Текст книги "Полное собрание стихотворений"

Автор книги: Игорь Северянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 64 страниц)

СОНЕТ XXIX

Век грации, утонченный век-стебель!

Ланкрэ, Ла-Туш, Бушэ, Грэз и Ватто!

Андрэ Шарль Булль – поэт, не твой ли мебель?

И ты, Бертон, не ты ль певец манто?

Век мушек-”поцелуев”, вздохов гребель,

Духов и комплиментов, – но зато

Виконт бранится дома, как фельдфебель,

А виконтесса, как – не знаю! – кто…

Двуликий век Раттье и Фрагонара -

Изящества и грубого кошмара! -

Ты мне напомнил “эти” времена:

Не та же ли культурность показная,

Которую определенно зная,

Спасти не могут наши имена?

1918 – IX

ГАЗЭЛЛА IX

А если б Пушкин ожил и к нам пришел?…

Тогда б он увидел, что хам пришел.

И Мережковскому бы сказал он: “Да,

Собрат, вы были правы, – “он” там пришел.

Грядуший Хам окончил свой дальний путь,

И рады иль не рады, он к вам пришел…”

Потом бы Пушкин “новых” читал стихи:

“На смену мне рой целый в мой храм пришел,

И “гениев” так много теперь у вас,

Что и меня забыли, я сам пришел:

Хотелось насмотреться на вашу жизнь,

Но, посмотрев, воскликну: “В бедлам пришел!..”

“САМАРСКИЙ АДВОКАТ”

Посредственному адвокату

Стать президентом – не удел.

Он деловито шел к закату,

И вот дойдя – он не у дел!..

Напрасно чванилась Самара:

“Волжанин стал почти царем!”

Он поднимался, как опара,

А лопнул мыльным пузырем.

Но не конфузятся волжане:

“Керенки” знает вся страна.

Они у каждого в кармане -

А чтобы драл их сатана!

Народ, жуя ржаные гренки,

Ругает “детище” его:

Ведь потруднее сбыть “керенки”,

Чем Керенского[22]22
  Простонародное произношение. – Прим. И. Северянина.


[Закрыть] самого!..

1918 – V

“АЛЕКСАНДР IV”

Что думал “Александр Четвертый”,

Приехав в гатчинский дворец,

Обозревая пол, протертый

Людьми без мозга и сердец?

Аллеей векового сада

Бродя, он понял ли афронт,

Что шел к нему из Петрограда?

Ужель надеялся на фронт?

Как он, чей путь был сладко-колок,

Свой переоценил завет!

Какой же он плохой психолог

И жалкий государствовед!

Как символичен “милосердья

Сестры” костюм, который спас

Его: не то же ли в нетвердье

И сердобольностей запас?

Да, он поэт! да, он фанатик!

Идеалист style dй cadence![23]23
  В декадентском стиле(фр.).


[Закрыть]

Паяц трагичный на канате.

Но идеальность – не баланс…

1918 – V

КРАШЕНЫЕ

Сегодня “красные”, а завтра “белые”-

Ах, не материи! ах, не цветы!

Людишки гнусные и озверелые,

Мне надоевшие до тошноты.

Сегодня пошлые и завтра пошлые,

Сегодня жулики и завтра то ж,

Они, бывалые, пройдохи дошлые,

Вам спровоцируют любой мятеж.

Идеи вздорные, мечты напрасные,

Что в “их” теориях – путь к Божеству?

Сегодня “белые”, а завтра “красные”-

Они бесцветные по существу.

ВЛЮБЛЕННЫЕ В ПОЭТИКУ

Меня мутит от Асквита,

Либкнехта, Клемансо.

Стучит у дома засветло

Пролетки колесо.

“Эй, казачок!” Дав Витеньке

Пальто, она – в дверях,

Мы с нею вне политики,

Но целиком в стихах.

Нам дела нет до канцлера,

До ультиматных нот,

До Круппа и до панциря,

И ноль для нас – Синод.

Мы ищем в амфибрахиях

Запрятанный в них ямб.

