355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Игорь Северянин » Полное собрание стихотворений » Текст книги (страница 40)
Полное собрание стихотворений
  • Текст добавлен: 3 октября 2016, 21:06

Текст книги "Полное собрание стихотворений"


Автор книги: Игорь Северянин


Жанр:

   

Поэзия


сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 64 страниц)

15

Без нежных женственных касаний

Душа – как бессвятынный храм,

О горничной, блондинке Сане,

Мечтаю я по вечерам.

Когда волнующей походкой

Идет мне стлать постель она,

Мне мнится: в комнату весна

Врывается, и с грустью кроткой

Я, на кушетке у окна

Майн Ридовскую “Квартеронку”

Читавший, закрываю том,

С ней говоря о сем-о том,

Смотря на спелую коронку

Ее прически под чепцом

“Белее снега”. И лицом

Играя робко, но кокетно,

Она узор любви канвит,

Смеется взрывчато-ракетно,

Приняв задорно-скромный вид.

Теперь, спустя лет двадцать, в сане

Высоком, знав любовь княгинь,

Я отвожу прислуге Сане,

Среди былых моих богинь,

Почетное, по праву, место,

И здесь, в стране приморской эста,

Благодаря, быть может, ей,

Согревшей нежной лаской женской

Дни отрочества, все больней

Мечтаю о душе вселенской

Великой родины своей!

16

Давали право мне по веснам

Увидеть в Петербурге мать,

И я, послав привет свой соснам,

Старался пароход поймать

Ближайший, несся через Рыбинск,

Туда, к столице на Неве.

Был детский лик мой обулыблен,

Скорбящий вечно о вдове

Замужней, все отдавшей мужу -

И положенье, и любовь…

Но, впрочем, кажется, я ужу

Чего не следует… Голгофь

Себя, Голгофе обреченный!

Неси свой крест, свершай свой труд!

Есть суд высоко-вознесенный,

Где все рассудят, разберут…

17

Пробыв у мамы три недели,

Я возвращался, – слух наструнь!-

На Суду, где уже Июнь

Лежал на шелковой постели

Полей зеленых; и, закрыв

Глаза, в истоме, на обрыв

Речной смотря, стонал о неге,

И, чувственную резеду

Вдыхая, звал в полубреду

Свою неясную. Побеги

Травинок, ставшие травой,

Напомнили мне возраст мой:

Так отроком ставал ребенок.

И солнце, чей лучисто-звонок

И ослепителен был лик,

Смеялось слишком откровенно

И поощрительно: воздвиг

Кузине Лиле вдохновенно,

Лучей его заслышав клик,

В душе окрепшей, возмужалой,

Любовь двенадцатой весны,-

И эта-то любовь, пожалуй,

Мои оправдывала сны.

– Я видел в детстве сон престранный -

Своей ненужной глубиной,

Своею юнью осиянной

И первой страстностью больной…

18

Жемчужина утонков стиля,

В теплице взрощенный цветок,

Тебе, о лильчатая Лиля,

Восторга пламенный поток!

Твои каштановые кудри,

Твои уста, твой гибкий торс -

Напоминает мне о Лувре

Дней короля Louis Quatorze.[32]32
  Людовика Четырнадцатого (фр.).


[Закрыть]

Твои прищуренные глазы -

…Я не хочу сказать глаза!..-

Таят на дне своем экстазы,

Присудская моя лоза.

Исполнен голос твой мелодий,

В нем – смех, ирония, печаль.

Ты – точно солнце на восходе

Узыв в болезненную даль.

Но, несмотря на все изыски,

Ты сердцем девственно проста.

Классически твои записки,

Где буква каждая чиста.

Любовью сердце оскрижалясь,

Полно надзвездной синевы.

