. С первых серьезных шагов художник был очень близок к самым сокровенным основам русской культуры.
Будучи в Италии, писал сестре о своей тоске по Отчизне, вспоминал русскую весну. Позднее он признавался ей, что ему «слышится… та интимная нотка, которую… так хочется поймать на холсте и в орнаменте».
В народном, русском, Врубель улавливал ту своеобычность, которая так поражает в его полотнах. Он нашел в сердце народа «музыку цельного человека», не тронутого отвлеченностью… «упорядоченного, дифференцированного и бледного Запада».
«Царевна-Лебедь».
Глубокий смысл заложен всего в двух словах. Очарование родной природы, гордая и нежная душевность сказочной девушки-птицы.
Тайные чары все же покоренного злого колдовства.
Верность и твердость истинной любви. Могущество и вечная сила добра.
Все эти черты соединены в чудесный образ, дивный своей немеркнущей свежестью и той особенной величавой красотою, свойственной народным сказам.
Царевна-Лебедь.
Каким надо было обладать даром, чтобы воплотить этот чистый и целомудренный облик в картину!
Рассказать языком живописи о сновидении, о невероятном. Это мог сделать только великий художник, постигший прелесть Руси.
«Крылья – это родная почва и жизнь», – писал Михаил Врубель, а в другом обращении к близкому товарищу он восклицал:
«Сколько у нас красоты на Руси… И знаешь, что стоит во главе этой красоты – форма, которая создана природой вовек. А без справок с кодексом международной эстетики, но бесконечно дорога потому, что она носительница души, которая тебе одному откроется и расскажет тебе твою. Понимаешь?»
Так осознать глубину самого сокровенного в искусстве дано очень немногим, и Врубель потому-то и смог написать шедевр нашей школы, ибо любил Отчизну, народ, красоту.
«Царевна-Лебедь». В самую глубину твоей души заглядывают широко открытые чарующие очи царевны. Она словно все видит.
И сегодня, и завтра.
Поэтому, может быть, так печально и чуть-чуть удивленно приподняты собольи брови, сомкнуты губы. Кажется, она готова что-то сказать, но молчит.
Мерцают бирюзовые, голубые, изумрудные самоцветные камни узорчатого венца-кокошника, и мнится, что это трепетное сияние сливается с отблеском зари на гребнях морских волн и своим призрачным светом словно окутывает тонкие черты бледного лица, заставляет оживать шелестящие складки полу-воздушной белой фаты, придерживаемой от дуновения ветра девичьей рукой.
Перламутровый, жемчужный свет излучают огромные белоснежные, но теплые крылья. За спиной Царевны-Лебедь волнуется море. Мы почти слышим мерный шум прибоя о скалы чудо-острова, сияющего багровыми, алыми приветливыми волшебными огнями.
Далеко-далеко, у самого края моря, где оно встречается с небом, лучи солнца пробили сизые тучи и зажгли розовую кромку вечерней зари…
Вот это колдовское мерцание жемчугов и драгоценных камней, трепета зари и бликов пламени огней острова и создает ту сказочную атмосферу, которой пронизана картина, дает возможность почувствовать гармонию высокой поэзии, звучащей в народной легенде. Невероятная благость разлита в холсте.
Пан.
Может, порою только легкий шорох крыльев да плеск волн нарушают безмолвие. Но сколько скрытой песенности в этом молчании. В картине нет действия, жеста. Царит покой.
Все как будто заколдовано. Но вы слышите, слышите живое биение сердца русской сказки, вы будто пленены взором царевны и готовы бесконечно глядеть в ее печальные добрые очи, любоваться ее обаятельным, милым лицом, прекрасным и загадочным.
Художник пленил нас магией своей волшебной музы.
И мы, жители XX века, на миг оказываемся в неведомом царстве грез. Живописец-чародей заставляет нас забыть о скепсисе, свойственном нашему отношению к чудесам, и властною рукою гения усиливает в сердцах наших чувство веры в добро, прекрасное.