В ликерах и ратафиях

Находим отблеск рамп.

Строй букв аллитерации

И ассо-диссонанс -

Волшба версификации -

Нас вовлекают в транс.

Размеры разностопные

Мешаем мы в один -

Узоры многотропные

На блесткой глади льдин.

И сближены хореями,

Слиянные в одно,

Мы над землей зареяли,

Как с крыльями зерно.

ПО СПРАВЕДЛИВОСТИ

Его бесспорная заслуга

Есть окончание войны.

Его приветствовать, как друга

Людей, вы искренне должны.

Я – вне политики, и, право,

Мне все равно, кто б ни был он.

Да будет честь ему и слава,

Что мир им, первым, заключен!

Когда людская жизнь в загоне,

И вдруг – ее апологет,

Не все ль равно мне – как: в вагоне

Запломбированном иль нет?…

Не только из вагона – прямо

Пускай из бездны бы возник!

Твержу настойчиво-упрямо:

Он, в смысле мира, мой двойник.

1918 – V

ТЭФФИ

Где ты теперь, печальная душа

С веселою, насмешливой улыбкой?

Как в этой нови, горестной и зыбкой,

Ты можешь жить, и мысля, и дыша?

Твои глаза, в которых скорбь и смех,

Твои уста с язвительным рисунком

Так близки мне и серебристым стрункам

Моей души, закутанная в мех.

О, странная! О, грустная! в тебе

Влекущее есть что-то. Осиянна

Ты лирикой души благоуханной,

О лилия в вакхической алчбе!

1918 – XII

ПАМЯТИ Н. И. КУЛЬБИНА

Подвал, куда “богемцы” на ночь

Съезжались, пьяный был подвал.

В нем милый Николай Иваныч

Художественно ночевал.

А это значит – спич за спичем

И об искусстве пламный спор.

Насмешка над мещанством бычьим

И над кретинами топор.

Новатор в живописи, доктор.

И Дон-Жуан, и генерал.

А сколько шло к нему дорог-то!

Кто, только кто его не знал!

В его улыбке миловзорца

Торжествовала простота.

Глаза сияли, как озерца

В саду у Господа-Христа.

Среди завистливого, злого

Мирка, теплел он, как рубин.

Да, он в хорошем смысле слова

Был человеком – наш Кульбин!

1918 – V

СУДЬБА ТАСИ

Наш век – чудо-ребенка эра

И всяких чуд. Был вундеркинд

И дирижер Вилли Ферреро,

Кудрявый, точно гиацинт.

Девятилетний капельмейстер

Имел поклонниц, как большой,

И тайно грезил о невесте

Своею взрослою душой.

Однажды восьмилетке Тасе

Мать разрешила ехать с ней -

На симфоническом Парнасе

Смотреть на чудо из детей.

В очарованьи от оркестра,

Ведомого его рукой,

В антракте мальчику-маэстро

Малютка принесла левкой.

Хотя чело его увили

Цветы, – их нес к нему весь зал, -

Все ж в знак признательности Вилли

В лоб девочку поцеловал.

О, в этом поцелуе – жало,

А в жале – яд, а в яде – тлен…

Блаженно Тася задрожала,

Познало сердце нежный плен.

Уехал Вилли. Стало жутко.

Прошло три года. Вдалеке

Ее он помнил ли? Малютка

Скончалась в муке и тоске.

l918 – V

ЛОСОСЬЯ ИДИЛЛИЯ

Там, где растет на берегу осина

И вкривь, и вкось,

Вплыла из моря в речку лососина,

За ней – лосось.

И стала выкрапчатая лососька

Метать икру.

На душегубке слышен шепот: “Фроська,

Оставь игру.

Не шевелись. Ах, лучше б ты осталась

На берегу.

Зря к делу на ночное затесалась…

Дай острогу”.

И дедушка, дрожащею, но верной

Сухой рукой

Взмахнул, слегка прицелился примерно

И – острогой!

От восхищенья закричала Фроська:

“Поди, небось,

Ты пала, икрометная лососька!”

Но пал лосось.