19

Весною в Сойволу съезжались

На лето гости из Москвы:

Отец кузины, дядя Миша,

И шестеро его детей,

Сказать позвольте, обезмыша,-

Как выразился раз в своей

Балладе старичок Жуковский,-

И обесстенив весь этаж,

Где жить, в компании бесовской,

Изволил в детстве автор ваш.

Затем две пары инженеров,

Три пары тетушек и дядь…

Ах, рыл один из них жене ров,

И сам в него свалился, глядь!..

Тогда на троечной долгуше

Сооружались пикники.

Когда-нибудь в лесные глуши

На берегах моей реки,

По приказанью экономки,

Грузили на телегу снедь.

А тройка, натянув постромки,

Туда, где властвовал медведь,

Распыливалась. Пристяжные,

Олебедив изломы шей,

Тимошки выкрики стальные

Впивали чуткостью ушей.

Хрипели кони и бесились,

Склоняли морды до земли.

Струи чьего-то амарилис

Незримо в воздухе текли…

В лесу – грибы, костры, крюшоны

И русский хоровой напев.

Там в дев преображались жены,

Преображались жены в дев.

Но девы в жен не претворились,

Не претворялись девы в жен,

Чем аморальный амарилис

И был, казалось, поражен.

20

Сын тети Лизы, Виктор Журов,

Мой и моей Лилит кузэн,

Любитель в музыке ажуров,

Отверг купеческий безмен:

Студентом университета

Он был, и славный бы юрист

Мог выйти из него, но это

Не вышло: слишком он артист

Душой своей. Улыбкой скаля

Свой зуб, дала судьба успех:

Теперь он режиссер “La Scala”

И тоже на виду у всех…

О мой Vittgrio Andoga!

Не ты ль из Андоги возник?…

Имел он сеттера и дога,

Охотился, писал дневник.

Был Виктор страстным рыболовом:

Он на дощанике еловом

Нередко ездил с острогой;

Лая изрядно гордых планов,

Ловил на удочку паланов;

Моей стихии дорогой -

Воды – он был большой любитель,

И часто белоснежный китель

На спусках к голубой реке

Мелькал: то с удочкой в руке

Он рыболовить шел. Ловите

Момент, когда в разгаре клёв!

Благодаря, быть может, Вите,

И я – заправский рыболов.

В моей благословенной Суде -

В ту пору много разных рыб,

Я, постоянно рыбу удя,

Знал каждый берега изгиб.

Лещи, язи и тарабары,

Налимы, окуни, плотва.

Ах, можно рыбою амбары

Набить, и это не слова!..

Водились в Суде и стерлядки,

И хариус среди стремнин…

Я убежал бы без оглядки

В край голубых ее глубин!

…О Суда! Голубая Суда,

Ты, внучка Волги! дочь Шексны!

Как я хочу к тебе отсюда

В твои одебренные сны!..

21

Был месяц, скажем мы, центральный,

Так называемый – июль.

Я плавал по реке хрустальной

И, бросив якорь, вынул руль.

Когда развесельная стихла

Вода, и настоялась тишь,

И поплавок, качаясь рыхло,-

Ты просишь: “И его остишь!”-

В конце концов на месте замер,

Увидел я в зеркальной раме

Речной – двух небольших язей,

Холоднокровных, как друзей,

Спешивших от кого-то в страхе;

Их плавники давали взмахи.

За ними спешно головли

Лобастомордые скользили,

И в рыбьей напряженной силе

Такая прыть была. Цели

Сорожек, точно на буксире,

И, помню, было их четыре.

И вдруг усастый черный черт

Чуть не уткнулся носом в борт,

Свои усища растопырив,

Усом задев мешок с овсом:

Полуторасаженный сом.

Гигант застыл в оцепененьи,

И круглые его глаза,

С моими встретясь на мгновенье,

Поднялись вверх, и два уса

Зашевелились в изумленьи,

Казалось – над открытым ртом…

Сом ждал, слегка руля хвостом.