«Пан». 1899 год. Сумерки. Еще синеют, отражая вечернее небо, воды маленькой речки, а в густой мгле за черным частоколом старого бора встает молодой румяный месяц.
О чем-то шепчутся березы, но тишина незаметно завораживает природу, и вот начинают сверкать голубые, родниковой свежести глаза Пана.
Я вижу в гладком стекле, покрывающем картину, десятки внимательных молодых глаз, всматривающихся в этого доброго старика-мальчишку, вот-вот готового заиграть на свирели, и вновь убеждаюсь, что зрителям конца XX века нисколько не претит фантастичность в искусстве, наоборот, они видят в этой картине простор для мечты. Кто из нас не слушал странные и не всегда понятные голоса ночной природы!
Казалось, все рассчитали и высчитали мудрые ЭВМ, люди уже проникли в недра атома и в бездну космоса, но ощущение непознанности, загадки почему-то не покидает нас.
Я не раз спрашивал себя, почему даже в невыносимую июльскую жару залы выставки Врубеля полны людей?
Они глядят и молча размышляют…
Редчайший дар колориста проявил Михаил Александрович в своей картине «К ночи», созданной в 1900 году. Надо было обладать поистине феноменальной зрительной памятью, чтобы запечатлеть сложнейшую гамму задуманного полотна.
Сирень.
Приближается ночь. Веет прохладой от темных просторов древней скифской степи, где гуляет ветер.
Но земля, кони, одинокая фигура будто напоены жаром ушедшего дня. Багровые цветы чертополоха, рыжий конь – все будто несет следы ушедшего солнца. Отчизна пращуров.
Бродят лошади на фоне сумрачного неба, бескрайние дали тают во мгле, царит атмосфера первозданности, природы.
И как воплощение ее души – не то сказочный пастух, не то бородатый леший с огромной гривой волос, с могучим, словно кованным из меди, торсом.
Еле мерцает серп молодого месяца, гулкая тишина объемлет степные просторы, только храп коней да печальный крик ночной птицы нарушают безмолвие сумерек…
«Сирень» (второй вариант). 1901 год.
Этот ноктюрн не дописан Врубелем. Но волшебные гаммы фиолетовых, лиловых тонов созвучно поют гимн красоте.
Прохладой, свежестью веет от этого большого холста. Кисть мастера предельно раскованна, каждый ее удар точен. Колера сиреневые и глубокие зеленые создают удивительное настроение спокойствия, умиротворенности.
Незавершенность полотна приоткрывает нам творческий процесс художника, его поразительное умение намечать большие отношения цвета, точно видеть тон, внутренний орнамент холста.
Из-за кустов сирени выглядывает смеющаяся голова духа природы, одного из тех, которыми древние мифы населяли мир. Даже незаписанный кусок холста с намеченным силуэтом задумчивой женской фигуры, сидящей на садовой скамейке, нисколько не снижает общего впечатления гармонии и раздумья, которыми пронизан холст.
Трудно поверить, что близок грозный финал творческого пути.
«Демон». 1902 год. Художник ощущает приближение неотвратимого конца.
Все силы его напряжены до предела.
Он десятки раз переписывает огромный холст.
Современники вспоминают, что уже на выставке «Мира искусства», где было экспонировано полотно, Врубель каждое утро над ним работал.
Это был «Демон поверженный» – так называют его сегодня.
Как изменился герой картины 1890 года!
Всего двенадцать лет отделяют того цветущего, полного сил юношу от этого смятенного, истерзанного облика.
Лишь в глазах Демона сохранилась с тех лет та же тоска, сила прозрения.
Но страшнее сведены брови.
Глубокие морщины прорезали лоб.
С невероятной высоты упал Демон. Бессильно распластаны крылья. В безумной тоске заломлены руки. И если в раннем холсте мы ощущаем хаос рождения, в котором живет надежда, то в поверженном Демоне царит крушение. Никакое богатство красок, никакие узоры орнаментов не скрывают трагедии сломленной личности.
Напрасно трактовать врубелевского Демона как духа зла, свергнутого с небес всемогущим богом.