КОНДИТЕРСКАЯ ДОЧЬ

Германский лейтенант с кондитерскою дочкой

Приходит на лужок устраивать пикник.

И саркастически пчела янтарной точкой

Над ним взвивается, как злой его двойник.

Они любуются постельною лужайкой,

Тем, что под травкою, и около, и под.

И – френч ли юнкерский затейливою байкой

Иль страсть заводская – его вгоняет в пот.

Так в полдень млеющий на млеющей поляне

Млеть собирается кондитерская дочь…

Как сочь июльская, полна она желаний:

В ее глазах, губах, во всей – сплошная сочь…

Вот страсть насыщена, и аккуратно вытер

Отроманировавший немец пыль и влажь…

А у кондитерской встречает их кондитер

С открытой гордостью – как связи их бандаж.

1918 – XI

В РОЛИ РИКШИ

Пятнадцать верст на саночках норвежских

Я вез тебя равниной снеговой,

На небе видя зубров беловежских,

Из облаков содеянных мечтой.

Пятнадцать верст от Тойлы и до Сомпе,

В дороге раза два передохнув,

Я вез тебя, и вспоминал о помпе,

С какой поил вином меня Гурзуф…

Пятнадцать верст, уподобляясь рикше,

Через поля и лес тебя я вез…

Но, к лошадиной роли не привыкши,

Прошу мне дать обед, а не овес…

КВИНТИНА V

Когда поэт-миллионер,

При всем богатстве, – скряга,

Он, очевидно, духом сер.

Портянки, лапти и сермяга -

Нутро. Снаружи – эксцессер.

О, пошехонский эксцессер,

Офрачена твоя сермяга!

О нищенский миллионер,

Твой алый цвет промозгло-сер!

Ты даже в ощущеньях скряга!

Противен мот. Противен скряга,

Тем более – миллионер,

Кому отцовская сермяга

Стеснительна: ведь эксцессер

Фрак любит – черен он иль сер…

Вообразите: фрак – и сер…

Тогда рутинствуй, эксцессер!

Тогда крути беспутно, скряга!

Тогда бедуй, миллионер!

Стань фраком, серая сермяга!

Компрометирует сермяга

Того лишь, кто душою сер.

Отвратен горе-эксцессер,-

По существу – скопец и скряга,

По кошельку – миллионер.

ЛЭ II

Алексею Масаинову

В Японии, у гейши Ойя-Сан,

Цветут в саду такие анемоны,

Что друг ее, испанский капитан,

Ей предсказал “карьеру” Дездемоны.

Не мудрено: их пьяный аромат

Всех соблазнит, и, ревностью объят,

Наш капитан ее повергнет в стоны.

Наш капитан ее повергнет в стоны,

Когда микадо, позабыв свой сан,

Придет к японке предлагать ей троны, -

За исключением своей, – всех стран…

И за зеленым чаем с ней болтая,

Предложит ей владения Китая:

“За поцелуй Китай Вам будет дан”.

“За поцелуй Китай Вам будет дан”,-

И Ойя-Сан воздаст ему поклоны,

И Ойя-Сан введет его в дурман,

В крови царя она пробудит звоны…

Сверкая черным жемчугом зубов,

Струя ирис под шелк его усов,

Она познает негные уроны.

Она познает негные уроны,

И, солнцем глаз гетеры осиян,

Забудет бремя и дефект короны

Микадо, от ее лобзаний пьян.

Потом с неловкостью произношенья

Сказав “adieu”, уйдет – и в подношенье,

Взамен Китая, ей пришлет… тюльпан.

Взамен Китая ей пришлет тюльпан

Высокий bon vivant[24]24
  Кутила, весельчак, человек беспечного склада (фр.).


[Закрыть]“нейтральной зоны”,

Не любящий в свиданьях “барабан”,

Ходящий чрез ограды и газоны,

Чтоб (как грузины говорят: шайтан!)