Я от волненья чуть не выпал

Из лодки и, взмахнув веслом,

Удары на него посыпал,

Идя в азарте напролом.

Но он хвостом по лодке хлопнул

И окатил меня водой,

И от удара чуть не лопнул

Борт крепкий лодки молодой.

Да: “молодой”. Вы ждете “новой”,

Но так сказать я не хочу!

Наш поединок с ним суровый

Так и закончился вничью.

22

Как девушка передовая,

Любила волны ячменя

Моя Лилит и, не давая

Ей поводов понять меня

С моей любовью к ней, сторожко

Душой я наблюдал за ней,

И видел: с Витею немножко,

Чем с прочими, она нежней…

Они, годами однолетки,

Лет на пять старшие меня,

Держались вместе, и в беседке,

Бальмонтом Надсона сменя,

В те дни входившим только в моду

“Под небом северным”, природу

Любя, в разгаре златодня

Читали часто, или в лодке

Катались вверх за пару верст,

Где дядя строил дом, и прост

Был тон их встреч, и нежно-кротки

Ее глаза, каким до звезд,

Казалось, дела было мало:

Она улыбчиво внимала

Одной земле во всех ее

Печалях и блаженствах. Чье,

Как не ее боготворенье

Земли передалось и мне?

И оттого стихотворенья

Мои – не только о луне,

Как о планете: зачастую

Их тон и чувственный, и злой,

И если я луну рисую,

Луна насыщена землей…

Изнемогу и обессилю,

Стараясь правду раздобыть:

Как знать, любил ли Витя Лилю?

Но Лиля – Витю… может быть!..

23

Росой оранжевого часа,

Животворяща, как роса,

Она, кем вправе хвастать раса,-

Ее величье и краса,-

Ко мне идет, меня олиля,

Измиловав и умиля,

Кузина, лильчатая Лиля,

Единственная, как земля!

Идет ко мне наверх, по просьбе

Моей, и, подойдя к окну,

Твердит: “Ах, если мне пришлось бы

Здесь жить всегда! Люблю весну

На Суде за избыток грусти,

И лето за шампанский смех!..

Воображаю, как на устьи

Красив зимы пушистый мех!”-

Смотря в окно на синелесье,

Задрапированная в тюль,

Вздыхает: “Ах, Мендэс Катюль…”

И обрывает вдруг: “Ну, здесь я…

Ты что-то мне сказать хотел?…”

И я, исполнен странной власти,

Ей признаюсь в любви и страсти

И брежу о слияньи тел…

Она бледнеет, как-то блекнет,

Улыбку болью изломав,

Глаза прищуря, душу окнит

И шепчет: “Милый, ты не прав:

Ты так любить меня не можешь…

Не смеешь… ты не должен… ты

Напрасно грезишь и тревожишь

Себя мечтами: те мечты,

Увы, останутся мечтами,-

Я не могу… я не должна

Тебя любить… ну, как жена…”-

И подойдя ко мне, устами

Жар охлаждает мой она,

Меня в чело целуя нежно,

По-сестрински, и я навзрыд

Рыдаю: рай навек закрыт,

И жизнь отныне безнадежна…

Недаром мыслью многогранной

Я плохо верил в унисон,

Недаром в детстве сон престранный

Я видел, вещий этот сон…

Настанут дни – они обманут

И необманные мечты,

Когда поблекнут и увянут

Неувяданные цветы.

О, знай, живой: те дни настанут,

И всю тщету познаешь ты…

Отрадой грезил ты, – не падай

В уныньи духом, подожди:

Неугасимою лампадой

Надежда теплится в груди,

Сияет снова даль отрадой,

Любовь и Слава – впереди!

ЧАСТЬ III
1

Для всех секрет полишинеля,

Как мало школа нам дает…

Напрасно, нос свой офланеля,

Ходил в нее я пятый год:

Не забеременела школа

Моим талантом и умом,

Но много боли и укола

Принес мне этот “мертвый дом”,

Где умный выглядел ослом.