Думается, оба Демона – и 1890, и 1902 годов – глубоко автобиографичны. Мастер, как никто, знавший объем своего дарования, свою творческую силу, не исполнил до конца грандиозных замыслов, которыми была полна его душа.
И если в «Демоне сидящем» тридцатитрехлетний художник, испытавший непомерное разочарование в осуществлении многих надежд, еще полон сил, то сорокашестилетний Врубель мужественно и невероятно ясно ощутил грядущий финал своей бесконечно тяжелой и полной разочарований судьбы.
Нервы его не выдержали.
Ни заботы жены, ни желанное признание не смогли вернуть здоровье.
Тяжкий недуг свалил художника.
В «Демоне» 1902 года есть деталь, которая не раз заставляет задуматься о секретах, заключенных в еще не до конца исследованной системе человеческого сознания.
Всмотритесь в розовый луч зари, осветившей корону Демона. Свет упал из-за гор, он намечен двумя-тремя ударами кисти на фоне диких скал.
В наступающей тьме безумия художник верил в возвращение света, в новую зарю творчества.
И она пришла.
Врубель вернулся к живописи. Эти мгновения были недолги. Жемчужиной той поры стал портрет Н. И. Забелы 1905 года «После концерта».
Догорают, тлеют угли большого камина.
На широкой тахте дама в вечернем туалете.
Ее образ словно размыт временем.
Резкими линиями намечено платье, декор камина, но нежны касания руки, рисующей портрет любимой.
Художник будто прощается с дорогим ему человеком, видит ее через встающую между ними фатальную преграду.
Этот холст глубоко трагичен. В нем с невероятной яркостью предстает вся драма судьбы мастера.
Врубель ушел…
О похоронах, состоявшихся в апреле 1910 года, с волнением рассказывает дочь П. М. Третьякова А. П. Боткина:
Похороны… Но какая ирония! Отпевали в Академии, заведовал всем Беклемишев… Царили ученики Академии, студенты, ученики школы Званцевой (Бакста) и члены Союза русских художников. Их была масса, несли гроб попеременно. Среди Вознесенского – несли Бенуа, братья Лансере, Добужинский. Вообще было очень хорошо. А на кладбище, на краю, среди поля, гора венков. Блок говорил, а над головами жаворонки заливаются».
Репин с горечью вспоминал:
«Чем больше лет проходит со дня его кончины, тем все значительнее и прекраснее предстает перед нами образ певца красоты, творца неувядаемых шедевров русского искусства Врубеля».
Михаил Врубель – фигура огромная.
Его искусство достигает поистине грандиозного звучания. К сожалению, мы порою как-то вяло и стеснительно оцениваем вершины нашей живописи.
Россия – молодая страна. Это не Индия или Италия…
Но и она успела создать величайшие самобытные памятники мировой культуры, огромны достижения ее в области литературы, музыки и живописи. Да, живописи.
Хотя тут же немедля вспоминаю глумливое лицо одного институтского доцента, который нам доверительно сообщал, что «Ромен Роллан рысью пробежал всю Третьяковку, лишь два часа простояв в задумчивости у «Троицы» Рублева…».
Портрет артистки Н. И. Забелы-Врубель.
Это было лет сорок тому назад. Помню, я спрашивал у Игоря Эммануиловича Грабаря: правда ли это?
Академик пристально взглянул на меня, его розовое лицо с гладко выбритой головой стало красным, безбровые глазки блеснули из-под стекол очков, и он сказал одно слово:
«Чушь!.
«Москва-Париж» – огромная выставка, продемонстрировавшая сотни выдающихся произведений русского, советского и французского искусства. Живая связь двух великих стран, их народов нашла свое отражение в преемственности явлений культуры, и это имеет поистине глубокий смысл, требующий неспешного, фундаментального анализа.
Именно на этой выставке была особенно ощутима масштабность пластического звучания шедевров Врубеля «Царевна-Лебедь» и «Сирень».
Они в свое время подвергались нападкам формалистов, обзывались «декадентскими», причислялись к продуктам распада буржуазной культуры.