Придворный не схватил за панталоны,

Усердием особым обуян…

Усердием особым обуян,

Придворный сыщик, желтый, как лимоны,

Не постеснится из дворца шантан

Устроить на пиру жрецов мамоны

И (сплетней, – не буквально!) за штаны

Схватить царя, с вспененностью волны

Друзьям расскажет “сверх-декамероны”…

Друзьям расскажет “сверх-декамероны”

Дворцовый шпик – невежда и болван.

Не оттого ль, чтоб не дразнить “тромбоны”,

Избрал забор микадо-донжуан?

Как отдохнет от суеты житейской,

Как азиатской, так и европейской,

У подданной, у гейши Ойя-Сан.

В Японии, у гейши Ойя-Сан,

Микадо сам ее повергнет в стоны:

“За поцелуй Китай Вам будет дан”,-

Она познает негные уроны,-

Взамен Китая ей пришлет тюльпан.

Усердием особым обуян,

Друзьям расскажет “сверх-декамероны”.

У ГEAЙШ

Разноцветно поют фонарики,

Озеркаленные заливом,

И трелят на флейтах арийки

Гейши, подобные сливам.

В кимоно фиолетово-розовом,

Смеющиеся чаруйно,

С каждым, волнуемым позывом,

Встречаются беспоцелуйно…

Уютные домики чайные

Выглядят, как игрушки.

Моряки, гости случайные,

Пьют чай из фарфоровой кружки.

И перед гейшами желтыми

Хвастают лицами милых

На карточках с глазами проколотыми

За нарушенье “клятв до могилы”…

Японки смотрят усмешливо

На чуждых женщин безглазых

С душою края нездешнего

Вынутых из-за пазух…

Шалунья Сливная Косточка

Отбросила веер бумажный,

И на гостя посыпалась горсточка

Вишен, манящих и влажных…

III. ШОРОХИ ИНТУИЦИИ

ПОЭЗА УПАДКА

К началу войны европейской

Изысканно-тонкий разврат

От спальни царей до лакейской

Достиг небывалых громад.

Как будто Содом и Гоморра

Воскресли, приняв новый вид:

Повальное пьянство. Лень. Ссора.

Зарезан. Повешен. Убит.

Художественного салона

И пьяной харчевни стезя

Совпала по сходству уклона.

Их было различить нельзя.

Паскудно гремело витийство,

Которым восславлен был грех.

Заразное самоубийство

Едва заглушало свой смех.

Дурил хамоватый извозчик,

Как дэнди эстетный дурил.

Равно среди толстых и тощих

Царили замашки горилл.

И то, что расцветом культуры

Казалось, была только гниль.

Утонченно-тонные дуры

Выдумывали новый стиль.

Они, кому в нравственном тесно,

Крошили бананы в икру,

Затеявали так эксцессно

Флиртующую игру.

Измызганно-плоские фаты,

Потомственные ромали,

Чьи руки торчат, как ухваты,

Напакоститься не могли.

Народ, угнетаемый дрянью

Безмозглой, бездарной, слепой,

Усвоил повадку баранью:

Стал глупый, упрямый, тупой.

А царь, алкоголик безвольный,

Уселся на троне втроем

С царицею самодовольной

И родственным ей мужиком.

Был образ правленья беспутен -

Угрозный пример для корон:

Бесчинствовал пьяный Распутин,

Усевшись с ногами на трон.

Упадочные модернисты

Писали ослиным хвостом

Пейзажи, и лишь букинисты

Имели Тургенева том.

Свирепствовали декаденты

В поэзии, точно чума.

Дарили такие моменты,

Что люди сбегали с ума.

Уродливым кактусом роза

Сменилась для моды. Коза

К любви призывалась. И поза

Настойчиво лезла в глаза.

И этого было все мало,

И сытый желудок хотел

Вакхического карнавала

Разнузданных в похоти тел.

И люди пустились в эксцессы,

Какие не снились скотам.

Изнервленные поэтессы

Кривлялись юродиво там.

Кишки обжигались ликером,

И похоть будили смешки,

И в такт бархатистым рессорам

Качелились в язвах кишки.

Живые и сытые трупы,

Без помыслов и без идей,

Ушли в черепашии супы, -

О, люди без сути людей!