Убого было в нем и голо,-

Давно пора его на слом!

2

Я во втором учился классе.

Когда однажды в тарантасе

Приехавший в Череповец,

В знак дружбы, разрешил отец

Дать маме знать, что если хочет

Со мною быть, ее мы ждем.

От счастья я проплакал очи!

Дней через десять под дождем

Причалил к пристани “Владимир”,

И мамочка, окружена

Людьми старинными своими,

Рыдала, стоя у окна.

Восторги встречи! Радость детья!

Опять родимая со мной!

Пора: ведь истекала третья

Зима без мамочки родной.

Отец обширную квартиру

Нам нанял. Мамин же багаж

Собой заполнил весь этаж.

О, в эти дни впервые лиру

Обрел поэт любимый ваш!

Шкафы зеркальные, комоды,

Диваны, кресла и столы -

Возили с пристани подводы

С утра и до вечерней мглы.

Сбивались с ног, служа, девчонки,

Зато и кушали за двух:

Ах, две копейки фунт печенки

И гривенник – большой петух!..

И та, чья рожица омарья

Всегда растянута в ухмыл,

Старушка, дочка пономарья,

Почти классическая Марья,

Заклятый враг мочал и мыл,

Была довольна жизнью этой

И объедалась за троих,

“Пашкет” утрамбовав “коклетой”

На вечном склоне дней своих…

Она жила полвека в доме

С аристократною резьбой.

Ее мозги, в своем содоме,

Считали барский дом избой…

И ногу обтянув гамашей,

Носила шляпу-рвань с эспри,

Имела гномный рост. “Дур-Машей”

Была, что там ни говори!

Глупа, как пень, анекдотична,

Смешила и “порола дичь”,

И что она была типична,

Вам Федор подтвердит Кузьмич…

…Ей дан билет второго класса

На пароходе, но она,

Вся возмущенье и гримаса,

Кричала: “Я пугаюсь дна,-

Оно проломится ведь, дно-то!

Хочу на палубу, на свет…”-

Но больше нет листков блокнота,

И, значит, Марьи больше нет…

Был сын у этой “дамы”, Колька,

Мой сверстник и большой мой друг.

Проказ, проказ-то было сколько,

И шалостей заклятый круг!

Однажды из окна гостиной

Мы с ним увидели конька,

Купив его за три с полтиной

У рыночного мужика.

Стал ежедневно жеребенок

Ходить к нам во второй этаж…

Ах, избалованный ребенок

Был этот самый автор ваш!

С утра друзья мои по школе,

Меняя на проказы класс,

Сбегались к нам, и другу Коле

Давался наскоро заказ:

Купить бумагу, красок, ваты,

Фонарики и кумача,

И, под мотивы “Гайаватты”,

Вокруг Сашутки-лохмача,

Кружились мы, загаром гнеды,

Потом мы строили театр,

Давая сцену из “Рогнеды”,-

Запомни пьесу, психиатр!..

Горя театром и стихами,

И трехсполтинными конями,

Я про училище забыл,

Его не посещая днями;

Но папа охладил мой пыл:

Он неожиданно нагрянул

И, несмотря на все мольбы,

Меня увез. Так в Лету канул

Счастливый час моей судьбы!

А мать, в изнеможеньи горя,

Взяв обстановку и людей,

Уехала, уже не споря,

К замужней дочери своей.

О, кто на свете мягче мамы?

Ее душа – прекрасный храм!

Копала мама сыну ямы,

Не видя вовсе этих ям…

3

Ту зиму прожил я в деревне,

В негодовании зубря,

По варварской системе древней,

Все то, что все мы зубрим зря.

Я алгебрил и геометрил.

Ха! Это я-то, соловей!