Но, к счастью, пора всеотрицания и переоценок классических творений великих художников прошлого миновала…
Как поразительна неповторимость биографии каждого творца. Казалось, и удивляться этому, наверное, не следует. Но тем не менее свеобычность характеров и оригинальность видения крупных мастеров, их безотчетная преданность своей теме и, главное, их борьба за свои приверженности, с причудами рока каждый раз заставляют изумляться невероятным хитросплетениям бытия, преградам и козням, расставляемым перед художниками, и как вопреки всем этим препонам живописец все же создает свои полотна, в которых с единственной и потрясающей ясностью выражает свою душу, свои привязанности, любовь и ненависть.
Конечно, во многом среда, эпоха, в которой живет мастер, формирует и оттачивает его талант.
Но, с другой стороны, этот художник, как бы преломив сквозь сердце свет своего времени, сам выражает век, в котором ему довелось родиться и творить.
Часто эти связи живописца с окружающей его сферой очень неоднозначны, а характер таланта и картины, создаваемые им, сложны и никак впрямую не выражают будни бытия; но при прохождении достаточного времени, а чаще всего уже после кончины художника, со всей грандиозностью предстают величие его творческого искания, неповторимость и несметное богатство духовного мира, который он оставил людям.
И только тогда можно уверенно понять всю силу того страстного влечения к красоте и правде, к раскрытию единственной и никем еще не рассказанной темы, которая владела им всю жизнь, озаряя судьбу.
Как бы коротка ни была биография того или иного крупного живописца, но полотна, оставленные им, позволяют как бы узнавать его не похожий ни на кого лик.
Мы невольно ощущаем скрытую от нас внутреннюю напряженную работу художника, и чем больше талант, чем неповторимей и ярче горит звезда его дара, тем острее и отчетливее мы чувствуем неодолимую, притягательную мощь творческой одержимости живописца, отдавшего всего себя выражению своей мечты о прекрасном.
Таким был Врубель!
ВАЛЕНТИН СЕРОВ
На наших глазах, очевидно,
неумолимо совершается эволюция
в искусстве. Никакими
искусственными мерами, ни
борьбой, ни поощрениями
излюбленного жанра уже нельзя
повернуть искусство к
прискучившим мотивам. Никакие
опасения за кажущееся падение
искусства никого не пугают.
И. Репин
«Дорогие сестры, это мое последнее письмо, может быть. Вся Франция на дорогах, бежит – пешком, на велосипедах, даже на похоронных дрогах – до того давление немцев велико. Мы окружены справа, слева и с севера, я думаю – я буду расстреляна как довольно пожившая. Что же Россия не приходит к нам на помощь?.. Шум адский со всех сторон. Это конец света. Прощайте. Мари».
Это письмо из Парижа пришло в Москву. Оно кружило по Скандинавии и попало к адресату лишь в июне 1940 года.
Кто автор этого письма?
Кто эта женщина?
Мари – это «Девушка, освещенная солнцем», так хорошо знакомая нам и любимая нами, задумчивая и немного грустная девушка Маша, написанная Валентином Александровичем Серовым летом 1888 года.
Полвека отделяет мирные погожие июньские дни в русском имении Домотканове, когда молодой, еще не известный художник усердно писал портрет юной Маши Симонович, от тех пахнущих гарью дней, когда Мария Яковлевна Львова-Симонович писала письмо к сестрам в Россию. Как драматичны и велики перемены в истории Земли и в судьбах людей за эти пятьдесят лет!
Думается, что история создания Серовым изумительной картины «Девушка, освещенная солнцем», судьба скромной русской девушки Маши и ее семьи, так много сделавших доброго автору шедевра, – история замечательная и говорящая о многом.
Шестьдесят лет хранила у себя Мария Львова, как самое дорогое, письма и рисунки Валентина Серова – хранила как святую память о России, о днях юности, о счастье.
За несколько недель до второй мировой войны, будто предчувствуя неминуемую беду и желая сохранить для Родины эти реликвии, она посылает, из Парижа в адрес Третьяковской галереи этот бесценный дар.