Им стало филе из лягушки

Дороже пшеницы и ржи,

А яды, наркозы и пушки -

Нужнее, чем лес и стрижи.

Как сети, ткать стали интриги

И, ближних опутав, как рыб,

Забыли музеи и книги,

В руке затаили ушиб!

Злорадно они ушибали

Того, кто доверился им.

Так все очутилось в опале,

Что было правдиво-святым.

И впрямь! для чего людям святость?

Для святости – анахорет!

На подвиги, боль и распятость

Отныне наложен запрет.

И вряд ли притом современно

Уверовать им в интеллект

И в Бога. Удел их – надменно

Идти мимо “разных там сект”…

И вот, под влиянием моды,

Святое отринувшей, все

На модных ходулях “комоды”

Вдруг круг завели в колесе.

Как следствие чуши и вздора -

Неистово вверглись в войну.

Воскресли Содом и Гоморра,

Покаранные в старину.

1918 – Х

БОРИСУ ВЕРИНУ

В свое “сиреневое царство”

Меня зовешь ты в Петроград.

Что это: едкое коварство?

Или и вправду ты мне рад?

Как жестко, сухо и жестоко

Жить средь бесчисленных гробов,

Средь диких выходцев с востока

И “взбунтовавшихся рабов”!

И как ты можешь, тонкий, стильный,

Ты, принц от ног до головы,

Жить в этой затхлости могильной,

В болотах призрачной Невы?

Скелетовидная Холера

И пучеглазая Чума

Беспутствуют, смеются серо,

Ужасные, как смерть сама.

И методически Царь Голод

Республику свергает в топь…

А ты, который горд и молод,

Пред ним – опомнись! – не холопь!

Беги ко мне, страшись “татарства”!

Мой край возник, как некий страж.

Твое ж “сиреневое царство”-

Болотный призрак и мираж.

Не дай мне думать, рыцарь верный,

Чей взлет всегда был сердцу люб,

Что ты бесчувственный, безнервный,

Что ты средь грубых сам огруб.

1918 – XII

ОТХОДНАЯ ПЕТРОГРАДУ

За дряхлой Нарвой, верст за двести,

Как окровавленный пират,

Все топчется на топком месте

Качающийся Петроград.

Кошмарный город-привиденье!

Мятежный раб! Живой мертвец!

Исполни предопределенье:

Приемли страшный свой конец!

В молитвах твоего литурга

Нет о твоем спасеньи просьб.

Ты мертв со смертью Петербурга,-

Мечты о воскресеньи брось.

Эпоха твоего парада -

В сияньи праздничных дворцов.

Нет ничего для Петрограда:

О, город – склеп для мертвецов!

Твоя пугающая близость -

Над нами занесенный нож.

Твои болезни, голод, сырость -

Вот чем ты власть свою умножь!

Ты проклят. Над тобой проклятья.

Ты точно шхуна без руля.

Раскрой же топкие объятья,

Держащая тебя земля.

И пусть фундаментом другому

Красавцу-городу гранит

Пребудет твой: пусть по-иному

Тебя Россия сохранит…

1918 – XII

КОНЕЧНОЕ НИЧТО

С ума сойти – решить задачу:

Свобода это иль мятеж?

Казалось, – все сулит удачу, -

И вот теперь удача где ж?

Простор лазоревых теорий,

И практика – мрачней могил…

Какая ширь была во взоре!

Как стебель рос! и стебель сгнил…

Как знать: отсталость ли европья?

Передовитость россиян?

Натура ль русская – холопья?

Сплошной кошмар. Сплошной туман.

Изнемогли в противоречьях.

Не понимаем ничего.

Все грезим о каких-то встречах -

Но с кем, зачем и для чего?

Мы призраками дуализма

Приведены в такой испуг,

Что даже солнечная призма

Таит грозящий нам недуг.

Грядет Антихрист? не Христос ли?

Иль оба вместе? Раньше – кто?

Сначала тьма? не свет ли после?

Иль погрузимся мы в Ничто?