О счастье! Я давно разветрил

“Науки” в памяти своей…

Мой репетитор, Замараев,

Милейший Николай Ильич,

Все больше терся у сараев,

Рабочему бросая клич

Объединенного Протеста,

За что лишился вскоре места:

Хотя отец – и либерал,-

Но бунт на собственном заводе

Несносен в некотором роде:

Бунт собственника разорял.

“Бунтарь” уволен. Математик

На смену вызван из Твери.

Он больше был по части “Катек”,

Черт математика дери!

Любила тетка преферансы,-

Учитель был ее партнер.

А я слагал в то время стансы,

Швырнув учебник за забор.

Так целодневно на свободе

И предоставлен сам себе,

Захлебывался я в природе,

Сидел у сторожа в избе,

Кормил коней, влюблялся в Саню,

Читал, что только мог прочесть…

Об этом всем теперь романю,

А вас прошу воздать мне честь!

4

Учительского персонала

Убожество не доканало

Меня лишь оттого, что взят,-

Пусть педагоги не грозят!-

Я был отцом из заведенья,

Когда за год перед войной

Русско-японской, он со мной

Уехал, потерпев крушенье

В заводском деле, на Квантун,

Где стал коммерческим агентом

В одном из пароходств. Бастун

Спасительным экспериментом

Еще не всколыхнул страны:

Ведь это было до войны.

5

Мы по дороге к дяде Мише

(Он в Серпухове жил тогда)

Весной, когда в Оке вода,

Бесчинствуя, вздымалась выше

Песчано-скатных берегов,

Заехали на две недели,

И там я позабыл о цели

Пути, и даже был готов

С собой покончить: угодили

Мы, страшно молвить, к свадьбе Лили…

На фабрике громадной ткацкой

Директорский имея пост,

Михал Петрович, добр и прост,

Любил отца любовью братской.

Его помощник, инженер,

Был женихом моей кузины,-

Поклонник рьяный хабанер,

Большой знаток своей машины,

Предобродушнейший хохол

И очень компетентный химик,

На голове его хохол

Не раз от трудолюбья вымок…

Жених хохлацки грубоват,

Но Лиля ведь была земною,

И разве муж был виноват,

Что сделалась его женою

Лилиесердная Лилит?

Летит любви аэролит.

Поберегись-ка ты, прохожий:

Ты выглядишь, как краснокожий,

Когда аэролит летит…

Но я… но я не поберегся.

И что же? Сердца краснота

Вдруг стала закопченней кокса,-

Гарь эта временем снята…

Теперь, пролетив четверть века,

Сменяет лирику сарказм.

Тогда же я рыдал до спазм.

От боли был почти калека…

Вспеняя свадебный фиал

И пламную эпиталаму

Читая, я протестовал.

Из пира чуть не сделал драму…

Перед отъездом видеть маму

Мне не дали, и, сев в экспресс,

Умчались мы к горам Урала.

Душа, казалось, умирала,

Но срок истек – и дух воскрес!

6

Ах, больше Крыма и Кавказа

Очаровал меня Урал!

Для большей яркости рассказа

На нем я сделаю привал.

В двух-трех словах, конечно, трудно

Воспеть красоты этих гор.

Их тоны сине-изумрудны:

На склонах мачтовидный бор.

Круть! олесненные скаты,

Стремглавны шустрые ручьи.

В них апельсинные закаты

Студят дрожащие лучи.

Вздымаются державно сопки,

Ущелья вьются здесь и там;

Но мы в вагоне, как в коробке,

И потому могу ль я вам

Сказать достойно об Урале,

Чего он вправе ожидать?

Молниеносно промелькали

Мы гор Урала благодать.

И мимо чукча, мимо чума,

Для рифмы вспомню про имбирь,

По царству бывшему Кучума

Перемахнули всю Сибирь!

Я видел сини Енисея,

Тебя, незлобивая Обь.

Кем наша матушка-Рассея,-

Как несравнимая особь,-

Не зря гордится пред Европой;

И как судьба меня ни хлопай,

Я устремлен душою всей

К тебе, о синий Енисей!