Вот одно из писем юного Серова к Маше:
«13 апреля 1879 года, Москва.
Маша!
Когда ты была в Москве, не правда ли, ты нашла во мне перемену, перемена эта та, что прежде я недолюбливал девочек… они мне все не нравились. Ты вот да Надя (Лелю не знаю) первая простая девочка, с которой можно говорить по душе, хотя я видел вас мало…
Мне бы очень хотелось быть часто у вас – мы бы много прочитали хороших вещей и подружились уж как следует. Живу я, как и прежде, занятия идут обычным порядком, рисую довольно много и с охотой, и если теперь поеду с художником Репиным в деревню, то за лето сделаю огромные успехи.
Видел портреты ваши, довольно худы, у тебя рот немного крив, только ты не обижайся этому.
Извини, что так размашисто. В. Серов».
Это письмо интересно тем, что все названные в нем – и художник Илья Репин, и девочки Маша, Надя Симонович и Леля Трубникова – пройдут через всю жизнь Валентина Серова: будут помогать ему, спорить с ним, любить…
… Никому из грубых надзирателей мюнхенской фольксшуле не приходило в голову, что маленький русский, Серов, принятый в школу осенью 1872 года, вот уже второй год, несмотря на их строгий надзор, живет в своем таинственном и удивительном мире. Для них он просто средний ученик, не очень прилежный и порой угрюмый, которого приходится наказывать за нерадивость и рассеянность.
Часто на уроках Тоша, так прозвали мальчика, забывался и глядел в окно, где за черными острыми крышами домов жалким клочком мерцало чужое небо.
Он мечтал о широких лугах, о веселых ветрах, о резвых лошадях, о ярком, добром небе России.
Грубый окрик, а порой удар линейкой возвращали его из мира грез на грешную землю.
Девушка, освещенная солнцем.
Лишь длинными вечерами, в тесном и полутемном номере гостиницы, вздрагивая от неведомых шорохов, мальчик оставался наедине со своими мечтами.
Он мечтал… и рисовал. В рисунках Тоша вспоминал все, что ему было дорого.
Белые странички больших альбомов заполняли острые, недетские кроки.
И когда поздно ночью мать возвращалась домой с концерта или из оперы, она нередко заставала сынишку уснувшим над рисунком.
Детство Валентина сложилось трагично. Шестилетний малыш теряет отца – Александра Николаевича Серова, замечательного русского композитора. Мать, Валентина Семеновна, любя музыку, оставляет мальчика на руках друзей и уезжает за рубеж продолжать занятия композицией.
Лишь через два года знакомые привозят Тошу к матери в Мюнхен.
Мир музыки, владевший всеми помыслами Валентины Семеновны, не мог целиком заслонить от ее внимания необычайное дарование сына, и она принимает решение везти Тошу в Париж к Репину, которого близко знала. Так и встретились на Монмартре девятилетний Серов и тридцатилетний, уже признанный художник.
Ежедневно маленький Тоша взбирается на мансарду к Илье Ефимовичу Репину и там, в его мастерской, штудирует гипсы, пишет натюрморты.
А придя домой, рисует, рисует безудержно огромный мир, который его окружает.
У него нет друзей-сверстников, и он растет дичком.
Бесконечной вереницей тянутся дни, заполненные рисованием и живописью.
С недетской энергией преодолевает юный Серов трудности школы. Вот что вспоминает о тех днях Репин:
«В мастерской он казался старше лет на десять… Его беспощадность в ломке не совсем верных, законченных уже им деталей приводила меня в восхищение: я любовался зарождающимся Геркулесом в искусстве. Да, это была натура!»
Геркулес. Эти слова написаны о мальчике десяти лет.
Мать радовалась успехам сына. В редкие дни, когда она была свободна от занятий музыкой, Тоша водил ее по музеям Парижа.
Заросший пруд. Домотканово.
Наступило лето 1875 года, и судьба переносит юного Серова с берегов Сены в Россию.