1918 – XII

МОНОЛОГ ИМПЕРАТРИЦЫ

Я, вдовствующая императрица,

Сажусь на свой крылатый быстрый бриг

И уплываю в море, чтоб укрыться

От всех придворных сплетней и интриг.

Мой старший сын, сидящий на престоле,

И иноземная его жена

В таком погрязли мрачном ореоле,

Что ими вся страна поражена.

Его любовниц алчущая стая,

Как разъяренных скопище пантер,

Рвет мантию его из горностая

Руками недостойными гетер.

Его жена, от ревности свой разум

Теряя, зло и метко мстит ему.

И весь народ, подверженный заразам,

Грузится в похоть, пьянство, лень и тьму.

Им льстит в глаза разнузданная свита,

Куя исподтишка переворот.

О, паутинкой цепкою повита

Интрига та, ползущая в народ.

Ни с кем и ни о чем не сговориться

В стране, пришедшей к жалкому нолю.

Бездействующая императрица,

Спешу уплыть к соседу-королю.

К ВОСКРЕСЕНЬЮ

Идут в Эстляндии бои, -

Грохочут бешено снаряды,

Проходят дикие отряды,

Вторгаясь в грустные мои

Мечты, вершащие обряды.

От нескончаемой вражды

Политиканствующих партий

Я изнемог; ищу на карте

Спокойный угол: лик Нужды

Еще уродливей в азарте.

Спаси меня, Великий Бог,

От этих страшных потрясений,

Чтоб в благостной весенней сени

Я отдохнуть немного мог,

Поверив в чудо воскресений.

Воскресни в мире, тихий мир!

Любовь к нему, в сердцах воскресни!

Искусство, расцвети чудесней,

Чем в дни былые! Ты, строй лир,

Бряцай нам радостные песни!

ВО ИМЯ ИСКУССТВА

Они идут на Петроград

Спасти науку и искусство.

Всей полнотой, всей ширью чувства

Поэт приветствовать их рад.

Печальный опыт показал,

Как отвратительна свобода

В руках неумного народа,

Что от свободы одичал.

Царь свергнут был. Пустой престол

Привлек немало претендентов,

И в выкрашенных кровью лентах

На трон уселся Произвол.

А ты, поэт-идеалист,

В свободу веривший так свято,

Постиг, что ею нагло смято

Все то, чем мира взор лучист.

Ни президента, ни царя, -

Или обоих сразу вместе!

Лишь бы была на прежнем месте

Святая ценность алтаря.

ГАЗЭЛЛА Х

В эти тягостные годы сохрани меня, Христос!

Я тебе слагаю оды, – сохрани меня, Христос!

Каюсь: грешен. Каюсь: вспыльчив. Каюсь: дерзок.

Каюсь: зол.

Но грешней меня народы. Сохрани нас всех, Христос!

Я в тебя, Господь мой, верил. Я всегда тебя любил.

Я певец твоей природы: сохрани меня, Христос!

Пусть воскреснут, оживая, исцеляясь, мир хваля

Все калеки и уроды, – сохрани их всех, Христос!

Помни: я твой рыцарь верный, твой воспевец, гений

твой -

Человеческой породы, – сохрани меня, Христос!

Словом добрым, делом мудрым, отпущением грехов,

В наших душах, где невзгоды, сохрани себя,

Христос!

СЕКСТИНА IV
(“ИНГЕБОРГ” КЕЛЛЕРМАНА)

Кто смерть, на жизнь напавшую, отторг

Своей любовью, – бархатной рапирой, -

Какой тому пришлось вкусить восторг!

Как он воспет вселенской вечной лирой!

Бессмертен Аксель, спасший Ингеборг

Своей любви благоуханной миррой!

Чье чувство распустилось в сердце миррой,

Тот, победив стихию, смерть отторг,

Пусть вероломна память Ингеборг

И пусть измены свежею рапирой

Она пронзила Акселя, пусть: лирой

Воспетые, их имена – восторг.

Любовь всегда должна будить восторг,

Благоухая терпко-пряной миррой,

Звучать волшебно-звонко-пламной лирой,

И горе тем, кто светлую отторг:

Проклятье поразит его рапирой,-

Так проклята вовеки Ингеборг.