Вдоль малахитовой Ангары,

Под выступами скользких скал,

Неслись, тая в душе разгары;

А вот – и озеро Байкал.

Пред ним склонен благоговейно,

Теряю краски и слова.

Пред строгой красотой бассейна

Взволнованного божества.

Святое море! Надо годы

Там жить, чтоб сметь его воспеть!

Я только чую мощь природы…

Ответь когда-нибудь, ответь

Моей душе, святое море,

Себя воспеть мне силы дай!

В твоем неизмеримом взоре

Я грежу, отражен Алтай…

Манчжурия, где каждый локоть

Земли – посевная гряда,

В нее вонз н китайский ноготь

Эмблемой знойного труда…

Манчжурия! Ты – рукотворный

Сплошной цветущий огород.

Благословен в труде упорный

Твой добродетельный народ.

И пусть в нем многое погано,

Он многие сердца привлек,

Когда, придя к ногам Хингана,

В труде на грудь твою возлег…

Кинчжоу, узкий перешеек;

За ним, угрюмец и горюн,

Страна сафирных кацавеек,

В аренду нанятый Квантун

На девяносто девять весен

Портсмутским графом, центр смут.

Вопрос давно обезвопросен:

Ответ достойный дал Портсмут…

7

Мы в Дальнем прожили полгода,

И, трафаретно говоря:

“Стояла дивная погода”

От мая вплоть до декабря.

Я был японкою Кицтаки

Довольно сильно увлечен:

С тех пор мечтать о Нагасаки

Пожизненно я обречен…

И пусть узнает мой биограф,

Что был отец ее фотограф,

А кем была Кицтаки-мать -

Едва ль сумею вам сказать…

Когда, стуча на деревяшках,

Она идет, смотря темно,

Немного сужено на ляжках

Ее цветное кимоно.

Надменной башенкой прическа

Приподнялась над головой;

Лицо прозрачней златовоска;

Подглазья с темной синевой.

Благоухает карилопсис

От смутного атласа рук.

Любись и пой, и антилопься,

Кицтаки, желтолицый друг!..

В костюме белопарусинном

В такой же шляпе и туфлях,

Я шел в Китайский парк пустынный

Грустить о северных полях…

И у театра Тифонтая

Почти в тропической жаре,

Ложился на траву, мечтая

О вешней северной заре…

Любуясь желтизной зеленой

Воды, чем славен Да-Лянь-Вань,

Вдыхая воздух вод соленый,

Пел Сканды северную ткань

Текучую. У Балтиморья

Скоплялись мысли и мечты.

Так у Квантунского нагорья

Мечтал с утра до темноты.

Вода Корейского залива

Влекла в Великий океан,

В страну, где женщина – как слива…

Вдали белел Талиенван,

Напоминая о боксерском

Восстаньи: днях, когда хунхуз,

В своем остервененьи зверском,

Являлся миру из обуз

Едва ль не самою ужасной,

Когда, – припомни, будь так добр,-

Его смиряли силой властной

Суда: “Кореец”, “Сивуч”, “Бобр”.

У нас был “бой” в халате ватном.

Весь шелковый и голубой,

Ах, он болтал на непонятном

Китайском языке, наш “бой”.

Китаец Ли – веселый малый,

Мы подружиться с ним могли,

И если надо, что ж, пожалуй,

Я вспомню и китайца Ли.

Мы с ним дружили, но китаец

Однажды высмеял мой флаг.

Он в угол загнан мной, как заяц,

И мой почувствовал кулак:

“Герой” ему вцепился в косу

И, подтолкнув его к откосу,

На нем патриотизм излив,

Чуть не столкнул его в залив.

На вопли Ли сбежались кули,

О чем-то с жаром лопоча,

Но я взревел! И точно пули,

Они “задали стрекача”…

Мы вскоре с боем помирились,

Вновь дружба стала голуба.