«Серов рос не по дням, а по часам», – рассказывал друзьям Виктор Васнецов об успехах молодого художника. Репин, его любимый учитель, у которого он работал в мастерской и жил последние годы на правах члена семьи, однажды, разглядывая этюд, написанный при нем с натуры, сказал:
«Ну, Антон, пора поступать в Академию» (Антон – это Валентин, Валентоша, Тоша – Антоша).
Пятнадцатилетнего Серова в порядке исключения зачисляют вольнослушателем в класс к учителю Репина и Сурикова – Павлу Петровичу Чистякову.
«Ученики – это котята, брошенные в воду: кто потонет, а кто выплывет, – часто говаривал Чистяков. – Выплывают немногие, но уж если выплывут – живучи будут».
Молодой Серов поплыл сразу, и своим, особым стилем.
Павел Петрович позже не раз повторял, что он не встречал такой одаренности, какая отпущена была природой Серову. И рисунок, и колорит, и композиция – все было у ученика в превосходной степени.
В Академии юноша крепко сдружился с академистами Врубелем и Дервизом, они рисовали и писали вместе и стали неразлучными.
Вскоре Антон познакомил их с семьей своей тетушки Аделаиды Семеновны Симонович. Каждую субботу, чуть темнело, друзья спешили на Кирочную улицу, где их ждали рисование, стихи, музыка и старые знакомые – сестры Маша и Надя Симонович и их подруга Оля Трубникова.
Судьбе было угодно крепко связать жизни этих молодых людей. Владимир Дервиз вскоре женится на Надежде. В этом доме начнется роман Валентина Серова с Ольгой, который после ряда трудных лет приведет их к счастливому браку.
Михаил Врубель влюбился в Машу.
В работах Врубеля есть отражение этого увлечения – Тамара в иллюстрациях к «Демону». В рисунках переданы поэтичные черты Машиного характера. Потом он звал Машу ехать с ним в Киев, но мать не отпустила ее…
Будь иначе, мы не познакомились бы с серовской «Девушкой, освещенной солнцем».
Девочка с персиками.
Академия с ее рутиной опостылела Серову. Из нее ушли его лучшие друзья Врубель и Дервиз, с которыми он провел столько дней в трудах и поисках.
С их уходом распалось их знаменитое акварельное трио.
Серов сдает научные предметы за весь курс и получает диплом, и кажется, всего небольшое усилие отделяет его от конкурсной картины, но… академическая работа перестала быть желанной, и все чаще приходит ему мысль:
«А что, если ее к черту послать?»
Правда, он бесконечно благодарен Чистякову за его школу, но в стенах Академии, где, по словам Репина, «трудно вывести этих крепко вцепившихся клопов старого», молодому Серову нечего было больше делать.
Он едет к своей невесте в Одессу, куда вскоре приезжает Врубель. Серов обрадован встречей с другом.
Весной 1887 года Серов посетил Италию.
«Милая моя Леля, – пишет он невесте. – Да, да, да. Мы в Венеции, представь».
И дальше, восторженно отзываясь о художниках Ренессанса, об их творениях, говорит:
«Я хочу таким быть – беззаботным, в нынешнем веке пишут все тяжелое, ничего отрадного. Я хочу, хочу отрадного, и буду писать только отрадное».
По словам Серова, эта весна была «весной сердца», самой счастливой порой его жизни.
Художнику открылся новый мир гармонии, и он сразу перешагнул порог, недоступный многим, порог, за которым живет сама красота. Он вдруг что-то понял и, откинув все наносное, школярское, обрел самого себя.
И когда поезд примчал его с берегов Адриатики на берега речушки В ори – в Абрамцево, по-новому, с невероятной остротой ощутил он свежесть русской природы, чарующие краски северного края, прелесть любимой родины.
Он пишет свой первый шедевр – портрет Верочки Мамонтовой «Девочку с персиками».
Домотканово.
В тени деревьев прохладно и тихо. Птицы приумолкли в часы зноя, зато бойкие кузнечики немилосердно трещали вокруг. Но эти звуки не мешали Серову.
Портрет художника К. А. Коровина.
Художник был очарован природой, игрой солнечных бликов, юностью девушки, ее чистотой. Юноша был наполнен ощущением красоты и свежести, и все это рождало в нем какую-то непонятную тревогу и грусть.
Почему? Ему было трудно ответить на этот вопрос.
И он писал, писал иступленно.
Вот что рассказывает модель Серова – Маша, позировавшая ему в парке усадьбы Домотканово:
«Помнится, Серов взял полотно, на котором было уже что-то начато, не то чей-то заброшенный портрет, не то какой-то пейзаж, перевернув его вниз головой, другого полотна у него под рукой не было.
«Тут будем писать», – сказал он.
Усаживая с наибольшей точностью на скамье под деревом, он руководил мной в постановке головы, никогда ничего не произнося, а только показывая рукой в воздухе со своего места, как на полмиллиметра надо подвинуть голову туда или сюда, поднять или опустить.
Вообще он никогда ничего не говорил, как будто находился перед гипсом, мы оба чувствовали, что разговор или даже произнесенное какое-нибудь слово уже не только меняет выражение лица, но перемещает его в пространстве и выбивает нас обоих из того созидательного настроения, в котором он находился, которое подготовлял заранее, которое я ясно чувствовала и берегла, а он сохранял его для выполнения той трудной задачи творчества, когда человек находится на высоте его.
Он все писал – я все сидела.
Часы, дни, недели летели, вот уже начался третий месяц позирования… да, я просидела три месяца!
И я со спокойной совестью сбежала в Петербург.
Только теперь, на расстоянии пятидесяти лет, в спокойной старости, можно делать анализ чувств, нас так волновавших. Время молодости, чувства бессознательные, но можно сказать почти наверное, что было некоторое увлечение с обеих сторон».
Занималась заря, когда Серов пришел домой.
Он проводил Машу на станцию.
Мокрый от росы, брел по седой траве.
Утренний холод заставлял зябко ежиться.
Небо было сумрачно и пустынно, лишь в неведомой бездне мерцала одинокая звезда.
Он вошел в парк и побрел по аллее.
Кругом была тишина и свежесть.
На душе у Серова было грустно и одиноко. Казалось, он отдал самое дорогое, что у него было.
Отдал без остатка.
Так родилась «Девушка, освещенная солнцем».
… Мало кто в истории русского искусства получил такое категорическое признание с первой своей выставки, как Серов.
«Впечатление, которое произвела восьмая по счету периодическая выставка, – вспоминает Грабарь, – не поддается описанию. Впервые… особенно ясно стало, что есть не один Репин, а и Серов».
Правда, не обошлось и без ворчания.
Старый, маститый художник Владимир Маковский пришел в невероятную ярость оттого, что «сам Третьяков» купил у молодого Серова «Девушку, освещенную солнцем».
В состоянии шока он восклицает:
«С каких пор, Павел Михайлович, вы стали прививать вашей галерее сифилис?»
Именно о такого рода блюстителях искусства писал Репин:
«…Блестящий талант совсем ослепил наших академиков: старики потеряли последние крохи зрения, а вместе с этим и последние крохи своего авторитета у молодежи. Рутинеры торжествуют свое убожество».
Иной, менее крепкий талант, чем Серов, захлебнулся бы в море похвал.
Но молодой художник встретил по-своему, по-серовски, поток восторгов – работой, ученьем, трудом.
Любимым его изречением было.
«Надо знать ремесло, рукомесло, тогда с пути не со-бьешься».
И Серов великим трудом стремился достичь простоты. Серов, пожалуй, был один из тех русских художников, которые оказались достойными требований, предъявляемых к современникам Крамским:
«Быть может, я ошибаюсь, но мне кажется справедливым, чтобы художник был одним из наиболее образованных и развитых людей своего времени, он обязан не только знать, на какой точке стоит теперь развитие, но иметь мнение по всем вопросам, волнующим лучших представителей общества, мнения, идущие дальше и глубже тех, что господствуют в данный момент, да вдобавок иметь определенные симпатии к разным категориям жизненных явлений».