О, радость жизни! солнце! Ингеборг!

Будившая вокруг себя восторг!

Разившая сердца взорорапирой!

Упившаяся сердцем друга, – миррой, -

Чей, как не твой, взор – Акселя отторг,

Прославленного пламенною лирой!

О бедный князь! взамен воспетья лирой -

Ты возвратил бы лучше Ингеборг…

Но нет, но нет! души твоей восторг,

Которым смерть ты от нее отторг,

Не понят ею. Не кадить бы миррой

Изменнице, – пронзить ее рапирой.

Благословен, не тронувший рапирой:

Он не был бы воспет вселенской лирой.

Благословенна вспыхнувшая миррой

Для Акселя, и ты, ты, Ингеборг,

Проклятая, исторгшая восторг

В его душе, что смерть твою отторг!

1918 – VIII

СЕКСТИНА V

В моей стране – разбои и мятеж,

В моей стране – холера, тиф и голод.

Кто причинил ее твердыне брешь?

Кем дух ее кощунственно расколот?

Надежда в счастье! сердце мне онежь!

Я жить хочу! я радостен и молод!

Меня поймет, кто, как и я, сам молод,

Кому претит разнузданный мятеж.

Кто, мне подобно, молит жизнь: “Онежь!”

Кому угрозен тиф и черный голод,

Кто целен, бодр и духом не расколот,

Кому отвратна в государстве брешь.

Да, говорит о разрушеньи брешь…

Живой лишь раз, единственный раз молод!

И если жизни строй разбит, расколот,

И если угнетает всех мятеж,

И если умерщвляет силы голод,

Как не воскликнешь: “Счастье! нас онежь!”

Лишь грубому не нужен вскрик: “Онежь!”

Ему, пожалуй, даже ближе брешь,

Чем целостность: ему, пожалуй, голод

Отраднее, чем сытость; он и молод

По-своему: вскормил его мятеж,

И от рожденья грубый весь расколот.

Ужасный век: он целиком расколот!

Ему смешно сердечное: “Онежь!”

Он, дикий век, он сам сплошная брешь.

Его мятеж – разбойничий мятеж.

Он с детства стар, хотя летами молод,

И вскормлен им царь людоедов – Голод.

Но он умрет, обжора жирный Голод,

Кем дух людской искусственно расколот!

И я, и ты, и каждый будет молод!

И уж не мы судьбе, она: “Онежь!” -

Воскликнет нам. Мы замуравим брешь

И против грабежа зажмем мятеж!

СЕКСТИНА VI

Эстония, страна моя вторая,

Что патриоты родиной зовут;

Мне принесла все достоянье края,

Мне создала безоблачный уют,

Меня от прозы жизни отрывая,

Дав сладость идиллических минут.

“Вкуси восторг чарующих минут

И не мечтай, что будет жизнь вторая;

Пей жадно радость, уст не отрывая;

И слушай, как леса тебя зовут;

Ступай в зеленолиственный уют

Принявшего гостеприимно края.

Быть может, под луной иного края

Когда-нибудь ты вспомнишь песнь минут,

Тебе дававших благостный уют,

Вздохнешь, что где-то родина вторая,

Которую Эстонией зовут,

Влечет тебя, от юга отрывая.

Тогда приди, в мечтах не отрывая

Любви ко мне, от пламенного края

На север свой, где все своим зовут

Тебя, поэт, чарун святых минут;

Ведь творчество твое, как жизнь вторая,

Дает нам сказку, счастье и уют”.

Благословен Эстонии уют,

Который, от России отрывая

Благочестивою душою края,

Как мать, как сон, как родина вторая,

Соткал гамак качелящих минут.

Минуты те! их творчеством зовут…

Но чу! что слышу я? меня зовут

К оружию! Прости, лесной уют,

И вы, цветы сиреневых минут,

Простите мне! Бездушно отрывая

От вас, от милых мне, за целость края

Жизнь требует мою страна вторая…