Мне в нос всплывал не амарилис,

А запах масла из боба…

8

Вот в это время назревала

Уже с Японией война.

И, крови жаждя, как вина,

Мечтали люди – до отвала

Упиться ею: суждена

Людскому роду кровь в напиток,-

Ее на свете ведь избыток.

И людям просто пир не в пир,

Коль не удастся выпить крови…

Как не завидовать корове:

Ведь ей отвратен лязг рапир!

Туман сгущался, но, рассеяв

Его, слегка поколебал

Наместник царский, Алексеев,

Угрозу битв, устроив бал,

В противовес всему унынью.

Тогда в кипящий летний зной

Над всею необъятной синью,

Верней сказать: над желтизной,-

Красавец-лебедь, мелких бурек

Не замечавший в громе бурь,

Наш броненосный крейсер “Рюрик”

Взвивает гордо флаг в лазурь.

К нему вперед пуская катер,

Припятитрубился “Аскольд”,

От “Рюрика” встав на кильватер.

И увертюрой из “Rheingold”

На крейсере открытье бада

Оповещают трубачи.

Как он, потомок Ганнибала,

Я бал беру в свои лучи.

9

К искусственному водопаду

На палубе подвешен трап.

Всю ночь танцует до упаду

Веселья добровольный раб:

Будь это в Ницце ли, в Одессе ль,

Моряк – всегда, везде моряк!

И генерал приморский Стессель

Шлет одобрительный свой “кряк”.

И здесь же Старк и Кондратенко,

И Витгефт с Эссеном, и Фок,

И мичманов живая стенка,

И крылья, крылья дамских ног!

Иллюминованы киоски,

Полны мимоз и кризантэм.

По рейду мчатся миноноски

С гостями к балу между тем.

Порхают рокотно ракеты,

Цветут бенгальские огни.

Кокеток с мест берут кокеты…

А крейсер справа обогни,

И там, у Золотого Рога,

Увидишь много-много-много

И транспортов, и крейсеров

В сияньи тысяч огоньков…

Тут и “Паллада”, и “Боярин”,

И тот, чье имя чтит моряк,

Чей славный вымпел оалтарен,

В те дни обыденный “Варяг”.

“Аскольд” поистине аскольдчат.

Вокруг хрустят осколки фраз

И в дальнем воздухе осколчат

Мотивы разных “Pas de grв ce”…

Военной строгости указки

Бросает в воду вальса тур.

Эскадра свой справляет праздник,

И вместе с ней весь Порт-Артур.

В серебряных играет жбанах

Шампанское, ручьем журча,

В литаврах звон, а в барабанах -

Звяк шпор весеннего луча!

Замысловатых марципанов

Полны хрустальные блюда,

И лязг ножей, и звон стаканов,

И иглы “ягодного льда”…

Какой бы ни был ты понурик,

Не можешь не взнести бокал,

Когда справляет крейсер “Рюрик”

В ночь феерическую бал!..

10

За месяц до войны не вынес

Тоски по маме и лесам,

И, на конфликт открытый ринясь,

Я в Петербург уехал сам,

Отца оставив на чужбине,

Кончающего жизнь отца.

Что мог подумать он о сыне

В минуты своего конца,

В далекой Ялте, в пансионе?

Кто при его предсмертном стоне

Был с ним? кто снес на гроб сирень?

На кручах гор он похоронен

В цветущий крымский майский день.

Я виноват, и нет прощенья

Поступку этому вовек.

Различных поводов скрещенье:

Отца больного раздраженье,

Лик матери и голос рек,

И шумы северного леса,

И шири северных полей -

Меня толкнули в дверь экспресса

Далекой родины моей.

Чтоб целовать твои босые

Стопы у древнего гумна,

Моя безбожная Россия,

Священная моя страна!

Toila


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю